Идеальный вариант (сборник) Райт Лариса

Граня тоже приноровилась к хозяйству. Все у нее было до того чистенько, до того складненько, что Велуня даже расстраивалась. Нет, ей всегда были рады: встречали как родную, наливали чай, угощали вареньем (сваренным Граниной мамой, от Велуниного отказывались, говорили смущенно: «Слишком сладкое»), а потом разговаривали. Вернее, перекидывались дежурными фразами: как здоровье, что на работе, – вот и весь разговор. О чем еще с девушкой болтать? В кино не ходит, о музеях не знает, книг не читает. Все некогда было, а теперь и привычки нет. Бывало, возьмет, полистает, да и отложит. Все ей как-то затейливо кажется, непонятно. В общем, нечего с ней обсуждать: самиздата боится, как огня, о поэтах Политеха знать ничего не хочет. Так что разговор всегда выходит короткий, а с ним и сам визит не затягивается. Велуню никто не гонит, но она и сама не задерживается. Сиднем сидеть не привыкла, а делать ничего не дают.

Она загрустила. Потом узнала, что Нинкин свекр попал в больницу. Сразу как-то оправилась, встрепенулась. Начала ездить навещать. Таскала через весь город тяжеленные сумки с провиантом: первое, второе и компот каждый день. А еще пирожки, сырнички, овощи и фрукты. Разве можно без витаминов? Два раза в неделю заезжала за женой старика и везла ее практически на себе на свидание к мужу. Пока те общались, успевала прибраться в нескольких палатах: кому постель поправит, за кем судно вынесет, кого просто по голове погладит.

– Дура ты, – говорила Нинка с какой-то вопросительной интонацией, будто окончательно не верила в свой вердикт и хотела распознать истинную цель этих телодвижений. Как-то сказала:

– Имей в виду: комната давно на меня оформлена, все схвачено.

– А я знаю, – пожала плечами Велуня. – При чем тут комната?

Комната, кстати, оказалась очень даже при том. Когда через два месяца мучений Нинкин свекр все же скончался, а через пару недель после умерла и свекровь, девушка, сияя золотыми зубами и едва сдерживая поросячий визг триумфатора, милостиво предложила:

– Забирай что хочешь. Стол только обеденный оставь и буфет. Ну и то, что в буфете, конечно. Хрусталем, уж извини, разбрасываться не буду.

– Что ты, Ниночка?! Какой стол? Какой буфет? Куда мне такое добро в мои хоромы? Туда даже мышь лишняя не проскользнет. Я, знаешь, возьму пару вещичек, тебе не нужных.

– Каких это? – Нинка хоть и сделала широкий жест, но упустить свое все же боялась.

Велуня достала из ящика фотоальбом. Там на черно-белых снимках старики были молоды и счастливы. Рядом с ними часто появлялся юный сын – очаровательный, полный сил мальчик, еще не попавший под влияние Нинки и алкоголя, еще любивший родителей и веривший в то, что все в его жизни будет хорошо. Нет ни стариков, ни мальчика: сгинул пару лет назад от белой горячки, оставив родителям память, а жене пузо и лишний повод крыть его трехэтажным матом. Свекровь часто листала альбом и не плакала, нет, – улыбалась мечтательно, будто рисуя в воображении совсем другую жизнь. И казалось Велуне, что, делай она так же, нехитрая стариковская иллюзия будет продолжаться. Еще забрала очки старика и губную помаду старушки.

– Слава богу! – даже обрадовалась Нинка. – Тронулся ледок-то. Давно тебе мазаться пора.

Та ничего не ответила. Собрала пожитки, пошла домой. Там аккуратно, почти любовно выложила добро на полку. С тех пор завела ритуал: ежевечерне медленно перелистывала страницы альбома, при этом ласково поглаживала дужку очков, вдыхала косметический запах помады. И казалось, что слышит знакомый голос:

– Это мы в тридцатом. Верно, Николенька? Только поженились. Какая же у меня тогда была прическа!

А он всегда отвечал:

– Она у тебя и сейчас прелестна, Танюша.

Так и сидели: Танюша, Николенька и Велуня. Каждый вечер. До сумерек. Потом девушка откладывала альбом и засыпала счастливая. Утром брела на работу, пахала в две смены. Больше-то делать нечего. А так лишние деньжата завелись: Пашке пиджак новый подарила, Машке сапожки справила, Гране – платьице, племяшкам – карандаши, Нинкиному мальцу – конфеты. О себе, конечно, забыла. А зачем ей карандаши?

– Бедолага, – жалели в депо. – Вроде молодая баба, а никому не нужна.

«Не нужна?» – испугалась та и через три месяца вышла замуж. Жалеть стали пуще прежнего. Выбрала хромого сапожника – вдовца с тремя малыми детьми. Все, ясное дело, понимали, что он женился не от хорошей жизни. А вот за каким лешим она за него пошла, оставалось для всех загадкой.

Вторую смену в депо пришлось отменить. Теперь от звонка до звонка пахала дома – в двухкомнатной квартирке в ближнем Подмосковье. Комнаты смежные, зато ванная огромная с настоящим котлом, в котором можно зараз нагреть столько воды, что и постирать, и помыть всех детишек, и кожу «дубовую» для сапожницких дел размягчить.

Не раз и не два «молодой муж» предлагал Велуне оставить депо. («Шутка ли, вставать в пять утра и ехать за тридевять земель, а там еще и водить трамвай несколько часов кряду».)

– О себе не думаешь, о людях подумай. Угробишь кого с недосыпа, что делать станем?

Но та лишь посмеивалась:

– Какой недосып, Митенька? О чем ты? Вот у Машунькиной Сонечки зубки резались, так я неделю глаз не смыкала – это да, недосып. А здесь что? Детки спокойные, никто ночью и не пикнет вовсе. Я и просыпаюсь сама до будильника и чувствую себя огурцом. Да и в трамвае-то всего ничего катаюсь. Еще и наработаться не успеваю, а уже домой пора.

– Дался тебе этот трамвай! – ворчал тот.

– А как без него? Были бы у нас мальчишки, а то ведь одни девочки.

– Какая разница?

– Так огромная, Митюш. Пацанам штаны с фуфайкой состряпал, и молодец. А девочкам и платьица, и юбочки, и сарафанчики, и туфельки. А еще заколочки, ленточки, шпильки. А постарше станут? Тут и сумочки, и косметика, и духи разные.

– А я не заработаю? – обижался он.

– Конечно, заработаешь, – торопилась Велуня успокоить задетое мужское достоинство. – Только вдвоем как-то сподручней.

– Один справлюсь, – стоял на своем сапожник, и тогда супруга накрывала его грубую, грязную, пропахшую кожей руку своей шершавой, мозолистой, крупной ладонью и говорила ласково, и заглядывала в глаза преданно:

– Митюш, ну, как ты не понимаешь? Как я могу трамвай бросить, если он мне столько счастья принес?

– Какое счастье туда-сюда ездить?

– Как какое? А ты? А девочки?

– Так ты об этом? – удивлялся муж и бухтел: – Нашла аргумент, – спорить, однако, заканчивал, и даже краснел немного от удовольствия, и улыбался с приятцей в свои седые усы. Что ж поделать, раз жена попалась такая романтичная?

Романтичным, правда, знакомство нельзя назвать даже с натяжкой. Поводом стал скандал, устроенный в трамвае кондуктором, которая требовала с Митяя оплатить проезд ребенка. Тот наотрез отказывался, утверждая, что девочке только шесть лет. Кондукторша не верила и кричала, что она «еще не ослепла и ребенку наверняка полные восемь». В конце концов, мужчина заорал в ответ, что «не обязан с собой документы носить, и если женщина не верит, то может идти по адресу, а его с ребенком пусть оставит в покое». Кондуктор возмущалась, Митяй свирепел, девочка плакала.

– Трамвай не тронется, пока не сойдете!

– И не подумаю. Мы еще не приехали.

– Убирайтесь из трамвая, вам говорят!

– Сама убирайся, дура безмозглая!

Трамвай стоял. Скандал разгорался. В перепалку вступили и пассажиры, разделившиеся на два лагеря:

– Чего к человеку привязались? С дитем ведь едет.

– А если с дитем, так нарушать можно? У меня внучок шестилетний в два раза меньше.

– Карапет он у вас какой-то.

– Да идите вы!

– Граждане, давайте-ка выведем его, а? Я на работу опаздываю.

– Ща! Выведешь! Накося! Выкуси!

– Папочка, папочка, давай выйдем, а?

– Устами младенца…

– Не надо никуда идти! Сиди, деточка! Хочешь, конфетку? Ну, что вы к ним привязались, женщина? Убудет от вас, что ли?

– Не от меня, а от государства. Трамвай никуда не поедет, понятно?

Поехал. Скандалист с дочкой сошли у вокзала. Велуня спустилась перевести тяжелую стрелку и неожиданно почувствовала, как чьи-то сильные руки забирают у нее инструмент.

– Спасибо, – буркнул скандалист.

– И вам. – Велуня смотрела, как ловко он управляется с работой.

– Я ведь понимаю: не положено вам. – Мужчина вернул инструмент. Девушка могла уходить – ее ждали пассажиры. Но почему-то не торопилась, вздохнула:

– Не положено. Только дите ведь.

– И я о том же, – быстро и горячо заговорил мужчина. – Что она, виновата, что вымахала, как каланча. Иринке вон десять, а Аришка ее выше в свои шесть. Что ей теперь, ноги отрезать?

– У вас две дочки?

– Три.

– Повезло вашей жене.

– Повезло. Только она умерла.

– Ой! – Велуня прижала руки к большому, широкому рту.

– Да уж два года как. Не переживайте. Так что это мне повезло. Хозяюшек оставила. Эта вон, – мотнул головой на девочку, ковыряющую мыском ладного ботиночка асфальт, – мала еще, а старшие весь дом на себе тянут.

– Не дело это, – сказала девушка, словно забывшая и о трамвае, и о людях, и о том, что сама ребенком тянула на себе и дом, и двоих детей.

– Дело не дело, а по-другому никак. Да и потом, справляются. Не верите – приезжайте, посмотрите.

– Ладно, – кивнула головой Велуня и, опустив плечи, поплелась к трамваю.

– Погодите! Вы же адрес не спросили.

– Какой?

– Куда ехать-то?

– И куда?

В первый же выходной сидела в электричке и ехала по указанному адресу. Съездила раза три-четыре, а потом и осталась. Девчонки у Митяя оказались добрые, послушные, сердечные. Ее приняли сразу. Мамой, правда, только младшая стала звать, но девушку это не расстраивало. Главное – хорошее отношение, а как там оно обозначено, не все ли равно? В общем, с девочками сдружилась. Заботилась о них и словом, и делом, да и о Митяе не забывала. Жили так складно, что, в конце концов, стали подумывать и о прибавлении. Велуня однажды попробовала, но выкинула на третьем месяце. Девчонки плакали, Митяй неделю ходил чернее тучи, и она решила остановиться.

– Трое – уже немало, – сказала, и спорить никто не стал. Митяй только погладил по пустому чреву, сказал с горечью:

– Тебе своего бы.

– И эти, чай, не чужие. А Машка с Пашкой? А Граня? А Сонечка и Петруша? На мой век хватит.

Хватало. В депо на работу моталась на самом деле лишь для того, чтобы иметь повод лишний раз навещать москвичей. Возила теперь не только пироги, но и огурцы-помидоры (квартира Митяя была в доме с палисадником) с собственного огорода. Надолго не задерживалась: Машку с мужем иногда отпускала в театр или на танцульки, Гране помогала налепить любимые Пашкины вареники да залатать Петруше брюки. На выходные звала всех к себе.

Приезжали. В такие дни поднималась до рассвета: ставила тесто, бежала на рынок, волокла полные сумки снеди, рубила салаты, запекала парное, душистое мясо, лепила овальные, ладные пирожки. Машке с капустой, Пашке с мясцом, Иринке с яичком, Аринке с картошечкой, Полинке (старшей) с курагой, а малышам с повидлом. Не успеет оглянуться, уже пожаловали гости. И бегала, приносила, подавала, подкладывала, иногда пыталась уловить нить разговора, спрашивала о чем-то, но, не слушая ответа, снова уносилась на кухню, чтобы подрезать хлебушка, остудить холодец или нагреть чаек.

Засиживались допоздна. Пашка с Машкиным мужем Сашкой жарко спорили с Митяем о политике, ругали (о, ужас!) партию и рассказывали жуткие анекдоты, за которые, честно говоря, могли бы и отправить куда подальше. Хозяин дома делал страшные глаза, посмеивался, а потом крякал и говорил серьезно, показывая на мечущуюся Велуню:

– Если бы не она и, между прочим, не партия, что создала все условия, у вас бы и не было ничего, и самих вас тоже не было бы.

– Это почему же? – лезла на рожон Машка.

– Сдохли бы в Ленинграде. – Митяй не любил сантиментов.

Та поджимала губы, говорила:

– Поздно уже. Ехать надо.

– Машуль, – Велуня ласково обнимала сестру за плечи, – споешь?

И Машка сразу таяла, расплывалась в мечтательной улыбке и заводила:

– «Я ехала домой…»

– «…Двурогая луна», – вторила Полинка.

И вот уже шесть женских душ проникновенным хором выводили мелодию старого романса.

Потом, наконец, собирались. Летом выходили во двор, дружно и весело провожали москвичей до станции. Зимой долго прощались в прихожей с бесконечными: «А помнишь», «Кстати» или «Ой! Ой! Чуть не забыла». Уезжали нехотя, уже настраиваясь на новую встречу. Все наперебой лезли к Велуне целоваться и обнимали ее, и благодарили, и про «дом – полная чаша» не забывали.

За гостями захлопывалась дверь, и хозяйка кидалась убирать. Девчонки помогали, Митяй курил в окно вонючие папиросы и говорил, будто вслед москвичам:

– Эх, дурачье!

– Дурачье, – машинально поддакивала Велуня и, намыливая очередную тарелку, заводила новый романс. Дочки вторили.

Через час, все перемыв и расставив, хор распадался. Полинка забиралась в кровать с книжкой, Иринка – с ручкой и дневником (Митяй ворчал на нее: «Мала еще для автобиографий»), Аринка хваталась за Велунину руку. Та садилась на край кроватки и тихонько рассказывала сказку, только придуманную, непременно о маленькой, прекрасной принцессе, у которой в жизни все обязательно будет прекрасно. Аринка засыпала счастливая. Митяй подходил к жене, обнимал за плечи, целовал в затылок, говорил:

– Умаялась, бедная.

– Я? – Велуня оборачивалась в изумлении. – Что ты, Митюш?! Я счастливая. Самая счастливая.

– Самая-самая? – щурил глаза Митяй.

– Ну, почти, – краснела Велуня. – Вот если еще десять минуток стариковский альбом погляжу, так точно самой счастливой стану.

Так и жили. Дети росли – взрослые старились. У Велуни скакало давление и болели ноги. Из депо, конечно, ушла. В Москву ездить перестала. А куда? Пашка от Грани ушел к молодухе. Граня с Петрушей уехали к родителям в Смоленск. Только и общались, что по почте. Граня потом замуж вышла, дочку родила. Петруша нового мужа отцом называть стал. А Пашке все нипочем: у него все новое – жена, сын, квартира, машина. Жена от Велуниных пирогов нос воротит – боится поправиться. И Пашке есть не велит. Да и приезжают теперь редко. «Уж лучше в театр сходить, чем за столом брюки протирать», – говорит Пашка словами новой супруги, а Велуня только вздыхает, ничего не говорит. А зачем? Ночная кукушка…

У Машки тоже своя жизнь завертелась. Слава богу, ума хватало с мужем не расходиться. Да и куда идти? Всю жизнь мужняя жена. Делать ничего не умеет и не очень хочет. А муж как-то выправился: и мозги заработали, и на службе дело пошло. И машину со временем купил, и дачу отгрохал. На эту дачу (дом с отоплением, газом и французскими светильниками) Машка и съехала несколько лет назад. Во-первых, она там живет с внуком, пока дочь с мужем учатся («Родили студентами, а Машка расплачивается»), а во-вторых, не волнуется, почему любимый муж возвращается поздно, пахнет чужими духами и прячет глаза. С Велуней, конечно, общалась, но только по телефону. Та звала:

– Приезжайте.

Машка говорила всегда одно и то же.

– Уж лучше вы к нам.

И была права. У Велуни все та же двушка, в которой плюнуть негде, даже в ванной – там теперь все время сушились пеленки Полинкиных близнецов. А у Машки простор – сорок соток, – потеряться можно при желании. Только Велуне теряться не хочется. Ей бы найтись. Она бы к Машке поехала, только хозяйство ведь не оставишь. Полинка с детишками совсем с лица спала, ей без Велуни как без рук. Иринка тоже на сносях. Вот-вот дочку родит. Она, правда, в соседний дом переехала, но без Велуниной помощи все одно не обойдется. Да и Аринка со своей первой неразделенной любовью требует внимания. Так и крутится между ними, как белка в колесе, а еще ведь и Митяю надо и сготовить, и судно поднести, и пролежни протереть, и простыни поменять. Больному человеку-то на грязных негоже лежать. А болел муж уже третий год. Соседи советовали его в интернат отправить:

– Все одно не оправится.

– Вас бы в интернат, – откликалась Велуня.

– В какой? Это для кого же, интересно? Мы вроде на здоровье не жалуемся.

– Для душевнобольных.

Шли годы. Ей исполнилось пятьдесят семь. Жизнь по-прежнему подчинялась строгому расписанию. В понедельник с утра катила в Москву к Полинке. Впрочем, и во вторник тоже, и в среду. По будням. Прибиралась в квартире и варила суп. Мальчишки из школы придут – будет что кушать. Супчик каждый день свеженький, а еще зразы, биточки или, на крайний случай, котлетки. Самой Полинке не до этого. Они с мужем ученые – ищут лекарство от рака. И как только у них с Митяем такая умная Полинка получилась? Бывает же.

Иринка тоже работала: заведовала каким-то складом. Велуне было интересно каким, но посмотреть не могла. Девушка переехала в Саратов. Познакомилась с мужчиной в санатории, куда ездила лечить дочку от постоянных бронхитов. Вернулась, вещи в чемодан покидала, махнула мужу рукой, и поминай как звали. Велуня потом два месяца несчастного в чувство приводила. Привела. Отстирала, отутюжила. Расправил голубь плечи и орлом полетел дальше. Прочь, прочь из Велуниной жизни.

Но ее жизнь и без него полная. Аринка, наконец, замуж вышла. Молодые живут с ними, ребеночка родили – Алешеньку. Хороший мальчик, спокойный. Дочь с мужем на работу, а Велуня ухаживает за старым и малым. Митяю – судно, Алешу – на горшок. Потом обоих покормит, оденет, Алешу к мужу поднесет, скажет:

– Помаши дедушке ручкой.

И поведет внука в детский сад, а сама на станцию к Полинке. Из Москвы вернется, и бегом назад – в садик. Из садика идут – гуляют. Гуляючи и в магазин заглянут, и на рынок. А домой вернутся – пойдет дым коромыслом, чтобы к ужину и закусочка, и горяченькое, и пирожки. Аринка с работы придет, на диване вытянется:

– Устала.

Алешенька книжку в руки потычет – она отмахнется, так он к бабушке:

– Почитай!

А Велуня только рада. Ее дело – служить. Ей не до отдыха. Успеет еще полежать – вся ночь впереди. Жаль, конечно, теперь на сон больше времени требуется. Сейчас уже, когда в Москву едет, не может пораньше вскочить с постели, чтобы полы протереть да пыль смахнуть. Ноги уже не те, да и руки шалить начинают. А еще боится: скакнет давление, и придется дома отлеживаться. Близнецы тогда голодными останутся. Да и Митяю в таком состоянии ничем не поможет, и за Алешей не доглядит. Так что с давлением шутить нельзя, следить надо. И следила. Чаи заваривала травяные, делала дыхательные упражнения и даже зарядку, что показывали по телевизору. Она махала руками, а муж наблюдал с кровати живыми глазами и улыбался. Велуня приседала и спрашивала:

– А я еще ничего, а?

И тот с трудом поднимет вверх дрожащий большой палец правой руки и не сможет смахнуть бегущую по щеке скупую слезу.

– Ну, что ты, право, Митюша? Все в порядке. Ты у меня еще бегать будешь, родной!

Он умер за несколько месяцев до ее юбилея. Умер тихо, спокойно, во сне, словно извиняясь таким уходом перед супругой за годы заботы и внимания.

– Отмучился, – даже радовались на похоронах добрые знакомые и Велуне сообщали с сочувственной улыбкой: – И ты отмучилась. Отдохнешь теперь.

Той смысл слов был не понятен. Она горько плакала и повторяла:

– Даже не попрощался. Даже не попрощался.

Заботы о внуке волей-неволей быстро вернули пожилой женщине присутствие духа. Снова убирала, кашеварила и мельтешила с тряпкой по углам квартиры. Аринка вздыхала, ее муж кривился. Велуня сокрушалась: «Устают, бедные». В последнее время «бедные» запирались в ванной и долго шушукались, не докладывая о чем.

– Мам, – наконец решилась Аринка, – может, организуем тебе юбилей?

– Ой! – Та схватилась за пунцовые щеки. – Так вы это… вы об этом… так долго? Все советовались, да? Совещались?

– Ну, не совсем, – начала было дочь, но осеклась. – Так что насчет юбилея? Организуем ресторан, позовем всех. Наши рады будут увидеться. Только Граню, наверное, позвать не получится, если Пашка будет.

Велуня согласно кивнула:

– Граню не надо, а Петрушу обязательно. Это, между прочим, мой племянник родной.

– Конечно, конечно. В общем, поездим, выберем ресторан.

– Никаких ресторанов!

Переубедить оказалось невозможным. Праздник без генеральной уборки, подъема ни свет ни заря и работы без конца и без края казался неудачной пародией на настоящее торжество. Нет, все должно быть так, как положено. И с тряпкой по квартире, и с сумкой на колесиках на рынок, и дым коромыслом на кухне, и запах румяных пирогов по всему подъезду. Аринка спорила, но как-то вяло. Муж тещу во всем поддержал. Велуня слышала потом, как он шептал жене: «Сэкономим». Но не обиделась. А на что? Ведь дело человек говорит.

За столом собрались все родные. Велуня иногда, между перебежками из комнаты в кухню, присаживалась на почетное место во главу стола и жадно ловила новости. Иринка хвасталась цветущей на участке вишней и грозилась прислать всем по пять банок варенья. «Умница, дочка. Умеет хозяйство вести». Полинка восторгалась близнецами, которые выигрывали олимпиаду за олимпиадой и намеревались поступить в МГУ без экзаменов и репетиторов. «Полинка – великолепная мать. Знает, как из детей людей сделать». Машка с неохотой сообщила о том, что Сонечка снова беременна и поэтому не смогла приехать.

– Скоро рожать уже.

– А сидеть кто будет? Няню возьмут? – Пашкина новая (уже столько лет прошло, а Велуня все ее новой зовет, никак о Гране не позабудет) спрашивает, конечно, с завистью. Ей никто нянь не нанимал.

– Зачем? – Машка передергивает плечом. От этого жеста у Велуни по телу разливается тепло: оказывается, невестку тоже не жалует. – Сама посижу. Делать-то мне особо нечего.

– Нечего? А фитнес? А внешний вид? По-моему, тебе не мешало бы пройтись по салонам. – «Ну, вот за что ее – змеюку – любить?»

– Ходила уже. Надоело.

– Надоело? – Глаза новой полны изумления. Зато Пашка победно усмехается. «Видно, женушка всю плешь проела барскими запросами. Кстати, про плешь – это не для красного словца, это очевидно: совсем лысый. Да и не удивительно, давно не мальчик: за шестьдесят перевалило. А Машка, между прочим, неплохо выглядит. Свежий воздух, наверное».

И будто в подтверждение мыслям:

– От жизни на природе куда больше пользы, чем от мезотерапии с пилатесом.

Про «мезо с латексом» Велуня не поняла, но с природой в душе согласилась. А Машка продолжала:

– Да и внукам на даче раздолье. Целыми днями на улице закаляются и не болеют вовсе.

– Тяжело одной. – Невестка все не может успокоиться, подзуживает. «И дернул черт Пашку с молодухой связаться. Все ей не так, все не этак. Везде нос сует, везде воду мутить жаждет. Просто в каждой бочке затычка». Но Машка неожиданно соглашается:

– Тяжело.

Велуня, как раз подскочившая для очередного набега на кухню, замирает на секунду, а потом начинает щебетать с почти нескрываемым восторгом:

– Тяжело? Машенька, родная, что же ты раньше молчала, а? Я тут штаны просиживаю, бездельем маюсь, а ты загибаешься. Здесь-то работы нет никакой. Пыль смахнуть да ужин сготовить. Могут и без меня обойтись. Лешка вон какой большой уже, ему бабка уже не в помощь, а в тягость только, верно?

– Мам! – Аринка почему-то краснеет. – Ну, что ты выдумываешь?

– Почему выдумываю? Ничего не выдумываю. И потом, я не обижаюсь. Это естественно. Молодым со стариками скучно. Лешеньке, наверное, и музыку хочется громко послушать, и компанию привести, а может, и девушку даже, а дома бабка сиднем сидит. В общем, решено: еду к Машке.

– Велунечка, – Машка замялась, – ты не волнуйся, мне вовсе не так тяжело, как ты думаешь. Ты, конечно, можешь приехать погостить. Я всегда рада, но работать не позволю. Хватит. Наработалась уже за десятерых. Если невмоготу станет, Сашка няню обеспечит.

– Бабка все одно лучше любой няни, – заупрямилась та, поджав губы, что случалось крайне редко.

– Правильно. Только, знаешь, у нас ведь сейчас и расположиться негде с комфортом. В половине дома Сашка ремонт затеял – все вверх дном. И краской пахнет.

– Краской? – изумилась Велуня. – А как же дети?

– В том-то и дело, что пока мы в Москве живем друг у друга на голове. Так что спешить с помощью не надо, ладно? – И вымученно улыбнулась.

– Ладно, – согласилась Велуня, глядя на Машку с подозрением, но та стойко выдержала взгляд.

Пришлось. Уж очень не хотелось докладывать на всеобщем собрании, что ее любимый муж потерял всякий стыд и вовсе отказался от какой-либо конспирации. Ремонтом никаким не занимается, а просто поделил дом пополам. На одной половине Машка с домашними хлопотами, а на другой – он с любовницей. Точнее, с любовницами. Пока, к счастью, меняет их раз в три месяца. А не приведи господь найдется какая понапористей, возьмет мужика в оборот и даст Машке пинка под зад. А вы говорите: «Салоны. Маникюры». Какие тут маникюры, последние бы душевные силы не расплескать. Но она держится. Во-первых, хлопочет в заботах с утра до вечера – отвлекается. Во-вторых, экономит. Деньгами, что Сашка выделяет, не бросается. Тратит чуть-чуть, а остаток в кубышку складывает и очень гордится собой, считает, что зарабатывает, словно на службу ходит. В общем, наблюдать за такой жизнью ни к чему. Вот захочет Велуня дня на три в гости пожаловать – это ради бога. Три дня Сашка продержится: сыграет семейную идиллию. А дольше? Дольше и самой не справиться. Нервы-то не железные.

Хозяйка отправилась на кухню ставить чайник, вызвала Иринку с собой:

– Про варенье правду сказала?

– А то! – Лицо Иринки засияло гордостью.

– Давай на лето приеду, помогу накрутить банок. Поди, не одна у вас вишня растет.

– Не одна. – Тон у дочери стал озадаченным, лицо помрачнело. – У меня и яблоки, и груши, и сливы. Смородины восемь кустов, малинник большой, клубники четыре грядки. А еще четыре парника. Там и огурцы, и помидоры, и перец. Ну, и кабачки, конечно, свои, и капустка, и картошечка.

Велуня только что руки не потирала от удовольствия.

– Только у нас ведь еще и Дружок, – закончила Иринка с сожалением.

– Дружок? – не поняла женщина.

– Собака. Помнишь, я все просила, когда с братиком не вышло, собаку завести? Ты тогда сжалилась: принесла котенка и сама же чуть не задохнулась. Отдать пришлось.

– Помню. – От воспоминания об этом случае Велуня снова почувствовала ком в горле, дыхание стало сдавленным, и она даже расстегнула верхнюю пуговку воротника белоснежной манишки. Отпустило.

– Так что нельзя ко мне. Я же не могу собаку из дома выгнать.

– Не можешь, – согласилась Велуня. – А вдруг не будет этой, как ее…

– Аллергии.

– Ну, да.

– А вдруг будет? – Иринка смотрела с искренним сожалением.

Велуня была разочарована до слез: мысленно уже вскапывала грядки, полола сорняки, сажала, сеяла, удобряла, собирала, солила, мариновала, прокручивала и так далее, и так далее. И все не покладая рук, не разгибая спины. И вдруг опять красный свет. И зеленого никогда не будет. Не выгонять же собаку. Нет, это никак нельзя. Животных обижать не станет.

– Ладно. – Водрузила на поднос последнюю чашку. – Неси. Дружок так Дружок. Симпатичная хоть животинка?

– Красавец. – Та вышла из кухни, слегка покачиваясь. Но не под тяжестью подноса, а под гнетом собственной лжи. Дружок действительно был, но умер пять лет назад. С тех пор собаку не заводили, вместо нее, как она говорила узкому кругу подруг, завели свекровь. Иринка не имела ничего против свекровей вообще. Ее первая, например, была замечательной женщиной, и если бы можно было, сбегая от мужа, прихватить его маму с собой, так бы и сделала. Но вот вторая… Была сущим зверем, изводившим и сноху, и внуков, и собственного сына. И незачем Велуне это видеть. И ни к чему знать.

Та вернулась в комнату. Хотела было затянуть по привычке: «Я ехала домой…», но Полинка с Аринкой что-то живо обсуждали, и прерывать их было неудобно. Велуня прислушалась:

– И как ты решилась? – взволнованно спрашивала Аринка сестру, делая большие глаза. – Столько сил отдала работе, а теперь…

– Ой, не сыпь соль на рану. Сама переживаю, но что поделать?

– Уходишь с работы? – Глаза Велуни заблестели счастливым блеском. Наконец-то и Полинка поняла, что дети, семья гораздо важнее мышей и научных опытов.

– Я? С работы? – Та рассмеялась, а вслед за ней и вся родня залилась смехом. – Ну, Велуня, ну, уморила. – Полинка вытирала слезы. – Как я могу с работы уйти, если вот-вот открою новый препарат. Да меня только за подобные мысли сразу можно расстрелять за отсутствие всякой сознательности перед человечеством.

– Да? – Велуня нахмурилась. – И о чем вы тогда шушукаетесь, такие сознательные?

– Мам, – та смутилась. Велуня побледнела. Полинка назвала ее матерью вперые, и означало это только одно: сказать собиралась нечто действительно важное: – Я хотела как-то с глазу на глаз, но раз уж так вышло…

– Не томи душу!

– Мы уезжаем.

– Кто это «мы»? – Она воинственно подбоченилась, не сразу оценив масштабы бедствия.

– Я, муж, дети.

Супруг улыбался, близнецы согласно кивали одинаковыми головами.

– Ничего не понимаю. Как это уезжаете? А школа? А университет?

– Ну, университеты там, предположим, не хуже, а может, даже и лучше.

– И где это «там»? – Несвойственный себе пыл, конечно, быстро растеряла и говорила теперь уныло, без энтузиазма.

Полинка сделала паузу и огорошила:

– В Лондоне.

– Где? – Велуня нервно сглотнула.

– В Лондоне, мам. – «Какой кошмар! Уже второй раз «мам». Не к добру это». Хотелось махать на Полинку руками и кричать, чтобы та перестала мамкать. – Британцы вывозят всю нашу лабораторию, обеспечивают работой, отличной зарплатой, жильем. У нас будет отдельный дом в прекрасном районе, представляешь? И сможем позволить себе оплатить мальчишкам любой самый престижный университет. – Та смерила сыновей строгим взглядом и, конечно, не забыла добавить: – Если, конечно, поступят.

– Поступят, куда денутся, – подбодрила сестру Аринка.

– А не поступят, – обрадовалась Велуня, – так пойдут в МГУ. Я тогда с ними жить стану. А что? Может, и пробовать не надо в Лондоне-то этом далеком поступать? У нас как-то надежнее. По-русски все.

– Вот именно, что по-русски. – Дочь презрительно надула губки. Велуня растерялась:

– А что плохого? Мы бы с ними замечательно жили.

– Мамочка, ты бы с ними жила замечательно. Но они, поверь, гораздо лучше проживут и без тебя, и даже без меня.

Велуня вздохнула. «Это правда. Сама только что говорила, что молодости рядом со старостью делать нечего».

– Уезжаете, значит? – Глаза вдруг наполнились предательской влагой.

– Мамочка! Ну, что ты? Это раньше, если люди уезжали, прощались навсегда, а теперь-то что? Сел на самолет и через четыре часа в Лондоне. К Машке вон на дачу от тебя добираться дольше. Не волнуйся. Как освоимся, сразу в гости позовем.

– Так я и не летала ни разу.