Маяковский без глянца Фокин Павел

1929–1930.

Вероника Полонская

Виктор Ефимович Ардов (1900–1976), писатель-сатирик, муж Н. А. Ольшевской, подруги В. В. Полонской:

Отец Вероники Полонской – популярный в свое время киноактер Витольд Альфонсович Полонский. Человек – красивый, но вряд ли талантливый. Поляк.

Мать – Ольга Григорьевна, урожденная Гладкова – женщина очень тонкая, артистичная, умная. И сейчас еще в 48 лет она на редкость хороша собою. Жизнь ее, очевидно, была неудачною, так как ее покойный муж, неожиданно сделавший карьеру в кино, вел себя распутно, а она – Ольга Григорьевна – его любила. Умер Полонский чуть ли не 34-х лет от роду.

От матери Нора унаследовала необыкновенную чуткость, деликатность, мягкий и неназойливый женский ум. Что-то европейское, нерусское во внешности досталось ей от отца. <…>

Нора хорошо сложена и миловидна. Красивою ее назвать нельзя. А так как она еще и застенчива, то многие злоязычники склонны удивляться вкусу Маяковского, наблюдая ее лицо, дурнеющее от застенчивости. <…>

В дневниках Софьи Андреевны Толстой я встретил такую характеристику одной из невесток графини: «нежна в любви». Я думаю, что это определение как нельзя более подходит к Полонской. Чуткость ее поистине сейсмографична. Не только к любящему и любимому человеку, просто к партнеру по случайной встрече в гостях, в театре, ко всем вообще знакомым она внутренне необыкновенно внимательна. Ее способность немедленно отвечать в тон собеседнику удивительна.

Могу себе представить, как должно было пленить Маяковского это свойство. Может быть, это-то именно свойство и превратило незначительный вначале роман с молоденькой актрисою в связь, закончившуюся трагически. Едва ли кто-нибудь из партнерш поэта по любви мог соперничать с Полонскою в этом отношении.

Я сказал выше: «Нежна в любви». Чуткость – только половина нежности. Вернее, она поддерживает нежность. А нежности в Полонской очень много. Прежде всего, она предельно женственна. Именно женственность заставляет ее не только ощущать настроение и тон любого человека рядом с нею, но и поддаваться этому предложенному ей тону. Полонская с веселым собеседником – весела, с грустным – печальна, с человеком, настроенным иронически, – иронична сама и т. д.

Не надо, однако, думать, что она не имеет своего вкуса или своей воли. Полонская в конечном счете очень принципиальна, вернее – честна. Совсем не с каждым она обращается ровно. Конечно, в этом умении подладиться под расположение собеседника многое – от естественного в молодой женщине кокетства. От желания быть обаятельной.

Но, повторяю, когда вместе с любовью эта активная, я бы сказал, чуткость была направлена на поэта, она не могла не прельстить его. <…>

Я не отметил подробно <…> ее ума, такого ясного и даже иронического. (Кстати сказать: самое трудное для женщины совмещать иронию с женственностью и отсутствием в любви того, что я бы назвал «обнажением приема». Одно из двух: либо ирония, ясность воззрений – тогда и покров романтики не существует; либо женщина держится за очарование любовной, что ли, ортодоксии – извините за корявое выражение. Полонская удивительно гармонична – и умна и женственна в этом, самом высоком смысле.)

Вероника Витольдовна Полонская:

Я познакомилась с Владимиром Владимировичем 13 мая 1929 года в Москве на бегах. Познакомил меня с ним Осип Максимович Брик, а с О. М. я была знакома, так как снималась в фильме «Стеклянный глаз», который ставила Лиля Юрьевна Брик.

Когда Владимир Владимирович отошел, Осип Максимович сказал:

– Обратите внимание, какое несоответствие фигуры у Володи: он такой большой – на коротких ногах.

Действительно, при первом знакомстве Маяковский мне показался каким-то большим и нелепым в белом плаще, в шляпе, нахлобученной на лоб, с палкой, которой он очень энергично управлял. А вообще меня испугала вначале его шумливость, разговор, присущий только ему.

Я как-то потерялась и не знала, как себя вести с этим громадным человеком.

Потом к нам подошли Катаев, Олеша, Пильняк и артист Художественного театра Яншин, который в то время был моим мужем. Все сговорились поехать вечером к Катаеву.

Владимир Владимирович предложил заехать за мной на спектакль в Художественный театр на своей машине, чтобы отвезти меня к Катаеву.

Вечером, выйдя из театра, я не встретила Владимира Владимировича, долго ходила по улице Горького против Телеграфа и ждала его. В проезде Художественного театра на углу стояла серая двухместная машина.

Шофер этой машины вдруг обратился ко мне и предложил с ним покататься. Я спросила, чья это машина. Он ответил: «Поэта Маяковского». Когда я сказала, что именно Маяковского я и жду, шофер очень испугался и умолял не выдавать его.

Маяковский, объяснил мне шофер, велел ему ждать его у Художественного театра, а сам, наверное, заигрался на бильярде в гостинице «Селект».

Я вернулась в театр и поехала к Катаеву с Яншиным. Катаев сказал, что несколько раз звонил Маяковский и спрашивал, не приехала ли я. Вскоре он позвонил опять, а потом и сам прибыл к Катаеву.

На мой вопрос, почему он не заехал за мной, Маяковский ответил очень серьезно:

– Бывают в жизни человека такие обстоятельства, против которых не попрешь. Поэтому вы не должны меня ругать…

Мы здесь как-то сразу очень понравились друг другу, и мне было очень весело. Впрочем, кажется, и вообще вечер был удачный.

Владимир Владимирович мне сказал:

– Почему вы так меняетесь? Утром, на бегах, были уродом, а сейчас – такая красивая…

Мы условились встретиться на другой день.

Встретились днем, гуляли по улицам. <…>

Через некоторое время, когда мы также гуляли по городу, он предложил зайти к нему домой. Я знала его квартиру в Гендриковом переулке, так как бывала у Лили Юрьевны в отсутствие Маяковского – когда он был за границей, и была очень удивлена, узнав о существовании его рабочего кабинета на Лубянке.

Дома у себя – на Лубянке – он показывал мне свои книги. Помню, в этой комнате стоял шкаф, наполненный переводами стихов Маяковского почти на все языки мира.

Он показал мне эти книги.

Читал мне стихи свои. <…>

Владимир Владимирович много рассказывал мне, как работает.

Я была совсем покорена его талантом и обаянием.

Владимир Владимирович, очевидно, понял по моему виду, – словами выразить своего восторга я не умела, – как я взволнована.

И ему, как мне показалось, это было очень приятно. Довольный, он прошелся по комнате, посмотрелся в зеркало и спросил:

– Нравятся мои стихи, Вероника Витольдовна?

И получив утвердительный ответ, вдруг очень неожиданно и настойчиво стал меня обнимать.

Когда я запротестовала, он страшно удивился, по-детски обиделся, надулся, замрачнел и сказал:

– Ну ладно, дайте копыто, больше не буду. Вот недотрога.

Я стала бывать у него на Лубянке ежедневно. <…>

Мы встречались часто.

По-прежнему я бывала у него на Лубянке.

Яншин ничего не знал об этой квартире Маяковского. Мы всячески скрывали ее существование.

Много бывали и втроем с Яншиным – в театральном клубе, в ресторанах.

Михаил Михайлович Яншин (1902–1976), актер, режиссер, народный артист СССР (1955). С 1924 г. в Московском Художественном академическом театре. Муж В. В. Полонской. Из протокола следственного дела В. В. Маяковского:

Были случаи, когда я был занят на спектаклях и моя жена ходила в кино, или в тот же ресторан, или кружок, вместе с В. В., причем после спектакля мы встречались и вместе проводили время. Были случаи, когда и на квартире у В. В. моя жена встречалась с В. В. одна без меня из-за моей занятости, но у меня и мыслей не было никаких предразсудительных, потому что при ближайшем знакомстве с В. В. мое отношение к нему, а так же и его ко мне было самое замечательное.

Вероника Витольдовна Полонская:

Помню, зимой как-то мы поехали на его машине в Петровско-Разумовское. Было страшно холодно. Мы совсем закоченели. Вышли из машины и бегали по сугробам, валялись в снегу. Владимир Владимирович был очень веселый.

Он нарисовал палкою на пруду сердце, пронзенное стрелой, и написал «Нора – Володя». <…>

Владимир Владимирович никогда не отпускал меня, не оставив какой-нибудь вещи «в залог», как он говорил: кольца ли, перчатки, платка.

Как-то он подарил мне шейный четырехугольный платок и разрезал его на два треугольника.

Один должна была всегда носить я, а другой платок он набросил в своей комнате на Лубянке на лампу и говорил, что когда он остается дома, смотрит на лампу, то ему легче: кажется, что часть меня – с ним.

Как-то мы играли шутя вдвоем в карты, и я проиграла ему пари. Владимир Владимирович потребовал с меня бокалы для вина. Я подарила ему дюжину бокалов. Бокалы оказались хрупкими, легко бились. Вскоре осталось только два бокала. Маяковский очень суеверно к ним относился, говорил, что эти уцелевшие два бокала являются для него как бы символом наших отношений, говорил, что если хоть один из этих бокалов разобьется – мы расстанемся.

Он всегда сам бережно их мыл и осторожно вытирал.

Однажды вечером мы сидели на Лубянке, Владимир Владимирович сказал:

– Норочка, ты знаешь, как я к тебе отношусь. Я хотел тебе написать стихи об этом, но я так много писал о любви – уже все сказалось. <…>

После приезда в Москву с Кавказа и нашей встречи на вокзале я поняла, что Владимир Владимирович очень здорово меня любит. Я была очень счастлива. Мы часто встречались. Как-то было все очень радостно и бездумно.

Но вскоре настроение у Маяковского сильно испортилось. Он был чем-то очень озабочен, много молчал. На мои вопросы о причинах такого настроения отшучивался. Он и вообще никогда почти не делился со мною своим плохим настроением, разве только иногда вырывалось что-нибудь…

Но здесь Владимир Владимирович жаловался на усталость, на здоровье и говорил, что только со мной ему светло и хорошо. Стал очень придирчив и болезненно ревнив.

Раньше он совершенно спокойно относился к моему мужу. Теперь же стал ревновать, придирался, мрачнел. Часами молчал. С трудом мне удавалось выбить его из этого состояния. Потом вдруг мрачность проходила, и этот огромный человек опять радовался, прыгал, сокрушая все вокруг, гудел своим басом. <…>

Я получила большую роль в пьесе «Наша молодость». Для меня – начинающей молодой актрисы – получить роль во МХАТе было огромным событием, и я очень увлеклась работой.

Владимир Владимирович вначале искренно радовался за меня, фантазировал, как он пойдет на премьеру, будет подносить каждый спектакль цветы «от неизвестного» и т. д. Но спустя несколько дней, увидев, как это меня отвлекает, замрачнел, разозлился. Он прочел мою роль и сказал, что роль отвратительная, пьеса, наверное, – тоже. Пьесу он, правда, не читал и читать не будет и на спектакль ни за что не пойдет. И вообще не нужно мне быть актрисой, а надо бросить театр…

Это было сказано в форме шутки, но очень зло, и я почувствовала, что Маяковский действительно так думает и хочет.

Стал он очень требователен, добивался ежедневных встреч, и не только на Лубянке, а хотел меня видеть и в городе. Мы ежедневно уславливались повидаться в одном из кафе, или рядом с МХАТом, или напротив Малой сцены МХАТа на улице Горького.

Мне было очень трудно вырваться для встреч днем и из-за работы, и из-за того, что трудно было уходить из театра одной. Я часто опаздывала или не приходила совсем, а иногда приходила с Яншиным. Владимир Владимирович злился, я же чувствовала себя очень глупо.

Помню, после репетиции удерешь и бежишь бегом в кафе на Тверской и видишь, за столиком сидит мрачная фигура в широкополой шляпе. И всякий раз неизменная поза: руки держатся за палку, подбородок на руках, большие темные глаза глядят на дверь.

Он говорил, что стал посмешищем в глазах всех официанток кафе, потому что ждет меня часами. Я умоляю его не встречаться в кафе. Я никак не могла ему обещать приходить точно. Но Маяковский отвечал:

– Наплевать на официанток, пусть смеются. Я буду ждать терпеливо, только приходи! <…>

Я была в это время беременна от него. Делала аборт, на меня это очень подействовало психически, так как я устала от лжи и двойной жизни, а тут меня навещал в больнице Яншин… Опять приходилось лгать. Было мучительно.

После операции, которая прошла не совсем благополучно, у меня появилась страшная апатия к жизни вообще и, главное, какое-то отвращение к физическим отношениям.

Владимир Владимирович с этим никак не мог примириться. Его очень мучило мое физическое (кажущееся) равнодушие. На этой почве возникало много ссор, тяжелых, мучительных, глупых. <…>

Владимира Владимировича такое мое равнодушие приводило в неистовство. Он часто бывал настойчив, даже жесток. Стал нервно, подозрительно относиться буквально ко всему, раздражался и придирался по малейшим пустякам.

Лили Юрьевна Брик. Из дневника:

28.1.1930. Володя в страданиях из-за Норы, за обедом пил горькую – вечер… поле… огоньки… У него, по моему, бешенство – настораживается при любом молодом женском имени и чудовищно неразборчив.

Вероника Витольдовна Полонская:

В начале 30-го года Владимир Владимирович потребовал, чтобы я развелась с Яншиным, стала его женой и ушла бы из театра.

Я оттягивала это решение. Владимиру Владимировичу я сказала, что буду его женой, но не теперь.

Он спросил:

– Но все же это будет? Я могу верить? Могу думать и делать все, что для этого нужно?

Я ответила:

– Да, думать и делать!

С тех пор эта формула «думать и делать» стала у нас как пароль.

Всегда при встрече в обществе (на людях), если ему было тяжело, он задавал вопрос: «Думать и делать?» И, получив утвердительный ответ, успокаивался.

«Думать и делать» реально выразилось в том, что он записался на квартиру в писательском доме против Художественного театра.

Было решено, что мы туда переедем.

Конечно, это было нелепо – ждать какой-то квартиры, чтобы решать в зависимости от этого, быть ли нам вместе. Но мне это было нужно, так как я боялась и отодвигала решительный разговор с Яншиным, а Владимира Владимировича это все же успокаивало. <…>

После спектакля мы встретились у него.

Владимир Владимирович, очевидно, готовился к разговору со мной. Он составил даже план этого разговора и все сказал мне, что наметил в плане. К сожалению, я сейчас не могу припомнить в подробностях этот разговор. А бумажка с планом теперь находится у Лили Юрьевны.

Вероятно, я могла бы восстановить по этому документу весь разговор.

Владимир Владимирович Маяковский. План разговора с В. Полонской, 12–14.04.1930:

1) Если любят – то разговор приятен

2) Если нет – чем скорей тем лучше

3) Я – первый раз не раскаиваюсь в бывшем будь еще раз такой случай буду еще раз так же поступать

4) Я не смешон при условии знания наших отношений

5) В чем сущность моего горя

6) не ревность

7) Правдивость человечность нельзя быть смешным

8) Разговор – я спокоен

Одно только не встретились и в 10 ч.

9) Пошел к трамваю тревога телефон не была и не должна быть шел наверняка кино если и не были Мих. Мих <гулял?> со мной не звонил

10) Зачем под окном разговор

11) Я не кончу жизнь не доставлю такого удовольствия художественному театру

12) Сплетня пойдет

13) Игра способ повидаться если я не прав

14) Поездка в авто

15) Что надо прекратить разговоры

16) Расстаться <?> сию же секунду или знать что делается

Вероника Витольдовна Полонская:

Потом оба мы смягчились.

Владимир Владимирович сделался совсем ласковым. Я просила его не тревожиться из-за меня, сказала, что буду его женой. Я это тогда твердо решила. Но нужно, сказала я, обдумать, как лучше, тактичнее поступить с Яншиным. <…>

Если гиперболичность Владимира Владимировича помогала ему в его творчестве, в видении вещей, событий, людей, то в жизни это ему мешало. Он все преувеличивал, конечно, неумышленно. Такая повышенная восприимчивость была заложена в нем от природы. Например, Владимир Владимирович как-то зашел за мной к маме:

– Нора у вас?

– Нет.

Не выслушав объяснения, он менялся в лице, как будто бы произошло что-то невероятное, непоправимое.

– Вы долго не шли, Владимир Владимирович, Нора пошла к вам навстречу.

Сразу перемена. Лицо проясняется. Владимир Владимирович улыбается, доволен, счастлив. <…>

Этот же гиперболизм Владимира Владимировича сыграл такую трагическую роль в наших отношениях. Именно это его свойство превратило нашу размолвку утром 14 апреля в настоящий разрыв в его глазах и привело к катастрофе.

Ведь для меня вопрос жизни с ним был решен. Я любила его, и если бы он принял во внимание мои годы и свойства моего характера, и подошел ко мне спокойно и осторожно, и помог мне разобраться, распутать мое окружение, я бы непременно была с ним. А Владимир Владимирович запугал меня. И требование бросить театр. И немедленный уход от мужа. И желание запереть меня в комнате. Все это так терроризировало меня, что я не могла понять, что все эти требования, конечно, нелепые, отпали бы через час, если бы я не перечила Владимиру Владимировичу в эти минуты, если бы сказала, что согласна.