Суворов и Кутузов (сборник) Раковский Леонтий
Александр I любил трескучую деятельность молодого Каменского и англомана Чичагова, который в морское министерство, как и в армию, не внес ничего, кроме сутолоки.
Приезд Кутузова произвел дома радостный переполох. В залу, где сидел в кресле Михаил Илларионович, тотчас же сбежалась вся дворня. Челядь припадала к ручке и плечику любимого барина, поздравляла Михаила Илларионовича с знатной викторией над басурманами, с титулом «грахфа», с благополучным прибытием. Потом все ушли. Михаил Илларионович остался вдвоем с женой. Он пересел к ней на диван, и тут начался задушевный разговор. Когда переговорили все о своих девочках, их мужьях, о внуках и внучках, стали говорить о разном.
Михаил Илларионович рассказывал, как Чичагов разлетелся, – думал, что он, а не Кутузов, заключит долгожданный мир.
– Хотел загребать жар чужими руками, ан не вышло! На чужой каравай рта не разевай!
– Молодец, Мишенька! Утер нос и царю и Чичагову! – ласково потрепала мужа по щеке Катенька. – А над его назначением смеются. Александр Львович Нарышкин называет Чичагова – «адмирал Бонниве», которого король Франц Первый назначил командовать армией. Многие шутя спрашивают: «Если адмирал Чичагов командует армией, то Михаил Илларионович, вероятно, будет командовать флотом?»
– Флота Александр Павлович мне не пожалеет: он флот не любит, считает, что России флот не нужен.
– А за мир тебя все так превозносят! И поражаются предвзятому, странному отношению к тебе императора.
– Ничего странного в этом нет. Пора бы уж знать, что Александр терпеть не может русских. Презирать русских он считает «хорошим тоном». Любой иностранец для него дороже!
– Да, верно. В Вильну Александр Павлович поехал окруженный одними иностранцами, как будто своих нет.
– Ну, Господь с ним… Что, Катенька, в столице уже мало кого осталось? Поди, все разъехались по имениям? – спросил Михаил Илларионович, хотя по тому, как была одета и причесана жена, можно было предполагать обратное.
– Нет, нынче никто не уезжает далеко – боятся войны. Все сидят в Петербурге. Вот завтра сам увидишь – поедем со мной в театр. Французская труппа дает «Дмитрия Донского» Озерова. Жорж играет Ксению.
– А где же французы играют? Большой театр сгорел еще в прошлом году?
– Да, сгорел как раз под Новый год.
– И ничего не осталось?
– Ничего. Деньги и документы спасли – контора помещалась на первом этаже, а загорелось где-то наверху. Успели вытащить несколько декораций для «Андромахи». Император сам приезжал на пожар. Пожаловал по целковому пожарным служителям за усердие.
– А как себя чувствовал директор, Александр Львович Нарышкин?
– Как всегда – не выдержал, чтобы не сострить. Говорит государю: «Вот, ваше величество, нет больше ничего – ни сцены, ни лож, ни райка, остался один партер!»
– И откуда у него берется? – улыбнулся Михаил Илларионович. – Где сейчас играет французская труппа?
– Дирекция сняла дом Молчанова на Дворцовой площади. Бывший Кулешов, такой синий, знаешь?
– Знаю.
– Вот теперь в нем театр. Называется – «Новый».
– Как помещение?
– Ничего. Главная зала имеет два яруса лож и галерею. Конечно, той роскоши, какая была в Большом у Коломны, здесь нет и в помине – ни золоченой лепки, ни бронзы, ни тех люстр, ни зеркал, но все-таки зала очень мило драпирована голубым бархатом. У меня веселенькая ложа в первом ярусе, почти в самом центре, через две ложи от Марии Антоновны Нарышкиной.
«Да, ты денег на ложу не пожалеешь. Представляю, сколько она стоит!» – подумал Кутузов.
На следующий день Михаил Илларионович поехал с женой в Новый театр.
На спектакле он действительно увидал весь петербургский высший свет – тут были князья и графы, сановники и министры, генералы и их разряженные в парижские туалеты жены и дочери. Слышалась только французская речь.
Всюду были знакомые лица. Михаил Илларионович раскланивался направо и налево. В первом ряду, не в ложе, а в своих директорских креслах, между петербургским главнокомандующим тихим Вязмитиновым и глуховатым стариком Строгановым сидел веселый Александр Львович Нарышкин.
Катенька показала Михаилу Илларионовичу жену Барклая Елену Ивановну – она сидела во втором ряду с Кочубеем. Кутузов увидал сутулую, жирную спину и рыжую голову в какой-то безвкусной прическе. Необразованная лифляндка Бекгоф сумела когда-то поймать в свои сети скромного, безвольного егерского поручика Барклая-де-Толли и теперь держала себя надменно, с напускной важностью. Салонные острословы язвили, что мадам Барклай выбирает в прислуги самых безобразных девушек, чтобы казаться в доме самой красивой, а муж берет в адъютанты самых глупых офицеров, чтобы казаться самым умным.
Центральную ложу первого яруса занимала возлюбленная императора, известная красавица Мария Антоновна Нарышкина. У нее собиралось изысканное общество. Все, кто был принят у Марии Антоновны, имели доступ во все дома столицы. Ее наряды служили образцом (и были предметом зависти) для всех дам петербургской знати. И сегодня Мария Антоновна обращала на себя внимание всех скромным, но изящным вечерним платьем. Нарышкина была вся в голубом, которое так шло к ее черным глазам, – голубой короткий лиф с короткими же рукавчиками, обнажавшими красивые руки, и такая же юбка, вышитая васильками. Плотную, но хороших линий шею украшало колье из двух рядов крупного жемчуга. Из волос кокетливо выглядывал букетик свежих фиалок. Плечи и низко открытую крепкую грудь прикрывала длинная – до пят – дорогая кашемировая шаль.
Увидав Нарышкину, Михаил Илларионович сразу же пошел приветствовать очаровательную и милую Марию Антоновну, целовал ее ручку и говорил комплименты.
Нарышкина относилась к жене Кутузова холодновато, как обычно относятся друг к другу две красивые женщины, но галантному, остроумному Михаилу Илларионовичу она симпатизировала.
К Кутузову в ложу приходили многие, чтобы поздравить Михаила Илларионовича с приездом и царской милостью.
Долго сидела с ними и тараторила некрасивая Елизавета Петровна Дивова. В ее доме на Миллионной всегда вертелись иностранцы и актеры. Знаменитый тенор Мандини не без основания прозвал ее sempre pazza.[161] Дивова утверждала, что для полного счастья «надо много денег и немного легкомыслия». Сама она в пятьдесят лет была больше легкомысленна, чем богата. Михаила Илларионовича удивляло: как Катенька терпит вздорную, взбалмошную интриганку. Но их соединяло пристрастие к актерскому миру и, как всех стареющих женщин, к обществу молодых щеголей.
Дивова и Катенька горячо обсуждали новый наряд Нарышкиной, сходились во мнении, что лучше было бы не два ряда жемчугов, а один.
– Как купчиха какая! – поджимала губы Дивова.
Удивлялись, почему такой куцый канзу.[162]
– Как у девчонки! Я бы своей внучке не решилась сделать! – говорила Екатерина Ильинишна.
И строили догадки, сколько тысяч франков стоит эта бесспорно чудесная кашемировая шаль.
Пришел поздравить Михаила Илларионовича старик Дмитревский. Он говорил по-русски.
– Катерина Ильинишна, как это вы допускаете, что Михайло Ларионович так долго любезничает с Марией Антоновной? – спросил, шутливо подмигивая, Дмитревский.
– У мужчин считается хорошим тоном быть обязательно влюбленным в Марию Антоновну, – наклонившись к Дмитревскому, вполголоса ответила Кутузова, но, поймав недовольный взгляд мужа, прибавила в тон Дмитревскому: – Впрочем, это старая привязанность Миши. Пусть он сам скажет.
– Да, я всегда говорю: Мария Антоновна – ангел. Я боготворю женщин только потому, что Мария Антоновна – женщина, – повторил Кутузов по-русски ту же фразу, которую несколько минут тому назад сказал по-французски Нарышкиной.
Кутузов держался с достоинством, не имел вида «опального» полководца, не прибеднялся, не жаловался никому на свою незаслуженную обиду. И от этого еще резче подчеркивалась вся мелочность предвзятого отношения императора Александра к уважаемому, заслуженному полководцу.
Все поздравляли Михаила Илларионовича со славной победой, с возвращением к родным пенатам, как водится, притворно уверяли, что Михаил Илларионович прекрасно, молодо выглядит.
И Кутузов был хоть отчасти удовлетворен. Получалось так: хотя никто не говорил прямо, но в каждой фразе сквозило: «Император бестактен и глуп, он зря обидел тебя, но ты, Михайло Ларионович, держишься так умно, что от этого только возвышаешься в наших глазах!»
II
Каждый день Михаил Илларионович просыпался с одной и той же мыслью: начал уже войну Наполеон или нет?
Но прошла неделя со дня приезда Кутузова домой, а все еще было тихо, мирно.
Михаил Илларионович пробуждался под певучие крики разносчиков, доносившиеся с набережной: «Ра-аки, ра-аки!» или «Ла-андышов, ла-андышов!» Он оборачивался к жениной постели. Екатерина Ильинишна – ранняя пташка – уже упорхнула в туалетную, взяв с собою книгу в желтом, как желудь, телячьем переплете, которая всегда лежала на ее ночном столике.
Книга называлась «Дамской врачь», перевел с французского М. И. У. медицинского факультета студент Кондрат Муковников.
«Дамской врачь» говорил не только о болезнях «различных возрастов», но и о многих других полезных вещах, например: «о благоприятных минутах исполнять должность брака», «о способнейшем возрасте выдавать девиц замуж».
Екатерину Ильинишну особенно интересовал раздел, называвшийя «Венерин туалет». В нем содержались такие советы: «способ предохранить линяние волосов», «способ выравнивать морщины на лице», «как сделать здоровым и пригожим тело», «как сделать старое лицо наподобие двадцатилетнего».
Вот Катя каждое утро брала эту книгу и уходила в туалетную делать разные «удивительные для лица» белила и мази. И не оттого ли она выглядела моложе своих пятидесяти шести лет?
Михаил Илларионович вставал с постели и открывал настежь окно.
На Неве рыбаки закидывали сети. Низко летали белые чайки. Все дышало безмятежным покоем.
Но на преддиванном столе белело полотнище разложенной географической карты…
Михаил Илларионович звонил в колокольчик. Входил Ничипор помогать барину одеваться: дома, как и на войне, он один прислуживал Михаилу Илларионовичу, хотя в кутузовском доме лакеев хватало.
– Добрый день, ваше сиятельство!
– Здорово, Ничипор! Ну, как ночевал? Не хуже, чем под Рущуком?
– Спаты – не воеваты! – весело отвечал денщик.
– Что слыхать в городе?
– Та ничего. Всэ як було.
– Курьера ждут?
– А що им робыты – ждуть!..
У дома военного министерства с утра толпился народ – ожидали курьера из Вильны к князю Горчакову, который замещал Барклая-де-Толли. Это была единственная возможность узнать последние новости.
От курьеров весь Петербург знал, что Александр занят в Вильне двумя своими любимыми пристрастиями – дамами и муштрой.
В Петербурге Александр оставил обеих жен – законную и фактическую: красивую, но надоевшую голубоглазую Елизавету Алексеевну и красивую, но любимую Марию Антоновну Нарышкину, которую свет называл «черноокой Аспазией». Кроме них, император оставил прелестных актрис – Шевалье, Филлис и, как ее продолжали нелепо величать в печати, «девицу Жорж».
Но Александру все было мало.
Ему с детства внушали, что он «ангел», что он красив. Это он помнил, но забывал, что немного хромает и туговат на одно ухо. Он вообще считал себя неотразимым и любовался собою, как Нарцисс. Он с юных лет всюду волочился за самыми прекрасными женщинами и хотел и в Вильне пленять сердца польских дам. Правда, это имело здесь и другую подоплеку: Александр стремился привлечь на свою сторону поляков. Император легко жаловал польских дам во фрейлины, а мужчин в камер-юнкеры.
Он был чувствителен к женскому вниманию и лести и потому рассыпался перед любой польской графиней. Впрочем, это ухаживание такого именитого донжуана не угрожало ни спокойствию их мужей, ни чести самих жен.
«Мне хорошо известно, что в большинстве случаев добродетель дам, пользовавшихся благоволением Александра, весьма редко находилась в опасности», – писал об Александре его друг Адам Чарторыйский, знавший его прекрасно.
А лейб-медики сплетничали по этому поводу об императоре:
– Он воображает о себе, как и во многом другом, больше, чем может!
Император Александр I уделял в Вильне приемам и балам много времени, чего не следовало бы делать накануне войны с таким грозным противником.
Глядя на него, и офицерство вело себя по пословице: «Игуменья – за чарку, сестры – за ковши». Офицеры волочились за кокетливыми польками, пили и играли в карты.
Император Александр I только изредка занимался армией. Его не интересовало, хорошо ли стреляют, умеют ли колоть штыком и окапываться солдаты, достаточно ли в магазинах хлеба и фуража, хватит ли сапог и снарядов. Он беспокоился об одном: по правилам ли «тянут носок», как маршируют. И солдат и командиров Александр оценивал не по делам, а по форме, не по их подготовленности к войне, а лишь по выправке. Лучшей дивизией в армии Александр считал третью Коновницына, потому что на смотру она маршировала исправнее всех.
Александр верил в прусскую догму – фрунтомания батюшки Павла Петровича не умирала!
Михаил Илларионович живо представлял себе любимую Вильну, роскошный генерал-губернаторский дворец, где он жил и где теперь живет император. Представлял себе незавидное положение командующего первой Западной армией Барклая-де-Толли: как он связан в своих действиях присутствием государя и всем его нелепым, пестрым окружением.
Свита государя была составлена не из известных всем своими общепризнанными заслугами в военном деле генералов, а из случайных иностранных выходцев, к которым почему-то благоволил Александр I, всю свою жизнь заискивавший перед Западом. Это были: никому не ведомый шведский генерал Армфельд и два прусских барона – Фуль и Вольцоген. После разгрома пруссаков Наполеоном в 1806 году Фуль и Вольцоген перешли на русскую службу.
Тридцатитрехлетний, не по-прусски курносый Вольцоген служил в Пруссии простым лейтенантом. В России этот пронырливый пруссак сразу попал в генеральный штаб, а потом был пожалован во флигель-адъютанты императора.
А пятидесятилетнего кабинетного генерала Фуля Александр сделал своим наставником в военных вопросах.
Александр I, кокетничая, любил уверять, что окружен тупицами и подлецами. Говоря это, он, разумеется, имел в виду только русских, но так как при нем русских было всегда мало, то он, сам того не желая, определял положение вещей совершенно точно.
Кроме этих трех горе-вояк, все достоинство которых заключалось лишь в том, что они были иностранцами, в свите Александра I числился еще генерал Беннигсен, единственный по-настоящему боевой человек.
Главным авторитетом в военном деле у императора Александра стал с 1807 года барон Карл фон Фуль. Малоначитанный вообще и совершенно несведущий в древней военной истории, Александр I благоговел перед обширными теоретическими знаниями Фуля. Буквоед и начетчик, Фуль был типичным схоластическим теоретиком, дальше «Записок о галльской войне» и однажды данной военной схемы не видевшим ничего.
Александр I никогда не любил читать, а барон фон Фуль, нечесаный и лохматый, все дни проводил за любимыми латинскими авторами. Из него получился бы неплохой преподаватель римской филологии. Он был влюблен в латынь и серьезно утверждал, что настоящему полководцу нужнее знать латынь, чем название реки, на которой расположена его столица. Это пристрастие к латыни объяснялось тем, что Фуль признавал великими полководцами только Юлия Цезаря и Фридриха II. Все, что было после «скоропостижного» прусского короля, Фуль считал не стоящей внимания порчей святого военного искусства.
Он не имел и не хотел иметь ни малейшего понятия о полководческой деятельности Наполеона. Единственной меркой у Фуля была Семилетняя война Фридриха II.
Нелюдимый, замкнутый, угрюмый, вечно сидевший за книгами и картами, с неизменной табакеркой в руках, барон нигде не бывал и ни с кем не заводил знакомства. Фуль прожил пять лет в России и даже не научился ни одной русской фразе, в то время как его малограмотный денщик украинец Федор Владыка свободно говорил по-немецки.
Предвидя неизбежную войну с Наполеоном, многие русские генералы представили императору Александру планы ведения будущей войны. Одни были оборонительные, другие – наступательные. Предложил свой план и барон фон Фуль. Его план резко отличался от всех остальных. Это было пустое измышление человека, жившего в мире абстрактных схем и предвзятых понятий. Он сводился к следующему. Все русские силы делились на две армии. Главная из них, большая по численности, располагалась в укрепленном лагере у местечка Дрисса, на реке Западная Двина, а вторая должна была действовать во фланг и тыл противника, который, по мнению Фуля, обязательно должен был атаковать дрисский лагерь.
Болезненно недоверчивый, Александр остался верен себе: не принял целиком ни одного плана, но в то же время продолжал пополнять продовольственные магазины западнее Двины и Днепра и приказал строить дрисский лагерь. Позорно нелепый схоластический план кабинетного генерала Фуля, никогда не нюхавшего пороху, все-таки привлекал внимание Александра.
А в общем, даже в Вильне у Александра, который продолжал считать себя великим полководцем, не было никакого определенного плана ведения войны.
Императора, видимо, это обстоятельство никак не волновало.
На что он надеялся – не знал никто.
Но Михаила Илларионовича, как всякого русского гражданин и профессионального военного, отсутствие плана беспокоило. Зная упрямство Александра и его полную бездарность в полководческом деле, Кутузов боялся, как бы Александр в последний момент не последовал гибельному совету Фуля.
Так, в ожидании событий, прошло десять дней после приезда Кутузова домой.
В понедельник 17 июня Михаил Илларионович сидел в халате у раскрытого окна. После обеда клонило ко сну, но он крепился, не хотел спать: будешь полнеть, а и так уж не худенький! Можно было бы читать, отвлечься, но он щадил глаза, вернее – последний, левый глаз. И вдруг из дальних комнат донеслись какие-то возбужденные голоса. Михаил Илларионович прислушался. О чем-то по-всегдашнему быстро-быстро тараторила Марина, горничная Катеньки. Она такая же маленькая, щуплая и быстрая, как ее барыня, только лет на десять помоложе Екатерины Ильинишны, и так же, как барыня, любит наряжаться, и так же не дает никому спуску. Марина занимала в доме особое, привилегированное положение. Она была чем-то вроде «барской барыни».[163]
Что у них там?
И вот – поспешные шаги, и в кабинет вошли они обе.
– Мишенька, война! – округляя и без того большие черные глаза, сказала жена.
– Откуда вы узнали? – живо обернулся к ним Михаил Илларионович. Дремота в один миг исчезла.
– Кульер прискакал, ваше сиятельство, – ответила Марина.
Марине очень нравилось, что ее господа стали графами, а то через дом жила графиня Гурьева, и ее горничная Стеша все чванилась. А теперь и Марина могла говорить всюду: «Ее сиятельство были в киятре», или: «А его сиятельство изволили сказывать…»
– Бонапартий перешел через энту, как ее, через Неман. И с ним двунадесять языков; все, все: и сами французы, и немцы, и австрияки, и поляки, и цыгане, и тальяне… Идут – земля стонет. Говорят, ежели выйти за город, к «Красному кабачку», то слыхать.
– Мишенька, поезжай, дружок, к князю Алексею Ивановичу, узнай подробно, что привез курьер, – попросила Катенька.
Михаил Илларионович и сам сразу же подумал об этом. Он оделся и поехал в военное министерство к Горчакову.
Карета медленно тащилась по набережной Невы. На лицах встречных была написана тревога, – видимо, в Адмиралтейской части города уже все проведали об ужасной новости.
У подъезда военного министерства стояло с десяток карет, несколько курьерских троек, готовых к отъезду, и толпился народ: чиновник с книгой под мышкой, подгулявшие мастеровые, трубочист с лестницей, разносчик саек, чьи-то лакеи в потертых ливреях, салопница, смазливая горничная с моськой, грузная купчиха в цветном повойнике и ковровой шали на плечах, дворовые девушки.
Женщины охали и ахали, мужчины тяжело обдумывали случившееся, глубокомысленно изрекали:
– Н-да…
– Это, брат, не шутка…
И все не спускали глаз с подъезда министерства.
– Мальчишки только и знали одну игру – солдатики да солдатики. Вот и накликали напасть! – протодьяконским басом гудела салопница.
Тут же ходил полицейский с сизым носом. Это был офицер Петров по прозвищу Шкалик. Михаил Илларионович знал его еще со времен своего генерал-губернаторства. Увидя подъезжавшего Кутузова, Шкалик подскочил к карете.
– Здравия желаю, ваше сиятельство! – сказал он, помогая Михаилу Илларионовичу вылезть из кареты.
Полицейский отворачивал голову в сторону, чтобы не дышать на графа. Но Михаил Илларионович все равно почувствовал: от Шкалика несло водочным перегаром и чесноком.
– Здорово, Петров! (Михаил Илларионович чуть не сказал: «Здорово, Шкалик!») Ну, что тут?
– Война, ваше сиятельство. Эй, расступись! Посторонись! – кинулся он к толпе.
Народ послушно раздался в стороны. Несколько человек сняли шапки. Михаил Илларионович, глядя под ноги, медленно шел по неровной булыжной мостовой к министерству.
Сзади за ним слышался шепот:
– Кутузов! Кутузов!
– Михайло Ларивонович!
В вестибюле и комнатах министерства стоял дым коромыслом. Бегали писаря и ординарцы, толпились военные.
Кутузов не пошел к самому Горчакову. Он узнал все тут же, в приемной. Толпа генералов и штаб-офицеров окружила одного из адъютантов Горчакова, корнета Прахова, – он был в курсе новостей.
Оказалось, что пять дней назад, в среду 12 июня, Наполеон без объявления войны, по-воровски, перешел через Неман у Ковны. А в это время император Александр собирался на бал к Беннигсену, в его дворец в Закрете.
– А где это такое – Закрет? – спросил кто-то.
– Закрет – загородный дворец на берегу реки Вилии, в очень живописном месте. В нем раньше жили иезуиты, – объяснил Кутузов.
– Свято место пусто не бывает, – вполголоса сказал стоявший рядом с Кутузовым иронический, горячий генерал Бегичев.
– Император еще до бала получил известие о переправе, но бала не отменил.
– Ему балы да бабы – превыше всего! – продолжал Бегичев.
– И что же, где наша первая армия? – спросил генерал Меллер-Закомельский.
– Отступает к Свенцянам.
При этих словах корнета все невольно глянули на большую карту Российской империи, висевшую на стене.
– Почему же отступают? – вырвалось у кого-то возмущенно.
– А что же делать? Ведь наши армии разобщены, – ответил Кутузов. – Вторая армия Багратиона – где?
– У Волковыска, – сказал корнет.
– А левый фланг Барклая?
– Шестой корпус Дохтурова – у Лиды, – не задумался корнет Прахов.
– Ну вот, стало быть, между ними верст сто будет, – подходя к карте, сказал Кутузов. – Пока что делать нечего, надо отходить…
– Неужели же император пойдет в эту мышеловку – в дрисский лагерь? – спросил кто-то с отчаянием.
Михаил Илларионович не ответил, а пошел к выходу. Все было ясно: жребий брошен!
III
Теперь каждый день приносил новости. Новости были невеселые: первая армия отступала, а от второй не имели никаких известий.
Теперь курьеров из армии ждал весь город. С утра до позднего вечера у здания военного министерства толпился встревоженный народ. Тут стояли не только какие-либо праздные, жившие по соседству, случайно проходившие мимо: нянька с ребенком, мальчишка, посланный за чем-то хозяином в лавку, старуха, бредущая в Казанский собор. Сюда шли специально, нарочно, шли с Коломны и Охты, с Мещанских, Литейного и Васильевского. Шли все: купцы, ремесленники, дворовые, чиновники, военные, духовные. Больше всего околачивалось в толпе лакеев и горничных – господа отправляли их сюда каждый день с единственной и определенной задачей: узнать, что сегодня привез из армии курьер.
Много времени проводили здесь кутузовские Марина и Ничипор.
Марина, конечно, узнавала новости быстрее флегматичного тугодума Ничипора, но Марине было все равно: что «дивизия», что «дирекция», что Двина, что Днепр. Ничипор же тоньше разбирался в этих делах и не принимал слышанного на веру так, как делала легкомысленная Марина, а относился к сказанному критически. Одним словом, Марина олицетворяла собою чувство, а Ничипор – разум.
Теперь Михаил Илларионович чаще подходил к карте, чем раньше, подолгу сидел, наклонившись над ней с циркулем в руке, думал. Он переносил карту с собой из спальни в столовую, из столовой в кабинет.
Его беспокоило прежде всего отсутствие у русских четкого, единого плана ведения войны. Александр I всегда и во всем любил неопределенность. Он предпочитал не выражать точно и ясно своего отношения к предмету или вопросу, чтобы потом, при нужде, можно было бы отпереться и свалить всю вину на другого.
Александр так хотел быть всегда чистым! Александр не забывал, что ведь он – «ангел»!
Но план Наполеона был ясен любому ученику кадетского корпуса: вбить клин между первой и второй русскими армиями, разбить Барклая-де-Толли и Багратиона поодиночке. Тем более что Наполеон располагал значительным перевесом в силах.
И оборонительные рубежи были только Западная Двина и Днепр. Это значит: Рига – Полоцк – Витебск – Орша – Могилев – Смоленск.
Затем Михаила Илларионовича очень беспокоило положение Багратиона. Где находилась вторая армия, какие Багратион получил указания от Александра I, когда плана-то вообще не было, Кутузов не знал. Не вызывало сомнений одно: если Барклай отступает, то это же приходится делать и Багратиону. И чем дальше шел на восток Барклай, тем все больше увеличивался разрыв между первой и второй армиями и тяжелее становилось положение Багратиона.
Но Кутузов хорошо знал напористого, энергичного князя Петра Ивановича. Он не забыл его замечательной ретирады в войне 1805 года и не терял надежды на любимого суворовского «Петрушу».
С того дня, как Марина и Ничипор принесли известия, что наша армия идет на Дриссу, Михаил Илларионович стал просыпаться раньше Катеньки. Она еще сладко, чуть всхрапывая, спала в своем голубом французском чепчике, который назывался «утраченная невинность». Михаил Илларионович осторожно, чтобы не разбудить жену, вставал, надевал туфли, набрасывал на плечи турецкий парчовый халат и, взяв карту, тихонько уходил в кабинет.
Дрисский лагерь – этот мешок, эта ловушка – беспокоил Кутузова больше всего. Он был так похож на лагерь великого визиря на левом берегу Дуная, где Михаил Илларионович уничтожил все отборное войско султана.
Михаил Илларионович смотрел на карту.
Прежде всего – дрисский лагерь не на главном направлении. Он не защищает ни Петербурга, ни Москвы. Наполеон может вообще оставить против него заслон и спокойно идти куда угодно. «А вы сидите тут, прижатые к реке, как турки на Дунае!»
В случае отступления из дрисского лагеря мостов, конечно, не хватит.
Хуже и придумать нельзя.
Если бы Наполеон хотел устроить западню для русской армии, он не смог бы придумать лучше, чем выдумал выживший из ума прусский барон фон Фуль.
Было противно смотреть на карту! Михаил Илларионович не выдерживал, бросал циркуль на стол и, заложив руки за спину, начинал ходить из угла в угол.
Злил этот высокомерный неуч, избалованный бабушкин внук, упрямый, как осел, Александр! Неужели он запрет свою армию в дрисский лагерь? Это будет разгром хуже аустерлицкого!
Неужели не найдется никого, кто бы объяснил, разжевал Александру всю гибельность, преступность дрисской ловушки?
Кутузов отлично понимал, что Александр совершенно нетерпимо относится к чьим бы то ни было указаниям и советам, особенно в военном деле, которое считает своим прирожденным и давно изученным.
Михаил Илларионович невольно перебирал в уме свиту царя. Вольцоген – друг и единомышленник Фуля. Аракчеев – холоп и трус, не скажет ни слова. Армфельд и Беннигсен – типичные ландскнехты: сегодня служат одному государю, завтра будут так же служить другому.
Но неужели не видит опасности, не думает о ней умный и честный Барклай? Он же настоящий полководец!
Багратион сказал бы: он по-грузински пылок и горяч, но Багратион далеко…
А настроение в столице стало мрачным. В салонах – ни шуток, у питейных домов – ни песен, ни балалайки.
Вместо разговоров о том, что капотики из крепа цвета трубочиста уже считаются вульгарными и какой пленительный и притом чисто русский голос у Менвьель-Фодор («Ведь вы знаете, душенька, она же родилась в России!»), вместо разговоров о том, что барыня вчерась высекла повара Василия за пересоленные «каклеты» и что, вишь, как время-то бежит – уже июль, как сказано: «Плясала бы баба, да макушка лета настала», – всюду – в гостиных и у ворот – велись одни невеселые, непривычные разговоры.
Судили-рядили, конечно, о нем, о Бонапарте, будь он неладен. Вверху говорили:
– Напрасно тогда император не отдал за Бонапарта своей сестры Екатерины Павловны.
А внизу – о том же, но несколько иначе:
– Бонапартий идет скрозь нашу землю в гости к своему тестюшке, папе римскому. Жена у него – колдунья: заговаривает огнестрельное оружие. Потому-то французы и побеждают. А сам Бонапартий – волшебник: знает все, что о нем думают.
Говорили разными словами, но, в сущности, сходились на одном: поносили Бонапарта. И во всем винили Тильзит. В гостиных сетовали, зачем Александр пошел тогда на поклон к Наполеону: все равно не помогло, а в людских сожалели: крестил царь в Нёман-реке Бонапартий, да мало – нехристем так и остался!
Всех тревожило одно: идет война, а куда от нее побежишь? У господ не хватало денег, а у челяди – воли.
Уныние и страх усугубляли бежавшие из Риги. Ежедневно к городским шлагбаумам подъезжали десятки карет, колясок, повозок и телег с семьями дворян и их челядью, с сундуками, корзинами, с мамками, горничными, лакеями, спасавшимися от войны из Риги в Петербург.
А время хоть и томительно, но шло. Смешно было читать в «Санкт-Петербургских ведомостях»: «Его императорское величество в присутствии своем в городе Вильне соизволил отдать следующие приказы…» – когда в Вильне давно сидел Наполеон.
1 июля курьер прискакал в Петербург уже из Дриссы: император Александр все-таки привел первую Западную армию в эту западню.
Михаил Илларионович окончательно помрачнел и перестал разговаривать; ходил по кабинету, стоял в раздумье у окна, барабаня пальцами по стеклу, или лежал на диване, закрыв глаза. Ворочался, молчал, но не спал. И ночью спал мало. Екатерина Ильинишна, проснувшись от какого-нибудь стука, видела: Миша сидит на постели или у раскрытого окна – любуется прозрачной и призрачной белой ночью. Он даже как-то осунулся. Екатерина Ильинишна не трогала мужа, понимая его состояние, и не старалась разговорами отвлечь Мишу – знала по опыту многолетней совместной жизни, что в таком настроении, какое было у него сейчас, ничего не добьешься: человек окончательно замкнулся в себе.
В следующие дни, когда армия стояла у Дриссы, от курьеров и ямщиков слышали одно: Наполеон перед войной отправил в Россию сотни шпионов – недаром во многих городах прошлым летом возникали пожары. Шпионов достаточно развелось всюду, и первый из них – Барклай-де-Толли.
Рассказывали, что с каким-то полком все время шла женщина. Один солдат вздумал на привале приударить за ней, хотел обнять, женщина стала вырываться, платок съехал с головы, и солдаты увидали, что у женщины голова-то стриженая. Ее схватили и обнаружили: это мужчина…
– Русский народ – добрый, доверчивый, Аким-простота, – рассудили слушавшие.
Вскоре выяснилось, что главные силы Наполеона подходят уже к местечку Глубокому, а Багратион – в Несвиже.
После того как первая Западная армия очутилась в Дриссе, Михаил Илларионович с досады не прикасался к карте. А теперь глянул: Дрисса – Несвиж – около трехсот верст. Разрыв между первой и второй армиями с первоначальных ста верст уже достигал трехсот!
Вспомнилось (рассказывал Алексей Иванович Горчаков, узнавший это от пленного французского офицера), как хвалился Наполеон: «Барклай и Багратион больше не увидят друг друга!»
«Удастся ли Петру Ивановичу прийти раньше французов в Минск?» – думал Кутузов.
IV
Ничипор вошел в кабинет и остановился: барин спал на диване. Теперь по ночам он спал скверно – мало и как-то тревожно, сон не приносил ему отдыха, и Михаил Илларионович, махнув на все рукой, ложился после обеда соснуть часок-другой.
Ничипор не знал, что делать – и будить жалко и новость-то уж больно интересна: русская армия оставила укрепленный дрисский лагерь.
Ничипор каждый день слышал, как барин сокрушался, что первая армия засела в этой ловушке. Он тоже вспоминал, как в таком же лагере на Дунае погибла отборная армия великого визиря. И вот теперь Ничипор принес барину долгожданную приятную новость, а он спит.
Денщик на всякий случай кашлянул.
Михаил Илларионович тотчас же проснулся и сел.
– Ну что? – с тревогой спросил он, глядя на Ничипора и Марину, которая выглядывала из-за денщика.
– Мабуть, позавчора наши оставили энтую, как ее, Дрысю…
– Оставили Дриссу? – оживился Кутузов. – Как, с боем? Сражение было?
– Нет, ваше сиятельство, стражения не было, наши сами ушли без боя. Не пондравилось. А боя не было – французы еще далече, за Полоцком, – затараторила Марина.
– И куда же наша армия движется?
– Идет в энтот… – начал Ничипор.
– Идет в Витьбеск, в Витьбеск движется, – сказала Марина.
– Эге ж, я и кажу: в Втебск!
– Вот это здорово! – обрадовался Михаил Илларионович. – Ну-ка, расскажите подробнее, как дело было?
– Ты, Марина, не лезь поперед батька в пекло, не перебивай мене. Я сам их сиятельству как следует доложу! – обернулся к горничной денщик.
Читать бесплатно другие книги:
