Сабина Шпильрейн: Между молотом и наковальней Лейбин Валерий

Бред и реальность

Зигмунд Фрейд и Карл Густав Юнг.

Вена и Цюрих. Берлин и Москва. Женева и Ростов-на-Дону.

Разрушение и становление, смерть и жизнь.

Обрывки воспоминаний всполохом зарницы врывались в сознание Сабины Шпильрейн, вызывая в ее смятенной душе одновременно ощущения ностальгической радости и неотвратимого отчаяния.

Бюргхольцли, октябрь 1904 года.

«После моей смерти я разрешаю анатомировать только голову, если она будет не очень страшной… Мой череп я завещаю нашей гимназии. Его следует поместить в стеклянный ящик и украсить бессмертными цветами. На ящике напишите следующие слова: „И пусть играет молодая жизнь при входе в гроб, и пусть сверкает равнодушная природа вечным великолепием“. Мой мозг я даю Вам. Только поместите его чистым в красивый, также украшенный сосуд и напишите на нем те же самые слова. Тело следует сжечь. Но при этом никто не должен присутствовать».

Ростов-на-Дону, август 1942 года.

«Милые мои девочки! Как я вас люблю и как хочу, чтобы преждевременная смерть не оборвала вашу драгоценную жизнь!»

Бред? Фантасмагория? Реальность?

Все происходящее вокруг воспринималось находящейся в полуобморочном состоянии Сабиной как самый настоящий бред. Картины и образы прошлого, напротив, порождали у нее какое-то странное ощущение реальности до боли знакомого мира, становления и разрушения, жизни и смерти.

Другое дело, что жизнь и смерть оказались настолько тесно переплетенными между собой, что разделяющая их грань становилась все тоньше и незаметнее. Эта грань не только размывалась в сознании смертельно уставшей женщины, но и готова была раствориться в той непереносимой боли, которую испытывало ее изможденное тело.

По дороге в никуда

Солнце нещадно светило в лицо. Пот застилал глаза и, скатываясь по лицу, проскальзывая по ложбинке между грудями, смешиваясь с лоскутками содранной кое-где на теле кожи, создавал липкое месиво, вызывающее тошнотворный запах.

Сабина всегда остро реагировала на запахи, особенно на запах человеческого тела. Но в этой обреченной толпе изможденных детей, женщин и стариков она, утратив чувствительность к запахам, с трудом плелась по пыльной дороге.

В ее голове, отдаваясь болью в затылке, пульсировала сводящая с ума мысль, граничащая с просьбой и вопрошанием. С той просьбой, которая была обращена к Всевышнему. С тем вопрошанием, которое она относила к самой себе.

«О Боже! Смерть мне не страшна. Я не боюсь ее. Но сохрани моих дорогих девочек!

Неужели этот кошмар никогда не кончится!

В чем виноваты мои дочери? И почему такое стало возможным?

Неужели только смерть избавляет от страданий?»

Последний вопрос повис в воздухе, так как, споткнувшись, Сабина чуть не упала. Идущие рядом с ней дочери, Рената и Ева, успели ее удержать и, подхватив под руки, помогли устоять на ногах.

– Мамочка, держись, – выдохнула Рената, обеспокоенно поправляя длинную юбку уставшей, сгорбленной женщине, выглядевшей значительно старше своих 56 лет. Она заметила болтавшуюся застежку на старых туфлях матери и, наклонившись, не без труда застегнула ее.

У Сабины так сильно закружилась голова, что она поспешно оперлась на руку старшей дочери, Ренаты. Нестерпимо хотелось пить, но она лишь облизала растрескавшиеся губы, не в силах произнести ни слова.

Внезапно до ее слуха донеслась немецкая речь, не сразу вернувшая Сабину к кошмарной действительности.

До чего же она любила этот язык! С каким наслаждением вслушивалась в мелодичные песни, звучавшие порой на улочках Цюриха, Вены, Мюнхена, Берлина.

Впитав в себя немецкие звуки в период своей молодости, она легко и свободно говорила на языке Гёте и Гейне, с удовольствием общаясь со ставшими для нее близкими людьми – Карлом Густавом Юнгом и Зигмундом Фрейдом.

Но здесь, в Ростове-на-Дону, Сабине пришлось столкнуться с немецкой речью, которая была не только грубой, но и таила в себе явную угрозу.

Вот и сейчас окрики нацистских молодчиков, своими гортанными, напоминающими лай собак голосами подгонявших растерянных и отчаявшихся ростовчан, вызвали у нее страх и недоумение.

До сих пор Сабина пребывала будто во сне. Она не могла поверить в происходящее, не укладывающееся в ее представления о цивилизованной жизни.

Ей, еврейке, всегда казалось, что немецкая нация – это воплощение порядка, интеллектуального развития, духовного роста. Да и как может быть иначе! Разве можно сравнивать еврейскую атмосферу запретов, в которой прошло ее детство, с немецкой свободой духа?

Не случайно, будучи молодой девушкой и восторгаясь немецким образом жизни, она мечтала родить белокурого сына, которого хотела назвать Зигфридом.

И вот теперь, несколько десятилетий спустя молодые, здоровые белобрысые гансы и зигфриды гонят ее, сгорбленную, маленькую женщину, куда-то в неизвестность. Они гонят также ее детей – двух дорогих ее дочерей, – а также беспомощных стариков и женщин, которых они обязали носить повязки с желтой звездой.

Как потом окажется, их всех гнали на окраину города, к Змеевской балке, где молодые представители арийской нации не пощадят никого: ни стариков, ни младенцев, ни мужчин, ни женщин.

Разве Сабина могла предвидеть, что Вторая мировая война принесет ей, еврейке, родившейся в Ростове-на-Дону, получившей медицинское образование в Цюрихе, работавшей в разные годы в Берлине, Лозанне, Женеве и Москве, впитавшей в себя дух еврейской, русской и арийской культур, столько страданий?

Большевистский режим, с которым ей пришлось столкнуться после возвращения из Европы в Россию в 1923 году, принес ее семье одни трагедии.

Ее брат, профессор Исаак Шпильрейн, получивший философское образование в Германии, работавший в Наркомате иностранных дел и в Центральном институте труда, способствовавший развитию психотехники в России и проведший в 1931 году в Москве Международную конференцию по психотехнике, четыре года спустя был арестован по обвинению в причастности к троцкистской оппозиции и впоследствии расстрелян.

Ее отец, Николай Аркадьевич (Нафтул Мовшович) Шпильрейн, был арестован в 1935 году, через какое-то время отпущен на свободу, но лишен каких-либо средств к существованию.

Ее муж, Павел Наумович (Файвел Нотович) Шефтель, скончался от инфаркта в 1937 году.

Два других ее брата – член-корреспондент Ян Шпильрейн и доцент Эмиль Шпильрейн – были арестованы в 1937 году и погибли в ГУЛАГе.

Ее отец, переживший ужас ареста, но не выдержавший страданий, вызванных печальной судьбой сыновей, умер в 1938 году.

Сама Сабина, чудом выжившая в кошмаре сталинских репрессий, постоянно пребывала в тревоге не только за себя, но и за своих дочерей. Она боялась, что в любой момент ее может постигнуть участь братьев, и тогда судьба осиротевших девочек окажется не менее трагичной, чем участь тех, с кем ей приходилось сталкиваться в последние годы в процессе работы в детском саду, профилактической школьной амбулатории и поликлинике Дома ученых.

Вторжение немцев в Россию в начале Второй мировой войны не воспринималось Сабиной как нечто трагическое. Скорее, напротив, она связывала с немецкой культурой большие ожидания. Не случайно, имея возможность эвакуироваться из Ростова-на-Дону, Сабина не только осталась со своей младшей дочерью Евой в этом городе, но и дождалась приезда старшей дочери Ренаты, которая училась музыке в Москве.

Пережив столько горя, выпавшего на долю семьи Шпильрейнов, пострадавших от сталинского режима, и находясь в постоянном страхе ожидания предстоящего ареста, она рассматривала приход немцев как своего рода избавление от неминуемой гибели, поскольку ее прошлое, связанное с Европой и психоанализом, оставляло ей крайне мало шансов на выживание.

Именно поэтому Сабина не боялась прихода немцев. В отличие от тех, кто срочно эвакуировался из Ростова-на-Дону, она спокойно встретила их. Оккупация немцами ее родного города, имевшая место в конце ноября 1941 года, оказалась непродолжительной – всего 9 дней. За это время Сабина не успела лично столкнуться с представителями арийской расы. Но ей пришлось стать свидетельницей того, как немцы пытались навести в городе свой порядок, уничтожая мирных жителей.

Потом немцы были выбиты из Ростова-на-Дону частями Красной армии, которые удерживали город вплоть до июля 1942 года. Сабина не знала, как относиться ко всему происходящему, поскольку не могла поверить до конца в тот кошмар, в котором она оказалась вместе с двумя дочерями. Налеты немецкой авиации, бомбежки города, гибель ни в чем не повинных людей – все это не укладывалось в ее сознании и никак не вписывалось в прежние представления о немецкой культуре, которые у нее сложились не понаслышке, так как ей довелось на протяжении почти двух десятилетий учиться и работать в различных странах Европы, включая Германию.

И вот теперь, после второй оккупации немцами Ростова-на-Дону в августе 1942 года, Сабина вместе со своими дочерьми оказалась в колонне евреев, которых криками и прикладами гнали по дороге к неминуемой гибели.

Сабина так устала и от своих мыслей, и от всего пережитого за последнее время, что, казалось, неизбежная смерть не вызывала в ней никакого беспокойства. И она действительно не боялась смерти, так как еще тридцать лет тому назад высказала мысль, не вызвавшую одобрения у многих психоаналитиков того времени, включая Зигмунда Фрейда, но оказавшуюся пророческой.

Да, именно в конце ноября 1911 года Сабина выступила с докладом на заседании Венского психоаналитического общества. Именно тогда она заявила, что процессы созидания и разрушения тесно связаны друг с другом, любовь и уничтожение нанизаны на нить одного желания, рождение и смерть неразделимы.

События тридцатилетней давности вновь всплыли в памяти Сабины. Воспоминания о минувших днях, когда ее переполняла гордость от приобщения к святая святых, психоаналитической Мекке, завладели воображением уставшей женщины. Ее душа, как бы отделившись от изможденного тела, воспарила к небесам и перенеслась в далекую Вену.

В психоаналитической Мекке

29 ноября 1911 года.

Молодая, полная энергии и сил, девять месяцев тому назад защитившая докторскую диссертацию, 26-летняя Сабина Шпильрейн бодро шагает по улочкам Вены. Ее милое личико, обрамленное черными густыми волосами, не может не вызывать интереса у прохожих. Некоторые из них замедляют шаг, увидев прелестную молодую девушку, приветливо улыбающуюся чему-то своему. Проходящие мимо женщины недоуменно пожимают плечами и, пытаясь защититься от порывов колючего ветра, прячут лица в воротники пальто. Восхищенные мужчины обращают внимание на стройный силуэт черноволосой девушки и украдкой бросают свой восторженный взгляд на это знойное чудо, каким-то ветром занесенное в осеннюю Вену.

В другое время сердце Сабины учащенно забилось бы под восторженными взглядами молодых людей. Она знала силу своего очарования и неоднократно замечала, что ее темные волосы и светящиеся каким-то непостижимым светом глаза сводят с ума не только молодых белокурых парней, но и зрелых мужчин.

Но в тот ноябрьский день она не обращала внимания на восторженные взгляды проходящих мимо нее мужчин. Улыбка на ее приветливом лице скрывала смешанную гамму противоречивых чувств. В душе одновременно соседствовали озорство молодости и сосредоточенность зрелости, страх ожидания и надежда на признание.

Оставалось совсем недалеко до того места, где, фактически, будет решена судьба Сабины. Разумеется, речь шла не о ее судьбе как таковой. Скорее Сабине предстоит выдержать нешуточное испытание. Но сегодня, как полагала она, многое будет зависеть от того, насколько удачно она выступит со своим докладом на заседании Венского психоаналитического общества и как воспримут ее идеи венские психоаналитики. Главное, что скажет по поводу ее идей профессор Фрейд.

Два с половиной года тому назад, в последних числах мая 1909 года, Сабина решилась на отчаянный шаг и впервые написала письмо профессору Фрейду. К тому времени отношения между нею и врачом, у которого она проходила лечение в Цюрихе, достигли критической фазы развития. Находясь в довольно щекотливом положении, она набралась смелости и, после мучительных раздумий, отправила письмо Фрейду, который, как она надеялась, сможет помочь ей выйти из той тупиковой жизненной ситуации, в которой она оказалась.

Сабина помнила каждое слово из своего письма к профессору Фрейду. Вот и сейчас, идя на заседание Венского психоаналитического общества, она мысленно воспроизвела текст, на который возлагала столько надежд.

«Дорогой профессор Фрейд!

Я была бы крайне благодарна Вам, если бы Вы согласились дать мне короткую аудиенцию. Речь идет о деле, крайне важном для меня и, вероятно, интересном для Вас.

Если это возможно, то прошу заранее проинформировать меня об удобном для Вас времени, так как я работаю интерном в больнице и мне нужно будет договориться о замене на время моего отсутствия.

Возможно, Вы подумали, что я навязчивая любительница знаменитостей, стремящаяся потрясти Вас каким-нибудь ничтожным школьным проектом в надежде «перевернуть мир» или что-то в этом роде.

Поверьте, не это является причиной моего обращения к Вам. Мое положение крайне щекотливо.

С глубоким уважением и в ожидании Вашего ответа, С. Шпильрейн».

Сабина до сих пор помнила, с каким нетерпением она ожидала ответа от профессора Фрейда. Помнила и то волнение, которое она испытала, когда наконец-то она получила письмо из Вены.

Согласился ли профессор Фрейд встретиться с ней? Когда он сможет принять ее? Как скоро она сможет его увидеть и рассказать знатоку человеческой психики о своем щекотливом положении?

Один Бог знает, что пережила Сабина в тот момент, когда читала письмо профессора Фрейда, которое оказалось, к ее огорчению, слишком сухим и лаконичным.

Фрейд в присущей ему прямой манере, не щадя самолюбия незнакомой ему женщины, отказал ей в аудиенции. В то же время он сообщил о своей готовности вернуться к рассмотрению ее просьбы, если она в письменном виде изложит содержательные мотивы этой просьбы.

Сабина была не только разочарована, но и подавлена ответом профессора Фрейда. Однако, неоднократно перечитав полученное из Вены письмо, она поняла, что, несмотря на отказ в аудиенции, ей предоставляется возможность продолжить переписку с основателем психоанализа. И Сабина не упустила представившейся ей шанс.

Она вновь написала профессору Фрейду, после чего между ними завязалась переписка. Во всяком случае, Сабина не только донесла до венского патриарха свои собственные переживания по поводу отношений с цюрихским врачом, но и назвала его имя. Этим врачом был Карл Густав Юнг, который использовал психоаналитические идеи в своей профессиональной деятельности и на которого Фрейд в то время возлагал большие надежды.

Да, профессор Фрейд оказался по-своему справедливым и участливым человеком, пытавшимся помочь Сабине своими советами. Она по достоинству оценила его благородство, хотя не всегда следовала его рекомендациям.

Впрочем, одно дело – личное сочувствие и стремление профессора каким-то образом, не будучи третейским судьей и оставаясь профессионалом, избежать вмешательства в деликатные отношения между русской девушкой и цюрихским врачом. Другое дело – новые идеи, которые Сабине предстояло изложить на заседании Венского психоаналитического общества.

Поэтому, вспомнив эпизод с первым письмом профессору Фрейду, Сабина с каким-то тревожным чувством подходила к зданию, в котором по средам собирались венские психоаналитики.

Как отреагирует профессор Фрейд на ее доклад? Примут ли венские психоаналитики ее идеи? Чего вообще можно ожидать от венцев, ревниво относящихся к цюрихской школе и к Юнгу как протеже Фрейда?

Знают ли венские психоаналитики об ее отношениях с Юнгом? Не стала ли поведанная ею Фрейду история личных переживаний достоянием других психоаналитиков? Смогут ли они провести надлежащую грань между личными пристрастиями и профессиональными интересами?

– Пошевеливайся, старая кляча!

Гортанный крик здоровенного немца, замахнувшегося прикладом на идущую впереди Сабины еврейку, тяжело переставляющую ноги, вырвал ее из воспоминаний о ноябрьской Вене.

Еще не вернувшись в реальность, Сабина машинально съежилась, как будто удар приклада предназначался ей, а не этой незнакомке. Ее старшая дочь Рената крепче сжала локоть матери, и они попытались ускорить шаг. Спотыкаясь на пыльной дороге, растянувшаяся на несколько метров колонна евреев продолжала свой нелегкий путь навстречу неизвестности.

Иудеи

Подгоняемая грозными криками немецких молодчиков, Сабина из последних сил передвигала свои уставшие ноги и время от времени пыталась стереть с лица пыль, поднимающуюся клубами от толпы бредущих по дороге евреев. Ее возвращение в кошмарную реальность сопровождалось неотступной мыслью, которая в последнее время не давала ей покоя.

Почему немецкая нация с такой яростью преследует русских евреев? В чем их вина? В том, что они допустили большевизм и не препятствовали пролитию крови своих братьев? Или есть нечто глубинное, относящееся не только к русским евреям, но и к иудеям вообще?

Сабина слышала по радио о том, что немцы повсюду уничтожают евреев. Но она не верила этим сообщениям, считая их пропагандистским трюком советских идеологов, стремящихся вызвать у населения ненависть к немцам. Да и как можно верить тем, кто в тридцатые годы арестовывал ее друзей и родных!

В сознании Сабины немецкая нация всегда была оплотом надежности и порядка. О культуре уже и говорить не приходится, поскольку на протяжении двух десятилетий она восхищалась достижениями европейской цивилизации, где немецкой музыке, поэзии и литературе отводилось особое место.

Чего стоила только ее любовь к музыке Рихарда Вагнера! Вагнеровское «Кольцо Нибелунгов» заворожило ее. Особенно ей понравилась одна из частей тетралогии «Рейнгольд», где музыка Вагнера в наибольшей степени проникнута трагическим пафосом.

Но в последние месяцы Сабина столкнулась с реальными фактами вандализма, погромов и убийств, которые совершали представители немецкой нации. Оккупация фашистами Ростова-на-Дону открыла ей глаза на чудовищные вещи, не замечавшиеся ею ранее. Более того, ее собственная жизнь и жизни ее дочерей оказались под угрозой, исходящей от представителей немецкой культуры, ранее являвшихся для нее идеалом.

Сабина стала ощущать своего рода раздвоение сознания. Нечто подобное имело место в ее жизни и ранее, когда она была ребенком, а также в период лечения в клинике Бургхольцли. Но в те времена раздвоение сознания было связано с личностными переживаниями.

Теперь же состояние Сабины уходило своими корнями в глубинные размышления о жизни и смерти, навеянные не столько личностными переживаниями, сколько историческими событиями, связавшими в единое целое прошлое и настоящее.

Пожалуй, впервые в жизни перед Сабиной во всей свой остроте встал сакраментальный вопрос об иудеях как изгоях, чья жизнь – вечная борьба за существование среди остальных людей, с недоверием и презрением относящихся к евреям.

Ранее этот вопрос не был для нее сколько-нибудь мучительным, поскольку ее детство не омрачалось материальными или социальными притеснениями.

Сабина родилась 25 октября 1885 году в еврейской семье. Ее отец Нафтул Шпильрейн был состоятельным и уважаемым в Ростове-на-Дону человеком. Он владел несколькими доходными домами, торговой компанией и мог содержать свою семью в достатке, позволявшем избегать волнений за будущее детей.

Соблюдаемые в семье еврейские обычаи, несомненно, наложили отпечаток на формирование характера Сабины. Но они не помешали развитию ее фантазий о желании иметь ребенка, в котором соединилась бы еврейская и арийская кровь. Может быть, поэтому перед ней долгое время не стоял вопрос об иудеях как изгоях.

И лишь в период оккупации фашистами Ростова-на-Дону, сопровождавшейся уничтожением евреев, Сабина оказалась втянутой в глубокие раздумья о судьбе несчастных иудеев.

К тому времени, будучи в эмиграции в Англии, Фрейд опубликовал нашумевшую работу «Человек Моисей и монотеистическая религия». В полном варианте она вышла в свет в 1938 году, но в силу развернутой репрессивной политики в Советском Союзе Сабина, находясь в Ростове-на-Дону, вряд ли имела возможность ознакомиться со скандальными идеями ее автора.

Трудно сказать, разделила ли бы она мысли профессора Фрейда, в соответствии с которыми Моисей был египтянином, а иудаистская религия уходит своими корнями в египетскую культуру. Но вот размышления основателя психоанализа о трагической судьбе иудеев, возможно, помогли бы ей найти удовлетворяющий ее ответ на вопрос, почему во все времена евреи подвергались гонениям.

С точки зрения Фрейда, Моисей внушил евреям, которым судьба послала ряд тяжелых испытаний и болезненных переживаний, ощущение, что они избранный народ. Характерная для них духовность укоренилась после Моисеева запрета на почитание Бога в зримом образе. Но еврейскому народу было нелегко сочетать веру в свою избранность всемогущим Богом с теми гонениями, которые подчас обрушивались на них. Поскольку же Моисей в принудительном порядке навязывал народу свою веру и принятый в Египте обряд обрезания, то это вызывало внутренний протест у значительной части людей, которых он вел за собой. Периодические бунты против его власти завершились тем, что Моисей был убит, подобно тому как объединившиеся между собой сыновья в первобытной орде убили своего отца.

Со временем об убийстве Моисея пожалели и пожелали забыть. Неприятный факт его насильственного устранения был вытеснен из сознания. Учение Моисея было отвергнуто, но осталась традиция, которая по прошествии времени способствовала возвращению вытесненного. Представление о забытом Моисеевом Боге не исчезло бесследно. Идея этого Бога позволила еврейскому народу вынести все удары судьбы.

В преддверии возвращения вытесненного сознание вины овладело еврейским народом. Иудей из Тарса, Павел соотнес вину с предысторическим источником, назвав ее первородным грехом – таким преступлением перед Богом, которое может быть искуплено только смертью. В иудаизме возникла и отделилась от него христианская религия, где Сын Божий принес себя в жертву. Будучи невинным, Христос взял на себя вину за всех и позволил умертвить себя.

Если иудаизм был религией отца, то христианство стало религией сына – Бог-отец уступил место Христу. Христианство стало новой, увлекшей многих людей религией, в рамках которой произошел отказ от богоизбранности и от обрезания. Вместо идеи избранности на передний план выступило освободительное искупление.

Часть еврейского народа приняла новое учение. Те же, кто отверг его, стали называться иудеями и обособились от остальных. Принявшие христианство обвинили иудеев в том, что они не хотят признаться в убийстве Бога, в то время как они сами покаялись в содеянном и очистились от вины. Тем самым возникла психологическая почва для появления антисемитизма, тем более что еврейский народ продолжал отрицать совершенное им отцеубийство.

Фрейд не считал, что многовековое преследование еврейского народа целиком и полностью связано с тем, что он не захотел признаться в убиении Бога в лице его позднейшего перевоплощения. Имеются и другие причины, включая историческую обособленность евреев, живущих в меньшинстве среди других народов: их упорство перед лицом любого гнета, их способность преуспевать в различных сферах хозяйственной жизни и вносить значительный вклад во все области культуры.

Почему для иудеев оказалось невозможным сделать шаг вперед и исповедаться в богоубийстве?

Это вопрос оставался открытым для Фрейда, который ограничился психоаналитическим рассмотрением фигуры Моисея и его монотеистической религии. Необходимо было новое исследование, на осуществление которого требовались и время, и силы. Ни того, ни другого у Фрейда уже не было. Мужественно перенося на протяжении 16 лет неимоверные страдания от ракового заболевания, он ушел из жизни в сентябре 1939 года.

На последних страницах своей книги о Моисее, опубликованной за год до смерти, Фрейд лишь высказал следующее соображение.

Несмотря на все последующие перипетии истории, евреи не признались в некогда совершенном ими богоубийстве. Тем самым они возложили на себя трагическую вину, повлекшую за собой тяжелую расплату за содеянное.

Сабине нелегко давались размышления над еврейским вопросом. Ей не довелось ознакомиться с работой Фрейда о Моисее. Она не имела представления о его рассуждениях, касающихся причин многовекового притеснения и гонения евреев.

В одном из писем, полученных ею от профессора Фрейда в то время, когда она ожидала появления на свет своей дочери Ренаты, он писал о своем еврействе. Имея в виду и ее саму, он говорил о том, что они евреи и таковыми останутся. Другие только эксплуатируют их и никогда не смогут ни понять, ни оценить их.

В другом адресованном ей письме Фрейд заметил, что в непростое антисемитское время Господь дал ему возможность родиться сыном благородной еврейской расы. Так что она понимала, почему он желал полного ее излечения от прежних фантазий родить нового Спасителя от арийско-семитского союза с Юнгом.

О чем она не знала, так это о его более поздних размышлений об истоках возникновения и проявления антисемитизма со стороны немецких национал-социалистов. Они содержались в его книге о Моисее, где он высказал мысль о том, что ненависть немецких национал-социалистов к евреям является, по существу, ненавистью к христианам. По его мнению, эта внутренняя связь двух религий как раз и нашла свое яркое выражение во враждебном преследовании тех и других.

Находясь в толпе подгоняемых немцами евреев, Сабина пыталась понять то, что не могла постичь ни разумом, ни чувствами.

Когда-то она страстно желала родить сына именно от одного из представителей арийской расы. Как же могло случиться, что ее собственная жизнь и жизнь ее дочерей оказались под угрозой, исходящей именно от арийцев?

Существует ли между этим прямая связь или это неизбежное следствие многовековых гонений на иудеев, не связанное с ее личной жизнью, а являющееся общей судьбой евреев?

Какая-то глубокая мысль промелькнула в сознании Сабины. Казалось, еще немного – и она найдет ответ на мучившие ее вопросы. Но в последнее мгновение выстрел, как звонкий щелчок хлыста, неожиданно прервал ее размышления.

Не успев придти в себя, Сабина услышала раздирающий душу крик. Один из немецких молодчиков, стремясь ускорить движение, ударил прикладом седую старуху, которая, потеряв сознание от жары и перенесенных страданий, не могла больше идти вперед. Несмотря на попытки находящейся рядом молодой женщины, держащей на руках грудного ребенка, помочь ей, старуха согнулась пополам и медленно осела на дорогу, замедлив тем самым движение толпы.

Шедшие следом обессиленные женщины и дети остановились, не решаясь обойти распластанную на земле старуху. Конвоиры грубыми криками стали подгонять остановившихся людей, среди которых стал нарастать ропот.

– Дайте передохнуть старому человеку!

– У кого есть вода?

– Что Вы делаете, она же Вам в матери годится?!

– Господин офицер! Проявите милосердие и оставьте бедную женщину!

Изменившись в лице, немецкий офицер подскочил к выбившейся из сил старухе и выхватил из кобуры пистолет.

– Вставай, грязная свинья! – с надрывом прокричал он.

Не дождавшись ответа, офицер выстрелил в голову старухи.

Именно этот выстрел и раздавшийся следом крик находившейся рядом молодой женщины прервали размышления Сабины, которая с недоумением взглянула на бесформенное тело с простреленной головой, все увеличивающуюся лужу крови и начавшего громко плакать грудного ребенка.

С этого момента Сабина потеряла всякое представление о времени и пространстве. Раздвоенность сознания исчезла сама собой. Казалось, исчезла не только раздвоенность, но и само сознание. Оно отключилось, растворилось в той непереносимой боли тела и духа, которую она испытала при виде убитой женщины. И только бессознательное своими всполохами воспоминаний нет-нет да поднималось из глубины души, заставляя кровь пульсировать в каком-то сумасшедшем танце между жизнью и смертью.

В этих воспоминаниях не было никакой последовательности. Однако их произвольность и хаотичность вписывались в определенную логику, подчиняющуюся своим внутренним законам и отражающую безумие происходящего.

Ощущения безысходности и покоя, прошлого и настоящего, былых фантазий и смутных желаний настолько смешались с усталостью и отрешенностью от мира, что Сабина пребывала словно в прострации. Лишь изредка ее изможденное тело реагировало на физическую боль, так как уставшие ноги, обутые в старые, давно изношенные туфли, саднили, и на глаза наворачивались слезы.

Впрочем, туфли были по-своему удобными. Сабина никак не могла расстаться с ними, как и с остальной, вышедшей из моды одеждой, включая длинную поношенную юбку. Однако впопыхах, когда немцы выгнали ее из дома, она не успела привести в порядок застежки на своих старых туфлях. Через какое-то время пространство между ступнями ног и внутренней стороной туфель заполнила дорожная пыль, а откуда-то взявшийся острый камешек постоянно врезался в пятку правой ноги, доставляя неудобство и боль.

Сабина пыталась остановиться и вытряхнуть колющий ногу камешек. Однако, получив прикладом удар в спину и подгоняемая постоянными окриками немцев, она прекратила свои попытки. И хотя боль в ноге становилась все сильнее, а стертая в кровь пятка постоянно ныла, Сабина, тем не менее, стиснув зубы, терпела, как могла.

Но еще больше ныла душа, бессознательные механизмы защиты которой воскрешали воспоминания прошлого, чтобы избавить ее от страданий настоящего. В этом отчаянном взрыве воспоминаний, непроизвольно вторгшихся в образовавшуюся пустоту, в каком-то яростном вихре воспроизводились многие эпизоды ее жизни, принесшие ей много лет тому назад восхитительное ощущение сумасшедшей любви, таинство страсти и творческое вдохновение, связанное с психоанализом.

Становление как результат разрушения

Сумасшедшая любовь и таинство страсти.

О, как давно это было! А что, собственно говоря, было? Реальность, фантазия, бред?

Воспоминания зацепились за что-то слишком дорогое сердцу. Они готовы были оттеснить все остальное и обрушиться с новой силой на терпящую боль Сабину, чье утомленное тело, в юности источавшее неподвластные ей токи сексуальности, продолжало реагировать если не на события настоящего, то на воспоминания прошлого.

Но в последний момент они словно испарились. Вместо них в пустоту души вклинились иные сюжеты, связанные с некогда сформулированными Сабиной идеями о сексуальности и вражде, жизни и смерти.

Вот он, долгожданный день. 29 ноября 1911 года.

Прелестная в свежести ноябрьского вечера, с сияющими от энтузиазма глазами и глубоко запрятанным волнением, Сабина вошла в комнату, пропахшую запахом любимых сигар профессора Фрейда. Она знала, что он был заядлым курильщиком, но контраст с прозрачностью осеннего воздуха улочек Вены был столь разительным, что в туманной дымке прокуренной комнаты Сабина не сразу смогла определить, сколько венских психоаналитиков готовы выслушать ее доклад.

Кажется, их было около 20 человек. Среди них выделялся профессор Фрейд, который спокойно и в то же время с большой заинтересованностью взглянул на молодую темноволосую девушку, чья обворожительность и неподдельный темперамент не только привлекли его цюрихского коллегу, Юнга, но и ввергли его в водоворот страстей, граничащих с нарушением профессиональных терапевтических отношений.

Помимо Фрейда, на заседании Венского психоаналитического общества присутствовали менее именитые, но получившие впоследствии признание психоаналитики, включая Ганса Закса, Отто Ранка, Поля Федерна, Вильгельма Штекеля, Виктора Тауска.

Когда Сабине предоставили слово для доклада, она испытала волнение, смесь вызова и тревоги, отчаяния и страха. Это объяснялось обилием материала, ранее проработанного ею и посвященного проблеме соотношения рождения и смерти. Того материала, который позднее нашел свое отражение в опубликованной ею в 1912 году статье «Деструктивность как причина становления».

Правда, ограниченная временем, Сабина решила прочитать только одну главу из подготовленной ею для публикации статьи, назвав свой доклад «О трансформации». Но это-то как раз и вызывало у нее чувство тревоги, поскольку она опасалась, что не сможет за отведенное ей время убедительно донести до венских психоаналитиков суть своих идей.

К тому же Сабина имела некоторое представление о трениях, имевших место в сообществе венских психоаналитиков. Месяцем ранее профессор Фрейд прислал ей очередное письмо, в котором поведал о неприятной дискуссии между Альфредом Адлером, выступившим с критикой сексуальной теории основателя психоанализа, и его верными учениками. При этом он признался ей, что порою оказывается неспособен поддерживать среди членов Венского психоаналитического общества достойные манеры и взаимное уважение.

Сабине было приятно, когда в том же письме профессор Фрейд по достоинству оценил ее. По его собственному выражению, как женщина, она «имеет прерогативу более точно видеть вещи и более достоверно оценивать эмоции, чем мужчина».

Возможно, это была реакция мэтра на ее неожиданное появление у него и на ее откровенность. Тогда Сабина с не меньшей прямотой, чем Фрейд, сказала ему, что он выглядит не столь злым, каким она представляла его себе. Однако, несмотря на доброжелательный тон профессора Фрейда и доверие, выраженное в его последнем письме, Сабина не могла побороть в себе чувство неуверенности и тревоги.

Тем не менее, несмотря на вполне понятное волнение, Сабина быстро справилась с ним и, поддавшись страстному порыву, стала излагать новые для нее самой идеи. Увлекшись своей речью, она даже не заметила, как быстро пролетело отведенное ей для доклада время. На одном дыхании она попыталась раскрыть перед венскими психоаналитиками диалектику рождения и гибели, сексуального влечения и влечения к разрушению, жизни и смерти.

Сабине хотелось более подробно изложить все то, что переполняло ее прелестную головку. Но, памятуя о времени, она сконцентрировала свое внимание на мифологическом материале и смогла воспроизвести лишь основные идеи из подготовленной ею к публикации статьи. Они сводились к утверждению, что разрушение представляет собой творческую силу, а сексуальное влечение, являющееся по сути дела этой силой, одновременно оказывается влечением к разрушению, ведущим человека к уничтожению самого себя.

Впоследствии в подвергнутой корректировке главным редактором психоаналитического журнала Карлом Юнгом и опубликованной статье Сабина обстоятельно рассмотрела вопрос о том, почему связанный с положительными эмоциями могущественный сексуальный инстинкт порождает в то же время такие отрицательные эмоции, как тревога и отвращение.

Ощущение человеком опасности эротических желаний рассматривалось Сабиной как чувство страха, выступающего в форме вытеснения тогда, когда впервые возникает возможность реализации желания. Причем на основе опыта аналитической работы с девушками она выявила, что у них возникает такой страх, когда, по сути дела, они чувствуют врага в себе самих. По ее собственному выражению, речь идет о неком «жаре любви», который распаляет их сердца, влечет к неведомому и в то же время порождает тревогу, обусловленную последствиями возможного самосожжения в пламени эротической страсти.

На основе рассмотрения различных сюжетов, связанных с клинической практикой, философскими размышлениями Ницше, любовными страстями, нашедшими отражение в трагедиях Шекспира, проблемой жизни и смерти в мифологии, русской сагой о князе Олеге, погибшем от укуса змеи (сексуальное вожделение), вылезшей из черепа любимого коня (сексуальность) в тот момент, когда он стоял на его могиле, Сабина пришла к выводу о том, что в половом инстинкте просматривается инстинкт смерти, а становление – это, по сути дела, результат разрушения.

Словом, в той статье Сабины высказывались мысли, в соответствии с которыми становление обусловлено разрушением, никакое изменение не происходит без уничтожения старого состояния, при неврозе составляющая разрушения перевешивает и выражается в симптомах сопротивления жизни.

«Смерть сама по себе ужасна, смерть на службе сексуального инстинкта, то есть как его разрушающая составляющая, ведущая к становлению, приносит благо», – таково заключение Сабины, полагающей, что вечная жизнь не приносит человеку блага, о чем свидетельствует, в частности, легенда об источнике жизни.

В своем докладе на заседании Венского психоаналитического общества Сабина изложила только часть соображений, содержащихся в ее статье, завершающейся утверждением о том, что как биологически, так и психологически инстинкт размножения состоит из двух составляющих, являющихся в равной мере инстинктом становления и инстинктом разрушения. После завершения доклада ей пришлось выслушать ряд критических соображений в свой адрес, поскольку многие венские психоаналитики не спешили разделить ее необычные для того времени идеи.

Профессор Фрейд, мнение которого было чрезвычайно важным для Сабины, не был многословен. Возможно, это было вызвано тем, что прошло всего лишь полтора месяца после того, как выступивший с критикой фрейдовской сексуальной концепции Альфред Адлер покинул Венское психоаналитическое общество. Причем именно на том же самом заседании, состоявшемся 14 октября 1911 года, Сабина Шпильрейн была принята в члены этого общества.

По оценке профессора Фрейда, Сабина Шпильрейн действительно была талантливой и в том, что она говорила, содержался определенный смысл. Вместе с тем ему вовсе не импонировала идея, согласно которой наряду с сексуальным влечением имеется самостоятельное деструктивное влечение – инстинкт разрушения. Фрейд полагал, что, находясь под влиянием Юнга, Сабина увлеклась биологическими представлениями о человеке и, кроме того, ее идея об инстинкте разрушения является личностно обусловленной.

Материнский инстинкт

Отголоски давно минувших идейных баталий на мгновение промелькнули в голове Сабины, но тут же затерялись в далеком прошлом. В ее сознании сверкнула молния и опалила ее истомившуюся душу тревожной волной материнского инстинкта.

Смерть.

О Боже! Ведь дело не в ее собственной смерти, к которой она давно готова. Смерть не обойдет и ее дочерей. Немцы не пощадят ее дорогих девочек. А ведь им бы жить да жить. Рената.

Прелестное дитя, рожденное 17 декабря 1913 года от брака с ростовским врачом, педиатром и невропатологом Павлом Наумовичем Шефтелем, за которого она вышла замуж и брак с которым был зарегистрирован в ростовской синагоге в июне 1912 года. В свидетельстве о рождении было записано имя Ирма-Рената, но со временем девочку стали звать Ренатой.

Это была темноволосая, кудрявая, стройная и красивая девушка, обладающая хорошими музыкальными данными и учившаяся в музыкальном училище при Московской консерватории по классу виолончели.

Ева.

Родившаяся 18 июня 1926 года и названная в честь своей бабушки, матери Сабины, Евы Марковны Люблинской.

Красивая, с волнистыми волосами, не менее музыкальная, чем ее старшая сестра, и учившаяся в музыкальной школе по классу скрипки.

Милые девочки, за судьбу которых Сабина беспокоилась больше всего на свете. Любимые дочери, которыми она дорожила и гордилась.

Сабина не скрывала того, что до появления на свет дочерей хотела родить сына, которого назвала бы Зигфридом. Не скрывала ни от Юнга, предполагаемого отца, о чем мечтала многие дни и ночи напролет, ни от Фрейда, узнавшего о ее страстной любви к цюрихскому врачу.

Но этому не суждено было случиться. Вместо Зигфрида, нового Спасителя человечества, Сабина родила другого ребенка.

Нет, не дочь Ренату от ее мужа Павла Шефтеля. Девочка родилась чуть позднее.

Сабина все же родила от Юнга маленького Зигфрида, символически представленного статьей «Деструкция как причина становления».

Именно эту статью она воспринимала как плод той страстной любви, которую она испытывала к Юнгу. Да и как могло быть иначе! Разрушение мечты и новое творение. Слияние любящих сердец на фоне упорядочения профессиональных отношений.

Что она писала любимому Юнгу по поводу своей статьи?

Это было тридцать лет тому назад, но Сабина не забыла ничего. До сих пор ласкающей слух мелодией любви звучат глубоко выстраданные слова, написанные ее рукой в письме Юнгу:

«Дорогой мой!

Получи дитя нашей любви – статью, которая и есть твой маленький сын Зигфрид. Мне было трудно, но нет ничего невозможного, если это делается ради Зигфрида. Если ты решишь напечатать эту статью, то я буду знать, что выполнила свой долг по отношению к тебе. Только после этого я буду свободна… Зигфрид давал мне творческий порыв, хотя он был обречен на существование в мире теней Прозерпины».

Мысленно воспроизведя кусок текста из того письма, которое она когда-то послала Юнгу, Сабина продолжила внутренний разговор сама с собой.

Да, дорогой мой, я подарила тебе дитя нашей любви. Ты его признал и опубликовал статью. Наш сын Зигфрид объединил в себе арийскую и еврейскую кровь. Ты, дорогой мой, не только приобщился к еврейству, но и совершил символическое обрезание. Мне было досадно, что ты так критически отнесся к этой статье и кое-что убрал из нее. Но все же она появилась на свет, и я теперь свободна.

Мое замужество – не что иное как свобода от тебя, дорогой Юнг. Фрейд полагал, что тем самым я освободилась от невротической зависимости. Возможно, это и так. Во всяком случае я скоро забеременела от мужа. А Фрейд, узнавший о том, что я жду не воображаемого, а реального ребенка, высказал свое пожелание, чтобы этот ребенок был темноволосым, а не блондином.

Рената, милая девочка!

Как я люблю тебя и как мне хотелось, чтобы ты была счастливой! Но, видимо, моя страстная любовь к Юнгу была столь поглощающей, что ее отголоски давали знать о себе и после замужества.

Бедный Павел Шефтель. Он не мог не чувствовать того, что какая-то часть моей души и моего тела не принадлежит ему полностью. Может быть, поэтому в начале Первой мировой войны он решился возвратиться в Россию. Ну а я осталась с дочерью в Лозанне, куда мы поначалу переехали вместе с Павлом, покинув ставший опасным для нас Берлин.

После нашего расставания Павел жил и работал в Ростове-на-Дону. Там он встретил русскую женщину, которая была, как и он, врачом. Они несколько лет прожили вместе, а в 1924 году у них родилась дочь Нина.

Переживала ли я по этому поводу?

Конечно, переживала. Нет, речь не идет о разъедающей душу безумной ревности. К Павлу не было той страстной, безумной любви, которую я испытывала к Юнгу. Но все же Павел был отцом моего не мифического, а реального ребенка – дочери Ренаты.

О рождении у него дочери Нины я узнала тогда, когда уже жила и работала в Москве. Это была потрясающе интересная работа как в комитете Русского психоаналитического общества, в который меня избрали в 1923 году, почти сразу после возвращения в Россию, так и в Государственном психоаналитическом институте. Однако обстоятельства сложились так, что вскоре мне пришлось переехать из Москвы в Ростов-на-Дону.

Почему это произошло?

Трудно ответить на этот вопрос даже самой себе. Тут переплелись личные и профессиональные интересы.

С одной стороны, в результате закулисных интриг, о которых я почти ничего не знала, так как была полностью поглощена лекциями по психологии бессознательного мышления, семинаром по психоанализу детей и практической работой в качестве психиатра и врача-педолога, в августе 1925 года вышло постановление о ликвидации Государственного психоаналитического института. Я не только не видела перспектив дальнейшей работы в области психоанализа, но и, честно говоря, ничего не понимала в существе происходящих в то время дебатов, связанных с фрейдо-марксизмом.

С другой стороны, хотя любимая работа заполняла все мое время, я чувствовала себя одинокой в Москве.

У меня не было ни своих друзей, ни каких-либо душевных привязанностей. Поэтому, когда у моего мужа, Павла Шефтеля, начались разногласия с его гражданской женой и он заговорил о возможности налаживания совместной семейной жизни, я начала раздумывать о возвращении туда, где родилась и где прошло мое детство. Тем более, что в Ростове-на-Дону проживал мой старый отец, оставшийся вдовцом после смерти моей матери в 1921 году.

После недолгих, но болезненных колебаний я все же решилась покинуть Москву и переехала в Ростов-на-Дону к своему мужу. Все-таки нас объединяла наша общая дочь, Рената.

А в 1926 году у меня родилась от Павла вторая дочь, которую мы назвали Евой. Тем самым я хотела как бы продемонстрировать самой себе, да, видимо, и Павлу, что с появлением на свет Евы начинается совершенно новая жизнь.

Вот когда во мне по-настоящему заговорил материнский инстинкт. Раньше я этого не понимала.