Наследники Скорби Казакова Екатерина
— А на чего ж мне смотреть? — обиженно зашипел мальчонок. — На пятки ваши, которые с сушил торчат? Я им, дурындам, молока принес, а меня еще и лают?
Клёна снова на него шикнула, но паренек прошептал:
— Будешь нос задирать, скажу отцу, что ты с Делей целовалась. Он тебя мигом выпорет, — после этого Эльхит задумался на миг и добавил: — И его тоже.
Лесана не выдержала и рассмеялась. Потом открыла глаза и посмотрела на красную, словно брусничка, шестнадцатилетнюю девушку, сидящую рядом.
— Правда, что ли, целовалась? — спросила выученица Клесха.
Эльха, до этой поры стоящий на приставной лестнице и не решавшийся из-за сестриной строгости забраться внутрь, вскарабкался на сушила.
— Говорил же, проснулась… — пробубнил он, доставая из-за пазухи завернутую в холстину горячую ржаную лепешку, обсыпанную крупной солью. — Я им поесть принес, а они…
И паренек ловко расстелил на сене холстину, поверх которой утвердил кринку с молоком, деревянный ковшичек и принесенный хлеб. Лесана, зажмурив глаза, принюхалась. Хлеб благоухал домом, печью…
— Да не целовались мы! Нужен он мне больно, — тем временем проговорила Клёна, досадливо хмурясь. — Еле вырвалась от него, дурака. Пристал, как репей. "Сватать тебя придем", — передразнила она, по всей видимости, Деленю. — Я ему сразу сказала: как придете, так и уйдете, и чтоб мысли не держал.
Лесана смотрела на негодующую красавицу, улыбалась, а про себя думала, что еще год-другой — и очередь сватов выстроится, пожалуй, от Дарининых ворот до самого тына. Уж очень хороша была девка. Вылитая мать. Очи огневые, брови соболиные вразлет, кожа белая. О такой только песни слагать. Клёна, не зная, какие мысли одолевают гостью, ела лепешку, запивая ее парным молоком.
Эльхит тем временем развалился на сене, зажав в зубах соломинку, и смотрел в потолок. Лет ему было столько же, сколько и Русаю. Но от юного порывистого Остриковича мальчонок отличался редкостной рассудительностью и спокойным ровным нравом.
— Ну, допивай, чего тут осталось-то? — кивнула Клёна.
Лесана одним махом осушила кринку и снова откинулась на мягкое сено. Блаженствовать ей оставалось недолго. Они с Клесхом отдыхали в веси Дарины уже четвертый день и завтра должны были тронуться в Цитадель. Оттого хотелось сегодняшнее утро провести в безделье и неге. Прикрыть глаза и лежать, впитывая покой.
Увы. Который уже день девушке было в этом отказано. На душе скребли кошки — это беспокойная совесть точила Лесану изнутри. А виной всему был… Руська. Белобрысый Руська, всеми силами своей детской души мечтавший стать обережником. И Дар, горевший в мальчике, который по дурости и бабской жалости затворила сестра. Правильно наставник говорил ей, мол, девки тем страшны, что сначала сделают, а потом уж думают. А то и просто… только лишь сделают. Подумать же не удосужатся.
И она оказалась той глупой девкой, которая попустилась собственной жалостью, стыдом и неизбывной виной. Жалостью к родителям, которым выпадало на долю потерять единственного сына, да к тому же и поскребыша. Стыдом перед сельчанами и отцом-матерью, что возвратилась такая чужая им, непонятная. И виной. Глубокой дочерней виной перед семьей, кою опозорила на всю деревню, сделалась бельмом на глазу, которое и видеть противно и скрыть нельзя. Не девка, не парень; не дочь, не сын; не сестра, не брат; не близкая, не чужая.
Поддалась глупому порыву, заглушила голос совести, а когда из деревни выехала, оставив за спиной совершённое, тут же и осознала, что натворила. Она — обережница, крефф будущий, щит между людьми и Ночью! — преступила заповеди Цитадели, поставила свои желания превыше желаний тех, кого клялась защищать.
Бесстыжая.
От этих мыслей становилось горько. Расплата за содеянное досталась Лесане страшная — совесть терзала больнее кнута. И тем страшнее становилось девушке, что понимала она — допущенную глупость исправить не вдруг получится. Когда она снова окажется у родного порога? В лучшем случае через год… Значит, до той поры не дадут ей стыд и память покоя. Хоть сегодня прыгай в седло и скачи во весь дух обратно!
Дура! Что ж за дура такая! И ведь наставнику душу не изольешь, совесть не облегчишь. Клесх, о таком если прознает, прибьет. И прав будет. Потому приходилось нести бремя собственной глупости в одиночку. Девушка успокаивала себя тем, что при первой же возможности выберется в родную весь, повидается с братцем и все исправит. Да только утешение это помогало ненадолго.
Что жила? Жилу открыть не сложно. Сложно — себе признаться, что способна на подлость, на глупость, на вероломство. Сама вот спорила с наставником, доказывала, будто любовь и дружба — сила великая, будто семьей обрасти — счастье. И не слышала, что Клесх говорил — про страх, про слабость. Не переупрямить ее тогда было. Не понимала, бестолочь, какие великие силы душевные надо иметь обережнику, чтобы обзавестись семьей.
Теперь же вон как все получилось. Едва коснулось горькое лихо родной крови — ужом извернулась, чтобы себя уважить. Про долг и не вспомнила. Какой уж там долг! По правде пусть другие живут, а ей отца с матерью да сестер уберечь бы. До иных и дела нет. Сколько жизней Русай спасет, выучившись, — плевать. Лишь бы на родной печке братец сидел. А сколькие люди от того сидения без помощи сгибнут — не Лесанина беда, её-то сродники надежно защищены.
Ох, как противна она себе стала! Ох, как мучилась… Утешалась лишь тем, что всякая боль — наука. Сейчас перетерпит с грехом пополам, зато другой раз умнее будет.
Покуда гостья терзалась муками совести, Клёна и Эльха беззаботно валялись рядом на сене. Им невдомек были ее страдания, и девушка даже мимолетно позавидовала обоим — их жизнь была простой, лишенной необходимости совершать страшный выбор. Все просто казалось в их мирке. Просто и ожидаемо.
К Клёне посватается парень из соседней деревни, сыграют свадьбу, дом поставят, родят ребятишек… Эльху через год-другой отец наверняка отправит в город вразумляться какому-нибудь ремеслу. И станет он спустя лет семь-восемь — завидный жених, приведет в дом красивую девку и будут жить.
А Лесана так и продолжит скитаться. Возможно, станет тем самым креффом, который сделает из Русая ратоборца. Возможно, сгибнет однажды в Ночи. Девушка прислушалась к себе: становится ли ей тоскливо от этих мыслей?
Нет.
Все в жизни должно идти своим чередом для каждого. Для Клёны. Для Эльхита. Для Русая. Для нее. А если уж и вдуматься — так ли желает она иной доли? Вряд ли.
Обережница перекатилась на живот, уткнувшись лицом в ароматное колючее сено. Завтра в путь. Цитадель ждет.
А по весне, когда снова можно будет наведаться домой, Лесана отворит жилу брату. И заберет его в крепость. Умиротворенная этими мыслями, девушка снова задремала. Она еще не знала — ничего из того, что она загадывала, нежась на сеновале, не сбудется. Поэтому сон ее был сладок.
24
Тускло горел очаг. Зеленое пламя облизывало поленья, и те уютно потрескивали. Ребятишки играли на полу, вертели в руках соломенных кукол, говорили на разные голоса. В доме пахло кашей.
Слада ткала, поглядывая за Радошем, чтобы не подполз, глупый, близко к печи, не обжегся. Мальчик был пухлый, щекастый, толстопятый. Дети все, наконец-то, откормились. Исчезли тени вокруг глаз, скулы больше не выпирали с истощенных личиков, руки и ноги не казались тонкими и прозрачными. В жилу пошли.
— Ива? — приглушенный голос, раздавшийся от входа, заставил женщину вскинуть глаза.
Сдевой стоял в дверном проеме, тяжело опершись рукой о косяк.
— Ива?
Что-то в его голосе заставило женщину медленно отложить челнок со вздетой в него нитью.
— Она во дворе… — мягко, едва слышно ответила Слада. — Во дворе.
И медленно, очень медленно наклонилась, поднимая с пола малыша. Потом так же медленно разогнулась, держа ребенка на руках.
Дети, игравшие у очага, отчего-то застыли, глядя на стоящего в дверях мужчину, которого давно и хорошо знали. Дядька Сдевой смотрел в стену. И лицо его было застывшее, словно мертвое.
— Дяденька, — негромко окликнула мужчину девочка лет пяти, — ты заболел?
— Заболел… — неживым голосом ответил мужчина, по-прежнему глядя в пустоту. Высокий, широкоплечий, он загородил собой весь проем— не обойти.
Слада теснее прижала к себе Радоша, начавшего недовольно хныкать. Малышу хотелось ползти и он дал это понять, выгибаясь у матери на руках.
— Тс-с-с… — по-прежнему негромко сказала мать. Непонятно было, к кому она обращается— к меньшому мальчику или ко всем ребятишкам сразу.
В избе стало тихо-тихо. Дети медленно отползали за спину Слады. Сдевой стоял не шевелясь.
Лихо страшное. Неужто и тут настигло? Ребятишки только-только во сне кричать перестали. За что же им это? Едва обжились. Едва вздохнули свободно. Да когда же все закончится! Сладу начала бить едва заметная дрожь. Ужас матери передался ребенку, который перестал наконец рваться с рук и затих, прижавшись к мягкой груди.
— Ива во дворе, Сдевой, — опять заговорила женщина. Негромко. Певуче. — Хочешь, Юна позовет ее?
Он не выпустит женщину. Но еще может выпустить ребенка. Надо попытаться. Иначе все равно погибнут.
— Хочешь? — мягко спросила женщина, отыскивая глазами старшую дочь.
Девочка закусила побелевшие от страха губы.
— Пусть позовет… — эхом отозвался Сдевой.
Он стоял обманчиво расслабленный, отрешенный, страшный.
— Юна, кликни Иву, доченька… — попросила мать. — Не бойся, иди. Иди, не торопись.
Женщина не говорила. Она словно пела, почти не делая пауз между словами. Сердце билось где-то у самого горла, сознание затапливал ужас. Юна… доченька…
Остальные ребятишки затаились, не решаясь даже плакать. Только бы молчали… Только бы никто не закричал…
Юна медленно-медленно, не поднимая головы, пошла к двери.
— Доченька, иди, не бойся, иди…
Малышка тенью проскользнула между косяком и опершимся о него ладонью мужчиной. Лишь бы не побежала, не заголосила… Нет. Медленно прошла через сени, осторожно открыла дверь… Хранители светлые, пожалуйста, пожалуйста!..
Хлопок!
Дверь громко стукнула, закрываясь за девочкой.
Сдевой вздрогнул, словно проснулся, и перевел взгляд безумных глаз на женщину, стоящую у ткацкого стана, и сгрудившихся за ее спиной ребятишек.
Он бросился от порога, издав страшное нечеловеческое рычание. Слада закричала во все горло и швырнула под ноги смазанной тени ткацкий стан, сама отскакивая к печи. Рывок— и Радош заброшен на полати, а женщина схватила и выставила перед собой тяжелый ухват.
— Не подходи… — рычала она, загораживая собой детей. — Убью…
Знала, что Сдевой более не понимает смысла и звука человеческой речи, но надо было что-то сказать, потому что он стоял напротив, тяжело и хрипло дыша, шалый, как взбесившийся бык. Незряче водил глазами, готовый кинуться. Он и кинется. Лишь бы Юна успела…
Он рванулся на нее, захлебываясь свирепым рыком. Слада закричала, изо всех сил ударяя в широкую грудь ухватом.
— Бегите! Бегите!!!
Дети бросились врассыпную. На полатях громко и истошно закричал Радош. Мать подумала— не упал бы! — и в этот миг Сдевой отшвырнул от себя ее жалкое оружие и кинулся вперед, погребая под собой жертву, вонзаясь острыми зубами в шею.
Мир закрутился. Слада вцепилась руками мужчине в волосы, силясь оторвать от себя, вывернуться. Почувствовала, как кровь заливает грудь.
В этот миг громко ударилась о бревенчатую стену дверь, и обезумевшего Сдевоя поволокло прочь с задыхающейся хозяйки дома.
Зажимая рукой хлещущую кровью рану, Слада попыталась подняться, хотя перед глазами все плыло. Чьи-то прохладные ладони легли на грудь. С трудом женщина узнала Дивена и запоздало расплакалась. По его пальцам сбегали искры зеленого света, боль отступала, но женщина все никак не могла успокоиться— пережитый ужас заставлял трястись и захлебываться рыданьями. На полатях голосил во все горло перепуганный Радош. Орал самозабвенно, пока отец не снял его и не прижал к себе. С кричащим сыном на руках Дивен обернулся к стоящему в дверях Звану.
— Ты говорил, здесь ни Охотников, ни Каженника…
Мужчина задумчиво смотрел на распростертое бездыханное тело. Вопрос вывел его из оцепенения, и Зван перевел взгляд на Сладиного мужа.
— Скаженных не было ни разу. Этот— первый взбесился… Дела…
Он не договорил, кто-то толкнул в спину, и в избу влетела Ива, белая от ужаса. Она рухнула на колени возле убитого и дрожащей ладонью тронула бородатую щеку.
— Сдевой…
Женщина заплакала.
— Дети целы… — хрипло сказала ей Слада. — Успели выбежать.
Ива закрыла лицо руками и скорчилась на полу, рядом с мужем. Тяжкое горе мешало дышать. А ведь думала— спаслись. Думала— заживут спокойно.
Слада кое-как встала на слабые ноги, цепляясь за руку мужа. От раны на шее не осталось следа, но в ушах шумело, голова кружилась и сознание путалось. В глубине души зарождалась глухая ярость. Хотелось бежать куда глаза глядят, хотелось убивать, хотелось содрать с себя кожу, хотелось умереть. Дивен повернулся, заглянул ей в глаза.
— Ляг.
Она послушно вытянулась на лавке. Муж укусил себя за ладонь и сжал кулак. В рот Сладе полилась густая пряная кровь. Глоток, другой, третий. Гнев, ярость и голод отступают, рассудок больше не путается. Хранители Пресветлые, как она ненавидела себя в эти мгновения! Полу-тварь, полу-зверь, мечтающая стать человеком и не способная им быть без человеческой крови. Или без крови таких, как ее муж. Что ж за долю они унаследовали скорбную?
25
— Свет ты мой ясный…
Донатос распахнул глаза и застыл: на него смотрели два темных омута с призрачными искрами в глубине. Колдун стремительно падал в эти омуты, не в силах сделать вдох, не видя ничего вокруг. Дыхание перехватило. Откуда-то издалека донеслось:
— Свет ты мой ясный…
И сердце будто стиснули раскаленными клещами.
На миг показалось, будто не человек глядит — не просматривалось во взгляде разума. Бездонный он и темный был, как болотное оконце — бочаг. Глядишь — и ничего не видишь, кроме маслянистой, отражающей тебя черноты.
Однако колдун сморгнул, и морок развеялся. Перед онемевшим от удивления обережником стояла невысокая девушка с безумными очами. Чудная. С кудлатой взлохмаченной головой. Спутанные волосы свисали до поясницы, а на длинные пряди были подвешены бусины, узкие полоски ткани, разноцветные нитки, перышки… Рубаху блаженной словно слепой шил — заплата на заплате, одна пестрее другой — прорехи починены криво, неумело. На ногах же красовались стоптанные лыковые башмаки.
Словом, скаженная. Но безбоязненная. Страха перед незнакомым мужиком с мертвой жутью в глазах в ней не было. Уж что-что, а ужас крефф как зверь чуял. Однако девка не пугалась. Жила в ней бьющая через край радость, которая искрами переливалась в зрачках. И вот от этого беспричинного веселья колдуна перекосило. Показалось — насмехается дура, поэтому, грубо стиснув тощее плечо, крефф спросил:
— Ты чья?
— А ничья… — ласково ответила девушка, жадно вглядываясь ему в лицо. — Никого не осталось. Все сгибли. Одна я, как ты. Одна-одинешенька, родненький…
Он взъярился:
— Какой я тебе "родненький", дура? Пошла вон! — и оттолкнул.
Девушка упала на каменные плиты и, захлебываясь, залопотала, глядя на креффа снизу вверх:
— Как же не родненький? Ни у тебя, ни у меня никого в свете белом нет, значит, сама судьба нам вместе быть велела, — сделала она нехитрый вывод и поднялась на ноги. — Ведь еле нашла тебя. Что ж ты сотворил с собой? Сердце высушил, душу надорвал…
И блаженная, сморгнув слезы, застившие глаза, сострадательно провела ладонью по лицу мужчины.
— Я теперь всегда рядом буду, не дам тебе маяться.
Крефф перехватил руку девушки за запястье и отшвырнул от себя:
— Была б в светлом уме — весь дух бы вышиб… — прошипел колдун и пошел прочь от дурковатой.
Та заволновалась, бросилась следом, причитая:
— Ой, свет мой ясный, не серчай! Почто гонишь? Я же худа не сделаю! — она забегала вперед, заглядывала мужчине в глаза, видать, и вправду думала, что он испугался от нее какого-то лиха. — Я тебя не обижу…
Донатос остановился. Посмотрел на девку. Совладал с приливом жгучей ярости и ровно спросил:
— Как звать тебя?
— Светлой! — обрадовалась дура, приглаживая лохмы. — Светлой меня звать, радость моя.
Наузник помолчал, а потом раздельно, так, чтобы до припадочной дошло, сказал:
— Светла. Пошла. Вон.
Просиявшее было лицо девушки вытянулось, и она осталась растерянно стоять посреди пустого коридора, тогда как крефф направился своей дорогой. Он уже почти дошел до двери, когда между лопаток ткнулось что-то теплое, а плечи обхватили тонкие руки: это Светла нагнала своего "родненького" и прижалась щекой к спине, обняв колдуна.
— Не гони, светоч ясный. Сгибнешь ведь без меня.
Обережник побагровел от злости, оторвал от себя подрагивающие ладошки, схватил скаженную за ухо и поволок вон из Цитадели, приговаривая:
— Что ж за дура, прости Хранители! Кто тебя притащил сюда?
Девчонка жалобно скулила, на цыпочках семеня рядом и изо всех сил выворачивая шею, чтобы хоть как-то уменьшить боль, плакала и повторяла:
— Не гневайся, родненький, не гневайся…
Выволочив блаженную на двор, Донатос подошел к двум разговаривающим меж собой обережникам и гаркнул:
— Кто дуру эту привез?
— Я привез, — откуда-то со стороны конюшен показался одетый в серое мужчина. — Чего она учудить-то успела? Вроде тихая…
Светлин мучитель скрипнул зубами:
— Ты, Полян, держи придурочную свою от меня и от греха подальше, — с этими словами он швырнул зареванную девушку сторожевику.
— Да не моя она, — вскинулся наузник, — Фебр ее в логовище нашел. Вот и привезли…
— Плевать мне, чья она, хоть Встрешникова зазноба! Еще раз увижу — к столбу привяжу и высеку. Коли через голову не доходит, через спину поймет.
— Ты очумел? — разозлился Полян. — Она блажная! Давай еще прочь ее прогони, что умом не задалась! Спятил? Девка в логове Хранители ведают сколько провела, ни рода, ни веси своей не помнит, а ты издеваться над ней вздумал?
И сторожевик задвинул скаженную за спину:
— Только тронь.
— Я тебе сказал. Еще раз она ко мне цепляться вздумает — запорю.
— А я сказал — только тронь. — Полян сцепил руки на кожаном поясе и устремил на колдуна тяжелый взгляд.
— Ой, что же вы ругаетесь! — Между мужчинами как из-под земли возникла Светла. — Хорошие мои, что же вы это? Из-за меня, из-за дуры глупой! Не надо.
"Хорошие" сверлили друг друга глазами, не замечая девушку. Донатос играл желваками, а Полян стиснул зубы так, что даже со стороны казалось — вот-вот челюсть сведет.
— Куда хочешь ее девай, но чтоб я больше не видел. Пришибу и упокаивать не стану, — пригрозил колдун и, круто развернувшись, пошел прочь.
Девушка же горячо зашептала Поляну, потирая свое все еще горящее ухо:
— Ты не серчай на него, не серчай! Не со зла он, а как дите малое — не разумеет, что творит.
— Как же, не разумеет… — проворчал сторожевик, глядя в спину колдуну. — Пойдем, горе, к лекарям тебя отведу да в трапезную; есть, поди, хочешь?
— Нет-нет, хороший мой, куда ж я пойду, а свет-то мой ясный как же? — испугалась и засуетилась дурочка.
— Не лезь ты к нему, — устало вздохнул обережник. — Да и вообще ни к кому не лезь. Тут парни одни. Обидят еще.
Но блаженная замахала на него руками:
— Да кто ж меня тронет, кому я нужна…
Подталкивая скаженную в спину, Полян кое-как привел ее в Башню целителей. В лекарской перебирал склянки с настойками обезображенный одноглазый лекарь. К нему-то колдун и подтолкнул озирающуюся подопечную.
— Мира в дому, Ихтор. Глянь девку. У оборотней в логове нашли. Может, удастся рассудок ей вернуть?
— Мира в пути, Полян, — отозвался крефф, с любопытством глядя на находку.
— Ой, чудно как, — Светла расплылась в широкой улыбке. — Тебе рысь отметину этакую оставила, а ты сестру ее молодшую на груди пригрел. Ой, чудно
…
Мужчина от слов дурочки оторопел:
— Ты откуда знаешь, что кошка у меня есть?
Блаженная заулыбалась и шагнула к креффу:
— Так вон шерсть к рубахе прилипла, — с этими словами она сняла с рукава обережника клок Рыжкиного пуха.
— А про рысь с чего взяла? — подозрительно спросил лекарь.
— Так волк зубами рвет, не когтями, а у медведя лапы здоровше, — простодушно ответила скаженная и добавила совершенно неожиданное: — Красивый ты.
— Чего-о-о?.. — брови Ихтора — уцелевшая и вывернутая шрамом — сошлись на переносице, отчего лицо с развороченной глазницей стало еще безобразнее.
— Говорю, сердце доброе у тебя. Разве ж злодей какой станет с кошкой возиться?
— Ах, доброе… — протянул целитель, усмехаясь.
Девушка беззаботно кивнула и вдруг посерьезнела:
— Доброе. Но к злу привычное.
Полян прыснул. Крефф усилием воли спрятал улыбку. Дурочка не заметила, что мужчин рассмешил ее лепет, и продолжила:
— Хороший ты. Но свет мой ясный — лучше.
Лекарь недоуменно посмотрел на сторожевика, и тот пояснил с усмешкой:
— Донатос — свет ее.
Ихтор закашлялся, а когда успокоился, поманил девушку к себе. Мягко надавил на плечи, вынуждая сесть на лавку, и принялся ощупывать кудлатую голову.
— Где вы это чудо отыскали-то?
Полян вздохнул:
— На оборотней ходили. Стаю возле Дубравки нашли. Всех побили: псицу, кобеля, переярков нескольких да щенков с прибылыми. Уж уходить хотели, когда ратоборец наш ее под меховой рухлядью нашел: трясется, плачет, ничего не помнит, кроме имени. Куда ее девать-то было?
— Хм… — Ихтор поднял лицо девушки за подбородок и бесцеремонно раздвинул ей губы, пристально рассматривая ровные белые зубы. — Не оборотень.
Он потрогал пальцем клыки, вынудил Светлу, терпеливо сносящую его самоуправство, раскрыть рот, заглянул внутрь, затем пощупал что-то за челюстями:
— Не оборотень. Диво.
Обережник кивнул:
— Знаю, что не оборотень. Мы тоже всю ее общупали. Будь у девки отец или хоть братья старшие, пришлось бы Орду жениться, — и мужчина хохотнул.
— Видать, сожрать собирались, а она от страха умом оскудела… — протянул Ихтор.
Полян оживился:
— Ты не думай: она смирная; покуда ехали, худа не было от нее. Как ребятенок малый.
Ладони целителя охватило голубое сияние, скаженная, узрев такое диво, испуганно пискнула и подалась назад, отстраняясь.
— Тихо, тихо, не бойся… — зашептал крефф. — Дай погляжу, что с тобой.
Девушка глубоко вздохнула, зажмурилась и словно окаменела, перетерпевая льющийся на нее Дар.
Лекарь отнял руку.
— Не помочь ей, Полян. Рассудок тьмой скован, как завесой. И Даром не пробиться. Прежде я этакого не видел. Но ты прав — злобы в ней нет.
— Так, может, оставишь ее пока у себя? А то Донатос пришибить грозился… — Сторожевик с надеждой посмотрел на мужчину.
Тот в ответ кивнул:
— Пусть пока остается. К вечеру придумаем, куда ее отправить: может, на поварню, может, в конюшню. А пока вон с Рыжкой поиграется.
— Правда, что ль, кошка у тебя? — изумился Полян.
— Ага, — кивнул целитель.
— Ну вот одна за другой присмотрит, — обрадовался сторожевик. — И тебе спокойнее будет, Светла животину не обидит. Правда ж, Светла?
— Не обижу, дяденька, — кивнула скаженная. — Только некогда мне с кошкой играться, свет-то мой ясный как без пригляда?
— А чего за ним приглядывать? — подивился одноглазый лекарь.
— Как чего? — всплеснула руками дурочка. — Заморенный, на просвет всего видать. Да и душа болит у него. Ой, как болит, дяденьки.
— Была б она у него… — пробурчал Ихтор.
Светла от этих его слов посуровела и нравоучительно заметила:
— Душа, пригожий мой, у всех есть. Только болит она у всякого по-разному, — девушка посмотрела на креффа со строгостью и закончила: — А у него она больше вашего болит, потому как измученная вся.
— Это кто ж его измучил? — насмешливо спросил лекарь.
Блаженная покачала головой, дивясь такой недогадливости:
— Кто ж человека сильнее его самого измучить может? — вопросом на вопрос ответила она. — Сам. Сам всё.
— Тебе сказано — не суйся к нему, — рассердился Полян. — Близко даже не подходи. Живи вон у Ихтора. Он не тронет.
— Нужна она мне! — испугался целитель. — До вечера пересидит, а там определю куда-нибудь.
Сторожевик покачал головой:
— Сказала ж она — добрый ты. Пойми, это чудо еще не к каждому пойдет. Фебра вон увидела — так затряслась как осиновый лист. Говорит, мол, смерть над ним крылья расправила. Ну сам посуди, куда ее еще девать? Обидеть могут, — терпеливо увещевал колдун насупившегося креффа.
Лекарю и правда было жаль девку. Одно дивно: как она в Донатосе душу разглядела?
— Ладно, оставляй беду свою, — махнул Ихтор рукой. — Нынче к Нэду схожу, узнаю, как с ней быть.
Радость свою Полян даже скрывать не стал. Сбыл с рук обузу, пристроил под надежное крыло, что еще надо? Целитель дурочку не обидит, всяк знает — нет в нем лютости. Мужик он хоть суровый, но справедливый. Глядишь, убережет дуреху, коли та Донатоса из головы не выкинет.
Когда сторожевик ушел, Ихтор напоил скаженную успокоительным взваром. Кто знает, как себя на новом месте поведет? Девка выпила настойку покорно, не прекословя, и потом так же послушно отправилась с креффом в трапезную.
Оказавшись среди выучей, которые исподволь бросали на чудачку любопытные взгляды, девушка не растерялась и даже не смутилась. Уселась на лавку, но прежде чем взяться за ложку, принялась вертеть головой, словно выискивая кого-то, только ей одной ведомого.
— Чего крутишься — блохи, что ли кусают? — Ихтор придвинул дурочке миску с хлебовом. — Ешь.
— Да где же радость-то моя? — Блаженная тревожно озиралась, едва сдерживая слезы. — Что ж не идет? Остынет же все!
— Послушай меня, — целитель развернул дурочку к себе. — Радость твоя — наузник. Он днями спит, ночью мертвых упокаивает. И сейчас, поди, дрыхнет, не вспоминает про тебя. Ешь. Голодом тут никого не морят.
Светла сморгнула слезы и взялась за ложку. Но ела медленно, через силу. Наконец, вскинула на целителя полные тоски глаза и спросила с мольбой в голосе:
— А пойдем, пригожий мой, его проверим, а? Вдруг захворал? Ой, с лица был бледен…
"Ума б тебе", — в сердцах подумал крефф, но промолчал, выразительно поглядев на миску с похлебкой. Глупая вздохнула и продолжила есть. А у Ихтора в голове не укладывалось — с чего девка решила, что самому жестокому креффу, привыкшему к такому, от чего у другого рассудок вскипит, нужны ее забота и ласка? Донатос к первому не привык, во втором не нуждался. Тем более от дурехи, у которой рассудок путался, и речи были бессвязные.
Читать бесплатно другие книги:
