Кровавая жертва Молоху Ларссон Оса

sa Larsson

Till offer t Molok

Copyright © sa Larsson 2012. Published by agreement with Ahlander Agency

Иллюстрация на переплете и суперобложке Анатолия Дубовика

Я читаю третью книгу Моисея. Бог в ярости, он сердито перечисляет свои законы и наказания, которые постигнут тех, кто им не повинуется. В гневе он исторгает из себя угрозы. В двадцатой главе, под заголовком «Запрещенные культы», Господь говорит, что того, кто пожертвует одного из своих детей Молоху, надо карать смертью – жители страны должны побить его камнями. Бог отвернется от него и изгонит его из своего народа. «Как это можно сделать, если его уже до смерти забили камнями?» – думаю я. А если народ закроет глаза на то, что человек приносит ребенка в жертву Молоху – тогда гнев Господний обрушится на весь его род.

Я читаю о Молохе. Создается впечатление, что это божество, обещающее богатство, обильные урожаи и успехи в войне. Да и какой бог не обещал всего этого? Случались жертвоприношения детей. Статуи Молоха изготавливали из меди, они были полыми. У бога были большие руки. Внутри статуи разжигали огонь, так что она раскалялась. А затем живого ребенка клали в объятия Молоха.

Я думала об этом, когда писала эту книгу. Принести в жертву ребенка – ради успеха, ради славы в этом суетном мире.

Кто бы мог подумать, что собака может так кричать! Самуэль Юханссон никогда раньше не слышал, чтобы собака издавала такие звуки.

Он стоит в кухне и намазывает себе бутерброд. Его охотничья собака – норвежский элкхаунд – привязана во дворе на длинной веревке, позволяющей ей свободно бегать. Все тихо и спокойно.

И тут собака начинает лаять. Поначалу жестко и возбужденно.

На кого она лает? Во всяком случае, не на белку. Лай на белку Самуэль знает хорошо. На лося? Нет, лай на лося глуше и монотоннее.

Затем что-то происходит. Собака кричит. Вопит так, словно раскрылись ворота ада. От этого звука Самуэля Юханссона словно обдает морозным ветром.

А после этого наступает полная тишина.

Самуэль выскакивает во двор. Без куртки. Без ботинок. Без единой связной мысли.

Спотыкаясь в осенней темноте, он бежит к гаражу, к собачьей будке.

И там, под фонарем, освещающим вход в гараж, он видит медведя. Зверь рвет безжизненное тело собаки, пытаясь забрать его с собой, но собака по-прежнему крепко привязана к веревке. Медведь поворачивает к человеку окровавленную морду и ревет.

Самуэль делает неуверенный шаг назад. Затем в нем вдруг открываются сверхъестественные силы, и он несется так, как никогда раньше не бегал, обратно в дом за ружьем. Медведь будто прирос к земле.

Однако Самуэль уверен, что чувствует, как его затылка коснулось горячее дыхание зверя.

Зарядив ружье, даже не вытерев потные от волнения ладони, он осторожно приоткрывает дверь. Надо сохранять спокойствие, у него всего лишь один шанс попасть точно в цель, если он промахнется, у него не останется времени – уже через несколько секунд раненый медведь навалится на него.

Человек крадется в темноте. Шаг, еще шаг. Волосы стоят дыбом, как иголки.

Медведь на том же месте – заканчивает свою кровавую трапезу. Когда Самуэль снимает ружье с предохранителя, зверь поднимает голову.

Никогда еще Самуэля так не трясло. Надо торопиться. Он пытается унять дрожь в руках, но это не слишком-то получается.

Медведь угрожающе мотает головой. Издает гортанный звук. Возбужденно сопит, как кузнечный мех. Затем делает большой шаг вперед. И тут Самуэль нажимает на курок. Выстрел звучит оглушительно. Медведь опрокидывается на спину, но мгновение спустя поднимается и исчезает в темноте.

Вот он уже скрылся в черном ночном лесу. Фонарь над гаражом светит слишком слабо.

Самуэль пятится обратно к дому, все время прислушиваясь к звукам леса. Медведь может появиться с любой стороны. Видимость – всего лишь несколько метров.

До двери осталось двадцать шагов. Сердце колотится. Пять. Три. Наконец он захлопывает за собой дверь.

Человека так трясет, что ему приходится положить мобильный телефон на стол и придерживать левой рукой правую, чтобы попасть на кнопки. Председатель охотничьего клуба отвечает после первого сигнала. Они решают встретиться, когда рассветет. В темноте все равно ничего не сделаешь.

На рассвете все мужчины деревни собираются на дворе Самуэля. Два градуса мороза. Деревья прихвачены легким морозцем, листва опала, рябина краснеет на фоне серого неба. В воздухе кружатся редкие снежинки – они пока еще не в силах укрыть твердую заиндевевшую землю.

Они оглядывают ужасную картину возле собачьей будки. На веревке остался только череп. Все остальное – кровавое месиво.

Здесь собрались самые крутые. На них клетчатые рубашки, брюки со множеством карманов, пояса с ножнами на боку и защитного цвета куртки. У молодых бороды и кепки, старые тщательно бреются и предпочитают ушанки. Это мужчины, которые сами собирают свои вездеходы. Мужчины, предпочитающие машины с карбюраторами, чтобы возиться с ними самостоятельно, не доверяя сервисным центрам, где теперь только и умеют, что подключить к автомобилю шнур от компьютера.

– Дело было так, – заявляет председатель, обращаясь к мужикам, которые запихивают под губу очередную порцию жевательного табака и поглядывают на Самуэля, у которого непроизвольно дергается лицо. – Самуэль услыхал, как ревет медведь. Он взял ружье и вышел во двор. У нас в округе в последнее время видели медведя, так что он догадывался, кто это мог быть.

Самуэль кивает.

– Стало быть, так. Ты выходишь с ружьем. Медведь стоит и грызет пса, переходит в атаку. Ты стреляешь – из соображений самообороны. Он двигался на тебя. Ты не ходил в дом за ружьем. Оно было у тебя в руках с самого начала. Ничего странного. Здесь некого обвинять в нарушении закона об охоте, верно? Я еще вчера позвонил в полицию. Они тут же приняли решение, что это был выстрел в порядке самообороны.

– Кто возьмет его на себя? – спрашивает кто-то.

– Патрик Мякитало.

После этого заявления все замолкают, что-то обдумывая про себя. Патрик Мякитало родом из Лулео. Неплохо было бы, если бы на медведя пошел кто-то из своих. Но ни у кого нет таких умных собак, как у Патрика. И где-то в глубине души их гложут сомнения, хватит ли у них самих сноровки.

Раненый медведь смертельно опасен. Тут нужна собака, которая не побоится стоять на месте и лаять на зверя, не струсит и не побежит обратно к хозяину, ведя за собой по пятам разъяренное животное.

И у охотника рука не должна дрогнуть, когда персонаж народных сказок вывалится из кустов. Тут счет будет идти на секунды. Площадь смертельного поражения у медведя размером с донышко кастрюли. А целишься стоя, без опоры. Это все равно что подстрелить на лету теннисный мячик. Промахнешься с первого раза – не факт, что выпадет сделать второй выстрел. Охота на медведя – не подходящее занятие для тех, у кого дрожат руки.

– Про волка речь, а он навстречь, – произносит председатель, глядя на дорогу.

Патрик Мякитало вылезает из машины, приветствует всех кивком головы. Ему около тридцати пяти. Глаза у него чуть раскосые, бородка узкая и длинная, как у козла. Самурай из Норрботтена[1].

Патрик говорит мало, больше слушает председателя, потом расспрашивает Самуэля о выстреле. Где стоял он сам? Где находился медведь? Какие патроны были у Самуэля?

– «Орикс».

– Хорошо, – подводит итог Патрик Мякитало. – Большой остаточный вес. Если нам повезло, пуля прошла насквозь. Тогда рана будет кровоточить. Легче выследить.

– А ты сам чем пользуешься? – решается спросить кто-то из стариков.

– «Вулкан». Обычно застревает прямо под шкурой.

«Ясное дело, – думают старики. – Он не подстреливает. Ему не надо выслеживать раненого зверя. Его заботит, чтоб шкуру не попортить».

Сняв ружье с предохранителя, охотник исчезает в лесу. Пару минут спустя он возвращается с кровью на пальцах.

Теперь он открывает заднюю дверцу фургона. Там в клетках его охотничьи собаки с высунутыми языками и довольными мордами. Ни на кого, кроме хозяина, они даже внимания необращают.

Патрик Мякитало просит показать ему карту. Председатель приносит из машины карту местности. Они раскладывают ее на бампере.

– Здесь ясно видно, какую дорогу он выбрал. Но если он пойдет с подветренной стороны и пересечет молодую рощицу, то есть риск, что он окажется где-то здесь.

Он показывает пальцем на ручей, который течет в сторону реки Лайниоэльвен.

– Особенно если это старый медведь, умеющий дурить собак. Вам придется достать лодку и быть наготове переправить меня, если понадобится. Мои собаки не боятся промочить себе лапы, а вот их хозяин не настолько крут.

Все чуть заметно улыбаются уголками губ, сплотившись при мысли о совместной задаче.

Набравшись храбрости, председатель спрашивает:

– Тебе нужен кто-нибудь на подмогу?

– Нет. Пойдем по следу, там видно будет. Если зверь двинется в ту сторону и выйдет на болота, будьте готовы зайти с другой стороны и устроить засаду. Посмотрим, куда его понесет.

– Его, должно быть, легко будет выследить, раз у него кровоточащая рана, – роняет один из мужчин.

Даже не удостоив его взглядом, Патрик Мякитало отвечает:

– Ну, через некоторое время кровотечение у них обычно прекращается. А затем они могут забраться в самую глушь, сделать крюк и напасть на своего преследователя. Так что, если мне не повезет, он сам на меня найдет.

– Тьфу, черт, – говорит председатель и бросает на того, кто отпустил комментарий, недовольный взгляд.

Патрик Мякитало спускает своих собак. Они мелькают, как два коричневых штриха, и тут же скрываются из глаз. Вслед за ними с навигатором в руках идет он сам.

Теперь остается одно – двигаться вперед. Патрик смотрит на небо в надежде, что не пойдет настоящий снег.

Пробираясь по лесу, он думает об охотниках, которых только что видел. Они из тех, кто сидит в засаде, греется водочкой и в конце концов засыпает. Им никогда не выдержать ходьбы по лесу в его темпе. А сама охота им тем более не по зубам.

Он переходит посыпанную гравием дорогу. На другой стороне виднеется песчаный склон. Медведь тяжелыми шагами взобрался по нему, широко расставляя ноги. Патрик кладет ладонь на отчетливый медвежий след.

Народ в Лайнио уже в панике. Они знают, что медведь иногда подходил к жилищу. Видели медвежьи экскременты у перевернутых мусорных баков – дымящиеся на утреннем морозце, красные, как каша с черничным и брусничным вареньем. Только и разговоров, что о медведе. Старожилы вспоминают былые истории.

Патрик разглядывает следы когтей на земле в том месте, где медведь упирался в нее, чтобы подняться по крутому склону. Похоже, у него на каждом пальце по острому ножу. В деревне измеряли его следы. Клали рядом спичечные коробки для масштаба и снимали мобильниками.

Женщинам и детям велено не выходить из дома. Никто не решается пойти в лес за ягодами. Родители встречают детей на машине у остановки школьного автобуса.

«Похоже, крупный экземпляр, – решил Патрик. – Старый мясоед. Поэтому он и слопал пса».

Теперь он входит в высокий сосновый бор. Здесь местность плоская, идти легко. Деревья стоят нечасто, словно колонны – прямые стволы, никаких веток, лишь кроны, шумящие в вышине. Мох, который летом обычно шуршит под ногами, сейчас мокрый и мягкий.

«Отлично, – думает он. – Шагов не слышно».

Он пересекает заброшенный сенокос. Посредине торчит развалившийся старый сарай. Вокруг него валяются сгнившие остатки крыши. Мороз ударил недавно, земля еще не успела промерзнуть. При каждом шаге Патрик глубоко проваливается в торф, спина вспотела, он начинает чувствовать, что устает. Воздух пахнет навозом и ржавой водой.

Вскоре следы сворачивают, направляясь в заросли в сторону Вайккойоки.

Несколько ворон где-то рядом каркают в сером утреннем воздухе. Лес становится все гуще, будто деревья устали бороться за жизненное пространство. Тонкие сосны, серые ветки елей. Чахлые молодые березки, с которых еще не облетела вся листва, – желтые пятна на фоне болотно-зеленого и серого. Видимость – не более пяти метров, а скорее и того меньше.

Теперь охотник движется вдоль ручья. Временами ему приходится раздвигать ветки руками. Он видит лишь на несколько метров впереди себя. Наконец он слышит лай своих собак – три звука, отрывистых и злых, а потом опять наступает тишина.

Патрик понимает, что это значит. Они подняли зверя. Выгнали его из-под коряги. Когда они ощущают острый запах медвежьего лежбища, то обычно начинают отрывисто лаять.

Через двадцать минут до него снова доносится лай собак. На этот раз в этих звуках остервенелость и радость скорой расправы – догнали зверя. Патрик бросает взгляд на навигатор. До них полтора километра. Гончий лай. Они начали преследование. Надо идти вперед. Пока спешить незачем. В душе он надеется, что молодая сучка не подойдет слишком близко. Она слишком импульсивна. Вторая работает спокойнее. Может лаять, стоя на безопасном расстоянии. Ближе чем на три метра она обычно не подходит. Сейчас они должны держаться от добычи в четырех-пяти метрах. Подстреленный медведь нетерпелив.

Через полчаса Патрик понимает, что собаки и преследуемый ими зверь остановились.

Конечно же, в самой чаще. Одни ветки, и никакой видимости. Он продолжает идти, до цели не больше двухсот метров.

Ветер сбоку. Это ничего. Медведь не должен его учуять. Охотник снимает ружье с предохранителя. Идет вперед. Сердце колотится.

«Ничего, – думает Патрик. – Немного адреналина не помешает».

Осталось пятьдесят метров. Он щурится, вглядываясь в заросли, откуда доносится лай. На собаках жилеты, с одной стороны, неоново-зеленые, с другой – неоново-оранжевые: так их легко заметить в самой гуще леса, а когда дойдет до дела, он с легкостью поймет, куда смотрит собака.

В этот момент среди деревьев мелькает что-то оранжевое. Какая из его любимиц? Сейчас не разобрать. Обычно загнанный зверь должен находиться между собаками. Патрик вглядывается, щурится, как можно тише отходит в сторону, готовясь в любую минуту выстрелить, перезарядить, выстрелить снова.

Ветер меняет направление. Тут Патрик замечает вторую собаку. Они стоят метрах в десяти друг от друга. Где-то там, посредине, должен быть медведь, хотя охотник его пока не видит. Нужно подойти ближе. Однако теперь ветер дует ему в спину. Плоховато дело. Человек поднимает ружье.

С расстояния в десять метров он видит медведя. Стрелять невозможно. Между ними слишком много деревьев и зарослей. Внезапно зверь поднимается на лапы, учуяв запах человека, и кидается вперед. Все происходит мгновенно. Патрик не успевает и глазом моргнуть, как расстояние между ними сокращается наполовину. Только ветки трещат под лапами у разъяренного зверя.

Патрик стреляет. Первый выстрел заставляет медведя чуть отклониться в сторону. Но он продолжает бежать. Второй выстрел – прямо в цель. В трех метрах от охотника медведь падает замертво.

Собаки немедленно кидаются на зверя. Треплют его за уши. Кусают шкуру. Патрик не мешает им. Это их награда.

Сердце стучит, как открытая дверь в штормовую погоду. Патрик переводит дух, произнося слова одобрения собакам: «Отлично», «Ты моя девочка», «Моя дорогая помощница».

Он вынимает из кармана телефон. Звонит охотникам.

До беды было рукой подать. Он думает о сыне, о своей девушке, но тут же поспешно отгоняет эти мысли. Смотрит на медведя. Большой. Очень крупный. Почти совсем черный.

Охотники оказываются на месте достаточно быстро. На их лицах смешанное выражение уважения и признательности. Они связывают тушу медведя ремнями, кладут их себе на плечи, пропуская под мышками, чтобы протащить зверя через лес к поляне, куда может пробраться вездеход. Они тянут с напрягом, как волы. Большой и тяжелый зверь.

Приезжает инспектор Губернского совета. Он осматривает место, где был убит медведь, чтобы убедиться, что никто не нарушил запрет на охоту. Затем он берет все необходимые образцы на анализ, пока мужики тихонько переводят дух. Он отрезает пучок шерсти, кусок шкуры, яички, ножом выковыривает зуб для определения возраста.

Затем этим же ножом он разрезает медведю живот.

– Посмотрим, что наш мишка кушал?

Патрик Мякитало привязал своих собак к дереву. Они то и дело поскуливают и тянут веревки. Это их добыча.

От содержимого желудка поднимается пар. Запах невыносимый.

Некоторые из мужчин невольно делают шаг назад. Они знают, что там. Останки собаки Самуэля Юханссона. Об этом известно и инспектору.

– Так-так, – говорит он. – Ягоды и мясо. Шкура и кожа.

Он ковыряет в полупереваренной массе палочкой. Уголки его рта неожиданно опускаются в удивленной гримасе.

– Но ведь это, черт побери, не…

Он умолкает. Вынимает несколько кусков кости правой рукой, на которую надета силиконовая перчатка.

– Проклятье, что же он такое сожрал? – бормочет он, ковыряя палочкой.

Мужчины подходят ближе. Чешут затылки так, что кепки съезжают на лоб. Кто-то вынимает очки.

Инспектор рывком выпрямляется. Поспешно пятится. Двумя пальцами он держит кусок кости.

– Знаете, что это такое? – спрашивает он.

Лицо у него посерело. От его взгляда у остальных мурашки бегут по коже. Лес замер. Ни ветерка. Ни птичьего крика. Словно вся природа молчит, храня тайну.

– Бьюсь об заклад – это не собачьи кости.

23 октября, воскресенье

Осенняя река по-прежнему говорила с ней о смерти. Но уже по-другому. Раньше река была черной. Она говорила: «Ты можешь все прервать. Ты можешь выбежать на тонкий лед – так далеко, как успеешь, пока он не проломится под тобой». Теперь река говорила ей: «Ты, моя девочка, всего лишь краткий миг». Это звучало как утешение.

Районный прокурор Ребекка Мартинссон мирно спала в самые глухие часы ночи. Она больше не просыпалась от тоски, давившей и рвавшей ее изнутри. Никаких наплывов потливости, никакого учащенного сердцебиения.

Ей не случалось больше стоять в туалете и смотреть в черные зрачки, желая отрезать себе волосы или что-нибудь поджечь, лучше всего – саму себя.

«Все хорошо», – говорила она. Самой себе и реке, а иногда и кому-то другому, кто осмеливался спросить.

Все хорошо. Справляться с работой. Убираться в своем доме. Не мучиться от бесконечной сухости во рту и сыпи на коже от лекарств. Спать по ночам.

Иногда она даже смеялась. А река текла себе, как за многие поколения до нее, и как будет течь, когда от нее не останется ни следа.

Но сейчас, пока горела мимолетная искорка жизни, Ребекка могла смеяться и поддерживать чистоту в доме, выполнять свою работу и курить на крыльце на солнышке. А затем она превратится в ничто.

«Не так ли?» – вопрошала река.

Ей нравилось поддерживать чистоту. Сохранять порядок, оставшийся со времен бабушки. Она спала в алькове на резной раздвижной кровати. На полу лежали тряпичные коврики, сплетенные ее бабушкой.

Откидной стол и стулья были выкрашены голубой краской и истерты в тех местах, где лежали руки, где упирались ноги. На полке теснились сборники проповедей Лестадиуса[2], книга псалмов и женские журналы тридцатилетней давности. В шкафу для белья хранились истонченные от времени простыни.

У ног Ребекки лежал и посапывал молодой пес Яско, которого подарил ей полицейский Кристер Эриксон полтора года назад. Отличная овчарка. Скоро он станет совсем взрослым – во всяком случае, так думал о себе он сам. Высоко поднимал ногу, когда справлял нужду, так что чуть не заваливался набок. В своих снах он видел себя королем Курраваары.

Лапы подергивались во сне, когда он несся за этими проклятыми грызунами, наполнявшими днем его ноздри соблазнительными запахами, но никогда не дававшими себя поймать. Он взлаивал сквозь сон, и его губы вздрагивали, когда ему снилось, как он с хрустом хватал зверьков поперек спины. Возможно, ему снилось, что все местные сучки наконец-то стали отвечать на его прекрасные любовные послания, которые он днем усердно выписывал на каждой травинке.

Но когда король Курраваары просыпался, его называли просто Щен. И никакие сучки к нему интереса не проявляли.

Вторая собака Ребекки никогда не лежала на ее постели, не сидела у нее на коленях, как имел обыкновение делать Щен. Дворняжка Вера иногда позволяла себя погладить мимоходом, но, в общем, никаких нежностей не допускала.

Она спала в кухне под столом. Сучка неопределенного возраста и непонятной породы. Раньше она жила в лесу со своим хозяином – гордым одиночкой, который сам варил средство от комаров и ходил летом нагишом. Когда его убили, собака попала к Ребекке Мартинссон. Иначе Веру усыпили бы. Мысль об этом была для Ребекки невыносима. Вера пришла с ней в ее дом – и осталась.

Во всяком случае, в каком-то смысле это была собака, которая приходила и уходила по собственному разумению. Ребекке приходилось подолгу разыскивать ее, когда та убегала по проселочной дороге или уносилась прочь по картофельному полю в сторону лодочных домиков.

– Как ты не боишься ее отпускать, – поговаривал сосед Ребекки Сиввинг. – Ты же знаешь, какими жестокими порой бывают люди. Ее пристрелят.

«Храни ее, – молилась тогда Ребекка. Молилась богу, на которого иногда надеялась. – А если не убережешь, сделай, по крайней мере, так, чтобы все поскорее кончилось. Потому что удержать ее я не могу. В этом смысле я ей не хозяйка».

Когда Вера спала, ее лапы не дергались, она не кидалась за аппетитными запахами во сне. То, о чем мечтал Щен, она проделывала наяву. Зимой она мышковала, ныряла мордой в снег и хватала полевок, как это делают лисы. Летом она выкапывала мышиные гнезда, съедала голых мышат, ела конский помет на пастбищах. Она прекрасно знала, каких хуторов и коттеджей лучше избегать. Мимо них она пробегала, скрываясь в канаве. И еще она знала, где ее всегда угостят булочкой с корицей и кусочком оленины.

Иногда Вера замирала, глядя на северо-восток. Тогда у Ребекки мурашки пробегали по коже. Ибо там находился когда-то дом ее хозяина – за рекой, возле озера Виттангиярви.

– Ты скучаешь по нему? – спрашивала ее Ребекка.

И была благодарна, что ее слова слышала лишь река.

Теперь Вера проснулась, уселась в изножье кровати и уставилась на Ребекку. Когда та открыла глаза, Вера радостно забила хвостом по полу.

– Ты шутишь, – простонала Ребекка. – Сегодня воскресенье. Я сплю.

Она натянула одеяло на голову. Вера положила морду на край кровати.

– Уйди, – прошипела Ребекка из-под одеяла, понимая, однако, что уже поздно – сон как рукой сняло.

– Ты хочешь писать?

При слове «писать» Вера обычно становилась у двери. Но на этот раз – нет.

– Что – Кристер? – спросила Ребекка. – Кристер едет сюда?

Вера словно чувствовала, когда Кристер Эриксон садился в свою машину в городе, в полутора милях[3] от деревни.

Как будто отвечая на вопрос Ребекки, Вера подошла к двери и улеглась на коврике в ожидании.

Ребекка подтянула к себе одежду, висевшую на деревянном стуле рядом с кроватью, и некоторое время полежала на ней, прежде чем одеться, не вылезая из-под одеяла. За ночь дом выстуживало, и вставать, чтобы надеть на себя ледяную одежду, было невыносимо.

Пока она сидела в туалете, собаки толпились перед нею. Щен положил голову ей на колени, воспользовавшись случаем, чтобы его погладили.

– А теперь – завтрак, – проговорила она, протягивая руку за туалетной бумагой. Собаки кинулись в кухню. Подбежав к своим мискам, они вдруг осознали, что самка-предводитель осталась в туалете, и пошлепали обратно к Ребекке. Она уже успела подтереться и спустить воду и теперь поспешно мыла руки ледяной водой.

После завтрака Щен вернулся в теплую постель.

Вера улеглась на коврик у входной двери, положила свою узкую морду на лапы и издала полный ожиданий вздох.

Десять минут спустя раздался звук автомобиля, въезжающего во двор.

Щен выскочил из кровати, так что одеяло отлетело в сторону. Он пронесся под столом, подбежал к Ребекке, потом к двери и снова описал круг по кухне. Тряпичные коврики смялись, пса заносило на гладких деревянных досках, кухонные стулья повалились на пол.

Вера поднялась и терпеливо стояла, ожидая, пока ее выпустят. Хвост ходил ходуном от радости, однако она не допускала невоздержанности.

Щен заскулил, запел, требовательно глядя на дверь, то отбегая к ней, то возвращаясь обратно к Ребекке.

Она как можно медленнее направилась к двери, двигаясь как в замедленной съемке, не отрывая глаз от щенка, который дрожал от возбуждения, и даже Вера, раз уж такое дело, уселась на задние лапы. Наконец Ребекка повернула ключ в замке и открыла дверь. Собаки с грохотом понеслись вниз по лестнице.

– А, так вот чего вы хотели! – засмеялась их хозяйка.

Полицейский-кинолог Кристер Эриксон припарковал машину перед домом Ребекки Мартинссон. Еще издалека он увидел, что в окне ее кухни на втором этаже горит свет, и сердце радостно подпрыгнуло.

Он открыл дверцу машины, и в ту же секунду из дома вывалились собаки Ребекки. Впереди – Вера, виляющая всем задом и дружелюбно выгибающая спину.

Собственные собаки Кристера, Тинтин и Рой, были вышколенными, красивыми, привычными к работе, чистопородными овчарками. Щен Ребекки родился от Тинтин. Со временем он станет отличным псом.

И вдруг в этой компании – бродячая дворняжка Вера. Тощая, как гвоздь. Одно ухо торчит торчком, другое загнуто вниз. Вокруг глаза черное пятно.

Поначалу он пытался ее воспитывать. «Сидеть», – командовал Кристер, а она смотрела ему в глаза, склонив голову набок, и словно говорила: «Если бы я понимала, что ты имеешь в виду! Но если ты сам не собираешься есть эту вкуснятину из печени, то…»

Кристер привык, что собаки его слушаются. Но Веру ему не удалось даже подкупить.

– Привет, дворняжка! – сказал он ей теперь, потянул за мягкие уши и погладил узкую голову. – Как тебе удается быть такой тощей, если ты беспрерывно ешь?

Она позволила себя чуть-чуть погладить, затем уступила место Щену. Тот кинулся как ошпаренный между ногами Кристера, потом стал описывать восьмерки, не в силах оставаться на месте, подставлял морду так, чтобы полицейский смог дотянуться и погладить его. Как только рука Кристера коснулась его, пес улегся в знак полной покорности, через секунду вскочил, уперся передними лапами в живот гостя, мгновение спустя завалился на спину, завертелся на месте, убежал и принес шишку, которой можно было бы поиграть, положил ее к ногам Кристера, лизнул ему руку и в конце концов издал громкий зевок, словно пытался выпустить наружу хотя бы часть переполнявших его чувств.

На крыльце появилась Ребекка. Он посмотрел на нее. Красивая, очень красивая. Руки скрещены на груди, плечи зябко приподняты. Маленькие груди, обрисовывающиеся под камуфляжной футболкой. Длинные темные волосы все еще спутаны после сна.

– Привет! – крикнул он ей. – Как здорово, что ты уже встала!

– Встала бы я сама, черта с два! – крикнула ему в ответ Ребекка. – Это все собака. Вы с ней в сговоре. Каждый раз, когда ты собираешься ехать сюда, она заранее будит меня.

Кристер рассмеялся. Радость и боль, слитые воедино. У нее уже есть бойфренд. Адвокат из Стокгольма.

«Но в лес с ней хожу я, – думал он. – Я расчищаю снег на ее дворе. Мне она оставляет своих собак. Да, когда уезжает к нему. Но это неважно».

«Радоваться каждой крупинке счастья, – повторял он про себя, как мантру. – Довольствоваться тем, что выпадает».

– Отлично, девочка моя, – пробормотал он Вере. – Продолжай будить ее. А этого столичного адвоката можешь укусить за ногу.

Ребекка посмотрела на Кристера и удивленно покачала головой. Никогда он не признавался открыто, что влюблен в нее. И никогда не навязывался ей. Однако каждый раз позволял себе долго и с удовольствием любоваться ею. Он мог смотреть на нее с улыбкой, словно она – чудо какое-то. Не спрашивая, приходил к ней домой и уводил ее в лес. Разумеется, если у нее не гостил Монс. Тогда Кристер держался стороной.

Монс недолюбливал Кристера Эриксона.

– Этот парень похож на космического пришельца, – говаривал он.

– Да, – соглашалась Ребекка.

Ибо это была истинная правда. Серьезный ожог еще в юности изуродовал лицо Кристера. У него не было ушных раковин, вместо носа – только две дырочки посредине лица. Кожа напоминала карту с розовыми и коричневыми пятнами.

«Но у него сильное и ловкое тело», – думала она, пока Щен лизал его в лицо. Собаки знали, какова на ощупь эта розовая кожа.

– К твоему сведению, – кротко улыбнулась Ребекка, – вчера он провел весь вечер на навозной куче Ларссона, разрывая старые коровьи лепешки и поедая белых червей.

– Тьфу! – ответил Кристер, сжал губы и попытался оттолкнуть от себя Щена.

Вера подняла голову, посмотрела в сторону дороги и гавкнула.

Собаки Кристера в машине тоже начали лаять. Им показалось, что все веселятся, кроме них.

В следующую секунду у дороги возле почтовых ящиков появился сосед Ребекки Сиввинг.

– Привет! – крикнул он. – Здорово, Кристер, мне показалось, я слышал, как ты подъехал.

– О боже, – пробормотала Ребекка. – А я-то надеялась на спокойное воскресное утро.

Вера побежала навстречу Сиввингу, чтобы поздороваться с ним. Старик спешил, но быстро не получалось. Одна сторона тела не слушалась. Левую ногу он заметно приволакивал, а рука бессильно свисала вдоль тела.

Ребекка наблюдала, как Вера стянула с Сиввинга варежку и сделала круг вокруг него – ровно настолько медленно и близко, чтобы он смог ухватить свое добро.

– Сучка ты чертова, – проговорил он с большой нежностью в голосе.

«А со мной она никогда не играет», – подумала Ребекка.

Наконец-то Сиввинг поравнялся с ними. Он по-прежнему смотрелся представительно. Рослый, грузный, с легкими седыми волосами, напоминавшими одуванчик.

– Мы не могли бы заехать к Суль-Бритт Ууситало? – спросил он без обиняков. – Я обещал съездить туда и посмотреть, как там у нее дела. Звонили с ее работы, волнуются. Она живет по дороге на Лехтиниеми.

Ребекка мысленно заскрежетала зубами.

«Вечно он тащит меня то по одному, то по другому делу. Дает обещания кому попало. А потом является сюда в воскресенье ни свет ни заря».

Но Кристер уже открыл дверцу машины со стороны пассажирского сиденья.

– Залезай, – пригласил он Сиввинга и отодвинул сиденье подальше, чтобы старику было легче усесться.

«Он добрый, – подумала Ребекка. – Такой добрый и внимательный». И тут же ощутила очередной укол совести.

– Анна-Хелена Алаярви, ты ее наверняка знаешь, дочь Йосты Асплунда, – проговорил Сиввинг, с трудом застегивая ремень безопасности на своем большом животе. – Она работает с Суль-Бритт в «Ледяном дворце» официанткой на завтраке. Звонила и волновалась: Суль-Бритт не вышла на работу. Я пообещал ей сходить туда и проверить. Нам с Беллой все равно надо прогуляться. Но тут я увидел, что приехал Кристер.

– Хорошо, что вы со мной, – продолжал он. – Вдруг придется ломать дверь.

Он оглядел их довольным взглядом. Прокурор и полицейский.

– Это делается немножко не так, – ответила Ребекка.

– Да нет же, – со смехом отвечал Кристер. – Именно так это и делается. Ребекка залезает на крышу и изящно протискивается в форточку, а я вышибаю плечом дверь.

Они свернули в сторону Лехтиниеми.

– Ты ее хорошо знаешь, эту Суль-Бритт? – спросил Кристер.

Ребекка сидела на заднем сиденье с Верой и собакой Сиввинга Беллой – немецким короткошерстным пойнтером. Щену пришлось разделить клетку с собаками Кристера.

Вся машина пропахла псиной, к тому же Белла, которую укачивало, пускала слюни длинными струнками.

– Ну, не то чтобы хорошо, – ответил Сиввинг. – Ее дом немного на отшибе. И к тому же она куда моложе меня. Но Суль-Бритт всегда здесь жила – ясное дело, мы здороваемся, когда встречаемся. Несколько лет назад у нее возникли проблемы с алкоголем. Так что в те времена никто не удивился бы, если бы она не пришла на работу, – такое случалось. Там все об этом знали. Однажды она появилась у меня на крыльце, чтобы одолжить денег. Я сказал, что денег не дам, но угощу обедом, если она хочет. Она не захотела. В общем, вот так. А три года назад ее сына насмерть сбила машина. Ему было тридцать пять, он работал в ледяных мастерских в Юккасъярви[4], когда-то отлично бегал на лыжах, в семнадцать лет выиграл первенство среди юниоров. После него остался мальчик, которому было тогда года три-четыре. Как бишь его звали…

Сиввинг замолк и затряс головой, словно желая вытрясти из себя имя ребенка. Продолжать рассказ без имени не представлялось возможным.