Талант марионетки Гринберг Кэрри

Жюли резко вскочила с кровати и хотела возразить, но вовремя прикусила губу, оглушенная голосом Женевьев. Пожилая женщина раскраснелась и тяжело дышала, ее пышная грудь вздымалась и опускалась вместе с толстым клетчатым халатом, а в складках кожи на шее блестели капельки пота.

– Ты за этим приехала в Париж, да? Как Паулин, как все вы – глупые вертихвостки, ни на что не способные! Я мирилась с твоим театром и танцульками, но это уже слишком!

– И что ты от меня хочешь? – воскликнула Жюли, которой порядком надоел этот ночной скандал.

– Хватит заниматься чепухой и позорить нашу семью, – Женевьев уставилась на девушку в упор, и та отвела взгляд.

– Это не чепуха – это театр, а теперь, с твоего позволения, я пойду спать!

– Не пойдешь! – взвилась тетка. – Театр? То место, где ты полуголой ходишь по сцене, а мужчины любуются на твои прелести и тащат в свою постель?

– Я играю Корделию!

– Ты бездарная актриска, пустышка, твой театр скинет тебя на самое дно, растопчет и убьет. Таким, как ты, не место в моем доме, здесь не прибежище для актерских подстилок!

Жюли молча оттолкнула Женевьев и достала из-под раскладушки свой саквояж, привезенный из Буржа.

– Что ты делаешь? – Тетка попыталась схватить Жюли за руки и вырвать сумку, но девушка, будто бы не замечая этого, со злой решимостью направлялась к комоду. Резким движением она выдвинула верхний ящик и сгребла в саквояж то, что подвернулось под руку. Туда же полетела ее ночная сорочка, брошенная на кровать, тонкая книга в бумажной обложке, которую Жюли никогда не открывала, полупустой флакон «Мави» и спутавшиеся нитки длинных блестящих бус.

– Я больше здесь не останусь, – прошипела она сквозь зубы.

– И куда же ты пойдешь? – В голосе Женевьев злость соседствовала с внезапным испугом, точно она вовсе не предполагала такого исхода.

– В бордель!

– Там тебе самое место! – выкрикнула женщина и тут же сменила тон: – Я тебя никуда не отпущу, я несу за тебя ответственность! Ты не можешь просто так уйти.

Жюли, не глядя, бросала свои вещи в саквояж, пока он не наполнился; один чулок остался лежать на смятом одеяле, как и упавшая на пол пачка сигарет и румяна, но она не обращала внимания на такие мелочи. Трясущимися от гнева руками девушка с трудом защелкнула замок и решительно вышла в коридор.

Тетка попыталась было схватить Жюли за руку, но та резко отпихнула ее и подхватила пальто. Шляпка осталась одиноко лежать в кресле, как и новые перчатки из тончайшей кожи, на которые ушло ползарплаты.

– Я все расскажу твоим родителям, завтра же отправлю Марселине телеграмму, – услышала она вдогонку. Женевьев больше не предпринимала попыток ее остановить, только бормотала под нос что-то про развращенность и детские капризы.

Все это осталось позади, когда Жюли выскочила на темную лестницу, все еще дрожа от переполнявших ее эмоций. Она быстро сбежала вниз, сердце ее учащенно билось, а сама Жюли никак не могла осознать, что сейчас произошло.

– К черту тебя! К черту все! – закричала она, оказавшись на улице. Потухшие окна улицы Лафайет ответили ей молчанием, и она развернулась, натянула на себя пальто, подхватила саквояж и направилась прочь, сама не зная, куда идет.

Каблуки вечерних туфель стучали по гладкой и мокрой от дождя плитке мостовой, сбиваясь в спешном шаге, но Жюли не думала идти медленнее, хоть неудобная обувь и натирала пятки.

«Бездарная актриска», – слышала она голос Женевьев и с силой впечатывала каблуки ни в чем не повинный тротуар.

«Шлюха!» – вторили дождевые капли, стекая по лицу и размазывая по лицу густо намазанную тушь с привкусом чего-то соленого.

«Ты ничего не добьешься!» Эта мысль и так нередко посещала Жюли, и в последнее время все настойчивее и настойчивее. Она гнала ее прочь, сжимала зубы и шла дальше в сторону оперы и бульвара Капуцинок. Первой пришедшей в голову идеей было пойти в театр, проникнуть мимо спящего охранника в гримерку и заснуть где-нибудь под ворохом костюмов и обрезов ткани. Может быть, если она поселится в театре, никто и не заметит? Он такой большой…

Впрочем, сейчас она готова была заснуть хоть здесь, на одной из скамеек возле оперы. Жюли с наслаждением опустилась на мокрую скамейку и поставила возле себя саквояж, внезапно потяжелевший на пару тонн. Ноги гудели в тесных туфлях, веки опускались сами собой, и девушка позволила себе на пару секунд закрыть глаза и откинуться на спинку. Из забытья ее выдернул громкий гул нетрезвых голосов, доносившихся с улицы Скриб. Подгулявшие студенты пели неизвестную Жюли джазовую мелодию, заменяя незнакомые английские слова смехом и мычанием. Неужели она и правда заснула здесь, на улице, ночью?.. Она нащупала свою сумку, протерла глаза и поспешила прочь, уже забыв, куда направлялась.

– Какая красотка! Куда спешишь? – донеслось ей вслед, и Жюли прибавила шаг, под смех и улюлюканья едва не сбиваясь на бег.

Сегодня ночной Париж был не таким, каким она привыкла его видеть из автомобиля Этьена или гуляя в веселой компании актеров, когда они шли по роскошной Риволи или Елисейским Полям, пили шампанское, и весь мир казался прекрасным и удивительным. Теперь яркие фонари будто бы потухли, редкие прохожие не внушали Жюли никакого доверия, и она старалась поскорее миновать их. Да и сама она, пожалуй, выглядела не лучшим образом: уложенные с утра волной волосы свисали мокрыми сосульками, а косметика размазалась по лицу. Девушка медленно брела, пошатываясь от усталости и еле волоча за собой сумку. Тонкие туфли давно промокли, она то и дело наступала в холодные лужи и уже перестала их замечать. Разве такой Жюли представляла себе свободу?

Она не знала, сколько времени шла, ноги сами вывели ее на освещенные Елисейские Поля, а затем свернули в один из переулков. Жюли до сих пор не запомнила адрес квартиры, где провела большую часть последних ночей, но безошибочно вышла к высокому каменному дому. У Этьена всегда можно затеряться в одной из многочисленных комнат, упасть на диванчик в арабском зале и забыться в сладком аромате кальянов. Забыться. Да, этого ей сейчас хотелось больше всего.

– Эй, Жюли! – вдруг окликнул ее голос Дениз, и она поняла, что подошла к подъезду, возле которого стояла знакомая компания. Ее члены переговаривались о чем-то, перебивая друг друга, и так заразительно смеялись, что и Жюли выдавила из себя улыбку.

– Что с тобой такое, на тебе лица нет! – воскликнул Себастьен и расцеловал ее в обе щеки; Дениз поспешила обнять ее. – И ты вся мокрая, – добавил он и убрал влажную прядь волос со лба девушки.

– Я шла пешком с Лафайет, – призналась Жюли и кивнула на свой саквояж.

– Бедняжка, что случилось? – поинтересовалась высокая белокурая девушка с горящим на щеках румянцем и сигаретой в длинном мундштуке. Жюли видела ее много раз, но никак не могла запомнить имя.

– Кажется, я ушла из дома, – призналась она и внезапно почувствовала, как слезы против воли полились из глаз.

И вновь ее обнимали, гладили по голове, целовали и говорили всякие успокаивающие и бессмысленные слова, а она только согласно кивала и сжимала губы.

– Это все твои вещи? А где шляпа, зонтик? – допытывался Себастьен и, когда Жюли неуверенно пожала плечами, вручил ей свой огромный черный зонт-трость.

– Придется Жюли пожить у нас! – решительно произнесла Дениз и подхватила ее сумку.

– Я вызову вам такси, – спохватился Филипп и исчез за дверью подъезда.

– Спасибо, – пробормотала Жюли, – но где это? Где мы будем жить?

– Не волнуйся, у нас шикарная квартира! – засмеялась Дениз. – Мы с Элли тебе покажем!

К Жюли вернулись обрывки воспоминаний. Она припомнила, что Элли – это та самая высокая румяная блондинка, которая вроде бы прежде танцевала вместе с Николь в кабаре.

Жюли уже почти спала, когда они погрузились в такси, и сквозь сон слышала, как Дениз суетилась по поводу ее переезда, а девочки рассказывали про какую-то квартиру, которую снимали вскладчину, – маленькую, зато в самом центре Парижа и всего в нескольких трамвайных остановках от театра, представляешь? И что Николь тоже раньше жила с ними, потом какой-то финансист снимал ей квартиру, но бросил ее, и теперь…

Они как-то незаметно оказались в доме, прошли сквозь большой темный зал, не включая свет и на ходу раздеваясь. Дениз указала Жюли на большую кровать в углу, контуры которой виднелись в предрассветных сумерках. Девушка нырнула под одеяло, уже не в силах стянуть с себя платье и чулки и, кажется, даже со шпильками и перьями в волосах. Кто-то зашевелился рядом с ней, легонько пихнул ногой и перевернулся на другой бок, но этого она уже не заметила.

Утро ворвалось в жизнь Жюли холодным мокрым воздухом из распахнутого окна, запахом фиалковых духов и громким шепотом. Девушки старались говорить тихо, но это им не очень удавалось.

– Тсс! – шикнула Сесиль и тут же воскликнула: – Кто утащил мою тушь?!

Жюли с трудом разлепила глаза и огляделась. Царивший вокруг хаос едва ли позволял оценить размеры комнаты, однако она была значительно больше спальни в квартире Женевьев. По углам друг напротив друга расположились две огромные кровати, заваленные одеялами и одеждой. Впрочем, одежда занимала здесь все поверхности: лежала на полу, скапливалась в углах, спадала со спинок кроватей и стульев, стыдливо пряталась под подоконником и висела на торшере. Свое пальто Жюли неожиданно обнаружила у самой двери – видимо, там, где бросила его вчера ночью, прежде чем ее сморил сон.

– Ты теперь будешь жить с нами, да? Мне Дениз сказала! – Сесиль уселась на край кровати и натягивала чулки, пытаясь совместить пятку со швом. Так и не покончив с этим занятием, она расцеловала Жюли в обе щеки и рассмеялась. – Ну что, хорошо небось вчера погуляла?

– О чем ты? – переспросила девушка, а потом вдруг поняла, что до сих пор одета в вечернее платье вместо ночной рубашки, а косметика размазалась по лицу и подушке. – Нет, но… Это была веселенькая ночь. – Она с раздражением стянула с себя помятое платье, пропитавшееся потом и переживаниями, и осталась в одной сорочке.

– Сесиль теперь нигде не бывает, – укоризненно произнесла Дениз, вертясь перед зеркалом в безуспешной попытке застегнуть грацию. – До сих пор обижена на Этьена, вот дурочка.

Сесиль бросила на нее рассерженный взгляд и сменила тему разговора:

– Кажется, у нас еще остался сыр, кто-нибудь хочет?

– Милая, он заплесневел еще неделю назад! – отозвалась Элли. Она еще не поднялась с кровати и теперь лениво листала журнал мод и курила, стряхивая пепел на пол. Работа танцовщицей в кабаре позволяла спать до полудня, и девушки из театра ей люто завидовали. – Я его выкинула. Но посмотри на туалетном столике, там должен быть шоколад. Мне Брюно подарил плитку, а я его больше не ем, – она печально вздохнула и потянулась за новой сигаретой.

Жюли все еще с любопытством озиралась, пытаясь осознать, что это место теперь будет ее домом. Шумным, веселым, захламленным и таким непривычным. Голые окна без занавесок, обклеенные театральными афишами, плакатами и фотографиями, выцветшие обои, огромная кровать, которую ей придется делить с Сесиль, уходящие ввысь потолки с лепниной и остатки роскошной мебели, унаследованной от прошлых жильцов… С каждым новом вздохом ее наполняло будоражащее чувство обретенной свободы и начала чего-то нового, грандиозного, огромного и пока неизвестного.

Дениз наконец справилась с крючками белья и окинула себя оценивающим взглядом.

– Кажется, я немного похудела, – пробормотала она себе под нос, утвердительно тряхнула черными кудрями и тут же переключила внимание на Жюли, потащив ее за собой к двери, переступая через разбросанные на полу вещи. – Так, для начала тебе надо умыться и переодеться. Ванная у нас в конце коридора, но можешь воспользоваться раковиной на кухне.

Они вышли в соседнее помещение, такое же большое и неприбранное. По всей видимости, здесь была кухня, однако едва ли ею часто пользовались: вместо посуды около раковины лежали крема, мыло и почему-то старый выпуск «Ле Миракль», а над ней висело зеркало. Газовую плиту пачкали кофейные потеки, но было непохоже, чтобы на ней когда-либо готовили. Под столом и вдоль стен выстроились лимонадные и винные бутылки, позвякивавшие при каждом шаге. Бокал с засохшими остатками красного вина стоял возле плиты, как напоминание о давнишней вечеринке.

– Вскипяти воду! – раздался из спальни голос Сесиль.

– Горячей воды у нас тоже нет, мы за нее не платим, – пояснила Дениз. Она налила в чашку остатки остывшего кофе и, поморщившись, выпила. – Какая гадость.

Холодная вода окончательно пробудила Жюли, руки и лицо быстро замерзли и покраснели, но она продолжала подставлять их освежающей струе, смывая вчерашний макияж, усталость и разбитость. Капли ударялись о потрескавшуюся эмаль раковины, а Жюли терла щеки все сильнее и сильнее, пока Дениз не закрутила кран.

– Мы так совсем без воды останемся, – хмыкнула она.

– Вы живете тут втроем? – поинтересовалась Жюли.

– Втроем, вчетвером… – Дениз пожала плечами и уселась на стул, смахнув с него несколько газет, самая свежая из которых вышла в начале сентября. – Как получится. Вообще, эту квартиру еще два года назад сдали нам вдвоем с Николь, но теперь она тут редко появляется. А остальные… Когда приходит квартирная хозяйка, я говорю ей, что это мои гости!

Жюли пристроилась на подоконнике – единственной незанятой поверхности в этой комнате. На плите грелась кастрюля с водой и закипал кофе, окно с внутренней стороны запотело от пара, и открывавшийся из него вид казался расплывчатым пятном, словно на картинах экспрессионистов.

– Как долго я смогу у вас жить?

Дениз махнула рукой и потянулась за сигаретами. Лежащая на столе пачка оказалась пустой, и она с досадой отбросила ее в сторону.

– Сколько захочешь! Только имей в виду, Сесиль по ночам ворочается и пинается.

– Неправда! – Рыжеволосая девушка вышла к ним, вытирая измазанные шоколадом пальцы о полы длинного шелкового халата. – Я не могу найти расческу, – пожаловалась она.

Жюли механически провела рукой по волосам – жестким и влажным после вчерашнего дождя, похожим на ощупь на старую мочалку. Она все еще чувствовала себя разбитой и с удовольствием бы вернулась в кровать с теплым одеялом, чтобы, как Элли, проваляться там до обеда.

– Надо собираться, – вздохнула Дениз, но вместо этого лениво потянулась.

– Сначала кофе, без него я на улицу не выйду! К тому же там опять идет дождь. – Сесиль уселась на краешек стола и принялась задумчиво крутить в руке большую серебряную брошь, найденную между пепельницей и горбушкой засохшего хлеба. – Кстати, Жюли, а тебе разве не пора?

– Куда? – нахмурила брови Жюли. – Сегодня же воскресенье.

– Сегодня понедельник, дорогая! – хмыкнула Сесиль. – И Дежарден устраивает первую репетицию в костюмах. Нам он сказал прийти после обеда, а вот остальные актеры должны быть в театре пораньше. В одиннадцать, кажется. Ты что, не слышала?

Жюли бросила взгляд на настенные часы, стрелки которых как раз приближались к отметке полдвенадцатого, и в ужасе застыла:

– Значит, я уже опоздала!

Подруга кивнула, неторопливо разливая кофе по маленьким чашечкам.

– Господи, Дежарден меня убьет! – Жюли бросилась к своему саквояжу, вытащила оттуда первую попавшуюся одежду, помятую и скомканную, и принялась поспешно ее натягивать, путаясь в рукавах и пуговицах.

– Ты забыла надеть чулки! – смеялась Сесиль, и Дениз вторила ей: – Пальто хотя бы возьми!

Жюли металась по квартире в попытке отыскать свои туфли и, так и не найдя их, влезла в чьи-то чужие башмаки, брошенные у самого входа.

– Пожелайте мне удачи, – пробормотала она и вылетела за дверь, чтобы через секунду вернуться. – А где мы находимся? Я не запомнила вчера, как мы ехали…

– В Сен-Тома, – Дениз едва сдержала смех – так нелепо выглядела сейчас перепуганная Жюли в расстегнутом пальто и со смертельным страхом в глазах. – Если пойдешь по бульвару Сен-Жермен, будешь в театре через двадцать минут.

– А если побежишь, то через пятнадцать, – добавила Сесиль.

Репетиция была в самом разгаре, но Жюли не могла на ней сосредоточиться, как ни старалась. Она то ловила себя на мыслях о ссоре с теткой, то пыталась прогнать из головы прочно засевший там ритм чарльстона. Усилием воли девушка заставила себя следить за событиями, которые разворачивались на сцене. Это было нелегко, поскольку ход репетиции то и дело прерывался.

– Регана должна двигаться стремительнее, яростнее, – режиссер потряс зажатым в руке сценарием перед самым лицом Аделин. – Покажи, что ты исходишь ненавистью к младшей сестре! Пока без реплик, просто пройди среди слуг и брось гневный взгляд на Корделию. Быстрее, выходи быстрее! Марианна, а ты встань ближе к краю. Еще раз, Аделин, я хочу увидеть изумрудную вспышку.

Аделин и впрямь красовалась в весьма смелом наряде насыщенного цвета: едва ли Шекспир мог представить себе, что Регана станет щеголять в коротком ультрамодном платье с открытой спиной. Расшитый бисерным узором шелк струился по стройной фигурке актрисы. На Мадлен алел роскошный туалет, украшенный перышками и бусинами, подобными каплям крови. Марианна в кремовом платье без отделки выглядела воплощением скромности, а плетеный пояс подчеркивал простоту кроя.

– После пятиминутного перерыва возвращаемся к первому акту, – возвестил раздраженным голосом Дежарден. – С мадемуазель Дигэ.

Слово «мадемуазель» и равнодушный взгляд режиссера ясно дали понять Жюли, что он сразу заметил ее позднее появление.

Дело пошло из рук вон плохо, как только на сцене появилась Корделия. На предыдущих репетициях Жюли было куда легче, чем сейчас, говорить и двигаться. Едва она показалась на авансцене, Дежарден резким жестом показал, что ей следовало встать слева, напротив короля-отца.

Обругав себя за невнимательность, Жюли поспешила занять нужное место. Она сосредоточилась и вышла на сцену, стараясь дышать как можно ровнее.

Нет, мы не первые в людском роду,

Кто жаждал блага и попал в беду. —

Она запнулась, заметив удивление во взглядах Аделин, Мадлен, Марка и… Дежардена. К ее щекам прилила краска, когда она осознала свою ошибку. Это же текст из пятого акта! Что она говорит?

– Простите, – выпалила она. – Я начну заново.

– Да уж, начни, – негромко проговорил режиссер. – Мадлен, сначала, пожалуйста.

Жюли нервно облизала губы. Нужно взять себя в руки. Сейчас, сразу после Гонерильи:

О, как бедна я! Нет, я не бедна —

Любовью я богаче, чем словами.

После этих слов повисла тишина. В чем же дело? Почему молчит Марк?

– Дорогая, эта реплика идет после моих слов, – тихо подсказала Аделин. Жюли кивнула, ужасаясь собственной рассеянности. Она же отлично знала текст! Девушка старалась не смотреть в сторону Дежардена, но боковым зрением все-таки видела, что он нервно постукивает себя по ноге свернутым в тугой рулон сценарием.

А что Корделии сказать? Ни слова.

Любить безгласно, —

второпях проговорила Жюли, чувствуя, что уже безнадежно провалила свою роль, и исправляться поздно. Через мгновение на ее руке повыше локтя железной хваткой сомкнулись мужские пальцы.

– Перерыв, – рявкнул режиссер и потащил девушку за кулисы. – А тебя на два слова.

Он угрожающе навис над Жюли, не выпуская ее руки. Она инстинктивно шагнула назад и почувствовала спиной стену.

– Как ты думаешь, для чего тебя наняли? Чтобы ты бессмысленно блеяла и забывала текст? – Режиссер не собирался понижать голос. – Я хочу работать, а не возиться с идиоткой, которая не может связать двух слов!

– Я… просто немного растерялась! Я буду работать, правда, – протараторила Жюли. Ее спина под платьем покрылась холодным потом. Она старалась не думать о том, что резкий голос режиссера наверняка слышен всем остальным.

Дежарден с силой встряхнул ее.

– Я не собираюсь слушать твои оправдания! – прорычал он. – Ты еще помнишь свое расписание? Ты играешь в половине спектаклей, но это не значит, что я не найду, кем тебя заменить, если будешь продолжать в том же духе. – Он снова тряхнул Жюли так, что она едва не прикусила язык.

– Сама не знаю, что со мной сегодня. Я исправлюсь, обещаю, – храбро выпалила девушка. – Прошу, дайте мне еще один шанс. Я все поняла.

– Надеюсь, ты действительно поняла. Если еще хоть раз перепутаешь слова, или будешь мямлить и сбивать с толку других актеров, или еще раз опоздаешь хотя бы на пять минут, – Дежарден склонился к ее уху: – На следующий день тебя здесь уже не будет. А сегодня чтобы я тебя больше не видел. – Он брезгливо разжал пальцы и пошел обратно, не интересуясь ее оправданиями. – Марианна, на сцену! – приказал он на ходу.

– Неплохо. Продолжим завтра, – бросил Дежарден на прощание и как всегда стремительно исчез.

Марк Вернер задержался у двери, намереваясь пропустить Жюли вперед, но та отрицательно покачала головой. Дополнительная репетиция с Марком и Дежарденом затянулась и оставила ее в смешанном состоянии возбуждения и усталости, но ей не хотелось останавливаться. Режиссер заставил их пройти все общие сцены не по одному разу – пока не поверил, что перед ним и в самом деле дочь и отец. Девушка опустилась на стул и закрыла глаза, но перед глазами все еще стоял образ Лира. Выражение его лица все время менялось – то на нем был написан праведный гнев, то разочарование, то обида, то искреннее раскаяние. Роль не отпускала Жюли, любовь к отцу смешивалась с горечью обиды, непониманием и жалостью. Она так погрузилась в обуревающие Корделию чувства, что за последние пару часов стала переживать эмоции героини глубже, чем свои собственные.

За окном давно стемнело, и Жюли не могла бы сказать, сколько часов она здесь провела. Девушка импульсивно встала и обошла комнату, прикасаясь пальцами к подоконнику, к спинке стула, к стенам. В ее воображении они преобразились в просторный зал с мраморными колоннами, где вдоль стен выстроились гости и придворные, а на троне величественно восседал сам король. Ее мысли вновь вернулись к сцене из первого акта. Она увидела надменные лица сестер, которые с трудом скрывали злобу, и перевела дыхание, впуская в себя обиду и справедливое негодование. Корделия порывисто вздохнула и подняла на отца блестящие от едва сдерживаемых слез глаза.

Но, государь мой, если мой позор

Лишь в том, что я не льщу из лицемерья,

Что на ветер я не бросаю слов

И делаю добро без обещаний,

Прошу вас, сами объясните всем,

Что не убийство, не пятно порока…

…Не нравственная грязь, не подлый шаг

Меня так уронили в вашем мненьи,

Но то как раз, что я в себе ценю:

Отсутствие умильности во взоре

И льстивости в устах: что мне в вину

Вменяется не промах, а заслуга.

Слабый желтоватый свет торшера мигнул, и голос Жюли стих. Девушка не могла оторвать взгляда от своего отражения, забыв о том, что ее репетиционным залом на сей раз оказалась спальня в квартире девочек. Из тусклого зеркала на нее смотрела ставшая такой знакомой Корделия: упрямое лицо, на котором истинные эмоции выдавали лишь ярко горящие глаза. На первый взгляд она не походила на Жюли, но теперь актриса близко узнала ее, и задумчивый взгляд стал почти родным. В юной дочери короля ощущалась та же прямота и та же готовность бороться с трудностями, та же любовь к жизни. Вот бы еще…

– Дорогая, ты что, еще не ложилась?

Она резко обернулась. Вокруг были все те же обшарпанные стены спальни, тот же ворох одежды на постели – только за окном теперь желтела луна.

– Эй, Жюли! – Сесиль положила руку на ее плечо, и девушка окончательно вернулась к реальности. Дениз уже упала на кровать, не позаботившись даже снять туфли. Элли остановилась у распахнутого шкафа, ища, куда бы повесить платье.

– Вы что, уже вернулись? Неужели вечеринка выдалась скучная? – Жюли чмокнула Сесиль в щеку и не впервые отметила про себя, что та как-то осунулась.

Дениз окинула подругу скептическим взглядом:

– Милая, тебе надо прекращать эти бдения над ролью. Ты на часы когда в последний раз смотрела?

Жюли бросила взгляд на циферблат часов над комодом – часовая стрелка приближалась к цифре пять.

– Значит, я забыла о времени, – констатировала она и в тот же миг ощутила, как навалилась накопившаяся усталость, а глаза начали слипаться.

– Надо же иногда и отдыхать, – пожурила ее Сесиль.

– Завтра в «Лягушке» Эрик отмечает день рождения. Ты пойдешь? Он про тебя спрашивал, – Элли подмигнула.

– Нет, не смогу! – Жюли пожала плечами, забираясь под одеяло. – Завтра опять придется весь вечер репетировать с Марком.

– Не понимаю, – Дениз опустилась на край кровати. – Неужели вы там еще не все выучили?

– Наверное, она просто запала на Жерома, – хмыкнула Сесиль. – Или на Марка. Хотя нет, он слишком старый!

– Можно подумать, Дежарден молодой! – воскликнула Элли, стянула через голову платье и встряхнула им прямо над вытянувшейся на кровати Жюли, чтобы расправить.

Но Жюли уже прикрыла глаза в блаженной полудреме. Да, наверное, им этого не понять. Над головой захлопали паруса, взбегая вверх по корабельным мачтам. Заскрипели натянутые канаты, и судно медленно двинулось в открытое море.

На палубе рядом с Корделией стоял король. У него было лицо Марка, но он был ее настоящим отцом, Лиром. Ведь у Марка не было таких глубоких морщин, бороздящих лицо, кожа не была такой по-старчески сухой и тонкой, а глаза – светлыми и водянистыми. Нежность к отцу охватила Корделию. Она бережно взяла его морщинистую руку в свою, стремясь защитить от предательства и от недобрых замыслов сестер. Те остались стоять на берегу, отдаляясь с каждым футом, пока их лица не стали величиной с булавочную головку, а потом и вовсе затерялись в сияющей лазури, а граница между небом и водой стерлась.

Расчерченное голыми черными ветвями небо осыпало парижан мелкой моросью, но на лице у Жюли играла улыбка. Она не замечала ни холодных капель на лице, ни порывов ветра, ее не беспокоили хмурые лица прохожих: в голове крутились обрывки сегодняшнего сна, в котором она с мужем, королем Франции, стояла на палубе отплывающего парусника, увозя с собой отца. Хотя она знала, что ничего подобного в пьесе Шекспира не было, предчувствие чего-то нового и радостного не оставляло ее с минуты пробуждения.

Ощущение эйфории, с которым она проснулась, заставляло ее перепрыгивать через выщербленные булыжники, а губы беззвучно шептали текст «Короля Лира», как молитву. На углу она столкнулась с прохожим и только лучезарно улыбнулась ему.

На противоположной стороне площади манил афишами театр. Жюли бросилась через дорогу и даже не успела испугаться, когда над ухом оглушительно заверещал звонок трамвая. В этот же миг кто-то схватил ее за руку и резко дернул, так что она отпрыгнула назад.

Мимо пронесся желтый бок громыхающей махины, и девушка испуганно выдохнула.

– Возможно, им стоит ограничить движение трамваев по этой улице, – она обернулась и только сейчас заметила молодого человека, который продолжал сжимать рукав ее пальто. – Ради спасения некоторых рассеянных девушек.

– Может быть, – выпалила Жюли, не без удивления рассматривая молодого человека, почти ее ровесника на вид. Он улыбался, в его внимательных серых глазах плясали искорки. Открытое лицо располагало к себе, а во взгляде светился искренний интерес. – В любом случае спасибо, что не дал мне погибнуть, мм…

– Франсуа, – представился он.

– Жюли. – Она поправила выбившийся из-под шляпки локон и невольно улыбнулась в ответ на его взгляд, одновременно заинтересованный и веселый, как будто его что-то в ней забавляло.

– Ты ведь идешь в театр? – Он показал в сторону дверей, и девушка кивнула. – Я провожу тебя – мало ли что еще может случиться по дороге.

– Я могла бы дойти сама, – пожала плечиком Жюли, но все же положила руку на предложенный локоть.

– Дело в том, что нам вообще-то по пути, – юноша доверительно склонился к ней, и на нее пахнуло «Голуаз» и еще чем-то свежим, немного волнующим.

– Неужели? – Жюли искоса взглянула на него и поймала себя на мысли, что этот незнакомец нравится ей все больше.

– Я журналист из «Ле Миракль», и вдобавок (так уж случилось) – частый гость в вашем чудесном театре, – он усмехнулся.

– Да что ты? Теперь я вспоминаю, что слышала что-то о вашей газете. Это не ты брал интервью у нашей Аделин? Она как-то упоминала об этом.

– Я должен быть польщен! Но и я о тебе слышал. Жюли Дигэ – новая Корделия.

– Всего лишь замена, – Жюли порозовела.

– Уверен, достойная, – он распахнул перед ней дверь служебного входа и последовал за девушкой по коридору. – К тому же я видел тебя не только в театре.

– Где же еще? – Она на ходу кинула взгляд через плечо.

– К примеру, в «Хромой лягушке». Занятное местечко, правда?

– Спорить не буду, – она усмехнулась.

– А вот ты меня вряд ли замечала, не отрицай!

– Ну вот, теперь я чувствую себя виноватой, – Жюли закусила губу и бросила на него смеющийся взгляд, – могу ли я исправить свой промах?

– Это очень легко. Ты же не откажешься выпить со мной чашечку кофе? Скажем, сегодня, как только освободишься.

– Разве я могу отказать? Я же теперь жизнью тебе обязана! – Она остановилась и обернулась к журналисту, склонив голову к плечу. – Это наша гримерная, – пояснила она, кивнув на дверь. – Я должна бежать на репетицию. Мсье Дежарден очень суров к опоздавшим!

– Надеюсь, не слишком, – он подмигнул. – Так что, во сколько мне тебя ждать?

– Обычно у нас перерыв в два, – Жюли помахала ему на прощание и толкнула дверь.

– До встречи! – произнес он, но девушка уже исчезла.

Один за другим гасли огни, и скоро остался только свет уличного фонаря, узкой полоской проникающий в зал для репетиций меж плотных штор. Листок в руке стал бесполезен, Жюли положила его на стул и поспешила к двери. Темный коридор принял ее в свои объятия. Театр засыпал, и актриса страшилась нарушить тонкую грань между бодрствованием и сладкой дремотой, которая охватывала его от подвалов до верхних ярусов над сценой. Каждый звук теперь казался ей ударом по наковальне, и даже чуть слышный скрип половиц под ногами вселял неуловимое беспокойство. Как будто она была вором, незаконно проникшим сюда и гуляющим по пустым коридорам, а бдительный охранник вот-вот схватит ее за руку. Но он спал на своем посту тремя этажами ниже, а больше здесь не было ни души, однако некое смутное чувство заставляло сердце Жюли биться учащенно. Она прибавила шаг и почти побежала – на цыпочках, стараясь не шуметь. В хитросплетении коридоров и лестниц она ориентировалась уже не хуже любого старожила, ноги сами несли ее вперед мимо кабинета мсье Мореля, гримерки Мадлен Ланжерар и реквизиторской, мимо знакомых стен с обвисшими обоями и низких мезонинов…

Но девушка обнаружила себя не у выхода, а возле маленькой двери, в которую вовсе не собиралась входить. Решительно толкнув ее, Жюли оказалась на огромной сцене, озаряемой мягким светом боковой лампы, которую кто-то по неосмотрительности оставил включенной. Она вошла в неяркий желтый круг, ослепленная и взволнованная, и вгляделась в черноту за пределами сцены. Там начинался партер, уходил в бесконечность, а пустые глазницы лож следили холодно и внимательно – сейчас здесь не было ни души, но уже совсем скоро зал наполнится, и почти две тысячи глаз обратятся к ней. Жюли сделала неуверенный шаг, затем еще один, оставив пятно света позади себя и растворившись в темноте. Ее охватила тайная радость от единения со сценой, чувство невероятной, почти интимной близости, заставляющее пульс биться в виске, а щеки краснеть. Жюли порывисто вздохнула. Это было так странно и в то же время волнующе, словно сцена ожила у нее под ногами, зал перестал казаться черной пропастью. На мгновение ей показалось, что тихая увертюра разлилась по театру, едва различимая на грани слуха, – этой мелодией открывали спектакль, и ею же, в более быстром и драматическом темпе, его заканчивали.

Как легко было представить сейчас, что пустая сцена превратилась в палатку короля Лира в Дувре, такую нарочито современную, напоминающую о прошедшей войне. Подобные теням, по краям сцены стояли все ее участники: врач и гонец выступили вперед, офицеры почти слились с арьерсценой. Прожектор дрогнул и осветил фигуру Корделии, взирающей на них с горечью во взгляде.

Да, это он. Сейчас мне очевидцы

Рассказывали. Распевает вслух.

Идет и буйствует, как море в бурю.

На нем венок из кашки, васильков,

Репья, чертополоха и крапивы…

Корделия стояла, печальна и решительна, каждое слово отзывалось болью глубоко внутри, и Жюли чувствовала это вместе с ней. Они слились воедино на сцене, где актеры обретали свои новые сущности, иногда на время спектакля, а иногда на всю жизнь.

…О силы чудотворные земли,

Подобно глаз моих слезам, забейте

Ключами и уймите боль души

Несчастного!

Ее голос дрожал, срываясь на хрип, а молчаливые фигуры застыли вокруг и слегка подрагивали в неровном свете лампы. Жюли огляделась; больше всего ей хотелось увидеть сейчас Лира, убедиться, что он жив и не обезумел окончательно, но впереди было еще несколько мучительных сцен, и ей придется томиться в одиночестве, бессильно сжимать кулаки и страдать от неведения вместе с Корделией. А ее сестры тем временем будут плести свои сети, в которых им и предстоит погибнуть. Она с тоской обвела взглядом клубившуюся в углах пустоту, будто бы еще надеялась увидеть там отца, а затем устало опустилась на край сцены, свесив ноги вниз: еще чуть-чуть – и они коснутся первого ряда, переступят границу волшебного мира сцены и другого – такого обыденного и прозаического. Но сейчас нет зала и нет зрителей, осталось только маленькое, разрываемое ссорами и смутой королевство и его безумный король. И Корделия, чья судьба предрешена, все равно будет сражаться, соберет армию и станет сильной – только для того, чтобы погибнуть в петле. Жюли непроизвольно потерла шею.

Тихие шаги позади заставили ее резко обернуться:

– Отец! – вздох слетел с ее губ, но это был не Лир.

Невесомо ступая по дощатым половицам сцены, вперед вышла женщина. Перед ней плыл едва ощутимый аромат бессмертника. Ее длинное белое платье напоминало ночную сорочку, оно ниспадало мягкими волнами и волочилось по полу длинным шлейфом. Корсаж его был порван, старое кружево свисало паутиной, окутывающей ее низкую фигуру. И лицо, это лицо…

– Вот розмарин, это для воспоминания; прошу вас, милый, помните[13]. – Ее негромкий голос разнесся по дальним уголкам сцены, отразился эхом и вернулся к женщине. Она задрожала всем телом и обвела испуганным взглядом пустую сцену: Жюли она точно и не заметила.

А Жюли, замерев, не сводила с нее глаз. Девушка готова была поверить, что зрение ее подводит, а темнота обманчива, но перед ней стояла не кто иная, как Марго д'Эрбемон. Ее маленькая, иссохшая фигурка казалась выше и прямее в наряде Офелии, седые, украшенные цветами волосы падали на грудь и плечи спутанными прядями, а морщинистое лицо под густым слоем пудры превратилось в маску. Пудра осыпалась вместе с лепестками цветов, которые Марго мяла и рвала острыми ногтями, и те оставляли позади нее след безумия. Тусклый свет освещал и без того выбеленное лицо, делал его мертвым, но прозрачно-голубые глаза под обвисшими веками горели ярко и возбужденно.

Наконец Марго резко остановилась, лохмотья ее платья шевельнулись и застыли вместе с ней, и софит устремился теперь на нее. Она же не замечала ничего вокруг себя и смотрела только вперед, обращаясь к сгустившемуся мраку или к кому-то в нем.

– Вот укроп для вас и голубки; вот рута для вас и для меня тоже; ее зовут травой благодати, воскресной травой; о, вы должны носить вашу руту с отличием!

Она вырывала цветы из букета, который держала в руке, из волос, из корсажа, кидала их к своим ногам, и с каждым словом голос ее становился звонче, надломленней. Последнюю фразу Марго произнесла, потрясая остатками своего букета, такого же древнего и истрепанного, как она сама. Это была уже не сама Офелия, но призрак той безумной молодой девушки, бросившейся в воду. Она прошла сквозь столетия, неся с собой свою одержимость, влюбленность и юношеские порывы, чтобы когда-нибудь вновь встретиться с Гамлетом. Каждую ночь она выходит на сцену в надежде, что он услышит ее бессвязные речи, что еще можно все вернуть. Она видит перед собой лица, говорит с каждым: с королем, Гамлетом, Гертрудой, Лаэртом, раз за разом воссоздает их в своей памяти. Розмарин Офелия не выбрасывает, он всегда при ней, воспоминания – единственное, что у нее осталось.

– Вот маргаритка; я бы вам дала фиалок, но они все увяли, когда умер мой отец; говорят, он умер хорошо.

Голос затих. Она вздохнула и начала бубнить себе под нос незнакомую мелодию. Слов было не разобрать, но Офелия повторяла ее вновь и вновь, продолжая возвышаться на краю сцены неподвижной статуей. Казалось, что она могла простоять здесь целую вечность с закрытыми глазами, но вот песня оборвалась. Марго последний раз посмотрела в пустоту за краем сцены, покачала головой и неторопливо побрела обратно по дороге из цветов, подметая пол старым кружевным подолом. Она исчезла так же незаметно, как и появилась, и вместе с ней ушел последний свет, даже тусклая лампа с краю сцены погасла.

Жюли осталась сидеть во всепоглощающей тишине и темноте и никак не могла собраться с мыслями. Дух Офелии все еще витал в зале, и, хоть та и ушла, ее слова и тихая песня остались висеть в воздухе.

– Значит, я заберу тебя после спектакля, – решительно произнес Франсуа и сделал размашистую пометку в своем блокноте.

Жюли кивнула, и легкая улыбка коснулась ее губ, на щеках появились ямочки. Журналист не смог удержаться, чтобы не поцеловать по очереди каждую из них, а девушка смутилась, как школьница. Ей не нравилось, что они стояли посреди коридора возле входа в репетиционный зал, и тем более не нравилось, что все на них смотрят и наверняка обсуждают, но не желала отпускать Франсуа. Его теплые ладони грели ее руки, а лицо было так близко, что, кроме его глаз, она больше ничего не видела.

– В Париже я еще ни разу не посещала синематограф, совсем не было времени, – призналась девушка.

– Тогда я просто обязан тебя сводить. Ты же слышала про «Душу артистки»? – Жюли отрицательно покачала головой, и завитые кудряшки запрыгали возле ее ушей. – Не может быть! Он ведь про театр, ты обязана его посмотреть.

– Я слышала, что синематограф и вовсе скоро вытеснит театр, можешь себе представить? Я бы этого не хотела.

Она нахмурилась, и маленькая морщинка залегла между бровей. Франсуа расправил ее пальцами и легонько коснулся губами.

– Мне еще надо успеть загримироваться, – нехотя проговорила Жюли, не предпринимая ни малейшей попытки к бегству.

– А если опоздаешь, то Дежарден опять будет ругаться, – журналист передразнил ее по-детски испуганные интонации, вновь вызвав легкую улыбку и осуждающий взгляд. – Вон и твой партнер, – он кивнул на выходящего из дверей своей гримерной Этьена, и Жюли на мгновение показалось, что в голосе его появился оттенок ревности.

– Мы не играем вместе, к сожалению. – Она засмеялась, увидев, как вытянулось лицо журналиста.