Сигнал и шум. Почему одни прогнозы сбываются, а другие – нет Сильвер Нейт
Извержение вулкана Пинатубо в 1991 г. сопровождалось значительным выбросом серы в атмосферу, и это могло оказать влияние на поведение климатических моделей{882}. Но тем не менее эти модели не учитывали, что взаимодействие между различными парниковыми газами будет представлять собой проблему с точки зрения моделирования – соответственно, в системы может вкрасться ошибка.
Выбросы серы в атмосферу из рукотворных источников достигли своих максимальных значений в начале 1970х гг., а потом начали снижаться (рис. 12.7){883}. Отчасти это произошло благодаря вступлению в силу законов, аналогичных «Закону о чистом воздухе», подписанному президентом Никсоном в 1970 г., цель которого – противостоять кислотным дождям и загрязнению воздуха. Некоторая тенденция к потеплению в течение 1980х и 1990х гг., по-видимому, отражала снижение концентрации выбросов серы, поскольку именно ее наличие противодействовало парниковому эффекту.
Рис. 12.7. Глобальные выбросы серы в период с 1900 по 2005 г.
Однако примерно с 2000 г. выбросы серы начали увеличиваться во многом вследствие роста промышленной деятельности в Китае{884}, стране с довольно слабым законодательством в области охраны окружающей среды и большим количеством предприятий, использовавших для получения энергии загрязняющие окружающую среду технологии сжигания угля. Хотя негативное влияние выбросов серы на глобальное потепление не настолько велико, как позитивное влияние от выброса углерода, – в противном случае теории глобального охлаждения считались бы верными! – происходившее могло бы свидетельствовать об определенном замедлении процесса потепления.
Простой климатический прогноз
Предположим, что вы имеете достаточно веские причины скептично относиться к процессу прогнозирования, либо потому что цель прогнозов – делать достаточно точные выводы о протекании крайне сложных процессов, таких как, допустим, изменение климата, либо потому что для подтверждения правильности прогноза потребовались бы многие годы.
Начинающие прогнозисты иногда допускают распространенную ошибку, предполагая, что если что-то сложно прогнозировать, то этим вообще можно не заниматься. У хороших прогнозистов всегда есть резервный план – достаточно разумный базовый сценарий, к которому они могут обратиться, если у них появляются основания считать, что модель терпит поражение (например, вы всегда можете считать по умолчанию, что на президентских выборах выиграет нынешний президент – и в этом случае ваши прогнозы окажутся значительно более результативными, чем результат случайного выбора между кандидатами).
Какой же сценарий можно считать базовым, когда речь идет о климате? Учитывая, что основная критика прогнозов глобального потепления связана с их нереалистичной сложностью, альтернативным мог бы стать более простой прогноз, основанный на достаточно весомых теоретических предположениях, но с меньшим количеством ненужных излишеств.
Предположим, например, что вы попытались создать климатический прогноз, основанный на очень простой статистической модели. Эта модель учитывает лишь влияние уровней концентрации CO2 и температуры, и прогноз базируется только на основании экстраполяции значений этих переменных, игнорируя влияние серы, ENSO, пятен на Солнце и всего остального. Для такой работы не потребуется суперкомпьютер; результаты могут быть рассчитаны на ноутбуке за несколько микросекунд. Насколько точными могли бы быть такие предсказания?
На самом деле, прогноз оказался очень точным – более точным, чем прогноз МГЭИК. Если вы внесете имеющиеся данные по изменению температуры с 1850 по 1989 г., а также значения концентрации CO2, измеренные в антарктических льдах{885} и в обсерватории Мауна Лоа на Гавайях, в простое уравнение линейной регрессии, то результат предсказания покажет повышение глобальной температуры на 1,5 °C за период с 1990 г. по настоящее время, что в точности соответствует реальной цифре (рис. 12.8).
Рис. 12.8. Реальное изменение глобальной температуры за период 1990–011 гг. в сравнении с прогнозируемыми значениями, полученными при помощи простого регрессионного анализа
Другая, чуть более сложная методика использует доступные расчеты зависимости между содержанием CO2 в атмосфере и температурами. Обычно в прогнозах глобального потепления оценивается влияние на температуру удвоения (то есть 100 %-ного прироста) CO2 в атмосфере. Одно время о величине удвоения велось немало споров{886}. И из прогноза, сделанного британским инженером Дж. С. Каллендером в 1938 г.{887}, основанного на простых химических уравнениях, и из расчетов, производимых суперкомпьютерами в наши дни, следует, что удвоение содержания CO2 приводит к потеплению на 2–3 °C{888}.
С учетом реальных показателей прироста CO2 в атмосфере решение этого простого уравнения показывает, что с 1990 г. по нынешний день температуры будут увеличиваться на 1,1–1,7 °C в течение столетия. Реальный темп потепления на уровне 0,015 °C в год, или 1,5 °C за столетие, отлично вписывается в границы этого интервала.
Прогнозы Джеймса Хансена, сделанные в 1981 г. и основанные на сходном подходе, позволили значительно лучше предсказать текущие температуры, чем его же прогноз 1988 г., основанный на теоретических моделях климата.
В этом контексте представляется достаточно уместной критика комплексных моделей со стороны Армстронга и Грина. Однако успех более простых методов прогнозирования дает основания считать, что критика Армстронга выиграла сражение, но не всю войну. Армстронг задает вполне хорошие вопросы, касающиеся комплексной модели, а тот факт, что простые модели способны достаточно хорошо предсказывать климат, лишь поддерживает его мнение о том, что простые модели предпочтительнее. Однако поскольку простые методы достаточно точно предсказывали рост температуры вместе с ростом содержания CO2, они также свидетельствуют в пользу гипотезы парникового эффекта.
При этом прогноз «без изменений», предложенный Армстронгом, оставляет без ответа целый ряд основополагающих научных вопросов. В его прогнозе в качестве базовой использовалась температура 2007 г. – этот год не был исключительно теплым, однако тем не менее оказался теплее всех других годов XX в. (за исключением одного). Можем ли мы выдвинуть разумную гипотезу, объясняющую, почему 2007 г. оказался теплее 1987, 1947 или 1907 г., если не будем принимать во внимание изменения в составе атмосферы? На самом деле, самый весомый вклад климатических моделей состоит в том, что из них вытекает следующее: повторение нынешнего климата в условиях, когда мы не принимаем во внимание повышение концентрации CO2 и других парниковых газов в атмосфере, невозможно{889}.
Армстронг сообщил мне, что не создавал прогноза «для неизменных условий», поскольку не мог определить никаких заслуживающих внимания байесовских априорных значений для любых альтернативных предположений; он обнаружил, что прогноз «для неизменных условий» отлично подходил для других областей, которые он изучал. И многим казалось правильным, если бы он применил в вопросе прогнозирования климата те же тщательные методы, что и в других областях. Вместо этого он сообщил комиссии Конгресса в 2011 г.: «Я искренне стараюсь не узнавать больше о реальных изменениях климата. Я занимаюсь прогнозированием»{890}.
Но эта книга советует вам опасаться прогнозистов, которые говорят, что наука неважна для их работы, или ученых, заявляющих, что им не нужно прогнозирование. Эти виды деятельности серьезно и глубоко связаны друг с другом. Прогнозист, утверждающий, что его не волнует наука, – это все равно, что повар, заявляющий, что ему безразлично, какие он использует продукты. Именно связь с объективным миром и отличает науку и делает прогнозы научными. Прогнозы терпят поражение, когда мы не принимаем во внимание ничего, кроме нашего собственного метода, максимы или модели.
Неудобная правда о температурных данных
Однако если критика Армстронга настолько неверна, то о чем нам говорит его предполагаемое пари с Гором? Его прогноз не оказался неудачным. Напротив, он был довольно успешным. С момента, когда Армстронг заявил о своем пари в 2007 г., изменение температуры от месяца к месяцу было существенным, но какая-либо явная закономерность в этом изменении не проявлялась; 2011 г. оказался лишь ненамного прохладнее, чем, допустим, 2007й.
Рис. 12.9. Изменение глобальной температуры за период с 2001 по 2011 г.
И подобная тенденция сохранялась более четырех лет. Неудобная для многих правда в том, что в течение десятилетия от 2001 до 2011 г. глобальная температура вообще не повышалась (рис. 12.9). Более того, она понизилась, хотя и несильно{891}.
Порой расчеты могут содержать в себе манипулятивный элемент. Например, если вы выберете в качестве точки отсчета 1998 г., когда температура была рекордно высокой под влиянием цикла ENSO, то вам будет довольно просто увидеть «тенденцию» к похолоданию. И, напротив, «тренд» для периода с 2008 по 2018 г. будет свидетельствовать о потеплении, поскольку 2008 г. был сравнительно прохладным. Статистика такого рода чем-то напоминает ситуацию, когда табло на стадионе оптимистично говорит нам о том, что игрок на позиции шорт-стопа смог восемь раз из 19 попасть по мячу в результате противостояния с питчерами другой команды. Однако тот факт, что в среднем за сезон результативность этого игрока составляет всего 0,190, игнорируется{892}.
Тем не менее глобальное потепление не происходит с постоянной скоростью. Вместо этого периоды повышения температуры сопровождаются периодами так называемого бокового движения тренда, когда повышения температуры нет, а могут наблюдаться даже негативные тренды. Например, признаки потепления можно заметить не только в десятилетие между 2001 и 2011 гг., а также и в периоды между 1894 и 1913, 1937 и 1956 или 1966 и 1977 гг. (рис. 12.10), и это происходило, несмотря на постоянный рост концентрации CO2. Такая ситуация отчасти напоминает ту, с которой сталкиваются финансовые аналитики: в долгосрочной перспективе фондовый рынок, по сути, всегда движется вверх. Однако это знание не скажет вам о его поведении на следующий день, следующую неделю или через год.
Рис. 12.10. Изменение глобальной температуры за период 1900–011 гг. с выделенными участками бокового движения и снижения температуры
Возможно, мир науки сможет объяснить возникшие в последнее время боковые движения температурного тренда; свою роль, например, мог сыграть рост выбросов серы в Китае. Кроме того, стоит помнить, что, хотя температуры и не росли в период 2001–2011 гг., они все равно были значительно выше, чем в любом предыдущем десятилетии.
Тем не менее эта книга побуждает читателей задуматься о сигнале и шуме и стремиться к использованию прогнозов, основанных на процентных или вероятностных показателях. Такие прогнозы более честно указывают границы наших способностей к предсказаниям. Когда предсказание какого-то сложного явления высказывается с явной убежденностью, это может считаться признаком того, что прогнозист недостаточно глубоко продумал проблему, что его статистическая модель обладает определенным оверфиттингом или что он больше заинтересован не в истине, а в создании себе имени.
Ни Армстронг, ниШмидт не пытались придавать слишком большое значение своим прогнозам, касающимся температурного тренда. «Мы провели ряд симуляций за период с 1850 по 2007 г., – рассказал мне Армстронг. – Поэтому когда я изучил данные на 100 лет вперед, то посчитал, что практически наверняка выиграю свое пари»{893}. При этом Шмидт был даже готов предлагать довольно привлекательные ставки тем, кто решился бы оспорить его утверждение о том, что температуры будут расти и дальше. «Я мог легко ставить любые деньги на то, что следующее десятилетие окажется теплее, чем это, – рассказал он мне. – Если вы хотите иметь шансы 100 к 1, то я вам их дам».
Помочь в разрешении спора могут методы статистического прогнозирования, о которых я упоминал выше. Именно они способны доказать, что ни Армстронг, ни Шмидт не были совершенно правы. Если вы будете измерять температурный тренд в масштабе десятилетий, то увидите, что тенденция к потеплению с 1900 г. проявлялась в течение 75 % времени, а в остальные периоды наблюдалось похолодание. По мере роста в атмосфере концентрации CO2, приводящей к усилению парникового эффекта, периоды стабильных или понижающихся температур должны становиться более редкими. Тем не менее они не являются невозможными, и вряд ли против этого исхода стоит заключать пари со ставками 100 к 1. Если вы вместо этого предположите, что уровни CO2 будут повышаться такими же темпами, то есть около 2 ppm в год, то вероятность того, что в рамках заданного десятилетия не будет наблюдаться потепление, составит примерно 15 %{894}.
Еще одна причина, по которой так важно учитывать неопределенность
Неопределенность представляет собой важнейшую и необсуждаемую часть прогноза. Мы замечаем, что порой именно честное и точное заявление о неопределенности помогает спасти имущество и жизни людей. В других же случаях, как, например, при торговле опционами на акции или ставках на команду НБА, вы можете делать ставки на свою способность точно прогнозировать неопределенность.
Однако есть и еще одна причина для тщательной и всесторонней количественной оценки неопределенности. Это крайне важно для научного прогресса, особенно при применении теоремы Байеса.
Предположим, в 2001 г. вы были априорно глубоко убеждены в правильности гипотезы о том, что промышленные выбросы углерода будут и дальше приводить к росту температуры. (С моей точки зрения, на тот момент подобное убеждение вполне может быть оправданным вследствие нашего хорошего понимания причинно-следственной связи между теорией парникового эффекта и эмпирических свидетельств.) Предположим, что вы оцениваете шансы на истинность гипотезы глобального потепления в 95 %.
Однако затем появились некоторые новые факты. В том числе тот, что в течение следующего десятилетия, с 2001 по 2011 г., глобальные температуры не росли. На самом деле они даже снижались, хотя и незначительно. В соответствии с теоремой Байеса вы должны уменьшить рассчитанные вами значения вероятности истинности гипотезы глобального потепления; вопрос лишь в том насколько.
Если вы правильно рассчитали степень неопределенности в краткосрочных температурных закономерностях, то это уменьшение не будет особенно большим. Как мы обнаружили выше, имеется примерно 15 %-ная вероятность того, что в течение десятилетия не произойдет итогового потепления (даже если гипотеза о глобальном потеплении верна). Причиной этого может быть вариабельность климата. Напротив, если считать температурные изменения совершенно случайными и непредсказуемыми, то вероятность, что в течение десятилетия произойдет охлаждение, составит 50 %, поскольку повышение и снижение температуры вероятны в равной степени. Согласно теореме Байеса (табл. 12.2), десятилетие без потепления заставит вас изменить свои расчеты правильности гипотезы глобального потепления с 95 на 85 %.
Таблица 12.2. Пример расчета вероятности глобального потепления по теореме Байеса
С другой стороны, если вы ранее утверждали, что вероятность того, что температура в течение десятилетия не повысится, составляет не более 1 %, то теперь вы оказываетесь в более сложном положении. Согласно теореме Байеса, вероятность истинности гипотезы глобального потепления снижается до 28 %.
Когда мы делаем достаточно четкие заявления, которые впоследствии не сбываются, это означает, что против нашей гипотезы появляются сильные аргументы. В этом случае нам некого винить за потерю веры в наши прогнозы; происходящее вполне точно определяется байесовской логикой.
Так для чего мы выступаем с конкретными заявлениями, особенно когда они не подкрепляются статистическими свидетельствами? Причин для этого может быть довольно много. Так, в ходе споров на тему климата участникам может показаться, что конкретные заявления выглядят более убедительными. И это действительно так, но лишь в тех случаях, когда заявления оказываются истинными. Попытки объяснить каждую погодную аномалию рукотворными изменениями климата, а не эффектом повышения температур, в честь которого и появился термин «глобальное потепление», – пример еще одной игры с высокими ставками, корни которой кроются скорее в политике, а не в науке. Мало найдется тех, кто согласен с высказыванием, что изменения климата выражаются только в повышении температуры и возможном повышении уровня моря. Но при этом довольно глупо считать, что каждый снегопад представляет собой свидетельство неверности теории в целом.
«Наши отношения с этими людьми – это состояние постоянной драки»
Фундаментальная дилемма, стоящая перед климатологами, заключается в том, что глобальное потепление представляет собой долгосрочную проблему, которая требует, однако, быстрого решения. Поскольку диоксид углерода остается в атмосфере очень длительное время, действия, предпринятые нами сегодня, повлияют на жизнь будущих поколений.
В идеально рациональном и доброжелательном мире это не было бы основанием для беспокойства. Однако наши политические и культурные учреждения просто не приспособлены для эффективного решения подобных проблем: Конгресс Соединенных Штатов должен думать о выборах, проходящих каждые два года, а компании вынуждены стремиться к тому, чтобы каждый квартал соответствовать ранее созданным прогнозам о доходах. Климатологи реагируют на эту ситуацию по-разному. Кто-то начинает активнее участвовать в политических дебатах, а кто-то, напротив, воздерживается от публичности.
Майкл Манн, директор Центра изучения систем Земли Пенсильванского университета, в какой-то момент оказался в самом центре противостояния, получившего название «Климатгейт». Причиной его стал взлом сервера отделения климатологии (Climatic Research Unit (CRU)) Университета Восточной Англии{895} с данными о температурах, которые используются метеорологической службой Великобритании. Скептики утверждали, что Манн и другие ученые вступили в заговор с целью манипуляции температурными данными CRU.
Через какое-то время другие профессионалы полностью опровергли предположение о недобросовестности своих коллег-ученых{896}, и было доказано, что температурные данные CRU вполне соответствуют данным из других источников{897}. Однако преданная гласности электронная переписка показала, что Манн и остальные ученые уделяли большое внимание «маркетинговой» точке зрения на научную область своих занятий. Манн с удовольствием обсуждает эту проблему. Для этого я и приехал в его университетский офис холодным осенним днем, и мы проговорили примерно два часа.
Манн исключительно вдумчиво относится к науке, изучающей глобальное потепление. Как и большинство других климатологов, он почти не сомневается в действенности теоретических механизмов, связанных с изменением климата, однако скептически относится к предсказаниям, сформированным климатическими моделями.
«Любая честная оценка науки должна признать, что есть нечто, что мы понимаем достаточно хорошо, и нечто, о чем у нас имеется приблизительное представление, – сказал он мне. – Но и здесь нужно разделять то, относительно чего у нас нет полной уверенности, и то, о чем мы не имеем ни малейшего представления… С моей точки зрения, одно из неприятных последствий недобросовестного обсуждения в обществе состоит в том, что мы тратим кучу времени на дискуссии, касающиеся тех вопросов, в которых научное сообщество более-менее уверено, и не занимаемся осмыслением имеющейся неопределенности».
Манн, ведущий вместе со Шмидтом блог на RealClimate.org, считает себя участником непрекращающейся позиционной войны с такими группами, как, например, сотрудники Института Хартленда (Heartland Institute). «Можно сказать, что мы участвуем в непрекращающейся уличной драке с ними», – говорил он мне, ссылаясь на редакторскую статью в журнале Nature{898}, где было приведено это выражение. Долгосрочная цель уличной драки состоит в том, чтобы убедить общественность и законодателей в срочности и необходимости действий по противостоянию климатическим изменениям (или в обратном). В обществе, привыкшем к чрезмерно верящим в себя прогнозистам, которые ошибочно принимают свою уверенность в прогнозах за их истинность, ни одна из сторон не считает, что разговор о неопределенности своей позиции может ее усилить.
«Вы должны очень четко заявить о том, в чем именно выражается неопределенность, но при этом не сделать так, чтобы прогнозы казались слишком неопределенными, а значит, не вызывающими никакого интереса, – уточнил Манн. – Для нас как для сообщества было бы безответственным не высказываться на важные темы. В противном случае появляются другие люди, с радостью заполняющие пустые места – и заполняющие их дезинформацией».
Различие между наукой и политикой
На практике уличная драка, описанная Манном, происходит на сайтах «сторонников консенсуса» (таких, как RealClimate.org) и «скептиков» (таких, как Watts Up with That){899}. Ее участники постоянно «вступают в схватку» и возвращаются к вопросам, изложенным в относительно свежих журнальных статьях на тему погодной закономерности или политического противоречия. Обе стороны почти во всех случаях указывают друг на друга пальцами и не желают отступать от своих позиций ни на йоту. Они напоминают спортивных болельщиков, которые «никогда не предадут свою команду».
Я не утверждаю, что территории, занятые каждой из сторон, симметричны. В научных спорах о глобальном потеплении кажется, что истина склоняется к одной из сторон – парниковый эффект почти наверняка существует и усиливается рукотворными выбросами CO2. И это, с большой долей вероятности, делает планету теплее. Пока что мы не до конца представляем себе, в чем могут выражаться возможные последствия, однако склоняемся к мысли о том, что они будут неблагоприятными{900}.
Тем не менее ментальность уличного бойца основывается на предположении о том, что преодолеть значительное количество политических разногласий можно, только если удастся убедить в правоте той или иной научной теории большее количество людей. Но, похоже, что до того момента, как согласие будет достигнуто, еще может пройти много лет. «Время от времени я прихожу к заключению, что мы, в принципе, не можем вычислить, как избавиться от излишков углерода», – рассказывал мне Ричард Руд в Копенгагене, имея в виду, что на данный момент всем 193 странам – членам ООН практически невозможно договориться о взаимно приемлемых условиях.
Между тем доверие американской публики к факту глобального потепления немного снизилось за последние несколько лет{901}. Даже если бы нам и удалось достичь на 100 % единого мнения по вопросу о последствиях изменения климата, некоторым штатам и странам удастся лучше справляться с решением проблемы снижения выбросов углерода. «В некоторых наших угольных штатах работают очень прогрессивные демократические губернаторы, – рассказывала мне губернатор штата Вашингтон Кристин Грегуар. – И вы даже не представляете, насколько их беспокоит этот вопрос». Но должен сказать, что я пока не знаю, как разрешить проблемы такого рода, которые явно не ограничиваются климатическими дебатами{902}. Однако я точно знаю, что между наукой и политикой имеется фундаментальное различие. По сути, я все больше и больше склоняюсь к тому, чтобы считать, что они противостоят друг другу.
Прогресс в науке вполне возможен. Фактически, если человек верит в теорему Байеса, то научный прогресс становится неизбежным по мере того, как выдвигаются все новые предположения, а убеждения тестируются и уточняются[168]. Движение в сторону научного прогресса не всегда происходит по прямолинейной траектории, и некоторые уважаемые (и даже «основанные на консенсусе») теории впоследствии доказывают свою неточность. Но, как бы то ни было, наука склонна двигаться в сторону истины.
В политике же, напротив, мы уходим от консенсуса все дальше и дальше. Степень поляризации между двумя партиями в Конгрессе США, снижавшаяся со времен «Нового курса» до 1970х гг., вновь выросла к 2011 г. до самого большого значения за последнее столетие{903}. Республиканцы значительно отодвинулись от центра{904}, хотя в определенной степени это сделали и демократы.
В науке редко бывает так, что все точки данных направляют нас к одному точному заключению. Данные переполнены шумом – даже если теория идеальна, сила сигнала будет меняться. А согласно теореме Байеса, ни одна теория не может считаться идеальной. Скорее, это незавершенная работа, которую всегда можно уточнить и протестировать. Именно в этом и состоит суть научного скепсиса.
В политике же принято не сдавать своему противнику ни сантиметра позиций. Когда мы произносим неудобные (но правдивые) слова, политики могут посчитать это оплошностью{905}. Ожидается, что приверженцы определенной партии будут выражать равную степень убежденности по целому ряду экономических, социальных и международных вопросов, довольно мало связанных между собой.
Если мир можно представить себе в виде ряда аппроксимаций, то платформы демократической и республиканской партий базируются на самых грубых из них. Именно поэтому дебаты между ними могут продолжаться десятилетиями. И именно поэтому ученым стоит отказаться от уличных драк и стараться не переходить Рубикон между наукой и политикой. В науке сомнительные прогнозы рано или поздно докажут свою неточность и истина, скорее всего, восторжествует. В политике – области, где у истины нет никакого привилегированного статуса, – о ее победе остается лишь мечтать.
Дисфункциональное состояние американской политической системы – лучшая причина сохранять пессимизм по отношению к будущему нашей страны. Но есть основания и для оптимизма, связанные с научными и технологическими умениями. Мы – народ, умеющий изобретать. В США ежегодно выдается огромное количество патентов{906}. В этой стране расположены некоторые из самых лучших мировых университетов и исследовательских учреждений, и наши компании возглавляют рынок во множестве областей, начиная от фармацевтики и заканчивая информационными технологиями. И если бы мне пришлось выбирать между турниром идей и политическим боем без правил, то я знаю, какой из вариантов я бы предпочел – особенно если бы знал, что у меня есть правильный прогноз.
Глава 13
То, о чем ты не знаешь, может тебе навредить
Франклин Делано Рузвельт говорил, что 7 декабря – дата, которая навсегда останется позорной страницей в истории. Бомбардировка Перл-Харбор в 1941 г. –первое нападение на американскую землю более чем за столетие{907} – потрясла американцев так же, как и разрушение Всемирного торгового центра 60 лет спустя. После нее не слишком грозный противник превратился в реально существующую и ощутимую угрозу. И все же в ретроспективе атака на Перл-Харбор казалась вполне предсказуемой.
О вероятности и даже неизбежности атаки на Перл-Харбор говорили многие сигналы. Дипломатические отношения США и Японии в ноябре-декабре 1941 г. резко ухудшались. Стремление японцев к расширению территории поставило Тихоокеанский флот США (перемещенный из Сан-Диего в Перл-Харбор именно по этой причине){908} в самый центр конфликта. В то же время японский флот постоянно менял свои позывные – что было верным признаком недружелюбных намерений. Японские войска и корабли наращивали активность у берегов Китая и Юго-Восточной Азии{909}.
Но самым тревожным сигналом была тишина. Американским сотрудникам разведки удалось расшифровать PURPLE – код, который использовался Японией для шифрования дипломатических посланий, что давало возможность читать до 97 % сообщений{910}. Менее успешными оказались попытки США раскодировать послания японского военного ведомства. Однако даже если мы и не понимали смысла сообщений, то мы слышали их и могли проследить за местом их отправки. Стабильный поток сигналов, доносившихся с японских авианосцев, выдавал их местонахождение, когда они выходили в море.
Однако, начиная с середины ноября, в эфире установилась тишина. Мы не имели никакого представления о том, где находятся авианосцы. Спутники в 1940е гг. еще не придумали, а радары были довольно примитивными. На воздушное разведывательное патрулирование в Тихом океане требовалось слишком много средств, оно осуществлялось нерегулярно, и самолеты летали на расстоянии не более 300–400 миль от базы{911}. Радиопередачи стали лучшим средством обнаружения авианосцев. И с их исчезновением из нашего поля зрения пропал и целый флот кораблей (каждый из которых был размером с шесть футбольных полей).
Многие представители разведки пришли к выводу, что авианосцы находятся в домашних водах, где могут прибегать к другим средствам сообщения{912}. Второй вариант – они ушли далеко в Тихий океан, в противоположную сторону от американских военно-морских объектов{913}.
На самом же деле японский военно-транспортный флот приближался к Гавайям. Он следовал четко выверенному курсу, просчитывая, подобно коутербеку[169] в американском футболе, пробелы в защите противника и маневрируя в «мертвых зонах» нашей обороны. Сначала корабли шли по прямой, курсом на восток-юго-восток, почти посередине между военно-морскими базами на островах Мидуэй и в направлении Датч-Харбор на Аляске. Затем, 4 декабря, достигнув 165° западной долготы, они резко повернули на 45° в сторону Гавайев и спустя три дня ранним утром начали атаку, в результате которой было убито почти 2400 солдат и потоплены четыре линкора ВМФ США (рис. 13.1).
На следующий день Конгресс США подавляющим большинством голосов (470 к 1) высказался за вступление во Вторую мировую войну и объявил войну Японии{914}.
Рис. 13.1. Курс японских авианосцев на Перл-Харбор
Сигналы, ни о чем не сигнализирующие
Дональд Рамсфелд вспомнил о катастрофе в Перл-Харбор (произошедшей, когда ему было восемь лет) сразу же после того, как рейс 77 American Airlines столкнулся с известковой облицовкой Пентагона и унес жизни 59 ни в чем не повинных пассажиров и 125 его коллег{915}. Он слушал по радио трансляцию игры своей любимой команды Chicago Bears, когда внезапно прозвучало официальное сообщение об атаке{916}.
Я встретился с Рамсфелдом в 2012 г. в его офисе в Вашингтоне. Меня предупредили, что интервью с ним – это рулетка и никогда заранее неизвестно, пройдет оно хорошо или нет. Рост Рамсфелда составляет менее 170 см, вдобавок ему почти восемьдесят лет, и, хотя особой внешней импозантностью он не обладает, в остальном он выглядит довольно устрашающе. Он родился в Эванстоне, штат Иллинойс, в старших классах ходил в муниципальную школу, затем поступил в Принстон, получал научную стипендию, стал звездой команды по борьбе, а затем написал диплом на тему президентской власти и отправился служить сначала во флот, а затем и в Конгресс. Стены его офиса украшены памятными знаками и сувенирами от четырех президентских администраций, в которых он работал. Рамсфелд – единственный человек в американской истории, дважды назначенный министром обороны – первый раз при президенте Форде с 1975 по 1977 г., а четверть века спустя – при Джордже У. Буше.
Рамсфелд пребывал в отличном настроении. Он уже успел внимательно изучить детальный план этой книги, который я передал Киту Урбану{917}, молодому и способному руководителю его администрации. Я знал, что Рамсфелд интересуется темой Перл-Харбора. Он встретил меня с копией предисловия к потрясающей книге Роберты Вольштеттер «Перл-Харбор: предупреждение и решение» (Roberta Wohlstetter. «Pearl Harbor: Warning and Decision»), изданной в 1963 г. В книге перечислено множество причин, объясняющих, почему японская атака оказалась сюрпризом для наших военных и разведчиков. Мы были не просто не готовы, мы ошибочно приняли свое невежество за знание, что и сделало нас в результате более уязвимыми.
«В Перл-Харбор готовились к тому, чего на самом деле не произошло, – рассказывал Рамсфелд. – США готовились к диверсиям, поскольку на Гавайях проживало огромное количество потомков японских переселенцев, поэтому все самолеты были собраны вместе: предполагалось, что таким образом они будут лучше защищены. В результате самолеты оказались более уязвимыми для атак бомбардировщиков, и их уничтожили». До событий в Перл-Харбор самым вероятным сценарием нападения на наши корабли и самолеты считались диверсии, атаки изнутри, и беспокойство по этому поводу испытывали на Гавайях все{918}. Предполагалось, что 80 тыс. проживавших на островах японцев могут без предупреждения атаковать не только военные базы, но и радиостанции, ананасовые фермы и молочные комбинаты[170]. Любые знаки толковались в пользу этой версии, и, вне зависимости от разумности, мы готовились к хитрой наземной атаке{919}. Мы ставили самолеты крылом к крылу, а корабли корма к корме, думая, что нам будет проще следить за одним большим объектом, чем за несколькими маленькими.
В то же время мы предполагали, что если Япония и соберется предпринять военные действия, то нападет на Россию или азиатские владения Великобритании, то есть на страны, уже вовлеченные в войну. Зачем японцам будить спящего американского гиганта? Мы не знали, что Япония была абсолютно уверена в неизбежности вступления США в войну{920}. Она нанесла удар, к которому мы оказались совсем не готовы, с целью нанести нашему флоту максимально возможные потери. Правительство японской империи тогда еще не оставляло надежду на расширение территории, а мы не смотрели на конфликт глазами противника.
С точки зрения Вольштеттер, сигнал – это полезная информация о намерениях противника{921}. В моей же книге сигнал, скорее, признак истины, скрытой за статистической или предсказательной проблемой[171]. Определение шума у Вольштеттер тоже несколько иное. Я подразумеаю под шумом случайные закономерности, которые могут быть ошибочно приняты за сигналы, Вольштеттер же использует этот термин, чтобы обозначить фон, производимый конкурирующими сигналами{922}. В области разведки отсутствие сигналов может значить что-то важное (отсутствие радиопередач с японских авианосцев сигнализировало об их приближении к Гавайям), а присутствие слишком большого количества сигналов усложняет извлечение смысла, превращая их в оглушительную какофонию.
Следующий ряд графиков представляет собой серию из 10 сигналов, регулируемых предельно простой последовательной математической функцией под названием синусоидальной волны.
Рис. 13.2а. Конкурирующие сигналы: один из сигналов выделен
Рис. 13.2б. Конкурирующие сигналы: ни один из сигналов не выделен
На рис. 13.2а один из сигналов выделяется и распознаётся гораздо лучше, чем другие. Именно таким может представляться нам мир после атаки или неудавшегося предсказания. Мы можем увидеть сигналы – письменные свидетельства, повторяющиеся события и другие предвестники. Как после Перл-Харбор, так и после 11 сентября лишь немногие американцы считали, что сигналы были настолько очевидны, что правительство должно было знать об атаке, а следовательно, способствовало ее планированию или исполнению[172].
Однако закономерности обычно выглядят несколько иначе до того, как событие произошло. Скорее, они перемешаны и перепутаны, как спагетти в тарелке (рис. 13.2б). По мнению Вольштеттер{923}:
«Разумеется, нам гораздо проще выделить важные сигналы из скопления незначительных после того, как событие уже произошло. После события сигнал всегда очевиден, мы видим предвещаемую им и уже наступившую катастрофу. Однако до этого момента сигнал полон противоречивых смыслов. Он доходит до наблюдателя, окруженный “шумом”, то есть вместе со всевозможной информацией, не имеющей значения для предсказания катастрофы».
В подобных случаях значение имеют вовсе не наши способности к обнаружению сигнала. Обладая даже небольшой компетенцией, мы наверняка можем получить кучу сигналов, предвещающих событие масштаба Перл-Харбор или 11 сентября. Значимые сигналы почти гарантированно хранятся где-нибудь в картотеке или базе данных вместе со всем остальным потоком незначительных. На самом же деле нам нужны соответствующие способности к анализу, чтобы суметь выделить уместные сигналы.
Как правило, мы имеем некоторое представление о том, какие сигналы требуют нашего внимания. Иметь подобные представления хорошо и правильно, но только до определенного момента. Я выделил проблемы, возникающие, когда мы рассматриваем информацию без контекста. Вместо того чтобы делать полезные предсказания, мы упираемся в шаблоны и стремительно движемся в никуда.
Стоит отметить, что и представляемый нами контекст вполне может быть пристрастным. В пьесе Шекспира Цицерон предупреждает Цезаря{924}: «Но ведь по-своему толкуют люди // Явленья, смысла их не понимая»[173]. Мы сосредоточиваемся на сигналах, поддерживающих нашу картину мира, или следующих бюрократическим протоколам, вроде доктрины о том, что диверсия в Перл-Харбор куда вероятнее атаки с воздуха.
Неизвестное и маловероятное
В книге Вольштеттер Рамсфелду больше всего нравится предисловие, написанное лауреатом Нобелевской премии по экономике Томасом Шеллингом, сыгравшим важную роль в переводе ранних работ Джона Нэша по теории игр в плоскость национальной безопасности.
Шеллинг пишет о нашей склонности путать малознакомое и маловероятное. В процессе планирования эти понятия часто смешиваются. Возможности, которые мы не рассматриваем всерьез, кажутся странными, странное – маловероятным, а маловероятное не стоит рассматривать всерьез.
Благодаря изоляции Соединенных Штатов от Европы и Азии, а также сравнительно хорошим отношениям, которые мы продолжаем поддерживать с остальной частью Америки с момента провозглашения доктрины Монро, мы редко становились объектами иностранной атаки. Исключения (11 сентября) и опасные моменты (Карибский кризис) вызывают у нас диссонанс. До событий в Перл-Харбор нападение другого государства на американскую землю предпринималось во время войны 1812 г.{925}. Американцы не живут на руинах прошлых войн, как это происходит с жителями Европы и Азии на протяжении всей их истории.
Однако Гавайи расположены посреди Тихого океана: Гонолулу ближе к Токио (6212 км), чем к Вашингтону, округ Колумбия (7765 км). Благодаря своему географическому положению и присутствию нашего ВМФ, Гавайи были очевидной мишенью для японцев. То обстоятельство, что американцы не подвергались атакам на своей территории, привело к тому, что мы проявили благодушие перед лицом опасности.
Возможно, наши логические рассуждения выглядели как-то так.
1. Соединенные Штаты редко подвергаются атакам.
2. Гавайи – часть Соединенных Штатов.
3. Следовательно, вероятность атаки на Гавайи достаточно низкая.
Это крайне неправильный ход размышлений. Как я уже писал в главе 1, наши предсказания часто проваливаются, когда мы делаем ставки, «исходя из выборки». Тот факт, что Соединенные Штаты редко подвергались атаке, – это лишь наблюдение, а вовсе не закон. Тот факт, что силы иностранных государств никогда не атаковали Небраску, никак не влиял на ситуацию на Гавайях, учитывая их географическое положение посреди Тихого океана и нестабильную военную обстановку вокруг.
Впрочем, подобного рода неправильное мышление по крайней мере включает в себя мышление.
Если бы мы отследили, как протекает наш мыслительный процесс, мы, возможно, поняли бы, насколько неточны наши предположения. Шеллинг утверждает, что наши проблемы несколько глубже. Когда мы не знаем, что может произойти, мы даже не думаем об этом. Вместо этого у нас развивается своеобразная «слепота». В медицине этот феномен называется анозогнозия[174]{926}, когда болезнь пациента мешает ему осознать, что он болен. Подобным образом у некоторых пациентов проявляется болезнь Альцгеймера.
Предсказательный вариант этого синдрома требует от нас сделать то, что больше всего противоречит нашей природе, – признаться в том, чего мы не знаем.
Было ли 11 сентября известным неизвестным?
Существуют известные известные факторы. Это – то, о чем мы знаем, что мы это знаем. Существуют известные неизвестные. Это – то, о чем мы знаем, что мы это не знаем. Но еще существуют неизвестные неизвестные. Это – то, о чем мы не знаем, что мы об этом не знаем» (Дональд Рамсфелд){927}.
Знаменитая фраза Рамсфелда о «неизвестных неизвестных», произнесенная им в 2002 г. на пресс-конференции в ответ на вопрос о наличии оружия массового поражения в Ираке, является прямым продолжением мысли Шеллинга о нашей склонности путать неизвестное с маловероятным. Если мы задаем себе вопрос и можем дать на него точный ответ, это – известное известное. Если мы задаем себе вопрос и не можем дать на него точный ответ, это – известное неизвестное.
Неизвестное неизвестное – это ситуация, когда мы даже не задумываемся о том, чтобы задать вопрос. «В наших знаниях есть пробелы, но это пробелы, о существовании которых мы даже не подозреваем», – писал Рамсфелд в своих опубликованных в 2011 г. мемуарах{928}.
Концепцию неизвестного неизвестного иногда понимают неправильно. Часто этот термин упоминается в формулировках, относящихся к вполне определенным, но плохо предсказуемым угрозам:
В недалеком будущем в Нигерии может случиться кризис – это неизвестное неизвестное, что повлечет за собой существенные последствия для американской и мировой безопасности (выделение в тексте добавлено){929}.
Предсказание террористической угрозы со стороны Нигерии оказалось пророческим (оно было написано в 2006 г., за три года до того, как нигериец Умар Фарук Абдулмуталлаб попытался взорвать спрятанную в белье взрывчатку на рейсе Амстердам – Детройт). Впрочем, семантически оно неверно. Всякий раз, когда вы можете просчитать опасный или непредсказуемый элемент, вы выражаете известное неизвестное. Сформулировать то, чего вы не знаете, – признак прогресса.
Как мы уже выяснили, немногие вещи четко попадают в одну из парных категорий предсказуемого и непредсказуемого. Даже если вы не знаете, как предсказать что-то со 100 %-ной уверенностью, вы можете придумать предположение или спрогнозировать угрозу. Предположение может быть грубым или достаточно точным, прогноз верным или нет, разумным или глупым[175]. Однако, по крайней мере, вы осведомлены о наличии проблемы и, как правило, можете с этим что-то сделать: мы не знаем, насколько сильна террористическая угроза, исходящая от Нигерии, но, вероятно, она выше, чем угроза со стороны Люксембурга.
Проблема возникает, когда, испытывая чувство неудовлетворенности и разочарования из-за того, что наши знания о мире несовершенны, мы полностью перестаем делать прогнозы. Неизвестное неизвестное – это непредвиденное событие, возможность которого мы даже не рассматривали. Либо наш разум блокирует его, либо у нас недостаточно опыта, чтобы его представить, – будто его и не существует вовсе.
Такая ситуация особенно опасна, когда мы пытаемся оценивать сигналы, исходящие от террористов. Как и незадолго до нападения на Перл-Харбор, на возможность атаки 11 сентября указывало множество сигналов.
• Как минимум дюжина предупреждений{930} о потенциальном использовании самолетов в качестве оружия, включая угрозу алжирских террористов направить похищенный самолет на Эйфелеву башню в 1994 г., и план группы, связанной с Аль-Каидой, направить самолет, начиненный взрывчаткой, на здание Всемирного торгового центра в 1998 г.
• Всемирный торговый центр и раньше был целью террористов. В 1993 г. теракт Рамзи Юзефа и его сообщников, подготовленных на базах Аль-Каиды в Афганистане, должен был разрушить башни-близнецы. Теракт был предотвращен, однако погибло шесть человек{931}.
• Аль-Каида, как известно, исключительно опасная и изобретательная террористическая организация. Она продемонстрировала, что способна на крупномасштабные атаки, включая теракты в посольствах США в Кении и Танзании в 1998 г., в результате которых погибло 224 человека, и атаку на корабль ВМФ США «Коул» в Йемене в 2000 г.{932}.
• В июле 2001 г. госсекретаря США Кондолизу Райс уведомили об усилении активности Аль-Каиды и о том, что группировка решила переключиться с иностранных объектов на деятельность на территории США{933}. «У меня включилось шестое чувство, – сказал глава ЦРУ Джордж Тенет, увидев данные разведки. – Я чувствую, назревает что-то серьезное»{934}.
• Исламского фундаменталиста по имени Закариас Муссауи арестовали 16 августа 2001 г. – меньше чем за месяц до атак, – после того как инструктор одной из летных школ Миннесоты заявил, что тот подозрительно себя ведет{935}. Несмотря на то что Муссауи не налетал и 50 летных часов и ни разу не летал в одиночку, он попросил о тренировке на симуляторе «Боинга-747» – необычная просьба для человека, весьма далекого от получения лицензии пилота{936}.
Гораздо проще осознать важность этих сигналов постфактум, однако нашим агентствам национальной безопасности приходилось пробираться сквозь десятки или даже сотни тысяч потенциальных предупреждений{937}, чтобы найти крупицы полезной информации. Большинство их усилий закончилось ничем.
Впрочем, нужно сказать, что заговор 11 сентября был исключительно дерзким, и террористам удалось воплотить его в жизнь, преодолев сравнительно небольшое количество препятствий. 19 террористов взломали систему воздушного транзита, успешно угнав четыре самолета. Три из четырех самолетов поразили запланированные цели. У террористов, захвативших рейс United 93, ничего не вышло лишь благодаря исключительной храбрости пассажиров, атаковавших кабину пилота после того, как они узнали о судьбе других рейсов[176]. Мы же не только не смогли разгадать замысла террористов, но даже и не приблизились к этому.
Отчет комиссии по терактам 11 сентября выделил четыре типа системных ошибок, повлиявших на нашу неспособность оценить важность этих сигналов, включая политические и управленческие ошибки{938}. К самой важной категории были отнесены недостаточно гибкое мышление и плохое воображение{939}. Сигналы не соответствовали нашим обычным гипотезам о том, как ведут себя террористы. Поэтому, влетая в одно ухо, они беспрепятственно вылетали из другого.
Командование воздушно-космической обороны Северной Америки (НОРАД) однажды предложило тренировочную военную игру, в которой угнанный самолет врезается в Пентагон. Однако идею отмели как «слишком нереалистичную»{940}. Предполагалось, что если подобная маловероятная атака произойдет, то самолет будет лететь из-за границы, а не из одного из местных аэропортов (по иронии судьбы, эта ошибка прямо противоположна допущенной перед событиями в Перл-Харбор, где планирующие органы отмели вероятность атаки извне, опасаясь диверсии).
Сложно было представить и вероятность самоубийственной атаки. Политика Федерального управления гражданской авиации основывалась на идее о том, что угон самолета приведет к переговорам, возможно, к изменению курса, и самолет полетит в сторону какого-нибудь экзотического аэропорта на Ближнем Востоке. Предполагалось, что террористы не захотят уничтожать самолет и будут убивать пассажиров только в рамках тактики ведения переговоров. Поэтому двери в кабину пилотов не запирались и на практике часто оставались открытыми{941}.
Однако в истории атак террористов-смертников много эпизодов{942}, разумеется, к их числу можно отнести и японских пилотов-камикадзе, действовавших в годы Второй мировой войны{943}. Более того, атаки смертников участились в годы, предшествовавшие событиям 11 сентября. В одной из баз данных о терактах{944} зарегистрировано 39 из них в одном лишь 2000 г., в том числе нападение на корабль «Коул» в Йемене. В 1980е гг. был зарегистрирован всего 31 подобный случай (рис. 13.3).
Рис. 13.3. Теракты с участием террористов-смертников, 1979–000 гг.
Однако Вторая мировая война осталась в прошлом, а большинство событий с участием террористов-смертников происходило на Ближнем Востоке или в странах третьего мира. Интуитивный процесс, называемый Дэниелом Канеманом эвристикой доступности{945}, предполагает, что нам свойственно преувеличивать вероятность событий, происходящих ближе к нам в пространстве и времени, и недооценивать вероятность тех, что от нас далеки. Возможно, это и затуманило наши суждения.
«Можно рационально предсказывать поведение людей, предпочитающих остаться в живых, – сказа мне Рамсфелд. – Однако если они готовы умереть или считают, что смерть – это привилегия и достижение цели, то будут вести себя совсем иначе».
Масштаб событий 11 сентября
Таким образом, возможность событий, аналогичных тем, что произошли 11 сентября, даже не рассматривалась как гипотеза, которую мы оценили и отмели как маловероятную. Она была слишком чужда для нас. Вспоминая о тех событиях, Рамсфелд называет события 11 сентября неизвестным неизвестным{946}.
«Люди из ЦРУ попытаются убедить вас в том, что подобные мысли их посещали, – сказал он мне. – Однако многие из них появились уже после атаки, в ретроспективе».
«С моей точки зрения, можно сказать, что Аль-Каида была известным неизвестным, – добавляет Урбан, начальник штаба Рамсфелда. – Однако одно из обстоятельств, о которых (Тенет) упоминает в своей книге, заключается в том, что масштаб события кардинально отличался от любой другой атаки. Он был огромным».
Действительно, масштабы атаки 11 сентября – 2977 безвинно погибших – наиболее явно отличают ее от других случаев террористических нападений. Даже те, кого больше других беспокоили планы Аль-Каиды, – Тенет и Ричард Кларк (начальник отдела по борьбе с терроризмом Совета национальной безопасности) – с трудом представляли себе их масштабы. Например, после прочтения отчета Кларка Кондолиза Райс предположила, что в результате терактов могут погибнуть сотни американцев{947} (а не тысячи, как произошло в реальности).
До 11 сентября крупнейшая террористическая атака, произошедшая в западной стране, унесла примерно в десять раз меньше жизней. Это случилось в 1985 г., когда группа сикхских экстремистов взорвала бомбу на борту рейса Air India, следовавшего из Дели в Монреаль; в тот день погибло 329 пассажиров. Теракт 1995 г. в Оклахома-Сити, осуществленный Тимоти Маквеем, в результате которого было разрушено федеральное здание имени Альфреда Марра и погибло 168 человек, был крупнейшим терактом на американской земле.
Однако 11 сентября не стало обособленным событием. Хотя его детали не распознали заранее и предсказать их было бы крайне сложно, у нас имелись причины предполагать возможность атаки масштаба 11 сентября.
Математика терроризма: почему 11 сентября не было обособленным событием
Вам может показаться, что неуместно размышлять о терроризме, используя абстрактные математические выражения, как мы собираемся это сделать далее. Сразу уточню, что это – не замена анализа сигналов, которым занимается разведывательное сообщество. Однако подобный тип мышления может помочь нам заполнить некоторые пробелы и дать более точную оценку угрозы, связанной с терроризмом. Мы сможем точнее оценивать будущие риски, если проанализируем имеющуюся информацию.
В 2008 г. меня пригласили выступить на конференции, устроенной Центром стратегических и международных исследований (CSIS) – научным центром по изучению международной политики, расположенным в Вашингтоне. Выбранное ими время было на редкость неудачным – за две недели до выборов 2008 г. Однако мне сказали, что дискуссия посвящена вопросам национальной безопасности, поэтому я решил, что посетить ее – мой долг.
На конференции собрались эксперты в различных областях. Предполагалось, что коллективный «мозговой штурм» может натолкнуть на пару новых идей о методах предсказания и предотвращения террористических атак. В дискуссии участвовали руководитель отдела маркетинга компании Coca-Cola, полицейский следователь из Нью-Йорка, автор алгоритма для сайта знакомств eHarmony и я (также там присутствовали еще несколько экспертов, чья деятельность была более очевидным образом связана с темой терроризма: сотрудники Госдепартамента, военные или военные подрядчики из окрестностей Вашингтона, округ Колумбия).
Я сделал короткую презентацию, описывающую мою работу по предсказанию исходов в бейсболе и политике, – ее приняли довольно вежливо. Однако, когда настало время вопросов, мне сказали: «Нэйт, это конечно замечательно, но какое, к черту, отношение это имеет к терроризму?» (Я перефразировал сказанное, но лишь слегка.)
Честно говоря, методы, представленные мной на конференции, вряд ли были так уж полезны для анализа в сфере национальной безопасности. Бейсбол и политика – области, богатые данными, которые в свою очередь приносят удовлетворительные ответы. Каждый год проходят тысячи бейсбольных матчей. Выборы случаются реже и требуют осторожности в прогнозах, но во время каждой президентской кампании обнародуются результаты сотен опросов. Вся эта информация находится в открытом доступе, ее можно получить бесплатно или за небольшие деньги.
С терроризмом все обстоит иначе. События, подобные тем, что произошли 11 сентября, которые волнуют нас больше всего, случаются редко. Более того, террористические группировки стремятся скрыть свои намерения – Аль-Каида в этом смысле была особенно эффективна. В сфере терроризма, как и незадолго до Перл-Харбора, отсутствие сигналов может быть более значимым поводом для беспокойства, чем их наличие. Если ЦРУ удается войти в интернет-чат, который, как считается, используется радикальными группировками, то сначала там будет много обычного трепа, когда организации вроде Аль-Каиды всего лишь ищут новых и наивных рекрутов. Однако при планировании теракта ставки слишком высоки, и обсуждения обычно уходят из Сети.
Вряд ли мы сможем найти чудодейственные решения по прогнозированию атак на микроуровне – уровне отдельных террористов или терактов. Вместо этого разведка будет разбираться в ниточках сигналов, о которых я уже говорил. Один из экспертов, с которыми я общался на конференции CSIS, предложил мне интересную метафору: обнаружить террористический заговор сложнее, чем найти иголку в стогу сена, и больше напоминает поиск иголки в груде иголок.
Некоторые проблемы, кажущиеся крайне непредсказуемыми, если рассматривать их по отдельности, упорядочиваются, если отстраниться и посмотреть на общую картину. И в этом смысле взгляд извне на математическое описание терроризма оказался крайне полезным.
Аарон Клаусет, преподаватель Колорадского университета, изучавший физику и информатику, опубликовал ряд статей о математических свойствах всего на свете – от эволюции китов{948} до динамики развития многопользовательских ролевых игр{949}. Разведывательное сообщество давно известно тем, что предпочитает альфа-самцов. Поэтому изыскания Клаусета, чей возраст чуть перевалил за 30 и научные интересы которого столь всеобъемлющи, что могут показаться эксцентричными, были встречены со смесью одобрения и сопротивления.
«Некоторые люди говорили мне, что мои мысли были для них как глоток свежего воздуха, – рассказал мне Клаусет в ходе телефонного интервью. – Но таких мало. Большинство же считало: “Это так странно – ты хочешь использовать математику?”» Впрочем, теория Клаусета довольно проста – или, по крайней мере, кажется таковой в ретроспективе. Одна из его находок состоит в том, что математика терроризма похожа на математику землетрясений, описываемую в моей книге.
Представьте, вы живете в сейсмически активном районе, скажем, в Калифорнии. За период в несколько десятилетий вы регулярно испытываете 4-балльные землетрясения, несколько раз в год переживаете землетрясения магнитудой 5 баллов и еще парочку 6-балльных. Если ваш дом может выдержать 6-балльное землетрясение, но не 7-балльное, можно ли сделать вывод, что вам не о чем беспокоиться? Разумеется, нет. В соответствии со степенным законом распределения, которому подчиняются землетрясения, 5– и 6-балльные землетрясения служат признаком того, что более мощные толчки возможны, а со временем и неизбежны. Сильное землетрясение рано или поздно произойдет, и вы должны к этому подготовиться.
Террористические атаки в некотором роде проявляются похожим образом. Взрыв над Локерби и теракт в Оклахома-Сити можно считать аналогами 7-балльных землетрясений. Они не только разрушительны сами по себе, но и говорят о потенциальной возможности более плохих событий, вроде атаки 11 сентября, которую можно соотнести с 8-балльным землетрясением. Она была не выбросом, а частью расширенной математической модели.
Определение и оценка масштабов терроризма
Для того чтобы рассмотреть статистику терроризма, для начала нам нужно дать ему точное определение, хотя порой это бывает сложно. Владимир Ленин говорил, что цель террора – вселить ужас{950}. Это определение проницательнее, чем может показаться на первый взгляд, – террористы не гонятся за максимальным количеством трупов, их цель – вселить страх в сердца людей и тем самым изменить их поведение. Смерть и разрушения – лишь средства для достижения цели. «Для того чтобы этого добиться, придется убивать людей, – сказал мне Рамсфелд. – Но не это есть цель».
Впрочем, во всем мире можно встретить множество видов жестокости, и ученые стремятся найти более точное определение, отличающее терроризм от его аналогов. Одно из определений, часто используемой базами данных о терактах{951}, гласит, что для того, чтобы считаться терактами, действия должны быть намеренными, включать в себя насилие или угрозу оного, осуществляться «субнациональным субъектом» (то есть не правительствами суверенных государств). Более того, действия должны быть направлены на достижение политической, экономической, социальной или религиозной цели и включать в себя элементы запугивания или принуждения, предназначенные для того, чтобы вселить страх в аудиторию, не входящую в число жертв теракта.
Вид терроризма, больше всего соответствующий этим критериям и наиболее нам знакомый, – сравнительно недавнее изобретение. Политолог из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе Дэвид Ч. Рапопорт датирует его 1979 г.{952} – годом революции в Иране. Он связывает его с религиозным экстремизмом, в особенности среди исламистских группировок.
Эта волна терроризма ассоциируется с резким ростом количества атак против западных стран и их интересов. С 1979 по 2000 г. количество терактов, направленных против стран НАТО, увеличилось почти втрое.
Впрочем, основная часть инцидентов не сопровождалась большим количеством жертв. В период от начала революции в Иране и до 10 сентября 2001 г. в странах НАТО произошло более 4000 терактов. Однако более половины жертв этих терактов погибли в результате лишь семи из них. Три крупнейшие атаки – катастрофа Air India, взрывы над Локерби и в Оклахома-Сити – стали причиной гибели 40 % от общего числа жертв.
Такого рода соотношения между параметрами – когда небольшое количество случаев несет ответственность за большую часть последствий – описывается степенным законом распределения, так же как и землетрясения. Догадка Клаузета заключалась в том, что теракты также следуют тому же степенному закону распределения.
Рис. 13.4. Соотношение частоты террористических атак в странах НАТО и количества жертв, 1979–009 гг. (линейная шкала)
Если нарисовать график (рис. 13.4), по одной из осей которого отложить количество терактов, а по другой – количество жертв, то поначалу может показаться, что из него вряд ли удастся извлечь что-то полезное. На нем можно четко увидеть, как работает степенной закон – количество атак с большим количеством жертв резко уменьшается. Однако наклон кривой настолько сильный, что закрывает собой любой значимый сигнал. Все, что вы видите, – это большое количество мелких атак, небольшое количество серьезных и немного свободного пространства между показателями. Теракт 11 сентября на этом фоне похож на выброс.
Впрочем, как и в случае с землетрясениями, данные проще понять, если представить их в логарифмическом масштабе (точнее, в двойном логарифмическом масштабе, как на рис. 13.5, где и вертикальная, и горизонтальная оси – логарифмические). Важно подчеркнуть, что я не изменял данные, чтобы их было проще визуализировать. Данные остались прежними, но то, что казалось хаотичным и случайным, упорядочивается при отображении в двойном логарифмическом масштабе, и соотношение между частотой и силой атак образует более-менее прямую линию{953}. В этом и заключается фундаментальная характеристика соотношений степенного закона: если построить график в двойном логарифмическом масштабе, полученная зависимость будет выглядеть прямой как стрела.
Рис. 13.5. Соотношение частоты террористических атак в странах НАТО и количества жертв, 1979–009 гг. (логарифмическая шкала)
Когда дело касается прогнозирования будущих рисков, из некоторых свойств степенного закона вытекают очень важные выводы. В частности, из его применения к терроризму следует, что катастрофы большего масштаба, чем уже произошедшие, действительно возможны, даже если и случаются достаточно редко. При этом страна – член НАТО (не обязательно США) могла стать объектом теракта, уносящего жизни минимум 100 людей, примерно шесть раз за период в 31 год – с 1979 по 2009 г. (Этот результат близок к реальному значению – фактически за этот период произошло семь таких атак.) Также это означает, что атаки, в результате которых возможна 1000 жертв, будут происходить каждые 23 года, а атаки масштаба 11 сентября{954}, уносящие жизни почти 3000 людей, – примерно раз в 40 лет.
Впрочем, описание истории в статистических терминах – не такое уж большое достижение. Разумеется, статистическая модель может учитывать событие, подобное произошедшему 11 сентября, после того как оно уже произошло. Однако можно ли, применяя метод Клаузета, заранее сказать о возможности подобной атаки до того, как она произойдет?
Действительно, 11 сентября некоторым образом изменило наше представление о вероятности подобных событий, точно так же как увеличение количества сильных землетрясений в последние годы свидетельствует, что они более распространены, чем нам могло казаться ранее{955}. Тем не менее даже до 11 сентября, используя для анализа имеющейся информации метод степенного закона, можно было сделать вывод, что атака такого масштаба вполне возможна. Если применить степенной закон к данным, собранным исключительно до 11 сентября – от истоков современной волны терроризма в 1979 г. по 10 сентября 2001 г. включительно (рис. 13.6), – результат покажет, что атака подобного масштаба в стране НАТО может произойти раз в 80 лет, или, грубо говоря, единожды в нашей жизни{956}.
Рис. 13.6. Соотношение частоты террористических атак в странах НАТО и количества жертв, 1 января 1979 г. – 10 сентября 2001 г.
Применение этого метода не позволяет вычислить конкретно, где и когда может произойти атака. Это – долговременная тенденция, аналогичная тенденции повторения землетрясений в Калифорнии. Однако в отличие от землетрясений террористические атаки действительно могут быть предотвращены, и это – важное последствие, вытекающее из гипотезы Клаузета.
Данные подсказывают, что атака масштаба 11 сентября не должна была быть невообразимой. Степенной закон распределения демонстрирует, что в будущем вполне допустимы события большего масштаба, чем все происходившее раньше. Тот факт, что они нам незнакомы, – плохой советчик, когда дело касается их вероятности.
Терроризм магнитудой 9 баллов
Если атаки 11 сентября считать эквивалентными землетрясению магнитудой 8 баллов, что можно сказать о чем-то еще более масштабном – аналоге 9-балльного землетрясения? Метод Клаузета дает повод задуматься о том, что террористические диверсии, способные унести десятки или сотни тысяч людских жизней, – это возможность, с которой следует считаться. Механизм подобных действий н слишком приятен, но его довольно просто вычислить – вероятнее всего, в ней будет использовано оружие массового поражения, в частности ядерное.
К счастью, до сих пор в мире довольно невелик опыт ведения ядерной войны. Атомные бомбы, сброшенные на японские города Хиросиму и Нагасаки в 1945 г. в конце Второй мировой войны, унесли жизни приблизительно 200 тыс. человек{957}. Одна из оценок показывает, что, если бомба такой же мощности сработает в одном из основных портов Нью-Йорка, погибнет порядка 250 тыс. человек{958}. Однако с тех пор технологии усовершенствовались, и более современный снаряд, сработавший в центре Манхэттена, может унести до миллиона жизней{959} и уничтожить недвижимость на несколько миллиардов долларов. Одновременные атаки на Нью-Йорк, Вашингтон, Чикаго и Лос-Анджелес могут привести к 4 млн жертв – заявленной цели Усамы Бен Ладена{960}.
Эти предположения отражают худший вариант развития событий. Поскольку последствия подобной атаки могут быть в сотни раз хуже событий 11 сентября, вопрос о ее возможности давно обсуждается специалистами в области национальной безопасности.
Одно из наиболее пессимистичных предположений было высказано Грэхамом Аллисоном – профессором политологии из Гарварда. Аллисон работал в администрациях президентов Рейгана и Клинтона, а его книги и статьи о Карибском кризисе тысячу раз цитировались другими учеными{961}. Поэтому, когда Аллисону есть что сказать, коллеги к нему прислушиваются.
В 2004 г. Аллисон пришел к тревожному выводу: «Ядерная террористическая атака в Америке в ближайшие десятилетия скорее вероятна, чем нет»{962}. Прогноз Аллисона предполагает, что мы останемся «на том же пути» и будем жить в мире, где действуют опасные террористические группировки, ядерное сырье разбросано по всему миру, а американские политики недостаточно сосредоточены на проблеме.
После теракта 11 сентября прошло уже более 10 лет, однако, когда я беседовал с Аллисоном в 2010 г., он подтвердил, что по-прежнему видит угрозу подобной атаки. Он следует своей позиции весьма буквально. Когда я позвонил Аллисону со своего рабочего места из офиса New York Times, расположенном в квартале от Таймс-Сквер{963}, он сказал, что, находясь в этом месте, он бы, по меньшей мере, нервничал и уж точно не согласился бы работать там каждый день.
Расчеты вероятности Аллисона основаны не на статистической модели. Скорее, это «основание, на котором обычно делают ставки»[177]. Почему он видит такие большие риски? По его словам: «Это – калька с версии Шерлока Холмса о мотиве, средствах и возможности».
Аллисон считает, что мотив террористов определить довольно легко. Усама Бен Ладен сказал, что хочет убить 4 млн американцев, этого можно достичь лишь с помощью ядерной атаки. Аллисон считает основой modus operandi Аль-Каиды «грандиозность» – нерегулярные, но ошеломительные атаки, приводящие к гибели большого количества невинных людей. ЦРУ перехватывало разговоры Аль-Каиды об «американской Хиросиме» еще до 11 сентября{964}.
Под возможностью Аллисон подразумевает способность террористических группировок незаконно ввозить оружие на территорию США. Он почти не сомневается, что это может произойти.
«Каким способом преступники попадают в американские города почти ежедневно?» – спрашивает он. В США более 3700 портов, которые принимают более 6 млн грузовых контейнеров в год, но только 2 % из них проверяются таможенниками непосредственно{965}. «Если вы еще сомневаетесь, они всегда могут спрятаться в тюке марихуаны», – говорит Аллисон, шутя лишь наполовину. Поэтому он больше всего уделяет внимание средствам – то есть способности террористической группировки получить в распоряжение ядерное оружие. Если мы хотим уменьшить риск ядерного аналога 11 сентября, необходимо ограничивать возможность доступа к таким средствам.
Эксперты считают, что на сегодняшний день в мире существует примерно 20 тыс. ядерных боеголовок{966} – их число уменьшилось с абсолютного максимума в 65 тыс., пришедшегося на 1980е гг. Теоретически угрозы могут исходить от любой из девяти стран, которые на сегодняшний день владеют ядерным оружием, – даже в США за всю их историю было потеряно 11 ядерных боеголовок{967}, а разработкой ядерного оружия вполне могут заниматься и другие страны. Однако Аллисон больше всего беспокоят две ядерные державы – Россия и Пакистан.
По мнению Аллисона, степень риска ядерной атаки со стороны России снизилась. Благодаря ряду успешных программ, в том числе проведенных при содействии сенаторов Сэма Нанна и Ричарда Лугана, на территории бывших советских республик больше не осталось действующего ядерного оружия. В самой России число боеголовок снизилось с 30 тыс. в 1985 г. до 11 тыс. на сегодняшний день. Однако если риск, связанный с Россией, стал ниже, то угроза, исходящая от Пакистана, заметно выросла. «Если нанести на карту точки хранения оружия массового поражения и террористической активности, все пути пересекаются в Пакистане», – сказал мне Аллисон.
Хотя Пакистан и считается союзником США, он даже в самом широком толковании представляет собой одновременно и проблему, и решение в предпринимаемых усилиях сдерживания терроризма. Пакистан изначально отказался сотрудничать с США после событий 11 сентября, а его президент заявил, что Соединенные Штаты пообещали «разбомбить страну и вернуть ее обратно в каменный век», если она не подчинится{968}. Перед своей смертью Усама Бен Ладен жил в пакистанском Абботтабаде целых шесть лет{969}.
В то же время у Пакистана уже есть около 100 ядерных боеголовок и он стремительно строит дополнительные ядерные объекты и системы доставки{970}. На сегодняшний день Пакистан занимает седьмое место в рейтинге политической нестабильности стран, составленном журналом The Economist. Он стремительно поднялся в этом списке по сравнению с недавним прошлым{971}. Это означает, что риск революции или государственного переворота в стране довольно высок. Новый режим может быть откровенно враждебным по отношению к США. Следовательно, будут выполнены все условия, необходимые террористам для получения доступа к ядерному оружию.
По словам Аллисона, его мнение не менялось с 2004 г., и это вызвано ухудшающейся ситуацией в Пакистане и сохраняющейся угрозой со стороны остальных стран. Его воображение рисует картину вполне вероятной ядерной атаки на США в последующие десятилетия, при условии что нынешний курс останется неизменным.
Есть у Аллисона и свои оппоненты, например Майкл Леви, мой знакомый сотрудник Совета по международным отношениям. Биография Леви слегка эксцентрична, как и биография Аарона Клаузете, – он изучал теоретическую физику в Принстоне и был техническим консультантом в популярном телешоу 24, по сценарию которого группа террористов пытается взорвать ядерную бомбу в Лос-Анджелесе[178].
Леви считает, что определенный риск атаки действительно есть. «Приехав сюда, – рассказал он, – я первым делом нарисовал на карте кольца вокруг Центрального вокзала, чтобы понять, какой вред моей квартире может нанести десятикилотонная бомба». Однако он считает, что Аллисон преувеличивает риски, и ставит под сомнение некоторые из его допущений.
Например, Леви считает, что Аллисон воспринимает мотивы террористов как данность. «Я не утверждаю, что Аль-Каида не хотела бы взорвать Манхэттен, – говорит он.– Однако и группы, и отдельные личности обладают всевозможными стремлениями, но порой они не делают для их осуществления ничего, поскольку сомневаются в своей способности добиться цели». Террористические группировки, по мнению Леви, вынуждены подстраховываться – неудавшаяся попытка раскроет их и привлечет ненужное внимание со стороны правительства США и правительств других стран.
Неудавшийся теракт повлияет на отношение к репутации группировки и со стороны действующих ее членов, и со стороны потенциальных рекрутов. Террористические организации фундаментально слабы и нестабильны, как и только что открывшиеся рестораны, 90 % которых банкротятся в первый год существования{972}. Успех вербовки в ряды террористов во многом зависит от способности вербовщиков убедить своих новых членов в том, что они будут способны искупить все то, что они воспринимают как несправедливость{973}. В частности, необычно долгий срок существования Аль-Каиды может объясняться тем, что очень многие теракты, проведенные ею до 11 сентября, были успешными. Однако, если способность террористической группировки достичь возмездия ставится под сомнение, рекруты могут направиться в другое место.
Ядерную атаку сложно организовать. И дело не в том, что террористические группировки не способны или не хотят осуществлять сложное планирование – атаки 11 сентября разрабатывались на протяжении пяти лет. Однако чем более запутан план, тем больше взаимодействия требуется от большего количества участников, а с каждым из них связан риск дезертирства или разоблачения контртеррористическими организациями. Для проведения ядерной атаки, помимо всего прочего, ее исполнителям потребуются значительные и узкоспециализированные технические знания – значительно большие по объему, чем понадобилось четырем террористам, научившимся управлять «Боингом-767». Специалистов в ядерной физике и так немного, а тех, кто может быть членом террористической организации, – и того меньше{974}. «Что-то могло бы получиться, если бы они нашли парня с дипломом инженера и поставили его во главе коллектива ядерщиков, – рассуждает Леви. – Но я не думаю, что это так уж вероятно».
В конечном счете, цель террористов заключается не в том, чтобы убить как можно больше людей. Скорее, они стремятся вселить в них ужас и изменить их поведение. Ядерная атака, безусловно, потрясет всех нас, но она не будет в сто или даже тысячу раз страшнее 11 сентября, несмотря на то что убьет в сто или тысячу раз больше людей. Если шансы на успех невысоки, то, возможно, для террористов этот вариант будет не самым эффективным средством достижения цели.
Остальные специалисты в области национальной безопасности, например Рамсфелд, больше обеспокоены возможностью биологической атаки. Для осуществления биологической атаки потребуется меньше знаний, чем для ядерной, а эффект будет столь же устрашающим. Более того, этот страх нам еще не знаком. В частности, если биологическое средство было заражено, например, вирусом оспы, оно будет оставаться таковым на протяжении недель или даже месяцев. Школы и торговые центры закроются, больницы объявят карантин. Закрытыми окажутся и государственные границы. В этом случае будет куда сложнее восстановиться после удара, и потребуется значительно больше времени, чем те несколько дней, который понадобились Нью-Йорку после 11 сентября.
«Биологическое оружие совершенно другое. Оно заставляет нас чувствовать себя неуютно. Люди знают, насколько ужасно ядерное оружие, – говорит Рамсфелд, – но если речь идет о чем-то инфицированном, причем эта инфекция способна передаваться через поколения и модифицировать гены, то этот страх будет в корне отличаться от того, что мы испытываем перед ядерным или даже химическим оружием». Количество жертв биологической атаки сложно подсчитать – так же как и распространение любого инфекционного заболевания трудно предсказать до того, как оно произойдет (о чем мы уже говорили в главе 7). Тем не менее худший вариант развития событий, безусловно, очень плох. Моделирование под названием «Темная зима»{975}, проведенное военными в 2001 г., предполагало вариант, при котором 3 млн американцев заразятся оспой и 1 млн из них погибнет, если террористы смогут распространить вирус, параллельно атакуя торговые центры в Оклахома-Сити, Филадельфии и Атланте.
Подумаем о терроризме более широко
Метод Клаузета не позволяет определить средство проведения теракта магнитудой 9 баллов, он лишь утверждает, что подобная атака возможна. Судя по количеству жертв атак, произошедших с 1979 по 2009 г., из модели, основанной, как и модель Клаузета, на степенном законе, следует, что вероятность атаки, способной унести жизни по меньшей мере 10 тыс. человек на территории одной из стран НАТО в следующие несколько десятилетий, составляет примерно 10 %. Вероятность теракта, при котором могут погибнуть 100 тыс. человек, равна 3 %, а миллион и более человек – 0,6 %.
К подобным расчетам стоит относиться с осторожностью. Значительная доля неопределенности по-прежнему существует, особенно если речь идет о вероятности столь крупномасштабных событий, а применение слегка отличающихся версий метода приводит к слегка отличающимся выводам.
Впрочем, мы можем извлечь пользу, сравнивая возможность совершения терактов и землетрясений еще в одном аспекте. Согласно закону Гуттенберга – Рихтера, в долгосрочной перспективе частота землетрясений снижается в 10 раз при увеличении магнитуды на один балл.
Однако зависимость энергии, выделяемой во время землетрясений, от их магнитуды экспоненциальная. В частности, при каждом увеличении магнитуды на один балл выброс энергии увеличивается в 32 раза. То есть при землетрясении магнитудой 6 баллов высвобождается в 32 раза больше энергии, чем при землетрясении магнитудой 5 баллов, но в то же время 7-балльное землетрясение уже почти в 1000 раз мощнее 5-балльного.
Мощность землетрясений растет быстрее, чем снижается их частота. Если на 10 землетрясений магнитудой 6 баллов приходится одно 7-балльное, последнее принесет гораздо больше ущерба{976}, чем первые 10, вместе взятых. Действительно, за большую часть сейсмической энергии ответственна лишь небольшая часть землетрясений. Например, за сотню лет между 1906 и 2005 гг. лишь три крупных землетрясения – в Чили в 1960 г., на Аляске в 1964 г. и на Суматре в 2004 г. – отвечают за половину высвобожденной в результате землетрясений энергии на протяжении целого столетия. Следовательно, сейсмологи и специалисты по экстремальным ситуациям больше беспокоятся о крупнейших землетрясениях. Более скромное землетрясение, случившееся в неподходящее время в неподходящем месте, может вызвать колоссальные разрушения (как землетрясение магнитудой 7 баллов на Гаити в 2007 г.), но куда чаще нас волнуют землетрясения с высокой магнитудой, даже если они и случаются довольно редко.
Вернемся к терактам. Атаки 11 сентября унесли жизни 2977 человек, не считая самих террористов, – больше, чем в результате всех остальных атак, произошедших в странах НАТО в период с 1979 по 2009 г., вместе взятых (рис. 13.7). При этом единственная ядерная или биологическая атака может заставить показаться это количество жертв довольно незначительным.
Рис. 13.7. Количество жертв террористических атак в странах НАТО, 1979–009 гг.
Даже если Леви и прав в том, что касается крайне низкой вероятности подобных атак, они все равно представляют собой основную угрозу. К примеру, метод степенного закона оценивает вероятность атаки, которая унесет жизни миллиона человек (например, в результате взрыва атомной бомбы на Таймс-сквер), на уровне 1 к 1600 в год. Однако миллион людей, погибающих 1 раз в 1600 лет, – это 625 смертей в год, что больше, чем 180 человек в год, погибших в странах НАТО в результате терактов с 1979 г. Когда дело касается терроризма, нужно мыслить масштабно – думть о вероятности событий с высокой магнитудой и о том, как мы можем ее снизить, пусть и минимально. Следовательно, сигналы, указывающие на подобные масштабные атаки, должны иметь стратегический приоритет.
Можно сказать, что этот математический аргумент позволяет взглянуть на масштабные угрозы под другим углом зрения, отличающимся от того, которого придерживаются специалисты, повседневно занимающиеся внутренней безопасностью. В 1982 г. специалисты в области общественных наук Джеймс К. Уилсон и Джордж Л. Келлинг разработали теорию «разбитых окон», описывающую предотвращение преступлений{977}. Идея заключалась в том, что, сосредоточиваясь на мелкой преступности вроде вандализма и бытовых злоупотреблений наркотиками{978}, полиция могла улучшать криминогенную обстановку в целом и, следовательно, предотвращала более крупные преступления.
Эмпирические подтверждения этой теории довольно неоднозначны{979},{980}. Однако она была тепло принята полицейскими отделениями от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка, поскольку облегчала их работу и позволяла сформулировать легкодоступные цели. Гораздо проще арестовать 16-летнего подростка с косяком, чем расследовать угон автомобиля или предотвратить убийство. Всем нравится жить в чистых, безопасных районах. Тем не менее до конца не ясно, предоставляет ли теория «разбитых окон» нечто большее, чем «косметический ремонт».
Все более обременительные правила пользования коммерческими авиалиниями попадают в категорию, которую специалист по безопасности Брюс Шейнер называет «театром безопасности»{981}: они вводятся больше напоказ, чем для предотвращения терактов. Разумеется, беспокойство о безопасности аэропортов нельзя считать иррациональным, в прошлом самолеты становились объектом большого количества терактов, а терроризму присуще повторение шаблонов{982}. Но даже с учетом катастроф, не связанных с терроризмом, на коммерческом рейсе американской авиакомпании в 2000е гг. погибал всего лишь один пассажир из 25 млн{983}. Даже если вы летаете на самолете по 20 раз в год, вероятность попасть под удар молнии примерно в два раза выше.
Почему террористы не взрывают торговые центры?
Основные усилия в настоящее время направлены на то, чтобы расстроить планы «тупых» террористов – а их предостаточно, стоит лишь вспомнить парня с бомбой в трусах. Умный террорист, скорее всего, сможет раскусить эту систему или станет рассматривать менее защищенные цели, например автобусы или поезда. Ему даже не придется проходить за стойку регистрации – в других зонах аэропортов людей столько же, а охраны меньше. И террористы уже догадались об этом: в 2011 г. смертник взорвал бомбу в зоне прилета московского аэропорта Домодедово, что привело к гибели 35 человек{984}.
К слову, существует неограниченное количество потенциальных неохраняемых объектов, не связанных с транспортной системой. Почему бы террористам не расстрелять торговый центр?
Одна из причин относительно небольшого количества терактов на самом деле заключается в том, что самих террористов не так уж и много. Посчитать их по головам сложно, но, согласно одному часто цитируемому предположению, на пике своей активности Аль-Каида могла похвастаться наличием лишь 500–1000 соратников{985}. В это число включены все приспешники и поклонники, а также люди, чья работа в Аль-Каиде заключается в деятельности, не связанной с насилием, – например, кому-то надо перезапускать их серверы, когда они ломаются. Кэтлин Карли, специалист Университета Карнеги – Меллон по изучению социальных сетей повстанческих организаций, рассказала мне, что даже внутри группировки, которую мы считаем экстремистской, лишь 1 % участников является «экстремистом» в полном смысле слова. Гораздо проще способствовать массовому джихаду, будучи IT-консультантом Бен Ладена, чем взорвать себя посреди оживленного торгового центра.
Тем не менее, задаваясь подобными вопросами, стоит быть осторожными: возможно, мы снова путаем неизвестное с маловероятным. Вопрос о том, почему же террористы не выбирают в качестве объектов торговые центры, покажется странным жителю Израиля, где подобное происходит постоянно.