Суворов и Кутузов (сборник) Раковский Леонтий

VI

Прошка не считал себя трусом: пусть еще какой-либо генеральский денщик побудет в стольких сражениях, как он! Небось другие (к примеру, денщик генерала Познякова или бригадира Вестфалена) все остались за рекой, в вагенбурге.

А Прошка с первой минуты боя – здесь, в огне.

Хотя Прошка был верхом, но он не дружил с конницей. Как при ней можно находиться денщику? Трубач протрубит – и конница марш-марш, уже понеслась на врага. Еще минуту назад на лугу стояли сотни всадников, а тут глядь – остался один Прошка.

У Прошки, как и у его барина, при себе не было никакого оружия – одна солдатская никудышная короткая полусабля. Ею разве отобьешься от чертова турка? Прошка возит с собою эту полусаблю только потому, что она хорошо годится в денщичьем деле: дров наколоть, мясо, если случится, разрубить, а на худой конец и кол для палатки отесать.

Полусабля вся в зазубринах. Александр Васильевич, как увидит ее, всякий раз ругается:

– Это пила, а не сабля. Эх ты, лентяй, пресная шлея! Наточить не можешь!

– Чего ж ее точить, Ляксандра Васильич, – скажет Прошка, – коли она через день снова такая же будет? А лучину колоть – она и так горазд хорошо колет!

Александр Васильевич знает Прошку – махнет рукой: мол, тебя не переделаешь!

Нет, генеральскому денщику место в бою одно – с пехотой, в середине каре, с музыкантами да с лекарем.

Прошка и одет по-пехотному, хотя ни строя, ни ружейной экзерциции не знает.

И сегодня Прошка пристроился к пехоте второй линии. Сначала он шел с ростовцами, а потом Александр Васильевич услал их куда-то влево, где пуще всего наседали басурманы, и Прошка с несколькими ранеными солдатами оставил каре. Раненые поплелись назад, к реке, к Фокшанам, а Прошка втиснулся в другое каре, к старым знакомым – апшеронцам. И стоял в середине его.

Когда на каре налетали с всегдашними неистовыми криками турецкие всадники, Прошка невольно хватался за свою тупую саблю – так страшен был этот ураган.

Но ничего – Бог милостив, – апшеронцы мужественно отбивали все атаки. После очередного турецкого наскока с какой-либо стороны каре на середину его вели раненого – с рассеченной головой или перерубленной рукой. Прошка не мог видеть крови, отворачивался.

В середине каре было душно от массы столпившихся, плотно сжатых людей, оттого, что по-летнему жгло сентябрьское солнце: через три дня Воздвиженье, а тут такая жара.

А от коня еще душнее. Прошка то слезал с коня, то опять садился на него, чтобы посмотреть, не видно ли где поблизости Александра Васильевича.

Прошка глядел на небо: солнышко подымалось все выше и выше. Недовольно качал головой. В обычное время барин уже давно отобедал бы; а сегодня – когда-то придется! Со вчерашнего вечера, с ужина, ничего не брал в рот. Ночью и ранним утром, на походе, Прошка несколько раз приставал к барину:

– Ляксандра Васильич, да скушайте курочки!

– Не хочу! – отмахивался он.

И все-таки выдумывает – хочет есть. Ведь в эту пору дома, в лагере, не на войне, ест так, что от тарелки не оттянешь. А здесь, как запоют пули, как загудят ядра, готов не пить, не есть! Чудной человек! Прошка знает, почему Александр Васильевич не хочет есть, – солдаты еще не ели, а он один, опричь, ни за что не станет.

«Так солдату-то что? Солдат здоров. А ведь его всю дорогу лихоманка трясла. Отощал так, что смотреть страшно. Как еще в седле держится. И к тому же старый человек. Храбрись, брат, не храбрись, а без малого шестьдесят!»

Перешли реку, с полчаса стояли, ждали, когда принц перейдет, вот тут бы в самый раз и перекусить. Прошка подъехал к барину.

– Скушайте, Ляксандра Васильич, крылышко. Курица протухнет, спортится! – врал Прошка, зная, что барин бережлив и не любит, чтоб добро пропадало зря.

– Отстань! Сам ешь. Думаешь, у меня только твоя курица на уме? – рассердился Александр Васильевич.

Ночью, как всегда здесь, в Молдавии, холодно. За ночь курица не испортилась, но в такой духоте, того и гляди, в самом деле протухнет. Мясо быстро душок найдет, беспокоился Прошка.

И он вновь пристально смотрел по сторонам – не мелькнет ли где знакомая буланая лошаденка.

Александр Васильич целое утро все летает то туда, то сюда, – где турецкий огонь посильнее, туда и мчится. Будто нужно ему, генерал-аншефу, самому лезть в огонь. Уж сколько раз бывало – чуть голову не сложил. Два года назад, при Кинбурне, чудом ушел от смерти, а все не угомонился.

Наконец среди высоких киверов и ярких доломанов венгерских гусар мелькнули знакомая каска и белый канифасовый кафтан Александра Васильевича, сделавшийся от пыли и пота серым. И вот он подлетел к апшеронцам, благо турки отхлынули хоть на минуту.

Суворов что-то быстро говорил полковнику Апраксину, командиру полка, который верхом на лошади стоял за спинами своих мушкатеров.

Прошка задергал поводьями, ударил каблуками своего застоявшегося коня, протрусил к Апраксину и бесцеремонно поместился с ним рядом. Он приподнялся на стременах, чтобы лучше было, видно, и крикнул через головы солдат:

– Ваше высокопревосходительство, Ляксандра Васильич!

Суворов быстро глянул на него:

– И ты тут? Жив, Прошка?

– Ваше высокопревосходительство, извольте покушать! – сказал умоляюще Прошка.

С глазу на глаз Прошка никогда не величал бы так барина и не говорил бы этаким ласковым тоном, но тут – целый полк слышит, нехорошо!

– Батюшка барин, скушайте курочки. Вы же голодные! – просил Прошка и уже тащил с плеч солдатский, яловичной кожи, потертый ранец, в котором были хлеб, курица, брынза и фляга с водкой.

– Не я один голоден. Все еще не ели! – нахмурился Суворов и уже глядел в сторону, собирался скакать дальше.

– Ляксандра Васильич, ну хоть брынзы кусочек!

– Ежели будешь приставать с глупостями, я попрошу его высокоблагородие поставить тебя под ружье! – сердито бросил Суворов и ускакал.

– Глупости, глупости! – бурчал, насупившись, Прошка, отъезжая в глубь каре. – Со вчерашнего дня не ел, уже от ветра валится, а все – глупости! Под ружье! Да лучше б под ружье, чем так-то не евши! Все не евши! – передразнивал он Суворова. – Так тебе же, – говорил Прошка, будто обращаясь к нему самому, – больше надо, – ты же здесь всему делу голова!

VII

• Руки сильной гренадерской
• Не удержит янычар,
• И наездник самый дерзкий
• Лишь в сердцах удвоил жар!

Песня

– Ваше высокопревосходительство, апшеронцы в пятый раз отбили атаку! – отрапортовал Суворову запыхавшийся ординарец.

Суворов, смотревший вниз, в лощину, порывисто обернулся:

– В пятый раз?

– Точно так, в пятый!

– Ай да апшеронцы! Богатыри! – восхищенно сказал Суворов, обводя всех глазами.

Его войска уже шесть часов подряд стойко выдерживали беспрерывные страшные атаки турецкой конницы. Его храбрые войска и сегодня, как всегда, били врага.

Окруженный адъютантами и несколькими офицерами, которых Александр Васильевич взял из разных кавалерийских полков на сегодняшний бой к себе в ординарцы, Суворов стоял на краю обрыва.

Он смотрел туда, вниз, в лощину, откуда доносились дробные перекаты ружейной пальбы, иногда перебиваемые громом пушек, и яростные завывания и неистовые крики турок, – обычная музыка турецкого боя. Клубы поднятой пыли и порохового дыма плавали над лощиной. Даже в трубу трудно было разобрать, что там происходит. Одно оставалось несомненным: конные турецкие толпы налетали на союзников, как волны прибоя, – беспрерывно, одна за другой.

Полки Суворова стояли непоколебимо – за них он не боялся. Беспокоил Суворова принц Кобургский, с которым они волей-неволей были разобщены. Их войска не шли рядом, как при Фокшанах, а отстояли друг от друга верст на пять, и Суворов опасался, как бы австрийцы не дрогнули, хотя каждый австрийский солдат знал, что, если он побежит, его ждет верная смерть от кривой турецкой шашки.

Суворова беспокоило и другое: хватит ли у полковника Карачая живой силы противостоять со своими восемью эскадронами и двумя батальонами этому бешеному натиску турок?

Великий визирь мало того что выбрал весьма удобную для защиты позицию, но чрезвычайно искусно руководил боем. Увидев, что русские и австрийцы разъединены, он бросил в середину их тысячи спагов. Визирь хотел смять Карачая и вбить клин между принцем и Суворовым.

«С умом задумано, да без ума сделано. Ему не дробить бы силы, а кинуть все на одного из нас – и тогда конец!» – думал Суворов.

Суворов слал ординарца за ординарцем к Карачаю, чтобы узнать, как он держится. Карачай, наученный Суворовым, не ограничивался защитой – все время ходил в атаку. Но турки продолжали наседать.

Вот показался ординарец Карачая – корнет венгерского гусарского полка. Он мчался, сколько было сил у его маленькой, легкой лошаденки, почти пригнувшись к ее шее. Яркая ташка[59] отлетала назад.

«Должно быть, туго приходится бедному Карачаю – на корнете нет лица», – встревожился Суворов.

– Ваше высокопревосходительство, полковник Карачай просит подкрепления. Пехоты! – выпалил корнет.

Суворов, не говоря ни слова, круто повернул коня и поскакал к фанагорийцам.

– А ну-ка, ребятушки, подсобим полковнику Карачаю! Сделаем туркам карачун! – весело крикнул он. – Вперед! Марш!

Егеря повернулись и быстрым шагом пошли в лощину.

Суворов поехал назад. Навстречу ему спешил казачий есаул-ординарец.

– Что Карачай? Держится? – спросил Суворов.

– Так точно, ваше высокопревосходительство! – отрубил есаул. – Устоял, наши помогли!

Суворов полузакрыл глаза и широко улыбнулся:

– Мои-то не выдадут, помилуй Бог! Богатыри! Русские!

Потом ударил плетью коня и взлетел на холм. Он хотел глянуть в трубу, что там внизу, но снизу, из лощины, раздалось «ура».

– Наконец побежали басурманы. Сейчас можно будет полдничать, – сказал с облегчением Суворов и поехал к пехотным каре.

Он хорошо изучил турок: если спаги побежали, то теперь за ними отступят по всей линии. Надолго ли, но отступят.

Суворов был прав: последние отряды турок, занимавшие деревню и лес Каята, ускакали по направлению к деревне Бохча, которая виднелась верстах в полутора. Русские войска заняли обезлюдевшую, разграбленную турками, опустошенную деревню и небольшой редкий лесок.

Полуденное солнце стояло над самой головой.

Войска были утомлены боем, этим многочасовым стоянием в тесных, душных рядах, проголодались, хотели пить. И так приятно было хоть немного отдохнуть, поесть и напиться: в деревне нашлись два колодца, а в лесу протекал ручей.

– Полдничать. Отдыхать – с полчаса. По человеку от капральства – за водой. Не мешкать, не спать, строй не бросать! – сказал Суворов, проезжая мимо войск.

Бой затих по всей линии. У австрийцев тоже прекратилась стрельба. На всем фронте наступила тишина.

Солдаты оживились. Разминались, расправляли затекшие руки и ноги, вытирали с лица пыль. Легкораненые, оставшиеся в строю, перевязывали раны. Большинство село на землю, курило, ело, пило принесенную в манерках воду. Суворов на этот раз не смог отбиться от Прошки – денщик сунул-таки в руки барину кусок курицы и хлеб. Суворов торопливо поел и выехал один из лесу. Он хотел еще раз осмотреть турецкую позицию.

– Ваше высокопревосходительство, куда же вы один поедете? Еще налетят басурманы, – удерживал его командовавший кавалерией бригадир Бурнашев. – Я сейчас хоть взвод гусар отряжу!

– Вот тогда наверняка налетят. А на одного и внимания не обратят. Тоже полдничают – ишь притихли, – сказал Суворов и один поехал вперед. Он проехал сажен сто от леса и стал на пригорке.

Турок поблизости не было. Только в полуверсте отдыхал спешившийся небольшой отряд, сабель в пятьдесят. Суворов смотрел, прикидывая, как поступить.

Впереди, верстах в двух, виднелся редкий Крынгумейлорский лес. Суворов издалека увидал орудия батареи. Перед лесом копошилось много людей: турки, по своему обыкновению, рыли перед лесом окоп.

Здесь их самый последний рубеж. Здесь они будут защищать свой главный лагерь, который расположился за лесом, защищать не на живот, а на смерть.

Можно было бы тотчас же атаковать главную турецкую позицию, – окоп они докончить все равно не успеют, но оставалось одно препятствие – деревня Бохча.

Бохчу миновать никак нельзя, – ее батарея прекрасно ударит во фланг. Придется сначала выкурить турок из деревни, чтоб не стояли на дороге.

План был готов. Суворов поспешил назад. Медлить было нечего: из Крынгумейлорского леса на равнину снова выезжали тысячи всадников.

«Сейчас визирь еще раз ударит на нас, чтобы задержать. Проспали окоп, голубчики! Проспали!» – думал Суворов, рысью возвращаясь к своим.

Через несколько минут полуденная тишина вновь была нарушена: заиграла музыка, забили барабаны, и русская пехота двинулась в обход деревни Бохча.

VIII

• Казаки, карабинеры,
• Гренадеры и стрелки —
• Всякий на свои манеры
• Вьют Суворову венки.

Песня

Пот катился по впалым щекам Суворова, – после лихорадки пот всегда прошибал быстро, – голова кружилась от слабости, от волнения, от голода – целый день сегодня и поесть толком все некогда; но глаза глядели весело: атака деревни Бохча шла успешно.

Русские пушки били чрезвычайно метко – ядра ложились в самой деревне. Дымилась подожженная брандкугелями мазанка.

Напрасно турки перетаскивали тяжелые, неповоротливые орудия с места на место, – их огонь причинял мало вреда. И так же напрасно прибегали они к своему излюбленному средству – бросали на русскую пехоту, наступавшую с трех сторон на деревню, тысячи спагов. Мушкатеры, гренадеры, егеря столько раз за день благополучно отбивали конные атаки, что и эти не могли поколебать их; каре спокойно выдерживали страшный натиск разъярившихся спагов.

Все было хорошо. И только принц Кобургский немного раздражал Суворова. Отделенный от Суворова несколькими верстами, принц начинал терять самообладание. Он каждую минуту нуждался в моральной поддержке Суворова, словно ребенок, то и дело оглядывавшийся на свою няню.

Правда, великий визирь не забывал и об австрийцах. Он беспрерывно слал на них все новые и новые толпы спагов. Австрийской пехоте и венгерским гусарам тоже хватало сегодня работы. Если бы не русские, они не смогли бы столько часов подряд отбиваться от врага, который был вчетверо сильнее.

Но совсем незачем было слать через каждые десять минут ординарца к Суворову с одной и той же просьбой:

– Скорее соединяться, а то нас раздавят!

«Эк его забирает! Да разве я сам не хочу этого?» – думал он и спокойно отвечал одно и то же каждому ординарцу Кобургского:

– Только – вперед! Ни шагу назад. Иначе погибнем. Вперед.

Наконец турецкие пушки снялись и затарахтели по дороге из Бохчи к Крынгумейлорскому лесу.

– Ого-го! Улепетывают! Скатертью дорога! – смеялись солдаты.

Сопротивление турок было сломлено: гренадеры слева, мушкатеры справа – ворвались в деревню.

Суворов стоял у плетня, поджидая к себе начальников линий, чтобы отдать приказания.

– Ванюшка, покличь поскорее полковника Золотухина! – обернулся он к своему казаку.

Суворов еще раз рассматривал турецкую позицию у Крынгумейлорского леса – теперь до нее было рукой подать – и думал. У великого визиря здесь наверняка еще тысяч сорок свежего войска, а солдаты союзников дрались уже целый день. Нужно обязательно поразить чем-то воображение турок.

Утром их ошеломило то, что перед ними неожиданно оказались русские, которых они вовсе не ждали, теперь же надо было придумать что-то иное.

Суворов смотрел в зрительную трубу на длинный турецкий окоп, который тянулся вдоль леса. Он еще не совсем был окончен: кое-где турки продолжали рыть. Видно было, что они собирались отчаянно защищаться. Даже и сейчас турок было вдвое больше, чем союзников.

И вдруг в голове Суворова мелькнул план смелой, дерзкой атаки. Он опустил трубу и нетерпеливо оглянулся: генералы, командовавшие тремя линиями каре, уже съезжались к нему.

Первым прискакал аккуратный барон Вестфален. За ним, лихо перемахнув через невысокий плетень, примчался поджарый Бурнашев, командовавший кавалерией. Высохший, пожелтевший от недавнего приступа лихорадки, подъехал Позняков. И, пришпоривая усталого, заморенного коня, спешил расторопный командир фанагорийцев, молодой полковник Золотухин.

– Степан Данилович, твоим молодцам сейчас будет работа, – улыбаясь, встретил Бурнашева Суворов. И он рассказал генералам свой план атаки Крынгумейлорского лагеря. – Ну, Вася, ты с принцем знаешься, лети, брат, к нему и передай! – обратился Суворов к Золотухину, садясь на коня. – Ванюшка, а ну-ка, давай мою саблю – теперь пригодится, – сказал он вестовому и, взяв саблю, поехал вместе с генералами к войскам, которые уже выравнивались за деревней.

Русские снова тронулись вперед. Они на ходу перестраивались для атаки. Всю пехоту Суворов поместил в одну линию, а кавалерии приказал стать не сзади и не на флангах, а между пехотными каре. То же сделал и Карачай, шедший между русскими и австрийцами.

Суворов смотрел: как австрийцы? Что сделает принц? А вдруг оробеет! Австрийская конница еще стояла сзади за пехотой. Но вот ее ряды заколыхались – она двинулась вперед. Австрийцы по приказанию Суворова принимали тот же боевой порядок, что и русские.

– Согласился! Уговорил-таки Золотухин! – улыбаясь, сказал Суворов ехавшему рядом с ним Бурнашеву.

С каждым шагом войска союзников сближались. И наконец соединились. Радостное «ура» прокатилось из конца в конец. Оба корпуса, целый день порознь отбивавшие все атаки вчетверо сильнейшего врага, теперь шли на него одним фронтом.

Пестрые, беспорядочные толпы турецких спагов, занимавшие всю обширную равнину перед Крынгумейлорским лесом, стремительно понеслись на фланги, чтобы не загораживать тридцать пушек, которые стояли у леса. В то же время было видно, как сотни всадников и пеших убегали назад, к Рымнику.

В длинном окопе уже сидела наготове отборная турецкая пехота: далкылычи – янычары, вооруженные только ятаганами, и дели, давшие обет никого не щадить и самим не просить пощады.

Турецкая артиллерия начала стрелять. Она всегда не отличилась меткостью, а сегодня, в этом переполохе и смятении, которые царили у турок, их пушки стреляли из рук вон плохо: ядра перелетали через ряды союзников.

По лугу к лесу двигалось столько тысяч человек, но стояла тишина: не слышно было ни говора, ни музыки. И эта зловещая тишина действовала на турок: многие из янычар все-таки не выдержали и бросились бежать из окопов в лес.

Оставалось не больше полуверсты.

«Пора!» – решил Суворов.

Он отделился от высоких лошадей стародубовских карабинеров на своей низкорослой лошаденке, выскочил перед фронтом и, обернувшись к войскам, вырвал из ножен саблю:

– Вперед, богатыри! Ура!

Произошло невероятное: вся кавалерия союзников вдруг вынеслась вперед и с дружным «ура» и тяжким топотом помчалась на турецкий окоп. Сзади, за конницей, бежала с ружьями наперевес пехота.

Суворова тотчас же обогнали. Он видел: стародубовские карабинеры живо перемахнули через неглубокий окоп и низенький бруствер и врубились в толпы янычар и спагов.

Турки были подавлены такой совершенно неожиданной, немыслимой атакой кавалерии на окопы; никто никогда не мог думать, что Суворов решится бросить на окопы кавалерию. И без того уже расстроенная армия великого визиря наконец дрогнула и побежала.

IX

До полудня великий визирь не выезжал из своего лагеря у деревни Одая, – он очень ослабел от лихорадки и продолжал лежать. К нему то и дело мчались гонцы – от Гаджи Соитара-паши, командовавшего передовым двенадцатитысячным корпусом у Тыргокукули, от аги, стоявшего в центре, возле Крынгумейлорского леса, у Мартинешти, с главными силами в семьдесят тысяч янычар и спагов.

Когда неожиданно появившиеся русские напали на Гаджи Соитара и потеснили его, великий визирь нисколько не беспокоился: у него ведь оставалось в запасе еще столько войска. Кроме того, обнаружилось нечто довольно приятное, – оказалось, что неверные наступают с двух сторон, двумя небольшими отрядами, а в середине идет третий, совсем малочисленный.

Великий визирь усмехнулся. «Аллах омрачил их разум – они сами вырыли себе могилу, – подумал он, – три пальца легче сломать по одному, чем вместе».

И он приказал Гаджи Соитару возобновить атаки, а храброму Осман-паше с двадцатью тысячами броситься на австрийцев и на средний, малочисленный отряд. Но, видимо, нынешний день был несчастлив для нападения: десятки раз бросались на врага спаги и столько же раз возвращались ни с чем назад.

Яркий румянец покрыл худые, чахоточные щеки великого визиря. Превозмогая слабость, он встал, оделся, приказал подать коляску и поехал к Крынгумейлорскому лесу. Великий визирь ехал не один, – за ним ехали бесконечной вереницей двадцать тысяч спагов, которые еще не были в бою и рвались помериться силами с врагом.

Редкий Крынгумейлорский лес дрожал от гула пушек и ружейной пальбы. И вдруг эта пальба замолкла по всей линии.

Великий визирь заторопил кучера, – хотелось поскорее выехать за этот редкий лес, заполненный обозами, людьми и лошадьми, и увидеть своими глазами, как бегут неверные под натиском храбрых турецких всадников. Он так понимал эту внезапно наступившую тишину.

Но его ждало разочарование: на позеленевшем после обильных дождей большом лугу были там и сям разбросаны яркие четырехугольники пехоты неверных, словно рахат-лукум на тарелке. Союзники все так же стояли против турок. А слева этот русский Топал-паша – так называли турки Суворова – уже выбил Гаджи Соитара не только из деревни Каята, но даже из лесу. Остатки корпуса Гаджи Соитара спешно отходили к Бохче.

Великий визирь покачал головой:

– Хаир аламет дейиль![60]

Было в самом деле похоже на то, что сегодня несчастливый день для атаки.

Рыжий Гаджи Соитар, вызванный к визирю, был от стыда краснее своей бороды. Заикаясь и дрожа, он уверял, что его люди дрались, как львы, но сегодня – дурной день: первый турок, убитый в его отряде, лег головой к своим.

Стоявший тут же двухбунчужный паша из войск аги сказал, что на их крыле первый убитый турок лежал как раз наоборот – головой к австрийцам. Паша клялся пророком в том, что он видел это сам, и приводил в свидетели своего адъютанта.

– Кешке![61] – сказал великий визирь на слова паши и тут же отдал новое распоряжение: на левом крыле против русских – обороняться, а на правом еще раз попробовать наступать.

Бой возобновился.

Великий визирь сидел в коляске, надрывно кашлял, никак не мог согреться, хотя солнце жгло как летом, и ждал результатов боя.

Русские стояли на месте. И что больше всего удивляло великого визиря – даже весьма малочисленный кавалерийский отряд, занимавший центр, стойко выдерживал все атаки. А ведь на них были брошены свежие, еще не бывшие в бою войска. Проклятый же Топал-паша, кажется, выбивал Гаджи Соитара из Бохчи. Русские пушки стреляли без перерыва и так метко, что турецким артиллеристам ничего не оставалось делать, как поскорее уходить из Бохчи.

За артиллерией тотчас же кинулись отступать к Крынгумейлорскому лесу пехота и конница. Топал-паша занял Бохчу. На Гаджи Соитаре не было лица: даже обороняться сегодня немыслимо – не везет!

– Их пушки стреляют сами. Мы слышали, как они часто стреляли. Так не может управиться с пушкой никакой человек! – бил себя в грудь Гаджи.

Великий визирь наконец уразумел: в такой день нужно только защищаться. И он велел поскорее кончать окоп, который ага очень предусмотрительно начал еще утром.

Защищать крынгумейлорскую позицию оставалось тысяч до сорока янычар с тридцатью орудиями. Достаточно было и конницы для обеспечения флангов.

Топал-паша соединился с принцем, и они составляли теперь одну дугу. Хотя они поставили кавалерию в первый ряд, вперемежку с пехотой, но по сравнению с войсками великого визиря их все-таки было мало.

Великий визирь уехал за Крынгумейлорский лес, чтобы не подвергать себя излишней опасности, – пушки неверных уже обстреливали окоп.

Очень неприятно подействовало на великого визиря то, что из лесу по направлению к реке Рымнику ехали группами и в одиночку спаги и, придерживая зубами широкие шаровары, чтобы удобнее было идти, шли янычары.

Великий визирь не успел проехать и с версту, как его настигло ужасное «ура». Он велел повернуть назад, чтобы узнать, что случилось, и услыхал невероятное: союзники атаковали окоп своей конницей. Беглецы говорили, что окоп взят, что его защитники перерублены, что спаги смяты, что русские уже в лесу.

В самом деле: из лесу сломя голову бежали пешие и конные. Великий визирь приказал подать боевого коня, с трудом сел в седло и поскакал к лесу. Навстречу ему катилась обезумевшая, ничего не понимавшая от страха, беспорядочная многотысячная толпа.

Великий визирь пробовал было уговаривать беглецов, подымал над головой Коран, именем пророка заклинал остановиться, но никто не хотел его слушать. Конь визиря не мог прорезать эти толпы, его повернули назад. Великий визирь несколько десятков сажен бежал назад, увлеченный этим потоком. Наконец он как-то смог осадить коня. В стороне от главного потока беглецов он увидал два орудия. Артиллеристы, видимо, только что переправились через Рымник и спокойно следовали к месту боя, не зная о случившемся. Великий визирь приказал юз-баши,[62] командовавшему ими, стрелять в бегущих.

Артиллеристы послушно сняли орудия с передков, но, пока они заряжали, ездовые обрубили постромки и бросились наутек. Тогда и орудийная прислуга последовала их примеру.