Суворов и Кутузов (сборник) Раковский Леонтий
– А когда подали фрукты, этот турок, что угощал нас, откусил персик и протянул огрызок Павлу Андреевичу. Я бы ни за что не взял. Точно кусок с барского стола! Он, этот, важный турок, видно, никогда не читал «Правил учтивости».
– Нет, – улыбнулся Пизани. – Правила учтивости у них иные! Это у турок особое уважение к гостю. Не взять нельзя: обидишь хозяина.
– Да пропади он пропадом, чтоб я ел его огрызок!
– Ничего не поделаешь – обычай!
– Ну, и чем же все-таки угощали вас? – продолжал расспрашивать Кутузов.
– Сыр вроде с какими-то нитками, рыба соленая-пресоленая, зелень наподобие бурьяна, фрукты вареные. Потом поставили эту… как ее… каурму. До чего противная, приторная! Вот только каша рисовая с изюмом и была хороша: белая как снег.
– Это называется – пилав, – объяснил Пизани. – Он у турок за обедом так же необходим, как имя аллаха, как трубка в беседе.
– По-турецки, может, пилав, а по-нашему – кутья, ее на поминках едят, – сказал Федя Кутузов.
– Знаете, ваше высокопревосходительство, – обратился к Кутузову Пизани, – как подали каурму, наши господа дворяне и нос заворотили, а чуть увидали пилав – и ну грабастать его по полной чашке. Им и невдомек, что каурма приготовлена во вкусе шаха персидского и что пилав перед ней как холоп перед боярином!
– А что же пили, Федя? – спросил Михаил Илларионович, зная, что Федя может неплохо выпить.
– Э, дядюшка, ерунду. Поили, как детей, холодным кваском. Квасок такой, квасок этакой…
– Не квасок, а шербет. Подавали разные шербеты. Шербет малиновый, шербет ананасовый, шербет вишневый, – поправил Пизани.
– Ну пусть шербет. Он вкусен, да отдает этой розовой водой. Она у них всюду: и руки после еды моют розовой водой, и в соус прибавляют розовую воду. Особенно противна она с мясом, – сморщился Федя Кутузов.
– Все-таки попробовали турецкого угощения, будете теперь знать и хвастаться дома, – сказал Михаил Илларионович, оканчивая легкий разговор.
Один из самых важных визитов, значит, прошел хорошо. Надо было готовиться к церемониальной встрече с великим визирем и к аудиенции у султана.
До сих пор все церемонии проходили без споров, а тут вдруг возникли затруднения из-за шубы.
По установленному этикету великий визирь должен был передать от султана русскому послу в подарок соболью шубу. Дорогая шуба и оседланный конь считались самыми почетными наградами султана. Чингисхан награждал когда-то тулупами.
Турки настаивали, чтобы Кутузов принимал эту шубу стоя, а Михаил Илларионович отвечал, что в таком случае пусть одновременно с ним встанет с места и сам великий визирь.
Юсуф-паша не соглашался.
Было похоже на детскую размолвку в игре, но Кутузов понимал, что, если он проявит даже в такой мелочи уступчивость, турки сочтут это за слабость и постепенно начнут оспаривать пункты самого «вечного» мира.
И он твердо стоял на своем. Спор тянулся десять дней.
Турки доказывали, что князь Репнин вставал, когда на него надевали шубу, что сидя надеть шубу невозможно, но Кутузов не уступал. Наконец султан велел оставить все на усмотрение русского посла. Великий визирь так и передал Кутузову через драгомана, что «убежище мира (то есть султан) хочет поскорее запереть дверь раздоров».
Аудиенцию у великого визиря назначили на 29 октября.
VI
Утром 29 октября к дому русского посольства в Пере собралась целая толпа турецких придворных чиновников, рота янычар и музыканты.
Мекмандарь[138] и чорбаджи[139] явились к послу доложить, что все готово.
Из посольства высыпала парадно одетая свита Кутузова – вплоть до лекарей, официантов и метрдотеля. Обер-квартирмейстер и переводчик вместе с турецким драгоманом забегали по рядам, устанавливая процессию.
Когда все заняли свои места, из посольства вышел в парадном генеральском мундире, с лентой через плечо и орденами Михаил Илларионович Кутузов. Мекмандарь усадил посла в султанский портшез, и процессия двинулась к Золотому Рогу.
Впереди ехал верхом капиджи-баши,[140] за ним шла рота янычар в длинных шелковых халатах и тюрбанах, похожих на тыквы.
А дальше двигалась вперемешку пестрая свита из русских и турецких чиновников и слуг. Русские треуголки перемешивались с высокими смешными шапками османов. Здесь были шапки, похожие на луковицу и на громадный стручок перца. Одни из них напоминали кувшин, опрокинутый горлом вниз, другие – ведро.
Яркие конские чепраки, золотая и серебряная сбруя, разноцветные мундиры военных и ливреи лакеев создавали живую картину.
Жители Перы и Галаты, привлеченные заунывной турецкой музыкой и треском барабанов, высыпали из домов посмотреть на торжественное шествие. Процессия дошла до пристани. Там ждала целая стая лодок.
Кутузова посадили в парадный, убранный коврами, четырнадцативесельный каик, а свита разместилась в семидесяти шести простых каиках. Флотилия при пушечном залпе с кораблей быстро пересекла Золотой Рог.
На стамбульском берегу ожидали сто двадцать оседланных лошадей для свиты и роскошно убранный арабский жеребец для посла.
Русское посольство направилось к великому визирю, который всегда принимал послов в специальном доме. Кутузов обменялся с визирем приветствиями и вручил ему грамоту царицы, а великий визирь подал русскому послу подарок султана – дорогую соболью шубу. С шубой Михаил Илларионович поступил так, что вполне удовлетворил глупое честолюбие турок. Он сидя надел в рукава шубу, а потом поднялся, чтобы оправить ее длинные полы. Он как будто бы и не вставал, но в то же время встал…
Великий визирь угощал русское посольство восточными сластями, турецким кофе и шербетом.
Кутузов предупредил всех своих, чтобы они не вздумали пить розовую воду, подававшуюся для полоскания рта. Гостей обкурили благовониями. Это был знак: визит окончен.
– Ну, слава Богу, одна скучная церемония уже позади! – с облегчением вздохнул Кутузов, вернувшись в посольский дом.
VII
Через день состоялся прием у султана.
Начало происходило так же, как при визите к великому визирю: утром за Кутузовым приехал со всей парадно убранной многочисленной свитой мекмандарь. Кутузова в султанском портшезе принесли к пристани, потом доставили на каике в Константинополь, и он поехал на прекрасном вороном арабском скакуне в сераль.
За ним следовал первый секретарь посольства с грамотой царицы в руках.
У стены сераля все иноземные послы должны были ожидать, пока в высокие резные ворота не проедет великий визирь, но русскому послу не пришлось ждать ни минуты: Юсуф-ага на белом коне нарочно подъехал в одно время с Кутузовым к первым воротам. У вторых ворот Кутузов слез. Здесь его ждал драгоман Порты – грек Мурузи.
Посла торжественно повели в диван.[141] Перед Кутузовым шел, косолапо ступая носками внутрь, как принято ходить у турок, седой чауш-баши[142] и стучал о мостовую серебряной тростью.
В диван Кутузов снова вошел одновременно с великим визирем – из двух разных дверей. Они обменялись приветствиями и сели друг против друга. Великий визирь отправил к султану рейс-эфенди[143] с письменным запросом: примет ли султан русского посла?
Михаил Илларионович сидел и невольно вспоминал, что рассказывал ему Пизани об этой смешной церемонии.
По обычаю, у рейс-эфенди с султаном в это время происходит такой разговор. Рейс-эфенди является к султану с письмом визиря и говорит: «Тень пророка на земле, гяур молит тебя о милости: он голоден, как собака». – «Накормить его!» – «Средоточие разума, гяур страдает от жажды, как ишак». – «Напоить его!» – «Прибежище справедливости, гяур замерзает от стужи, как муха». – «Одеть его!»
Что бы они там ни говорили, а рейс-эфенди вернулся с султанским фирманом, разрешающим принять русского посла.
И тотчас же поставили столы.
Кутузов обедал только с великим визирем. Остальные – за другими столами. Во время обеда царскую грамоту держали в руках попеременно дворяне посольства.
После парадного обеда двинулись в сераль.
На полдороге посол должен был облачиться в шубу. Для этого ставилась простая скамья, которую турки насмешливо прозвали «скамья поварят». Но, подойдя к скамье, Михаил Илларионович увидал, что рядом с ней стоит табурет, покрытый богатой золотой парчой. Хитрый Мурузи со сладенькой улыбочкой сказал его высокопревосходительству, что этот табурет поставлен по приказу самого султана из особого уважения к Кутузову.
На русского посла надели соболью, крытую золотой парчой шубу, на советника, маршала, секретаря посольства и полковника Барония – горностаевые. Остальным чинам посольства дали парчовые кафтаны.
Турки надевали на послов и свиту шубы с длинными рукавами и, вводя к султану, держали послов под руки, чтобы гяуры не смогли напасть на султана. Сопровождавшие русских капиджи-баши не поддерживали никого под руки, а только шли, чуть дотрагиваясь до их рукавов.
В дверях аудиенц-залы бостанджи[144] держали в руках великолепные дары царицы султану. Сияло золото и бриллианты.
Кутузов вошел вслед за драгоманом Порты в большую залу. Она была вся увешана дорогими малиновыми, шитыми золотом коврами. В центре ее у стены стоял великолепный, весь усыпанный драгоценными камнями трон. На нем сидел плотный человек с длинной черной бородой и живыми карими глазами. Он выделялся среди своих разряженных сановников не только простотой одежды, но и умным лицом.
Кутузов поклонился Селиму III и, встав на свое место, начал говорить.
Султан внимательно слушал его, кивая головой.
Когда русский посол окончил, Селим III что-то громко сказал великому визирю.
Драгоман перевел его краткое ответное слово.
Кутузов выслушал, поклонился и вышел из залы.
Так делал князь Репнин, так повторили и в этот раз.
Аудиенция была окончена.
Кутузов остался доволен приемом: Селим III принял его с таким почетом, с каким не принимал ни одного иноземного посла.
Султан не позволил русскому послу ждать перед сералем великого визиря, он не посадил Кутузова на унизительную «скамью поварят».
Вот-то надуются сэр Энсли и его приспешники!
В этот же вечер Михаил Илларионович написал письмо домой, в котором так изобразил свой визит к султану:
«На аудиенции велел делать мне учтивости, каких ни один посол не видел.
Дворец его, двор его, наряд придворных, строение и убранство покоев мудрено, странно, церемонии иногда смешны, но все велико, огромно, пышно и почетно. Это трагедия Шакесперова, поэма Мильтона или Одиссея Гомерова.
А вот какое впечатление сделало мне, как я вступил в аудиенц-залу: комната немножко темная, трон, при первом взгляде, оценишь миллиона в три; на троне сидит прекрасный человек, лучше всего его двора, одет в сукне, просто, но на чалме огромный солитер с пером и на шубе петлицы бриллиантовые. Обратился несколько ко мне, сделал поклон глазами и показал, кажется, все, что он мне приказывал комплиментов прежде: или я худой физиономист, или он добрый и умный человек. Во время речи моей слушал он со вниманием, часто наклонял голову и, где в конце речи адресуется ему комплимент от меня собственно, наклонился с таким видом, что, кажется, сказал: «Мне очень это приятно, я тебя очень полюбил; мне очень жаль, что не могу с тобой говорить». Вот в каком виде мне представился султан».
VIII
Прием, оказанный Селимом III русскому послу, произвел большое волнение среди европейских дипломатов Стамбула.
Но вскоре после него произошло событие, совершенно неслыханное в летописях константинопольских посольств: к Кутузову прибыл от султанши-матери Михр-и-Шах валиде кефая колфосы[145] с переводчиком.
Султанша велела справиться о здоровье полномочного посла и прислала ему подарки: три шали, и три платка, и отрезы турецкой и ост-индийской парчи, и непременную кофейную чашечку, украшенную дорогими камнями.
Кутузов подарил кефае серебряные часы, а переводчику отрез сукна и велел секретарю посольства угостить их.
– Вот Екатерина Ильинишна будет довольна, – сказал Павел Андреевич Резвой, рассматривая вместе с Кутузовым подарки.
– Да, особенно шалями и платками, – согласился Михаил Илларионович. – А кофейные чашки у них такой же обычный и обязательный подарок, как у нас табакерка.
– И все это стоит не менее десяти тысяч пиастров, – оценил Резвой.
Осмотрев подарки, Михаил Илларионович вышел в посольский сад погулять для моциона. Он ходил по тенистым аллеям и думал, как бы завязать добрые отношения с султанскими женами. Ведь не только мать, но и они имеют влияние на Селима III. И хорошо бы подружиться с их черномазым евнухом – с кызлар-агасы.
«Но как найти для этого предлог и как это сделать? В гарем к ним не попадешь никак. Может, одалисок можно встретить где-либо вне гарема?» Кутузов вызвал к себе Пизани.
– Николай Антонович, ходят ли куда-нибудь султанские жены за пределы гарема?
– Ходят: в баню.
Кутузов невольно улыбнулся и подумал: «Это не годится». Спросил:
– А еще куда?
– Гулять в дворцовый сад.
– Когда?
– Утром.
«Вот к ним в сад и нагрянуть, – подумал он. – Там увидишь всех: и султанских жен и их начальника – кызлар-агасы. С турками чем смелее, тем лучше!»
Михаил Илларионович знал, что проникнуть в этот сад, где гуляют султанские жены, нельзя. За вход в него карают смертью.
«Но нам – сойдет! Не станет же Селим ссориться из-за таких пустяков. Он умен. И он побоится России!»
Еще с вечера Михаил Илларионович приказал приготовить на константинопольском берегу лошадей, а Резвому отобрать штук тридцать золотых колец с бриллиантами, алмазами, яхонтами, браслетов и сережек для султанских жен и особенный дорогой подарок «начальнику девушек» – золотые часы, табакерку, унизанную бриллиантами, и кольцо с громадным сапфиром.
На следующее утро Кутузов взял секунд-майора Резвого, переводчика Пизани и без всякой свиты, только в сопровождении бин-баши поехал осматривать Константинополь.
«Вот если бы наш Федя знал, куда мы поехали! – подумал Михаил Илларионович. – Но Федю брать нельзя: тут нужна осторожность, а он, как увидит гарем, все на свете забудет!»
Они на каике перебрались через Золотой Рог. На стамбульской стороне их ждали верховые лошади.
Михаил Илларионович велел Пизани везти его к султанскому саду.
Кутузов с сопровождающими медленно ехал по кривым, узким и грязным улицам Константинополя. Стаи голубей то и дело вспархивали из-под ног лошадей. Голубей в Стамбуле водилось много: мусульмане любят и почитают их.
Михаил Илларионович издалека, по одним разноцветным папушам, распознавал прохожих: греки должны были носить только черные туфли, евреи – только синие, армяне – только красные. В желтых ходили одни турки.
Навстречу попадались турчанки, закутанные от глаз до самых пяток в безобразно широкие, словно мешки, фередже.[146] Они шли по-утиному, вперевалку. Встречались мулы, навьюченные огромными корзинами с овощами, буйволы, медленно тащившие арбу с мешками. Арба пронзительно, немилосердно скрипела.
Но в общем турецкая часть города была менее оживлена, чем кварталы Пера и Галата, где жили европейцы.
Турок предпочитает сидеть, поджав ноги, на балконе дома, в бане, кофейне или просто на площади с неизменной трубкой в зубах. Он не терпит суеты, не кричит, не поет, не смеется. У турецких лавок не Слышно галдежа и зазываний, как в Галате: турок торгует без запроса. Он горд, ленив и потому важен.
– Однако как долго тянутся переулки! Когда же выедем на главную улицу? – спросил у Пизани Кутузов.
– А мы уже давно едем по ней, – ответил советник посольства.
Стамбул вблизи оказался хуже, нежели можно было предполагать, глядя на него издали.
Михаил Илларионович терпеливо ехал, раздумывая о турках. Присматриваясь к ним, он находил в их характере много противоречий.
Турок три раза в день совершает омовения, у него на каждом шагу прекрасные мраморные фонтаны с обязательной надписью из Корана: «Вода все оживляет», и в то же время он – неопрятен. Вот у этого щеголеватого бин-баши из-под нарядного мундира выглядывают рукава грязной сорочки.
Турок как будто воздержан в еде, но в то же время у него за обедом подают десятки блюд…
Кутузов ехал, с интересом глядя по сторонам.
Наконец впереди показалась высокая белоснежная стена, – видимо, начинался султанский сад.
Пока тянулись улицы, бин-баши, молодой, красивый турок, сохранял полное спокойствие. Он гордо ехал впереди всех, с удовольствием посматривая по сторонам и не предчувствуя, какой рискованный шаг замышляет этот степенный, важный русский посол.
Вот и широкая калитка с красивой резной мавританской решеткой. Возле нее, скрестив ноги, сидел в дремотной позе черный евнух с ятаганом за широким красным кушаком. Бин-баши уже миновал евнуха, когда посол, ехавший сзади, вдруг повернул к запретной калитке. Бин-баши быстро поворотил коня и, подскакав к послу, стал торопливо объяснять ему, что в этот сад въезжать никому не дозволено.
– Скажи ему, Николай Антонович, что я это и сам прекрасно знаю! – спокойно ответил Кутузов, продолжая ехать к калитке.
Евнух очнулся от своей дремоты, с неожиданной легкостью вскочил на ноги и кинулся в калитку.
Кутузов уже подъехал к решетчатым дверям, когда перед ним вырос второй черный евнух, – видимо, какой-то старший: у него на голове вместо тюрбана торчала шапка, похожая на бутыль.
– Кто едет? – свирепо вращая белками, закричал евнух, загораживая собою дверь.
– Посол императрицы Российской, принесший оттоманам мир! – невозмутимо ответил Кутузов.
Бин-баши, которому, вероятно, было приказано вообще ни в чем не перечить послу и который видел, с какими почестями встречал русского генерала сам султан, закричал что-то. Евнух продолжал стоять на месте.
– Если ты въедешь в сад, солнце падишаха перестанет освещать мою голову! – в отчаянии завопил он, видя, что Кутузов не намерен отступать.
– Что он говорит? – обернулся к Пизани Михаил Илларионович.
– Султан казнит его, если мы въедем в сад!
– Скажи ему: не казнит, а наградит. Он впускает в сад посла монархии, перед которой ничто не вянет, а все цветет!
Кутузов вынул из кармана горсть рублей и щедро сыпнул их на землю. Евнух кинулся собирать рублевики. Кутузов, Резвой и Пизани въехали через широкую калитку в этот запретный сад. Бин-баши не посмел следовать за ними.
Они ехали по прекрасной аллее из кипарисов.
Сад был великолепен, но Кутузова он не интересовал: Михаил Илларионович смотрел, где же гуляют султанские жены, одалиски.
Он в нетерпении пришпорил коня.
Впереди на широкой лужайке серебрился большой фонтан, обсаженный розами и миртом. У фонтана сидели и стояли женщины.
Услышав топот коней, женщины не испугались, не стали убегать, а с любопытством, во все глаза, смотрели на скачущих к ним всадников.
Одалиски не успели или не очень старались закрыть ясмаком лица. Тут были худенькие и полные, голубоглазые и черноокие, с волосами светлыми, как лен, и черными, как смола.
Одна из одалисок в желтом платье – любимый цвет турчанок – сидела в центре группы. Толстые черные косы падали на ее высокую грудь. Как гранат, горели губы. По ее манере держаться, по тому, как к ней жались остальные, можно было предположить, что это – первая, любимейшая из всех.
– Николай Антонович! – крикнул Кутузов. – Скажите им – пусть не боятся!
Но одалиски и не думали бояться. Не было глаз, которые бы не улыбались кокетливо или лукаво, глядя на незнакомых «франков». И видимо, никого из женщин не оскорбило это неожиданное, незаконное, дерзкое вторжение.
– Скажите им, что они прелестны, как розы, как гурии пророка! – обратился к Пизани Михаил Илларионович, подъехав к фонтану. – И что императрица Екатерина Вторая, которая царствует в России, прислала подарки им, самым прелестным девушкам земли. Не жалейте слов. Разукрасьте по-восточному: еще не родилась женщина, которая не любила бы комплиментов!
Пизани говорил. Одалиски улыбались, перешептывались между собою: в их монотонную, скучную жизнь ворвалось что-то необычайное, сказочное.
– А вы, Павел Андреевич, дарите. Получше дайте вон той полной красавице. Да не робейте вы, как красная девица! – сказал он Резвому, который слез с коня и несмело шел, под пристальным взглядом нескольких десятков женских глаз, к фонтану.
Резвой вынул из мешочка кольцо с бриллиантами и протянул его одалиске в желтом. Она, не колеблясь, взяла колечко и вспыхнула от удовольствия.
– Приложите руки к груди. Кланяйтесь, Павел Андреевич! – говорил смеясь Кутузов и кланялся султанским женам сам. – Да проворнее дарите других, пока нас отсюда не попросили как следует!
Резвой стал вынимать золотые колечки, брошки, сережки и дарил их одалискам.
Девушки, не робея, принимали подарки.
Резвой понемногу освоился со своим деликатным поручением; краска постепенно отливала от шеи и щек.
– Михаил Илларионович, еще остается один браслет, – сказал Резвой, одарив всех одалисок, которые уже что-то щебетали между собою, показывая друг другу подарки.
– Отдай главной! – приказал Кутузов.
Резвой уже совсем спокойно – даже с улыбкой – вручил браслет одалиске в желтом и сел на коня.
Кутузов снял треуголку и, махая ею, прощаясь с девушками, повернул от фонтана. Сзади, за ними журчал откровенный смех, раздавались какие-то радостные восклицания.
Кутузов ехал и думал: одно сделано. Теперь сюда должен примчаться сам кызлар-агасы.
И действительно, не успели они доехать до калитки, как навстречу им показалась торопливо идущая фигура в красном халате, отороченном мехом, в смешной высокой шапке, похожей на кувшин, опрокинутый вверх дном. Это был немолодой негр. Он недовольно смотрел на непрошеных гостей.
– Николай Антонович, скажите ему, что посол Российской царицы рад приветствовать человека, вырастившего такой прекрасный цветник! А вы, Павел Андреевич, сразу же передайте этому черному разбойнику подарки!
Кызлар-агасы хотел что-то сказать, но его предупредили: Пизани стал хвалить его мудрое, отеческое попечение о девушках, а Резвой уже безо всякого смущения передал кызлар-агасы богатые дары. У негра заблестели от жадности глаза, когда он увидал, что дарит ему русский посол. Лицо евнуха стало ласковее… Он взял сверток, прижал его к груди и поклонился.
– Поехали! – сказал Кутузов и с достоинством, медленно выехал из калитки.
Стража смотрела на них с удивлением и восторгом.
Первый караульный теперь услужливо распахнул перед ними красивую резную дверь: он тоже ожидал награды и не ошибся – Кутузов бросил ему горсть серебра.
Бин-баши с нетерпением, волнением и страхом ждал их за оградой султанского сада.
– А эта, в желтом, в самом деле недурна, – сказал Михаил Илларионович, когда они ехали к пристани.
– Турки говорят о таких: она – настоящая луна! Если б она была невольницей, то стоила бы по меньшей мере тысячу кошельков! – ответил, улыбаясь, Пизани. – Вообще у турок вся красота в дородности. Одна турчанка извинялась, что у ее дочери незаметен живот: «Но он скоро появится у нее. Теперь же просто беда: она пряма и тонка, словно тростинка!»
– Николай Антонович, скажите, – полюбопытствовал Резвой, – а труден у турок развод?
– Нет. Не надо никаких формальностей – одно желание мужа. Он только скажет жене: «Я смотрю на тебя, как на спину моей сестры!» – и довольно!
– Действительно без волокиты! – усмехнулся. Кутузов.
Вернувшись в посольство, Михаил Илларионович тотчас же послал с секретарем письмо великому визирю. Кутузов просил простить его за то, что он нанес визит в гарем.
«Моя царица поручила мне передать прелестным обитательницам гарема, этому благоуханному цветнику, приветствие».
Кутузов хвалил ум, верность и бдительность стражи гарема и просил именем Екатерины II «наградить столь достойных подданных, жертвовавших собою для поддержания дружбы обоих дворов».
– Отрубят этим несчастным неграм головы за то, что они пропустили нас? – спросил Резвой.
– Не отрубят. Султанша-мать и кызлар-агасы за нас. Впрочем, посмотрим; если отрубят, значит, наши враги восторжествовали.
К вечеру Кутузов узнал: караульные черные евнухи получили подарки – так повелел султан, которого не возмутило это вторжение русского посла в запретный сад и который лишь смеялся над всем происшедшим в гареме.
IX
Кутузов ждал, как откликнется на подарки всесильный начальник черных евнухов.
Через день после прогулки Михаила Илларионовича в султанский сад приехал в Перу черный евнух, посланный кызлар-агасы. По его сморщенному, в мелких морщинах лицу нельзя было определить, сколько ему лет: тридцать или шестьдесят. И, глядя на это безусое, жирное лицо, не сразу скажешь, кто это: мужчина или женщина.
Кутузов сам принял его.
Кызлар-агасы благодарил «высокородного» посла за подарки и прислал от себя массивный золотой ковш и шаль из Анкары, такую тонкую, что вся она проходила сквозь узенькое колечко.
А одалиски прислали русскому послу большой букет роз и один гранат.
Всех удивил последний подарок: обыкновенный гранат.
Евнух приехал без драгомана, и Михаил Илларионович велел своему переводчику спросить, что это значит.
Услышав вопрос, евнух сморщил в отвратительную улыбку свое и без того сморщенное лицо и сказал:
– Это – язык любви. У нас если девушка хочет что-либо сказать, чтобы не слыхали другие, то дает цветок или плод.
– А что же значит на таком языке – гранат?
– «Мое сердце горит по тебе!»
– А розы?
– «Веселись, мой возлюбленный».
– А что же посылают, когда хотят сказать обратное?
– Грушу. Груша значит: «Оставь надежду!»
Михаил Илларионович рассмеялся:
– Это очень похоже на украинскую «дулю»… Ну, угощайте дорогого гостя.
Кутузов остался в зале: ему хотелось поговорить с евнухом. Михаил Илларионович смотрел, как евнух с довольно равнодушным видом пьет привычный кофе.
– Что ему этот кофе? Он пьет кофе несколько раз в день. И кофе у них наверняка лучше нашего. Тут посторонних нет, угостим-ка мы его по-русски, – сказал Кутузов. – Пусть принесут штоф водки, да боровичков маринованных, да невского копченого сига. Говорят, османы не пьют вина и не уважают рыбу. Проверим!
Сам посольский метрдотель в ливрее и белых перчатках принес на серебряном подносе большой графин водки и закуску.
Евнуху налили в кофейную чашку водки, и переводчик сказал:
– Вот что пьют у нас вместо кофе. Только пить надо сразу.
Евнух выпил чашку. Его бабье лицо расплылось от удовольствия. Гостю подвинули мисочку с янтарно-желтенькими, словно фарфоровыми, боровичками, положили вилку.
Евнух не обратил внимания на вилку, а прямо полез своими коричневыми толстыми пальцами в миску, взял грибок и захрустел.
– Чох якши! – зажмурился он.
– Ну-ка, Федюша, налей гостю еще! – сказал племяннику Кутузов. – Да скажите ему, что грибки надо есть с хлебом.
Посмотреть на стража султанских жен собралось чуть ли не все посольство. Офицерская молодежь просила Михаила Илларионовича, чтобы он позволил спросить евнуха, хорошо ли ему жить среди стольких прекрасных девушек.
– Это непристойно: вы же знаете, у кого спрашиваете! – возразил Михаил Илларионович.
– Да ведь он пьян! – убеждал дядю Федя Кутузов.
– Ну спрашивайте! – махнул рукой Михаил Илларионович.
Евнух рвал руками копченого сига, исправно закусывая после очередной чашки, когда ему перевели нескромный, каверзный вопрос молодежи. Он секунду помолчал, обвел осоловелыми глазами улыбающихся офицеров и дипломатично ответил:
– Десять повинующихся женщин доставляют меньше хлопот, чем одна повелевающая!
Михаил Илларионович улыбался:
– Остроумно ушел от неприятного ответа, молодец!
– Пусть скажет, – обратился Федя Кутузов к переводчику, – почему у них заведено многоженство. Разве одной мало?
Турок, услышав вопрос, вынул из хрустальной вазы, в которой стояли розы, белую.
– Эта роза прекрасна? – спросил он.
– Прекрасна.
Читать бесплатно другие книги:
