Талант марионетки Гринберг Кэрри
– Привет. Что вы здесь делаете? Или вы сегодня не играете? – устало спросила Жюли, снимая плащ с гвоздя.
– Олимпийский чемпион Пааво Нурми объявил сегодня в Хельсинки, что отправляется в тур по Соединенным… – доносилось сквозь хрипящие радиопомехи. Сесиль быстро подкрутила колесико, и голос в черной трубе утих.
– Не уходи! – окликнула ее Николь и задорно подмигнула. – Лучше съешь кусочек!
Жюли неуверенно покачала головой, но все же присела и откинула голову на спинку потертого дивана, заваленного всевозможным хламом. Пружина надрывно скрипнула и прогнулась.
– Угадай, что мы празднуем! – Сесиль вся светилась от счастья. Она высоко подняла бокал и объявила: – Дежарден утвердил меня на роль служанки Реганы в «Короле Лире»! Теперь я буду там вместе с тобой и Николь… разве не здорово? А Буше обещал рассмотреть меня на роль в какой-нибудь новой постановке!
– Поздравляю, – безучастно ответила Жюли и закрыла глаза.
Сесиль запустила руку в ее новые, непривычно короткие волосы и взлохматила их:
– А ну-ка, рассказывай, что творится в этой маленькой серьезной головке?
– Я просто устала. – Она попыталась безучастно отмахнуться, но вместо этого больно прикусила губу, чтобы не заплакать. Сколько можно?! Из-за тяжелой репетиции, из-за усталости, из-за нечуткости режиссера… Прежде она никогда не плакала, даже в детстве, когда больно разбивала коленки, сорвавшись с яблони или побежав за соседским котом. Более того, она всегда считала свою жизнь счастливой, и наивысший пик этого счастья, заставивший сердце застыть перед тем, как вновь забиться быстрее, настал, когда она узнала о приглашении в парижский театр. Но последние дни она жила на пределе возможностей. Она уже ничего не хотела, и вся былая уверенность в себе куда-то подевалась.
– На, выпей! – Сесиль протянула ей стакан, и Жюли осушила его одним махом. Теплая сладость разлилась по телу, но легче на душе не стало.
– Я правда очень устала, – повторила Жюли. Ей показалось, что она может заснуть прямо здесь на полу в неудобной позе и проспать целую вечность. – Это так тяжело…
– Ты же была актрисой в своем… – Николь попыталась припомнить название города, но бросила это бесполезное занятие.
– Там все было по-другому! – запротестовала Жюли.
Воспоминания о Бурже, которые она гнала от себя прочь, накатили на нее приятной волной. Маленькое здание театра Модерн на бульваре Орон когда-то стало ей вторым домом, а все его сотрудники, начиная от руководителя мсье Жиллара и заканчивая консьержем, были ее друзьями. В труппе едва ли насчитывалось пятнадцать человек, зато они были большой крепкой семьей. Жюли перебирала в памяти все дорогие ее сердцу моменты.
Она вспомнила, как они праздновали день рождения Жиллара в его квартире: набилось не менее тридцати человек, помимо актеров здесь были музыканты, сценаристы, секретарь директора, и они сидели до самого утра в тесной гостиной и пели под гитару веселые куплеты. Жюли было так хорошо и легко в ту ночь…
В другой раз они дурачились на сцене с Венсаном, игравшим Ромео. Юноша был трогательно в нее влюблен и каждый день дарил букет полевых цветов, сорванных где-нибудь по дороге. Каждый вечер они вяли, но это его не расстраивало, и он вновь тащил ей тонкие надломленные стебельки. Когда она уезжала, он сжал ее в объятиях так сильно, что ребра едва не треснули, и никак не мог отпустить; они все стояли на пороге театра, а Венсан никак не решался ее поцеловать, хоть и страстно этого хотел. Целовал ее другой, но почему-то воспоминаний о его губах у нее не осталось.
И самое сладкое воспоминание – ее первая крупная роль. Она была Джульеттой, наивной и решительной, стояла в белом длинном платье на балконе и мечтала вслух о своем возлюбленном. Зал смотрел только на нее, и звон аплодисментов на поклонах грозил обвалить потолок. Сколько там было зрителей? Сотня или чуть меньше? Разве можно сравнить тот маленький зал с Театром Семи Муз? Одни только друзья и знакомые семьи Дигэ составляли не менее половины зрителей, но как искренне все они радовались успеху Жюли! Ее встречали с цветами на выходе, а потом отец повел ее в самый дорогой ресторан Буржа, отметить успех. Стоит ли мечтать о таком в Париже?
– Да ладно, – бросила Николь. – Все везде одинаково, ты просто еще не привыкла!
Как странно это было слышать от такой молодой девушки! Николь была младше Жюли на пару лет, а выглядела и вовсе сущим ребенком с ее белокурыми локонами и пухлыми розовыми губками. Лишь ее взгляд, когда она смотрела на подруг, был уверенным и даже чуть насмешливым.
– А ты помнишь Клоди Синьяк? Она тоже все время жаловалась, как ей, дескать, тяжело… А ведь в ведущие актрисы выбилась, – вдруг вспомнила Сесиль. – Играла шикарно, все ее обожали, и все равно иногда вечерами она плакала, прямо как Жюли сейчас.
– Я не плачу! Что за Клоди? Я ничего не слышала о ней.
Обе девушки недоверчиво посмотрели на нее.
– Она очень быстро продвинулась в театре, делила гримерную с Аделин, и в этом сезоне должна была играть Корделию и фру Линне, но она, – Сесиль поперхнулась и в несколько поспешных глотков допила вино, – она решила уйти.
– И где она теперь? – Жюли подложила руки под шею и поудобнее прислонилась к дивану.
– О, она нас покинула, так печально, – проговорила Николь и качнула свой хорошенькой белокурой головкой. В голосе ее не было ни следа сожаления.
– Представляешь, после самого последнего спектакля у нее перепутались ленты на шнуровке, – перебила Сесиль. – Это было ужасно сложное платье. Клоди сама настояла: раз уж это ее последний выход, пусть на ней будет что-нибудь особенное, – девушка хихикнула. – Она перед спектаклем постоянно на примерке торчала, хотела, чтобы все было идеально. – Николь фыркнула, а Сесиль продолжила: – Они с Жаннет там такого понапридумывали, что наряд вызвал настоящий фурор! Столько лент и завязок, что она, должно быть, полчаса тратила, чтобы его надеть! Клоди после поклонов ушла переодеваться, но не справилась со всеми веревками и тесемочками. Ее только на следующее утро нашли удушенной в своем же платье!
Жюли сглотнула:
– То есть…
Николь раздраженно махнула рукой:
– А платье красивое было. – Она разлила остатки вина из бутылки и подняла стакан в шутливом тосте: – Давайте лучше выпьем за Сесиль! У нее новая роль, новая помада и новый ухажер!
– Тссс! – Глаза Сесиль округлились, но она не сдержала смеха.
– Кто же это? – поинтересовалась Жюли.
– О-о-о… – Николь выразительно изогнула бровь.
– Нет-нет, пока я этого не могу сказать! Жюли, – Сесиль быстро перевела тему: – А у тебя уже здесь нашелся хахаль?
Жюли отрицательно покачала головой. Все девочки вокруг нее постоянно бегали на свидания, успевая вместить их между репетициями, примерками и спектаклями, некоторые крутили романы сразу с несколькими и непрестанно этим хвастались. Ее же единственный намек на жениха остался в далеком Бурже.
– У меня был приятель в Бурже, еще со школьных лет, – поведала она не особенно охотно. – И наши родители хотели, чтобы мы поженились… Мы даже собирались. А потом я уехала в Париж.
– Как его звали?
– Патрик, а я называла его Пати.
– И он был твоим первым мужчиной? – Сесиль пододвинулась к ней поближе, заговорщически понижая голос.
Жюли кивнула в знак согласия. Как странно, в Бурже она никогда не стала бы о таком говорить, но нравы Парижа до сих пор удивляли ее. Здесь считалось в порядке вещей не только менять партнеров, как перчатки, но и заявлять об этом во всеуслышание. Марианна ван дер Меер совершенно не стеснялась того, какую выгодную партию себе нашла, Аделин недавно рассталась со своим женихом, с которым жила вне брака, да и сама Николь не отличалась постоянством и не раз жаловалась, что очередной мужчина просто воспользовался ею.
– Мне пора бежать, скоро закончится спектакль! – воскликнула Сесиль и вскочила с насиженного места. Она еще пару минут вертелась у зеркала под ехидные комментарии Николь. Тюбик темно-красной помады проворно рисовал чувственные губы, а запах духов, которые Сесиль вылила на себя, чувствовался даже в коридоре.
– Удачи, дорогая! – Николь послала ей воздушный поцелуй, и Сесиль умчалась, махнув на прощание длинным шарфом. – Она встречается с Этьеном, – пояснила Николь, когда дверь за товаркой закрылась.
– С Этьеном? Правда? – пробормотала Жюли, не открывая глаз.
– Не думаю, что это серьезно. Это же Этьен.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, – протянула Николь, собирая грязную посуду, – он никогда не отказывает себе в удовольствиях. Впрочем, если это ей нравится, то остается только порадоваться за Сесиль. Разве кто-нибудь откажется от такого шанса?
– Дениз, – засмеялась Жюли. – Иногда она отпугивает мужчин своей враждебностью, как амазонка.
– Может быть, она не так уж и неправа!
Жюли вытянула усталые ноги и потянулась. От выпитого на голодный желудок вина ее совсем разморило, и дорога домой через весь город представлялась ей кошмаром.
– Эй, смотри не засни тут! – Николь потрясла ее за плечо. – Я побежала, хочу встретиться с Дениз и Себастьеном. Хотим сегодня еще заглянуть в «Лягушку». Ты пойдешь?
– Я, пожалуй, домой, – сонно отозвалась Жюли.
Николь наклонилась к ней и расцеловала на прощание в обе щеки, оставив на коже липкие следы помады.
Жюли устало плелась по полутемным коридорам театра. До окончания спектакля оставалось еще несколько минут, а это значило, что если она поторопится, то не попадет во всеобщую толчею и суету. Она думала о том, что завтра придется снова рано вставать и с новыми силами приступать к репетиции. Что она должна сделать все возможное, чтобы не заставить Дежардена вновь разочароваться в ней. И еще почему-то о том, что работа в театре «Модерн» никогда не доводила ее до слез, а усталость всегда была приятной.
– Мадемуазель Дигэ, – окликнул ее низкий обволакивающий голос, и она, вздрогнув от неожиданности, обернулась.
– Мсье Тиссеран! – чуть испуганно произнесла девушка. – Добрый вечер!
Директор театра вышел из боковой двери как раз в тот момент, когда Жюли проходила мимо. Отчего-то она была уверена, что здесь сплошная стена, и теперь удивленно смотрела на дверь: вот она, покрашенная белой краской, двустворчатая, с позолоченной ручкой.
– Ты ведь теперь играешь Корделию второго состава, – скорее утвердительно, нежели вопросительно произнес директор. Она на всякий случай кивнула.
– Вам что-то говорил обо мне мсье Дежарден?
– Нет. А должен был? – Он изогнул одну бровь и пронзительным взглядом посмотрел на молодую актрису.
– Нет, вряд ли…
– Я и без него знаю, что ты стараешься, но этого мало, – голос директора стал более суровым, и по спине Жюли побежали мурашки. – Нужно соответствовать этому театру, а это дано не каждому.
– Я пытаюсь, мсье…
– В тебе есть потенциал, я знаю, – продолжил Тиссеран. – Но об этом должны узнать и остальные.
– Да, я все понимаю, я постара…
Но он уже развернулся и пошел прочь, поигрывая тростью в руке. Через какое-то мгновение темнота поглотила его высокую фигуру, а Жюли все еще продолжала смотреть ему вслед.
Складки тяжелого бархата поехали в стороны – вот уже третий раз подряд. Актеры растянулись цепью и медленно пошли вперед навстречу нарастающей лавине аплодисментов, кланяясь и устало улыбаясь. Зал был полон, он переливался и блестел, сливался в единую шумную толпу. Жанна д'Арк стояла в самом центре, между Марком Вернером и Рене Тиссераном, и рассеянно улыбалась публике. Каштановые волосы, убранные назад, открывали лицо Мадлен Ланжерар. Белое платье с грубой веревкой вместо пояса было точно таким, как на сотнях афиш «Святой Иоанны» Бернарда Шоу, что красовались на многочисленных тумбах. Во всех движениях и в выражении лица актрисы все еще сияла ее Жанна, прекрасная в своей простоте, прошедшая через огонь и очищенная им. Она неловко сжимала в руках несколько букетов, а за теми цветами, что лежали у ее ног, уже не наклонялась.
Скрывающийся за кулисами худощавый суетливый человек в круглых очках резко махнул рукой технику, с которым его разделяла сцена, и тот потянул за тяжелый рычаг. Занавес сошелся ненадолго, а когда распахнулся вновь, на сцене стояла одна-единственная женщина. Она сделала несколько шагов вперед, раскинув руки, и зал взорвался овацией – самой долгой за сегодняшний день.
Но даже гром аплодисментов не заглушал гула, стоявшего теперь в театральных коридорах. Рабочие сцены смешались с актерами, которые не торопились уходить в гримерные, переговаривались и похлопывали друг друга по плечам. Человек в круглых очках теперь искал режиссера, а сутулый пожилой мужчина в рабочем халате вслух пересчитывал бутафорские алебарды, которые сдавали ему статисты, изображавшие стражников. Из тени кулис за сценой внимательно следил светловолосый веснушчатый молодой человек в распахнутом пальто. Он обмахивался шляпой и пристально наблюдал за Мадлен, особенно хрупкой с огромной охапкой цветов. Наконец занавес опустился окончательно, и актриса направилась за кулисы – но в противоположную сторону.
Франсуа Линьер заторопился по коридору, огибавшему сцену, на ходу бормоча извинения, хотя в царившем хаосе никто не обращал на него никакого внимания. Его пальцы сжали потертое свидетельство журналиста газеты «Ле миракль», и он решительно двинулся наперерез примадонне.
Вот уже третий вечер кряду Франсуа дежурил в театре во время спектаклей с участием Мадлен Ланжерар, но пока безуспешно: накануне дива упорхнула, тесно окруженная толпой поклонников, и журналисту не удалось даже приблизиться к ней. Со дня не слишком удачного интервью с Аделин Баррон пролетело уже несколько дней, и Франсуа должен был во что бы то ни стало обеспечить себя материалом для следующей публикации, и чем скорее, тем лучше. Известная всему Парижу актриса казалась неуловимой, но журналист задался целью предоставить мсье Веру самое лучшее и подробное интервью с Мадлен. А когда этот молодой человек ставил перед собой задачу, он доводил дело до конца.
– Прошу прощения, мадемуазель Ланжерар! – скороговоркой проговорил Франсуа, нагнав актрису и стараясь теперь приноровиться к ее шагу. – Я из газеты «Ле Миракль» и был бы счастлив, если бы вы уделили мне всего пару минут.
Она лишь взглянула сквозь него затуманенным взглядом, как будто журналист был прозрачным, и даже не замедлила шага.
– Я не отниму у вас много времени, – убедительно сказал Франсуа и улыбнулся.
Но примадонна не удостоила его ответом: едва заметным жестом она легко отстранила непрошеного собеседника с дороги. Дверь ее гримерной с негромким стуком захлопнулась.
Журналист закусил губу и нахмурился, в одиночестве стоя в конце длинного коридора. Толпа, которая теснила его еще полминуты назад, отхлынула, как по волшебству. Интервью с Мадлен Ланжерар оказалось куда более сложным заданием, чем он ожидал. Но это не значило, что Франсуа готов сдаться. Напротив, он собирался найти другой способ достигнуть цели.
Она прислонилась спиной к закрытой двери и глубоко, с наслаждением вздохнула. Теперь можно расслабиться. Уже не нужно улыбаться и что-то отвечать всем этим людям на их неуместные вопросы. Она осталась одна – насколько возможно в этом театре.
Вытянутая в длину гримерная была сравнительно небольшой. Оклеенные выцветшими обоями в зеленую и золотистую полоску стены сужались и уходили в темноту. По обе стороны от зеркала над туалетным столиком висели два бра, дающие неяркий желтоватый свет. Каждый абажур поддерживала обнаженная дриада, томно изгибавшаяся на тусклом бронзовом основании. Кроме столика, изящной оттоманки и пары стульев здесь громоздился шифоньер, занимавший почти всю стену и еще больше сужающий комнату. Напротив него на полу выстроились в линию вазы, наполненные начавшими увядать цветами. Из-за полумрака комната походила скорее на келью, чем на гримерную примадонны. Из темных углов наползали тени, грозя поглотить остатки света.
К счастью, ей не грозили визиты: каждый в театре знал, что она этого не любит. Особенно в такую минуту, как сейчас. Наконец можно отдаться во власть сладострастного, упоительного чувства, которое всегда охватывало ее после спектакля – хотя для актрисы он не оканчивался опущенным занавесом. На сцене Жанна д'Арк могла сгореть в инквизиторском костре, но Мадлен-то знала. Чувствовала. Опаленное огнем сердце Жанны горело в ее груди, лицо и шею согревали отблески пламени. Губы тронула слабая усмешка. Разве возможно, чтобы она умерла?
Как? Вы хотите меня сжечь?.. Теперь?.. Сейчас?.. Она мягким движением оттолкнулась спиной от двери. Мои голоса обещали, что меня не сожгут.
Плавно ступая, Мадлен приблизилась к столику и села. Жанна смотрела на нее задумчиво-отрешенным взглядом из тусклого зеркала в громоздкой медной раме. Волосы, убранные назад, делали ее моложе и контрастировали с мертвенно-бледной кожей и бесцветными губами. Глаза казались огромными и едва ли не черными, поблескивая в полумраке гримерной. С тонкой шеей и ключицами, выступающими из простого домотканого платья, она казалась почти ребенком. Юное дитя, окруженное врагами. Жанна выглядела бесконечно одинокой, а за ее спиной в полумраке комнаты сгущались тени, угрожающе распахивали свои черные крылья и обнимали ее хрупкие поникшие плечи. Они одновременно отгораживали ее от внешнего мира и таили в себе опасность.
Как здесь душно! В этой гримерной, в темнице без окон, ей всегда недоставало воздуха. Голова слегка кружилась, руки дрожали. Ей нужно прийти в себя. Нужно немного снега. Мадлен выдвинула верхний ящик столика. Тонкие пальцы развернули небольшой бумажный конвертик. В тусклом свете бра ей показалось, что от белого порошка исходит мерцание. Манящее, успокаивающее. Сделать вдох, один-единственный вдох. И еще один – только чтобы прояснилось в голове, а на душе стало легче. Ее веки затрепетали и опустились, вдруг сделавшись свинцовыми.
Черная птица захлопала крыльями. Отчего она не в клетке? Мадлен нахмурилась и открыла глаза. Полосатые обои так близко, что она может дотронуться до обеих стен кончиками пальцев, даже не вставая со стула. Да она сама заперта в темнице! Это никакие не обои, а решетки. Она в тюрьме, куда ее бросили заговорщики, и отсюда для нее существует только одна дорога. Жанна своими ушами слышала, как неторопливо и с наслаждением судьи и инквизиторы обсуждали ее наказание.
В вечном заточении! Как? Значит, меня не отпустят? Ее тело сотрясла судорога, и оно безвольно соскользнуло на пол. Прислонившись к стене и подтянув под себя ноги, Мадлен протянула руки к свежим букетам, небрежно брошенным на стул, и схватила охапку роз. Несколько пышных бутонов упали, коснувшись ее лодыжки. Ну и пусть. Пусть впереди ее ждет костер, зато все будут помнить Жанну, говорить о ней. Ее имя будет жить.
– Лучше сгореть, чем так жить – как крыса в норе! – пробормотала она, погружая пылающее лицо в ароматные лепестки. Их прохладная свежесть нежно ласкала разгоряченную кожу. – Мои голоса были правы. Его пути – не ваши пути. – Она рассмеялась, сначала тихонько, а потом громче. Чего ей бояться! Ее голоса с ней.
Несмотря на слова, которые она твердила себе, к ней подступил страх, окружая тесным кольцом. Она сжалась в комочек, забилась в угол, образованный шифоньером и стеной, и неподвижно застыла, глядя в одну точку и видя там нечто, доступное лишь ей одной. Пальцы судорожно сжали цветы, сминая хрупкие бутоны.
– Ты знаешь, чего мне это стоит, – прошептала Мадлен. – Ведь я вовсе не такая сильная. – Голос ее стал хрипловатым и дрожащим, слова с трудом срывались с одеревеневших губ. Впрочем, ее невидимый ментор едва ли ответит. Его присутствие было незримым, но Мадлен страшилась чего-то неведомого и не могла поднять взгляд. Сморщенные лепестки роз по одному падали ей на колени и, умирая, источали острый аромат.
– Я знаю, чего ты ждешь от меня. – Перед широко раскрытыми сухими глазами расплывались круги и напряженно дрожала багровая темнота. Мадлен почти не чувствовала онемевших конечностей, но по-прежнему не двигалась. – Ты знаешь, что я останусь верна тебе. Даже если нужно будет… пройти… через костер. Не могу… по-другому. – Она с трудом выдохнула и, преодолев боль в шее, медленно повернула голову.
Над шеренгой бутылочек и флакончиков тускло поблескивала гладь зеркала, ничего не отражая. Дриады изнывали под абажурами, подрагивая обнаженными телами, свет ламп разгорался все ярче, слепил зудящие глаза. Она знала, что это не просто свет. Его источник находился за пределами комнаты, одновременно всюду и внутри самой Мадлен. Даже не видя, она чувствовала, как этот источник омывает и очищает весь театр. Хрипло засмеявшись, она улыбнулась непослушными губами. Вот и ответ. Не напрасны все ее муки и ночные бдения над ролями, из плена которых потом так сложно вырваться. Ее охватило чувство бесконечного, безрассудного счастья. Никто, испытавший то, что испытала она, не сможет по доброй воле отказаться от той награды, того блаженства, которыми он благословил ее.
Воздух около бра дрожал, крошечные мотыльки мириадами сияющих точек вились на свету, сбиваясь в плотные мерцающие клубки, пока не заполнили собой всю комнату и не замельтешили перед глазами, ослепляя Мадлен. Она с усилием взмахнула рукой, сбрасывая оковы, зажмурилась и закрыла лицо ладонями. Часто дыша, она дождалась, пока сердце не перестало колотиться о ребра. Потом открыла глаза и поднялась на ноги. Истерзанные цветы полетели на пол. Вокруг царил прежний полумрак, только стул сдвинулся на середину комнаты. Тусклый свет все так же падал на столик желтым полукругом.
Мадлен медленно кивнула и облизала пересохшие, саднящие губы.
– Он хочет, чтобы я пришла к нему сквозь пламя, – чужим, слабым голосом проговорила она. Тот, кто ее ведет, никогда не покинет Жанну, никогда не покинет Мадлен.
Мари склонилась к окошку, протягивая покупательнице ее билеты. На сегодняшний спектакль, завтрашний и пятничный. Девушка в неброском пальто и надвинутой на глаза шляпе с пером не глядя бросила сдачу в мешочек для мелочи и принялась с жадностью рассматривать бумажные квадратики. Билетерша видела ее здесь не в первый раз: вот уже которую неделю в ее смену та приходила в дневное время, когда театр только открывался, и покупала билеты на неделю вперед. Она не считала денег и всякий раз протягивала крупную банкноту, а сдачу ссыпала в маленький кошелек, не пересчитывая. Однажды билетерша удержала пару сантимов, а покупательница этого даже не заметила, только быстро перебрала билеты тонкими пальцами, обтянутыми лайковыми перчатками цвета слоновой кости. Да, таких перчаток на зарплату билетерши не купишь. Тогда она и разглядела девушку впервые. Та была молода и определенно богата, как бы ни пыталась это скрыть. Длинные темные волосы, аккуратно убранные под шляпу, шерстяное пальто, отороченное на рукавах и воротнике темным мехом. Она была такой худой, что просто утопала в нем, из-под шляпы только острый нос торчал, да жадно блестели глаза… Мари хорошо знала этот взгляд. Такой же был у ее отца, когда тот садился за карточный стол, такие же горящие глаза она видела у актеров, пивших абсент и говоривших о непонятных ей вещах. Видела однажды и в зеркале, когда вернулась домой под утро после самой счастливой ночи в своей жизни. И точно знала, что ничего хорошего этот жадный, болезненный блеск не сулит.
– Благодарю вас, мадам, – бросила покупательница через плечо, выскальзывая из дверей театра.
Тем вечером Мадлен сидела не в ложе отца, а в центре партера, одетая в простое серое платье без отделки. Этого было достаточно, чтобы оставаться незаметной для знакомых отца, которым она только коротко кивала и протискивалась к своему месту в середине ряда. Как и в самый первый раз, она гипнотизировала взглядом занавес, пока тот не начал медленно подниматься, а сердце – стучать быстрее и быстрее. Сегодня давали «Гамлета». Другая эпоха, другие страсти, другие костюмы, но Мадлен не переставала удивляться, насколько по-новому воспринимается ею эта знакомая с детства история. Она каждый раз открывалась ей с разных сторон: если на первом своем спектакле Мадлен с нетерпением ждала появления Марго д'Эрбемон в струящемся бледно-зеленом платье и с цветочным венком на голове, то в следующие разы ее внимание привлекли уже иные персонажи. Не понимая саму себя, она то оправдывала Клавдия, то жалела Гертруду, то ненавидела их обоих, глядя, как умирает в конце Гамлет, и не могла сдержать слез на монологе безумной Офелии. Но на сей раз ее покорил принц с волнистыми каштановыми волосами и горящим взглядом черных глаз. Принца звали Ив Бретеш, и он был уже немолод, однако на сцене преображался. Корона добавляла ему пару сантиметров роста и скидывала десяток лет, превращая мужчину в юного мятущегося Гамлета.
Несколько лет спустя, когда уже сама Мадлен стояла на сцене в простом платье, а вместо венка у нее в волосах была только удерживающая их белая лента, мсье Тиссеран прервал вдруг ее монолог и спросил:
– А что бы ты сделала на ее месте?
– Я… Я бы пошла за ним. Да, точно. Невзирая на все те слова, которыми Гамлет пытается меня обидеть. Встала бы на его сторону, и мы вместе смогли бы свергнуть его дядю-короля.
– Даже несмотря на то, что он убил твоего отца?
Мадлен запнулась:
– Надо было сделать это еще раньше.
– Когда?
– «Убийство Гонзаго», – вдруг пришло ей в голову. – Пока он сидит подле меня, касается моих ног… Эта сцена наполнена чувственностью, Гамлет и сам желает ее… меня в тот момент – «прекрасная мысль – лежать между девичьих ног». И пока его слова не наполнились горечью…
– Прекрасно, – остановил ее мсье Тиссеран. – Это пьеса потеряла бы половину своего драматизма и закончилась счастливой свадьбой. Как жаль, что ты не Офелия.
Он замолчал, глядя на ее растерянную фигуру на сцене.
– Но ты должна стать ею. Ею, а не Мадлен Дежан – или Ланжерар, как будет угодно – которая готова женить на себе датского принца и свергнуть с трона короля. Итак, продолжаем!
Мадлен сидела на скамейке на углу площади Сен-Мишель и жевала жареные каштаны, доставая их по одному из бумажного кулька и отправляя в рот. Скоро они закончатся, а что делать дальше, она еще не придумала. Всего несколько минут назад девушка вышла из ломбарда, где заложила золотое кольцо с рубином, подаренное ей на семнадцатилетие. Сначала она думала оставить там обручальное кольцо – подарок Жана, – но в конце концов решила вернуть его и отправила свою горничную Ришар к дому семьи де Газаров. Выполнила ли та поручение или положила кольцо в карман, Мадлен совершенно не волновало.
Ростовщик с интересом изучал молодую, богато одетую девушку через стекло своего монокля, но куда большего внимания удостоилось кольцо. Он рассматривал украшение в свете лампы, пока Мадлен неуверенно переминалась у самой двери, точно готовая в любой момент броситься наутек. Ростовщик заплатил совсем немного, но она не решилась спорить. По ее представлениям, такую сумму выдавали горничной, посылая ту за отрезами шелка, кисеи или кружева на вечернее платье, либо кухарке на съестное. Девушка не представляла, что еще можно купить на эти деньги. Впрочем, их хватило, чтобы заплатить кучеру за дорогу на другую сторону Сены, да и после покупки нескольких билетов в театр на «Амфитриона» Мольера и «Диких уток» Ибсена кошелек еще был полон. В пятницу же ей предстоит погрузиться в первый класс поезда, следующего на юг, к Средиземному морю. Ее чемодан уже почти сложен, и сейчас следовало бы составить список недостающих вещей, но вместо этого Мадлен улизнула из дома через заднюю дверь, точно воришка. Одна часть ее – разумная, серьезная – знала, что вечером предстоит вернуться домой, и что родители даже не станут особенно ругаться, ведь она – их маленькая принцесса, единственная дочь, которую все эти двадцать лет наряжали и украшали, как куклу, баловали и прощали все на свете. Почти все. Другая же часть, незнакомая ей прежде, которой Мадлен отчего-то очень боялась, нашептывала и вовсе странные вещи. Что будет, если ты сегодня не вернешься домой? Не вернешься и завтра, дорогая Мадлен, дорогая фарфоровая принцесска? Чего ты хочешь на самом деле?
– И чего же вы хотите?
Она резко вздрогнула, чуть не выронив пакет, и обернулась. На скамейке возле нее сидел мужчина в длинном темно-сером пальто и надвинутой на лоб шляпе. Он подставил лицо теплому мартовскому солнцу и закрыл глаза. К Мадлен он даже не повернулся. Девушка осторожно отодвинулась в сторону – сосед внушал ей странные чувства, среди которых на первом месте был испуг.
– Ну и чего же вы хотите? – Мужчина повернулся к Мадлен, но ей все никак не удавалось рассмотреть скрытые в тени шляпы черты лица. Ей бросились в глаза лишь длинный нос и острый, выступающий вперед подбородок.
– Я не знаю, – честно сказала она.
– Может быть, это знаю я, – проговорил в сторону сосед по лавочке. – Как ваше имя?
– Мадлен, – неожиданно для себя самой ответила она, хоть и собиралась промолчать. Она быстро окинула взглядом улицу и остановилась на вывеске «Часовой магазин Ланжерара». – Мадлен Ланжерар.
Ее собеседник хмыкнул.
– Неплохо. У меня есть для вас одно предложение, хотя я сомневаюсь, что такая рассудительная, серьезная и обеспеченная девушка, как вы, его примет. Но, быть может, вы убедите меня в обратном?
Мадлен нахмурилась, продолжая недоверчиво смотреть на мужчину. Он говорил приятным низким баритоном, и его голос убаюкивал, а слова доносились до нее как сквозь вату. Ей бы встать и убежать прочь, но ноги стали мягкими и непослушными, да и сила воли куда-то запропастилась.
– Едва ли я смогу принять ваше предложение, каким бы оно ни было, – с видимым усилием проговорила Мадлен. – Мне пора идти.
– Да, вы правы. А я ошибся, – он улыбнулся и приподнял шляпу в знак прощания, и девушка, наконец, увидела его глаза. Один зеленый, другой карий. Она вздрогнула. – Хотя вы так хорошо смотрелись бы в роли Ани Раневской. Почему бы не попробовать?
– Аня… Кто это? – Она нахмурилась. Кажется, такая героиня была у кого-то из русских писателей, но в памяти не всплывало ни имя, ни название пьесы. – И Театр Семи Муз не ставит ничего из русской литературы! Я хорошо знаю его репертуар, и…
– Значит, самое время поставить. Итак, решайте же, мадемуазель Ланжерар, – он усмехнулся, – пойдете ли вы со мной или нет? У меня мало времени.
– Но куда? – «Нет, конечно, нет!» – должна была ответить она, но на языке оказались совсем другие слова.
Мужчина кивнул в сторону театра:
– Разве не туда вы хотите?
– Я и так иду на вечерний показ «Амфитриона».
– Тогда у нас всего три часа до его начала, стоит поторопиться. И, кажется, я забыл представиться. Мое имя Рене Тиссеран.
Он взял Мадлен под руку, и они вместе вошли в театр.
Из глубин подсобных помещений раздавался мерный стук, иногда перемежающийся периодами затишья. Где-то там, в недрах, готовились или ремонтировались декорации – для «Короля Лира», для «Святой Иоанны» или другого важного спектакля.
Но на «Барабаны в ночи» театр не слишком тратился – может, это и было одной из причин того, что никто не возражал против этой постановки. Даже Жан-Луи Морель, который всегда так ревностно относился к любым затратам. Если бы финансовому управляющему взбрело в голову хоть раз явиться на репетицию, скромность обстановки на сцене, без сомнений, пролилась бы бальзамом на его скупое сердце. Декорации выглядели так, будто режиссер извлек неказистую мебель из старой кладовой, где хранят отжившие свой век вещи. Доска, изображающая барную стойку, пара табуретов да окно в глубине, через которое лился тусклый свет, – вот и вся небогатая обстановка. Впрочем, ради сценической достоверности Морис Буше был способен на многое – даже рыться в пыльном хламе.
Костюмы тоже не отличались изысканностью: утрированно блеклые, грубые платья у женщин, у мужчин – пиджаки с заплатами. Блестящие скрипучие сапоги Мурка, жениха главной героини, были единственным свидетельством его достатка. Образ Краглера, которого играл Этьен, разительно отличался от холеного и самодовольного Мурка. Кто бы сейчас узнал его красивое лицо под этой искаженной горем и отчаянием гримасой? Спектакль был свежим, его премьера состоялась только в прошлом сезоне, но Этьен с видимым удовольствием снова и снова возвращался к этой роли – тяжелой, давящей, обнажающей неприглядные стороны человеческого характера. Но не грим и поношенная солдатская форма превращали актера в кого-то иного. В нем зажигалась внутренняя искра, и он становился другим человеком, примеряя на себя персонажа, как другие меряют костюм. То, над чем многие актеры бились днями и годами, изнуряя себя долгими часами репетиций, всегда давалось Этьену само собой.
– Разве тебе не прострелили лицо?
Он пытливо вглядывался в глаза Анны, которую играла Аделин Баррон. Рядом с его обезображенным лицом она выглядела особенно светлой и чистой. Вероятно, Буше нарочно поставил их в пару, чтобы этот ужасающий контраст бросался в глаза.
– Почему ты так странно на меня смотришь? – Слова медленно падали тяжелыми каплями. – Разве у меня такой вид? Я пришел к тебе, как старый пес. – Ему было трудно говорить. – Кожа у меня как у акулы, совсем черная. А я ведь был как кровь с молоком. И кровь сочится все время, бежит и бежит. – Он с таким ужасом коснулся своей кожи, точно на ней и правда была кровь.
Горечь, которую испытывала Анна от его слов, отпечаталась на ее лице.
– Андреас! – Возглас исходил из самого сердца Аделин.
Остальные молчали, следя за репетицией. Народу в зал набилось не так уж много, но из-за того, что все расселись полукругом поближе к сцене, кое-кто даже на полу, пьеса шла на небольшом пятачке. Но двум актерам этого казалось вполне достаточно.
Резкий текст, который вкладывал Бертольд Брехт в уста своих персонажей, частенько казался грубым, но Буше всегда настаивал на том, чтобы актеры подчеркивали все хлесткие фразы, – и в этом Этьен был с ним согласен. Морис был младше его самого, обладал внешностью студента и не возвышался над ними, как Дежарден, а скорее смешивался с актерами. Но тем не менее к молодому режиссеру прислушивались. За ним хотелось следовать, невзирая на его внешнюю легкомысленность.
– Дай мне руку. Ты думаешь, я привидение? Подойди ко мне, дай мне руку. Ты не хочешь подойти? – Краглер тяжело ронял неуклюжие, неловкие слова, лишь бы не дать тишине повиснуть между ними. Он неловко поднял руку, чтобы дотронуться до бывшей возлюбленной, но тотчас опустил. Анна смотрела на него как на чужого. – …У меня плохой вид. Я долго был в соленой воде. Во всем виновата багровая луна.
– Да. Хорошо. – Голос режиссера негромко прорезал наступившую тишину. – Перерыв десять минут.
Аделин выдохнула, потом прикрыла глаза и улыбнулась. Кивнув Этьену, она отошла в угол и присела прямо на стол, сдвинув в сторону ворох громоздившихся там вещей. Она извлекла из сумочки круглую серебряную пудреницу и принялась что-то поправлять у себя на лице воздушными касаниями пуховки. Марианна, которая сидела на единственном стуле, положив ногу на ногу, подняла на нее глаза.
– Как тебе только удается держаться во время всех этих ужасных сцен? – Она изобразила на лице сочувствие. – Такой странный текст! Если честно, то половина моих реплик вообще кажется бессмыслицей.
Аделин улыбнулась, продемонстрировав ямочки на щеках.
– Ну он как-то сам собой запоминается, – ответила она, не отрываясь от крошечного зеркальца. – Когда играешь, все становится совсем по-другому.
Марианна обвела взглядом зал и сбившихся в кучки актеров. От самой большой из них отделился Этьен и пошел в их сторону.
– Не знаю, как это тебе удается. Слова ведь те же самые… Все-таки эта пьеса занудная!
– Деточка, не забивай свою прелестную головку такими глупостями, – рука Этьена шутливо растрепала короткие волосы Марианны. В актере не осталось ничего от образа пленного. Он удовлетворенно улыбался, лучась удовольствием, которое получал от репетиции. Можно было только гадать, каким образом это холеное, безупречное лицо еще минуту назад казалось безобразным и едва ли не безумным. Все морщины разгладились сами собой, затравленное выражение исчезло из лукаво сверкающих карих глаз. Даже его осанка изменилась: плечи расправились, и в солдатской форме времен мировой войны актер выглядел не хуже, чем в элегантном костюме.
Марианна надула губки:
– Ну и ладно. Значит, мне повезло, что здесь у меня маленькая роль. – Ее взгляд упал на стоявшую в нескольких шагах Жюли Дигэ, которая внимала Буше, увлеченно что-то вещавшему. – Или не повезло. – Этьен расхохотался, как будто его позабавило ее обиженное личико.
– Каждый раз поражаюсь тебе, Этьен, – вздохнула Аделин, изучающе рассматривая партнера по пьесе. Она только теперь опустила руку, еще сжимавшую пудреницу.
– Ну мне говорили, что я поразителен… – усмехнулся тот, но девушка сохранила спокойную серьезность.
– Как тебе так быстро удается полностью меняться? Никогда не понимала. Мне кажется, я и сейчас наполовину Анна и наверняка до вечера сохраню что-то от ее манер.
– Главное, не накричи ненароком на домочадцев, – отшутился Этьен.
Аделин только покачала головой – от него никогда нельзя дождаться серьезного ответа.
Но Жюли и остальным актерам, образовавшим группу вокруг режиссера, было не до их разговора и не до скучающих взглядов Марианны.
– …Тут хозяин бара вместе с официантом, тут проститутка, здесь газетчик. – Оживленно жестикулируя, Морис Буше показывал, как должна выстраиваться мизансцена. – Жюли, ты не просто опираешься на стену, ты еще и навеселе, покажи это. – Эрик… – Он задумался, извлек из кармана клетчатый носовой платок и отер взмокший лоб. Близорукие глаза режиссера так задумчиво смотрели в пространство, что придавали ему отсутствующий вид, однако все напряженно ждали продолжения. – Эрик, прежде чем уйти, обойди всех. Посмотри на каждого с превосходством. С этого момента и начнем. – Он махнул рукой, небрежно бросив скомканный платок на стул. Потом взглянул на часы и хлопнул в ладони. – Окончание перерыва! Последний акт! Этьен!
– …Этот галдеж скоро кончится, нынче утром, а я нынче утром буду лежать в постели и буду размножаться, чтобы я не умер никогда. – На лице Краглера – не Этьена – было теперь написано торжество. Сцена как будто стала больше: все, кроме двоих актеров, вжались в стены маленького зала. – Нечего глазеть так романтически! Все вы захребетники! Все вы живодеры! – Он безумно расхохотался, стуча в воображаемый барабан, задавая ритм всему монологу. Аделин сделала шаг назад со смесью испуга и восхищения на лице. – Эй, вы, кровожадные трусы, эй, вы! – Он выплевывал слова по слогам и смеялся смехом сумасшедшего. Буше подался вперед, рискуя соскользнуть со стула на пол.
Прозвучали последние слова, и весь зал как будто выдохнул. Несколько человек зааплодировали. Режиссер подскочил, как пружина, бросился к Этьену и Аделин и принялся что-то говорить им, оживленно жестикулируя.
– Морис? Так мы закончили? У меня встреча, – протянула Марианна. Тот только махнул рукой, не оборачиваясь, и актеры потянулись к выходу, негромко переговариваясь.
– Что же это за встреча, Марианна? – с усмешкой поинтересовался Этьен, когда поравнялся с девушкой.
В ее руках блеснул флакончик духов Рено, и она быстро капнула себе на палец жидкость с тяжелым, пряным запахом, а затем размазала ее за ухом.
Марианна хитро взглянула на него и встряхнула белокурыми волосами:
– Важная! – хохотнула она и плавной походкой прошла мимо.
Этьен послал ей воздушный поцелуй и забыл о ее существовании до следующей репетиции.
– Этьен, сегодня было еще лучше! – окликнул его Морис Буше, который торопливо собирал свои вещи и пытался удержать в руках несколько костюмов, экземпляр рукописи и ящик с мелким реквизитом.
– Я уверен, спектакль получится отличным. – Этьен похлопал режиссера по плечу.
Морис окинул его рассеянным взглядом голубых глаз и кивнул.
Этьен накинул на плечи пиджак в светло-зеленую клетку, так разительно отличавшийся от военного кителя, и неторопливо направился к выходу. Едва он шагнул за порог, как маленькая рука, похожая на крысиную лапку, схватила его и крепко вцепилась в запястье.
– Мадам, – пробормотал он сквозь зубы, не оборачиваясь.
– Этьен, подожди. – Высокий, по-старчески надтреснутый голос взывал к нему, как с подмостков сцены: – Поговори со мной!
Он сжал зубы и прибавил шагу. Коридор внезапно стал очень длинным и темным, а каждое движение длилось вечность.
– Тебе придется со мной поговорить! – Она семенила за ним мелкой походкой, спотыкалась, прихрамывала, но не отставала. – Посмотри на меня!
Сам не зная зачем, Этьен обернулся. Женщина – то, что еще осталось от нее, – стояла перед ним в грязно-белом потрепанном платье, и могло показаться, что ему явилась безумная леди Хэвишем из романа Диккенса. Обвисшая дряблая кожа была щедро посыпана белилами, и темно-красный нарисованный рот смотрелся на ее лице кровавой раной. Этьен не мог отвести взгляда от этих сухих и тонких фальшивых губ, которые что-то говорили ему.
– Я должен идти, – произнес он наконец и с силой отцепил от себя крючковатые пальцы.
Колкие глаза буравили его насквозь, кровавый рот расплылся в странной гримасе, точно старуха готова была проклясть его или расплакаться.
Этьен быстро отвернулся от нее и прибавил шаг. Около одной из дверей маячила миниатюрная девичья фигурка, которую венчали ярко-рыжие кудри. Она отделилась от стены и подалась ему навстречу, источая аромат жасмина и нетерпения. Мысли в голове путались, и он не мог припомнить сейчас ее имени. Элиза? Нет, та была блондинкой. Катрин? Жаклин?
– Привет, милая, – он обнял ее за талию и привлек к себе в резком поцелуе. Девушка обмякла под напором его губ, ее яркая помада наверняка испачкала не только его кожу, но и ворот рубашки, однако Этьен не обращал на это внимания и продолжал думать о том, что за ним из темноты следят острые и внимательные глаза старой дамы. – Пойдем, – кивнул он и зашагал вперед.
Девушка подхватила его под локоть и почти побежала рядом, пытаясь подстроиться под его шаг. Она шептала ему на ухо какие-то глупости, а Этьен с трудом сдерживался, чтобы не обернуться назад.
– Еще кофе?
Франсуа Линьер отрицательно покачал головой и продолжил вчитываться в испещренный каракулями блокнот, лежавший перед ним на столе. Секретарь финансового управляющего Театра Семи Муз, Пьер Мишо, назначил ему встречу на десять утра в знаменитом парижском кафе «Глориетт», а сам задерживался вот уже… – Франсуа раздраженно взглянул на наручные часы, – вот уже почти на полчаса. Журналист отчаянно зевал и потратил на кофе уже столько, сколько обычно тратил на полноценный обед.
Чтобы скрасить время ожидания, он достал блокнот и принялся с карандашом вычитывать написанное на прошлой неделе. Ему удалось поговорить с Аделин Баррон – молодой актрисой, которую называли будущей Мадлен Ланжерар. Что ж, второй Мадлен она не была, но свою изюминку имела и, более того, почти очаровала Франсуа. Однако ее ответы на вопросы были настолько выверенны и скучны, что зубы сводило, а вся информация, которую она поведала ему под видом страшных тайн Театра Семи Муз, была давно известна. Можно сказать, что Аделин была настоящим профессионалом в области интервью. Франсуа не мог не оценить, как она сидела в своей гримерной вполоборота к нему, как плавно говорила, будто произносила заученную речь со сцены, как мило улыбалась и взмахивала длинными ресницами, а все провокационные вопросы обходила стороной. Он пару раз подчеркнул основные слова в своих наскоро набросанных записях и отложил блокнот. Нет, так дело не пойдет. Из всех этих формальных разговоров получится только сухой и не менее формальный текст, а ведь не этого от него хотел Паскаль Вер…
– Здравствуйте, вы, должно быть, Франсуа Линьер?
Журналист поднял голову и откинул упавшую на глаза челку. Перед ним стоял невысокий сутулый молодой человек в сползающих с носа круглых очках.
– Я Пьер Мишо, – он протянул руку, и Франсуа энергично ее потряс. – Прошу прощения за опоздание, у мсье Мореля было совещание. У нас немного времени, давайте постараемся все успеть.
По торопливым движениям секретаря журналист понял, что тот не слишком-то рад поручению общаться с представителем прессы, хоть сам Мишо и приложил все усилия, чтобы его разуверить.
– Ваша статья в «Ле Миракль» о закрытии нас всех приятно поразила, – сообщил он первым делом. – Приятно встретить человека, который так понимает театр.
– Да, и, как видите, ваш театр настолько покорил меня, что я буквально не могу его покинуть, – располагающе улыбнулся Франсуа, однако секретарь только нахмурился и передернул плечами.
– Как я понимаю, теперь вы пишете цикл статей о Театре Семи Муз?
– В основном, об актерах. Они, знаете ли, все еще достаточно загадочны для парижской публики, несмотря на их популярность. Что мы о них знаем? – риторически вопросил он и бросил взгляд на блокнот. – А вы могли бы помочь мне понять то, что творится за опущенным занавесом и закрытыми дверьми репетиционного зала.
Мишо откашлялся с осознанием собственной важности:
– Ваш редактор уже писал нам с этой просьбой, и мы, конечно же, не можем отказать.
«Разве кто-нибудь может отказать мсье Веру?» – подумал журналист и усмехнулся про себя.
– Для начала я хочу договориться о нескольких интервью, – Франсуа снова пододвинул блокнот поближе и открыл чистую страницу. – Например, с мадемуазель Ланжерар.
– Экхм, – вновь кашлянул Мишо то ли от осенней простуды, то ли услышав имя ведущей актрисы. – Да, разумеется, это можно устроить. Правда, у мадемуазель Ланжерар очень напряженный график…
– На ближайшее время ваш театр станет моей работой, так что мне подойдет любое время, – расплылся в подкупающей улыбке Франсуа и быстро добавил: – Например, завтра между репетициями. Или в обеденное время. Знаете, я уже сам пытался побеседовать с мадемуазель Ланжерар.
– И что же? – Пьер Мишо взглянул на него из-под очков.
– Она не показалась мне особо разговорчивой. Вчера после «Иоанны»…
– Ах, вот что! Ну вы же знаете этих актеров, – секретарь коротко хохотнул. – Они после спектакля сами не свои, с ними бессмысленно разговаривать.
– Жаль. Мне показалось, что это самое подходящее время… если бы мадемуазель Ланжерар уделила мне пару минут.
– На них очень влияет сцена, – продолжал Мишо. – Я уже привык, что не стоит тревожить их сразу после поклонов. Впрочем, сами понимаете – артистические натуры!
Франсуа повел бровью и кивнул. Почти всю свою журналистскую карьеру ему пришлось общаться именно с такими людьми, которых принято было называть творческими, артистами, богемой. Они опаздывали и не приходили на встречи, забывали о долгах и обещаниях, напивались перед выступлениями, придумывали стихи и пьесы, которым никогда не было суждено увидеть свет, сходили с ума сами и сводили с ума других. То, что он наблюдал те несколько дней, пока тенью ходил по закулисному миру Театра Семи Муз, лишь частично соответствовало ожидаемой картине. Он чувствовал, что упускает что-то важное, незримое, оно проходит между пальцев и растворяется, как растворилась в тот вечер Мадлен Ланжерар. И чем меньше ответов на свои вопросы получал Франсуа, тем сильнее разгорался его азарт.
– И какой подход вы посоветуете к этим артистическим натурам?