Купальская ночь Вернер Елена

Видя Катин взгляд, Алена нахмурилась.

– Не будешь?

– Буду.

– Кушай. Это вкусно, – словно спрашивая или уговаривая, неуверенно пробормотала Алена.

И Катя ела. Обжигая язык и исходя потом. И это правда было вкусно.

Назавтра вернулась из Крыма Настена Сойкина… Она заскочила ближе к обеду, загорелая, с радостными глазами и громким южным говорком, и слопала две тарелки супа. Кате в это время дня становилось дурно от самой мысли о горячей пище – летом из-за этого она почти не ела и худела еще больше. Вчерашняя лапша была не в счет. А вот Настю жара, напротив, нисколько не смущала. Она с аппетитом хлебала бульон, от которого лениво поднимался пар. Выгоревшая майка открывала ее полненькие плечи и налившуюся грудь.

Настя поминутно стреляла глазами на подметающую пол Алену, и когда та вышла за порог, зашептала:

– Ты завтра идешь?

– Куда? – не поняла Катя.

Настя вытаращила глаза:

– Тю! С ума сошла? Все ж только…

Входная дверь впустила поток горячего воздуха с улицы – и Алену. Настя замолкла на полуслове, и было видно, как она с трудом сдерживает нетерпение. Ей пришлось ждать, пока Катя помоет посуду и переоденется, чтобы идти на речку. Наконец, захватив с протянутой через двор бельевой веревки полотенце и кликнув Найду, они вышли в сад и стали спускаться вниз. Сойкина, одергивая явно маловатую ей, несколько раз перелицованную юбку, оглянулась на окна дома.

– Ну, так идешь или нет?

– Да куда? Можешь толком сказать-то?

– Ну ты даешь, – закатила глаза Настя. – Завтра ж Иван Купала!

Естественно, Катя знала о таком празднике. В школе, небось, Гоголя все читали, «Вечер накануне Ивана Купала» и прочую чертовщину. И даже если завтра этот самый день – пусть. Только вот какое отношения это все имеет к ним?

Видимо, недоумение проявилось на ее лице, потому что Настена даже причмокнула от предвкушения:

– Ну, подруга… – и выдержала паузу, такую долгую, что Катя успела пожать плечами и продолжить путь.

– Ладно-ладно, ну шо ты сразу как маленькая! – догнала ее Сойкина и зашагала рядом, отмахиваясь от назойливых мух хворостиной. – Завтра вечером будут за мостом праздновать! Всем поселком. Прямо как раньше, ну, до революции еще. Прикинь?

Кате тут же представилось древнее действо с прыганием через костры, хороводами и венками на воде. Ну да, ага, в конце двадцатого века, как же.

– И, ясное дело, всем поселком через костры прыгать будем…

– А вот будем! Евграфов в город ездил, они ж там мэра по весне выбрали, так там на Троицу теперь три дня гуляют. Такой новый… как сказать-то… традиция, короче, новая. Не день же пионерии! И Евграфов захотел в нашем районе тоже какую-нибудь традицию ввести. Собезьянничал. Решил, будем Ивана Купалу праздновать. А что, очень даже…

Евграфов был главой района, то есть местный князек, по прясленским меркам – царь и Бог.

– Ну, если Евграфов… – протянула Катя с насмешкой.

– Кать. Да ладно тебе строить из себя… – вдруг вздохнула Настя. – Никто ж не заставляет тебя никуда идти. Не хочешь – не надо. Сиди дома как дура.

Настя раскусила ее. Кате не по себе было на больших сборищах, она дичилась шумных компаний, незнакомых людей. Хотелось бы ей с легкостью шутить, знакомиться со всеми, хохотать чьим-то шуткам. Но так легко, как у той же общительной Насти – не получалось.

Они вышли на пляж. Найда тут же забежала по брюхо в реку и стала жадно лакать. Ее язык заработал мощно, словно водяное колесо на мельнице. Стягивая юбку и футболку, Настя все еще молчала – дулась на подругу. А Катя уже забежала в реку и поплыла. После раскаленного воздуха и спекшейся земли под ногами, вода казалась звонкой. В голове тут же стало просторно и свежо.

Наконец, пыхтя и отфыркиваясь, до резвящейся на середине реки Кати доплыла и Настена. Плавала она неважно, по-собачьи перебирая руками у подбородка, и такое далекое плавание для нее было сродни подвигу.

– Настен, а во сколько начало-то? И где? Я ж пойду! – наградила ее Катя за усилия.

– Ой, ну слава Богу! В десять, за мостом, напротив парка. Я ж почему шепотом-то говорила… Вдруг тетя Алена не отпустит? Тогда можно прикинуться, что спишь, а потом через окно вылезти, да?

Катя думала, что ее согласия будет достаточно, чтобы можно было обсудить что-то другое. Но Настена так увлеклась предстоящим действом, что не могла говорить ни о чем больше. Она, оказывается, даже от родственников приехала специально на три дня раньше, чтобы не пропустить завтрашний вечер. И пока солнце пекло и щипало плечи, пока рядом гудела оса, пока Найда отряхивалась и топталась мокрыми грязными лапами по покрывалу, и когда жарить стало нещадно, и пришлось перебраться в тень большой ивы – девушка все тараторила, тараторила. Катя давно перестала слушать и палочкой чертила рожицы на песке. А потом почему-то начертила лодку, и тут же зачеркнула.

Но к чему она уже совсем не была готова, так это к тому, что дома тема грядущего праздника продолжится. Вернувшись с пляжа, она узрела еще одну сцену рассказов и уговоров – это мамина подруга, тетя Оля Дубко, расписывала Алене радужные перспективы. Она сидела на табуретке и от полноты чувств качалась взад-вперед:

– Ален, ну хватит! Если я говорю, что надо идти, значит, надо. Все, баста.Надо.

– Оля, кому? Мне и тут хорошо.

Катя усмехнулась:

– У меня уже во-от такая голова, Настена все уши прожужжала про завтра.

– И что, пойдешь? – оживилась еще больше тетя Оля.

Катя пожала плечами:

– Пойду.

– Вот! Аленка, бери пример с дочери. Ну не томи!

Алена и Катя переглянулась. Алена вздохнула и сокрушенно кивнула.

– Только ни через какой костер я прыгать не буду, ясно?

Следующий день отличался от предыдущих. На него словно отбрасывал всполохи еще незажженный на берегу купальский костер. Настроение с самого утра было приподнятое.

В полдень, по самой жаре, Настена потащила ее в кинотеатр: кино там показывали только по выходным, а в будни продавали мелкие товары: лаки для ногтей, дешевую косметику, пластмассовую бижутерию. По случаю праздника Сойкина решила потратить скопленные деньги, которых у нее обычно вообще не водилось. Сейчас она выбирала шпильки с крашенными под жемчуг бусинами – по лицу было видно, что она решает непосильную задачу, перед которой меркнет вся физика за десятый класс. Рядом шушукались и смеялись две подружки, вертя в руках баночки и флакончики.

– Кать, ну посмотри, ну как? Эти или которые блестят?

Катя пожала плечами. Ее не очень впечатляли товары, тем более что денег все равно не было, а просить у Алены на такую глупость она бы ни за что не стала, не маленькая уж. Она прислонилась к толстой кирпичной стене и ненароком наблюдала за остальными покупательницами. Обе чуть постарше нее, одна худая и невзрачная, а вторая с повадками красотки. Впрочем, она и являлась таковой, большеглазая и белокурая, как куколка, и в короткой джинсовой юбчонке, открывавшей крепкие коленки. Когда они только зашли в магазин, Сойкина сразу же бросилась к ним с поцелуйчиками, но Катю не представила, и та только слабо кивнула.

Белокурая тем временем бросила цепкий взгляд на шпильки в руках Насти.

– От тебя проку чуть… – зашипела Настена Кате. – Ладно, эти возьму.

– А я бы на твоем месте вот те взяла, со стразами, – вклинилась белокурая. – Жемчуг, конечно, красиво, но облезет через неделю. Проверено.

Ее выщипанные бровки выразительно приподнялись. Настя закивала головой, еще раз с сожалением посмотрела на жемчужины и отдала их продавщице. Купила она те, что посоветовала белокурая, и вместе с Катей они вернулись на солнцепек.

Сухой до треска воздух дрожал от волн жара, идущих от стен домов и тротуаров. Редкие петунии, понатыканные в клумбу, склонили граммофончики цветков прямо до растрескавшейся земли. Поселок как будто вымер – ни одного человека на улице.

– Что за девушка это была, в магазине? – поинтересовалась Катя. – Светленькая.

– Это ж Женька Астапенко, дочка директора маслозавода. Та еще фря… На почте работает. И ее подружка, Надька. Всегда вместе, прямо «мы с Тамарой ходим парой». А Женька ко всему еще и богатая. За шмотками в город ездит. Да и вообще… Она с Костей Венедиктовым гуляет, знаешь, такой, высокий, который странный немного… Сохнет по нему страшно! Она ему и в армию писала! Правда, это не мешало ей с Матвеем целоваться на цигельне[1], я их видала… Ну а как Костян с армии вернулся, она на нем повисла и все. Теперь у них любовь.

И вот уже вечер.

– Что наденешь? – между делом поинтересовалась мать, когда Катя вернулась с реки, умытая, пахнущая мылом. Та мотнула головой:

– Шорты. И рубашку, ту, с коротким рукавом.

Алена бесшумно вышла из кухни и тут же снова вернулась, неся в руках что-то белое.

– На-ка примерь, – протянула она сложенную ткань и тряхнула ею, раскрывая перед дочкой. Это оказался белый батистовый сарафан. Тончайшая ткань, не прозрачная, но просвечивающая. Широкая двухслойная юбка чуть ниже колена, спадающая складками. И вышивка ришелье на груди.

– Ой, мамочка… – Катя несмело взяла протянутый наряд. – Какая красота. Так вот что ты вчера весь вечер перешивала?

Алена вместо ответа раскрыла старый платяной шкаф, и Катя отразилась в зеркале на внутренней стороне дверцы. Она тотчас стянула с себя одежду и примерила сарафан. Он пришелся как раз впору. Катя замерла, оглядывая его – и себя – с восхищением. Закружилась, и юбка взлетела и завертелась вокруг ног широким куполом. Резко остановившись, Катя бросилась Алене на шею:

– Спасибо-преспасибо!

Алена довольно улыбнулась.

– Ну вот, а ты говоришь «шорты». У меня не ребенок, а сорванец!

После ужина Катю стали охватывать сомнения. Это Алена может преспокойно носить такие наряды хоть в огород, а она… Она сорванец. Что делать с волосами? А что с ногами? Катя с отчаянием оглядела шершавые пятки, грязь под ногтями и царапину на коленке, позавчера щедро смазанную зеленкой. Нагретая вода в тазу и кусок мыла не решили проблему. Еще десять минут девушка терла пятки попеременно содой и песком, потом пыталась отбелить кожу лимонной кислотой – и устроила в тазу химический гейзер, но лишь немного улучшила ситуацию. Обреченно вздохнула – и бросила это гиблое дело.

Пока она суетилась, Алена умиротворенно гладила сарафан и свое синее платье в мелкий горошек, вытащив утюг и гладильную доску на улицу. Еще несколько минут – и вот уже ее глаза были аккуратно подведены, в уши вдеты серьги с цирконами, а шею обвила изящная серебряная цепочка. И она из прекрасной дачницы превратилась в прекрасную горожанку. Как-то сразу вспомнилось, что в мире есть метро, большие проспекты, большие магазины и спешащие люди, которые не смотрят друг на друга. А Катя была похожа на ту же самую Катю, правда, с расчесанными волосами.

Алена одобрительно оглядела ее и достала из шкафа коробку с босоножками на каблучке. Белыми.

– Наденешь? – предложила она. Катя мелко закивала головой, не веря своему счастью. Эти босоножки она частенько примеряла, пока мамы не было дома. И думала, что Алена об этом не догадывается. Катя быстро застегнула ремешки и оказалась выше матери на полголовы.

Когда они вышли за калитку, соседка через улицу тут же – Катя видела – выглянула из-за забора и рассмотрела их со всех сторон, а для пущей зоркости еще и ладонь козырьком приложила ко лбу. Через пару домов к ним присоединилась тетя Лида Нелидова, мамина бывшая одноклассница. Грузная, краснощекая, с быстрыми любопытными глазами-пуговками. Ровесница Алены, она выглядела лет на десять старше. Обычное дело для этих краев, где женщины стареют рано и скоропостижно. То ли дело в ярком солнце и отсутствии элементарного комфорта, то ли в заботах, за которыми они забывают о том, что женщины. Ранний брак, дети, скот, хозяйство, тяжкая работа с утра до ночи. А еще скворечник туалета на улице, в который надо выходить не только летом, но и морозными ночами, если приспичит. И это особое, исконно русское отношение к жизни: с горестным вздохом и ощущением, что ничего светлого и хорошего впереди нет. Кто знает, может оно и награждает морщинами прежде времени? У тети Лиды было полным полно разных хлопот и хворей, о которых она с охами и стенаниями рассказывала ежедневно всем желающим. Болеть она, судя по всему, просто обожала. И еще она обожала сплетничать, но, впрочем, это как раз самое рядовое увлечение. Она и сама имела свое место в прясленских пересудах, со временем ставших почти фольклором. Ее муж, дядя Саша, когда еще не был ее мужем, а она не носила его фамилию, часто выпивал. И когда, бывало, дородная Лида вела худосочного щуплого жениха из гостей под белы рученьки, чертыхаясь на чем свет стоит, соседи шутили, переиначивая поговорку, мол, «лида нелидова везет». Эту смешную фразу Катя слышала с детства, но полностью разобралась в ситуации только когда подросла, а в самые ранние годы воображение рисовало ей лохматого зверя «нелида», которого везет (почему-то представлялось, что в тачке) мамина подруга.

Не успела тетя Лида открыть рот и пожаловаться на боль в пояснице, как из калитки дома Дубко высыпала малышня, сыновья тети Оли. Выпорхнула и она, в платье с пышной юбкой, туго схваченном пояском на осиной талии, – ни дать ни взять Гурченко из «Карнавальной ночи». Вскоре их догнал запиравший двери ее муж, Витя Дубко. Такой шумной компанией они двинулись по Береговой в сторону центра Прясленя.

Катя немного отстала на углу с Советской и постучала в ворота Сойкиной. Та, тряся завитыми кудряшками, уже скакала по крыльцу на одной ноге, второй пытаясь попасть в туфельку со сбитой набойкой, и одновременно защелкивая на мочке уха клипсу.

– Все, я готова!

Она ринулась вперед.

– Да подожди ты, шальная… – ухватила ее за руку Катя. Настена явно завивала волосы старым бабушкиным способом – «на тряпочку». То есть буквально брала длинные лоскутки и оборачивала вокруг них прядки. Одна такая тряпочка еще болталась за ухом, и Катя осторожно развязала ее и протянула подруге. Настена быстро перекинула лоскуток через ограду.

– Пошли!

– Катерина! – раздался зычный, нараспев голос из форточки Настиного дома, и в следующее мгновение показалась голова матери Сойкиной, тети Вали.

– Да, теть Валь, здрасти!

– Як вы там, дюже долго?

Тетя Валя говорила на совсем уж гремучей смеси украинского и русского, щедро сдабривая все это южным произношением, где буква «г» становилась резким «хэ» на выдохе.

– Да нет, наверное, теть Валь, не очень.

– Ну, дивчата, побачьте и назад скоренько.

– Мам, – вздохнула Настена.

– Та шо ты там балакаешь? Знамо, шо там будет. Горилка, хлопци… Я ж така ж була…

– Теть Валь, да с нами мама моя. Вон она впереди.

Тетя Валя прищурилась, выглядывая на улице Алену.

– А, ну добре! – успокоилась она, кивнула и захлопнула форточку.

– Пошли быстрее, а то она еще что-нибудь придумает, – Настена проворно отскочила от ворот и зацокала каблучками по щербатому асфальту. По колдобинам в давно не латанной дороге идти было трудновато, хотя Настену это, кажется, нисколько не смущало – она летела вперед, как миниатюрный броненосец. Катя едва поспевала следом.

В центре поселка, на площади с памятником Ленина на облупленном постаменте, их компания смешалась с такой же, шедшей по соседней улице, потом к ним присоединились еще люди, и еще. Катя никогда не видела такой толпы на улицах Прясленя прежде. И все двигались в одну сторону – мимо парка и дома культуры, за мост. Там, на правом берегу Юлы, людей было еще больше. Они сновали мимо тканевого шатра, мимо приготовленных для костра дров и веток, мимо сколоченной небольшой сцены, на которой сейчас подключали к генератору микрофон и усилители. То и дело по ушам бил резкий скрежет микрофонных помех. Катя заметила несколько знакомых девчонок и ребят, помахала им рукой, но не подошла – она всегда была немного на отшибе их компаний.

Пока Алена спорила с Нелидовой, где лучше занять место, Катя обвела берег взглядом и замерла.

Неподалеку стоял высокий худощавый парень и смотрел на нее не мигая. Он чуть улыбался, но совершенно непонятно было, то ли он улыбается ей, то ли смеется над ней. Катя обратила внимание на его лицо: вытянутое, с высокими, даже острыми скулами, и большим умным лбом. Оно показалось ей необычным и знакомым. Но под его пристальным взглядом она вдруг растерялась, занервничала.

– Пойдем, – она взяла Настену за руку и потащила прочь, ближе к сцене. А когда мельком оглянулась, молодого человека на прежнем месте уже не было.

Со сцены объявили начало праздника. И конечно, сначала была непременная официальная часть. Какая-то женщина в непомерном кокошнике, норовившем сползти на лоб, долго и с надрывом вещала со сцены про любовь к родной земле, про главу района Евграфова, что-то про то, как важно сохранять традиции. Потом местный ансамбль пел песню про «Гриця-молодця», и Катя заметила, что баянист на аккомпанементе уже слегка не трезв.

Катя и Настена стояли на пригорке, с которого было отлично видно и всех собравшихся на берегу, и реку с островом посередине, и мост, и парк за рекой, со стоящей там старой водонапорной башней, низкой, пузатой и с флюгером на крыше. Алена неподалеку болтала с подругами и их семействами. Тем временем сумерки сгустились. Заиграла народная музыка, девушки в сарафанах собрались в хоровод и завели песню. Хоровод постепенно вовлекал в себя все новых людей, разрастаясь шире и шире. Катя и сама не заметила, как обе ее руки оказались сжаты незнакомыми ладонями, и она уже стала частью общего танца. Хоровод обвился вокруг высокой кучи валежника и дров, и в один момент этот шалаш вдруг вспыхнул, кем-то подожженный. В темное небо взвился столб света и искр, и от купальского костра полыхнуло таким жаром, что люди невольно шарахнулись назад, и хоровод распался. Но девушки в сарафанах быстро вернулись к отрепетированному действу, и уже надевали на головы заранее сплетенные венки. Вдруг откуда-то появились парни в косоворотках. Они обступили костер и зажгли в нем факелы. Вместе с продолжающими петь девушками они чинно направились к реке. Любопытная толпа тоже переместилась к берегу, а Настя и Катя вернулись на свой пригорок. Они заметили, что и Алена с тетей Олей Дубко подошли поближе к ним, и теперь их разделяло всего несколько шагов.

Кате было и интересно, и смешно одновременно. Она не могла противиться густому, знойному мороку этой ночи: что-то внутри будоражилось, волновалось, помнило и о купальских кострах прошлого, и о песнях предков, слова и мелодии которых давно забыты или утратили свой смысл. Но она помнила и то, что эти девушки и парни, такие серьезные и даже одухотворенные, в этих своих народных костюмах, еще вчера лузгали семечки у бензоколонки, курили на лавочке у ДК и на полную громкость включали во дворе кассетный магнитофон.

Кто-то подошел и встал довольно близко к девушкам, слева. Катя в это время была так увлечена зрелищем, что даже не повернулась: парни с факелами расселись по лодкам и отплыли от берега. Огонь, колеблясь, отражался в воде, дрожал и плыл по волнам. А над старой водонапорной башней взошел щербатый месяц, и лодки, плывя одна за другой, в какой-то момент оказались прямо на лунной дорожке.

Настена шепнула, что скоро вернется и затерялась в толпе. В этот момент на сцене ведущая понизила голос, стараясь проговорить заученный текст загадочно и проникновенно:

– Издавна на Ивана Купала девушки плели венки и спрашивали про суженого. Они пускали венки по воде и гадали. Та, чей венок поплывет вдаль и скроется из глаз, будет счастлива с любимым. А вот если утонет или к берегу прибьет – плохой знак, не видать ей взаимной любви.

На середине реки лодки остановились, и девушки стали пускать по реке венки. В полутьме венков видно почти не было, только темные пятна поплыли вниз по течению, но Катю охватила дрожь, как будто она увидела что-то необъяснимое, то, что видеть не полагается. Повинуясь обряду, для современных людей превратившемуся в игру, духи прошлого восставали из пепла времен, они вились вокруг полыхающего костра, над рекой, над факелами и венками – и над всеми, кто собрался этой ночью на берегу. Катя была уверена, что она не одна чувствовала их незримое присутствие.

Слева от нее кто-то шумно вздохнул. Она повернула голову, чтобы взглянуть, и оторопела. Снова этот парень, что смотрел на нее полчаса назад. И опять она подумала, что знает его. А впрочем – она тут всех знает, по крайней мере, в лицо. Катя перевела взгляд на реку, стремясь снова увлечься представлением, но ее глаза, как намагниченные, тут же возвратились к незнакомцу. Он стоял в профиль, чуть ближе к реке. По его сосредоточенному, нахмуренному лицу она понимала, что он погружен в свои мысли. Его ресницы подрагивали – или так казалось в сполохах света от костра. В уголке губ покачивалась сухая соломинка, а на скулах рельефно проступали желваки – он жевал ее.

Голос ведущей вернул все на место: женщина возвестила, что теперь всем желающим можно поиграть в «ручеек» и поучаствовать в конкурсах у костра, а девчата и хлопцы могут уединиться в лесу, чтобы вместе искать цветок папоротника. Эта шутка была встречена всеобщим скабрезным хохотом. Катя сообразила, что праздник из официального превращается в народные гуляния, и ей надо найти мать. Тело двигалось неохотно, все еще во власти оцепенения. В это мгновение парень с соломинкой повернулся прямо к ней, будто все это время знал, что она рядом.

– Привет, мавка…

Ни тени улыбки, только в глубине прозрачных, очень светлых глаз его промелькнула какая-то искорка. Катя тут же узнала его – ну конечно, кормчий с плоскодонки, что чуть не напоролась на нее несколько дней назад.

– Привет… – пробормотала она, резко отступив на шаг.

Время провисло. Катя успела, как в замедленной съемке, увидеть с любопытством поглядывающих на них соседей, быстро приближающуюся Сойкину, Алену со странным, непонятным выражением лица, которая тоже шла к ним. И опять эти не мигающие глаза, вперившиеся в ее лицо с каким-то вопросом. В следующий миг подлетела Настена.

– Видала? – ее грудь часто вздымалась. – А ты идти не хотела!

Тут она заметила парня и бросила ему через плечо:

– Кость, там тебя Женька ищет…

И снова ей:

– Ты сейчас куда? Там народ собрался посидеть, нас зовут. Пойдем!

Она хотела отказаться – большие сборища ее не интересовали. Но то, что Настя знакома с этим загадочным парнем, называющим ее мавкой, не давало ей уйти прямо сейчас. Ей хотелось поговорить с ним, или еще раз взглянуть на него, что-то в нем беспокоило и не отпускало ее. Уйти сейчас с берега Юлы было совершенно невозможно. Катя отпросилась у Алены. Она говорила с матерью по инерции, приводила какие-то доводы, обещала вернуться не поздно, а у самой на затылке будто вырастала еще пара глаз. Удивительно, но Алена отпустила ее без возражений.

В этом месте пологий берег уходил в луга, и, наряду с главным костром то тут, то там уже загорались костерки поменьше. Из нескольких машин, припаркованных под ивами у моста и под деревьями небольшого перелеска, неслась разухабистая музыка. Она перебивала народные песни из хлипкого динамика на сцене, рядом с которой два десятка подвыпивших ткачих с фабрики играли в ручеек, хохоча и то и дело заваливаясь друг на друга и путаясь в руках. Толпа отхлынула от берега и сцены, но у девушки сложилось впечатление, что людей становится все больше. Они собирались в группы, смеялись, окликали друг друга, рядом носились взбудораженные дети, играя в догонялки. Кто-то, устроившись под деревьями, уже разливал выпивку, женщины вытаскивали из сумок еду. Ребята уже снимали народные костюмы, оставаясь в спортивных штанах и выгоревших рубашках.

Настя вела Катю на луг. Тут мигал самый дальний костерок, вокруг него мелькали тени. Катя изо всех сил старалась рассмотреть их, и в одной тени безошибочно узнала его, парня с плоскодонки. Как назвала его Настена? Костей, кажется.

Ей захотелось стать невидимкой.

Девушки подошли. Катю тут же со всеми познакомили, тут же нашлось место на чьей-то ветровке, расстеленной на земле. Судя по веселым глазам и раскрасневшимся щекам ребят, не обошлось без алкоголя. Девушкам предложили тоже – улыбчивый Маркел с видом фокусника достал откуда-то из темноты позади себя полуторалитровую баклажку без этикетки. Настена сразу согласилась, Катя заколебалась, но ее даже слушать не стали. Жидкость была мутная, белесая, и обожгла горло. Моментально ударило в голову, стало жарко и захотелось смеяться.

Настена живо вклинилась в разговор. Обсуждали злоключения какого-то общего знакомого, на прошлой неделе въехавшего на «запорожце» в соседский забор. Катя понятия не имела, о ком идет речь, зато у нее выдалась минутка, чтобы рассмотреть всех присутствующих.

Женю она знала – та самая белокурая девушка, с которой утром они виделись в кинотеатре. Рядом с ней сидела, поджав ноги, ее неизменная спутница Надя. Утром она показалась Кате серой мышкой, но сейчас была даже миловидна, ее только чуточку портил яркий неумелый макияж. Она разложила рядом с собой пучки белого донника и иван-да-марьи, и они вместе с Женей ловко плели венки. Рядом, откинувшись на траву, полулежал Ваня, брат Жени, явно старший, такой же светловолосый, голубоглазый и ладно скроенный. Он напомнил было Леля, но когда сплюнул через плечо смачной струей, всякое сходство со сказочным героем тут же пропало. Ваня без умолку балагурил и раскатисто хохотал, подтрунивал над Надей и Женей, и если сестра тут же вступала с ним в пикировку, то ее подруга сносила шутки молча. Коренастый круглоголовый Маркел, с живыми черными глазами и широкой улыбкой, посмеивался, то и дело ныряя в темноту и принося оттуда ветки для костра. Как он умудрялся находить их на лугу, да еще без света, оставалось загадкой, в поисках валежника все освещение сводилось к месяцу в небе и красному светлячку его прыгающей в зубах папиросы.

Прямо напротив Кати, через костер, сидели братья Венедиктовы – старший Костя и младший Степа, которого поначалу Катя даже не рассмотрела по-хорошему, ведь все ее внимание было приковано к старшему. Потом она поняла, что Степу она тоже встречала раньше, именно он сидел тогда, несколько вечеров назад, на носу лодки, которой правил Костя. У Степы были худые плечи, торчащие ключицы и острый кадык, который прыгал на горле вверх-вниз, когда паренек жадно пил теплый компот. Этим компотом ребята запивали самогон, передавая обе бутылки по кругу. Катя поначалу боялась, что Алена или кто-то из знакомых увидит ее пьющей, но вскоре эти страхи растворились в хмельной веселости.

Она через костер смотрела на Костю. Маслянистый горячий воздух между ними дрожал и плавился, и от этого Костя казался немного нереальным. Какое резкое у него лицо, без сглаженных переходов, подумала она… Как будто вытесанное резцом. Пожалуй, даже некрасивое, но приковывающее внимание. Острые скулы, из-за чего щеки выглядят впалыми, на правой – оспина, видимо, от ветрянки. Быстрая широкая улыбка. Длинные губы с сильно очерченной выемкой, отчего верхняя губа кажется вздернутой и немного вызывающей. Высокий лоб, на который падает сильно отросший каштановый локон, брови кисточками. И раскосые к вискам глаза, светлые, почти прозрачные, непонятного цвета. «Лицо инопланетянина, тщательно маскирующегося под обычных людей», – с волнением подумала Катя. Они то и дело встречались взглядом над плящущими языками пламени, но так и не сказали друг другу ни слова. Костя вообще большей частью молчал. Иногда он улыбался вместе со всеми, а иногда невпопад, слабо и украдкой, своим мыслям.

От главного купальского костра грянула песня. Пели на украинском, что-то разнузданное, залихватское, но слов было не разобрать. Певучие, крикливые или фальшивящие, голоса сливались в один густой поток звука, разносящегося над лугом и рекой.

– О, там уже прыгают, через костер! – Женя даже привстала. Катя тоже обернулась. – Пойдем, посмотрим!

– По-любому решит сама скакать, – насмешливо скривил губы Ваня. – Сама решит и еще кой-кого за собой утащит. Будет у нас жареная Женька.

– А жареного Ваньки не будет? А то шашлычка захотелось! – огрызнулась она и повернулась к Косте. У нее на лице словно по щелчку рубильника пропало едкое выражение, адресованное брату, и возникло новое, предназначенное мужчине. Она проникновенно заглянула ему в глаза:

– Кость, пойдем?

– Костян, не поддавайся! – продолжал подтрунивать Ваня.

Кате вдруг стало неприятно видеть Женю и то, как она кладет свою руку на плечо Кости. Она, стараясь отвлечься, медленно повела ладонью по сухим былинкам, торчащим из земли, поглаживая их.

– Ко-ость… – протянула Женя. Катя рванула траву целой пригоршней, и, спохватившись, принялась отряхивать ладони как ни в чем ни бывало.

– А знаете, что через костер раньше прыгали, чтобы очиститься? В купальском костре сгорает все плохое, горе, болезни… – задумчиво пробормотал Костя, не говоря ни да, ни нет. Женя обольстительно улыбнулась:

– Ну так тем более пойдем!

– Куда тебе идти, ты еще венок не сплела! Сиди, женщина, – хохотнул Ваня.

– Сплела, – зыркнула она на него недобро. В доказательство слов Женя потрясла венком прямо перед лицом брата, а потом водрузила на голову. Объемный, с торчащими во все стороны веточками и листиками, венок в сумраке напоминал птичье гнездо, венчающее кудри, залитые лаком с блестками. Девушка поправила прическу и вытащила из нее несколько шпилек, бросив их на подол юбки. Шпильки с жемчужинками, те самые, что Женя отговорила покупать Сойкину. Судя по тому, как вытянулась лицо самой Настены, она тоже их заметила.

– Как я вам? – покрутила Женя головой, красуясь в венке.

– Ты же говорила, что бусинки облезут через неделю, а сама купила… – вполголоса заметила Катя. Женя сощурилась, оглядев Катю с головы до ног, и пожала плечиками:

– А мне что? Подумаешь! Зато красивые. А облезут – я еще куплю.

Катя не нашлась, что ответить.

– Ну что, пойдем? – Костя вдруг пружинисто встал. Женя обрадовано вскочила на ноги:

– Пойдем!

– Я имею в виду, может, нам всем двинуть отсюда? В парке посидим. А то Маркелу придется скоро дрова из самой Лисановки таскать…

Все засмеялись, Маркел широко улыбнулся. И правда, парень почти уже и не сидел у костра, он отлучался за растопкой все чаще и отсутствовал все дольше.

Решили сворачиваться. Пока Костя с баклажкой ходил к реке набрать воды, Маркел разворошил угли, разбивая самые большие из них, рассыпая вокруг красные брызги искр. Потом он отбросил палку в сторону и закурил, сел на корточки и с хитрецой глянул на Катю. Оглянулся куда-то за себя и вдруг хлопнул ладонью по земле:

– Глянь, глянь, поймал! – он проглатывал первый звук, и получалось – «лянь, лянь».

Девчонки навострили уши:

– Кого?

– Да цикаду!

Он протянул тщательно сжатый кулак им. Женя и Надя, стоявшие ближе всего, разом отпрыгнули.

– Фу! – поджала губы Женя. – Маркел, ты опять…

– Покажи! – Катя подошла ближе, прислушавшись. – Это ж они стрекочут?

И цикады вдруг разом запели в темноте. Как будто этот звук кто-то только что включил, прибавил громкости. Такой привычный шум жаркой летней ночи, на который не обращаешь внимания, как в городе не обращаешь внимания на гул большой дороги.

Маркел смотрел на Катю. Черный плутовской взгляд:

– Не боишься? Они кусаются, больно…

– Да ладно, не гони, – встрял вдруг Степа. Он встал, пошатнулся, и стало заметно, как его развезло от жары и выпитого с непривычки. – Я таких сто раз ловил. Покажь!

Катя терпеливо ждала, поглядывая на кулак Маркела. Тот опасливо, медленно приблизил к ней ладонь, ожидая, когда та отшатнется, но девушка не двигалась. Она, кажется, раскусила его игру, и уже улыбалась.

– Бу! – ладонь парня резко метнулась к ней и раскрылась. Катя не дернулась, и правильно – в руке было пусто. Просто крепкая широкая ладонь, с грязно-серыми мозолями у каждой фаланги и основания каждого короткого пальца.

Девушки захихикали. Катя покачала головой:

– Подколол?

– В Москве-то, поди, нету никаких цикад, да? Там же вообще никого не водится…

– Только мы, – усмехнулась Катя в ответ.

Костя вернулся и поливал угли водой, от них с шипением валил пар. Катя хотела заговорить с ним, поэтому снова обернулась к Маркелу:

– У тебя такие мозоли… Жуть.

Маркел хохотнул:

– А то. Три дня косил.

Костя понимающе присвистнул.

– Я бате говорю, куда столько? – вдохновился Маркел. – Корова сдохнет столько жрать. А он мне – «нехай буде больше!» Куда больше, кому больше… У меня уже спина трескается, а он мне – «ще давай, мало робишь!» Я уж думаю, хоть бы дождь ливанул, что ли, пускай все сгниет к чертям – чем так пахать…

– Ага, у нас тетка то же самое, – подхватил Степа горячо. – Да, Костян?

– Такое уж поколение. Они после войны голод помнят… – отозвался тот. – Тетя Маня нас до сих пор кусками сахара угощает. У них-то сахар в дефиците был, она его в детстве годами не видела.

– У меня батя вообще бешеный, – покачал головой Маркел. – Приезжаем как-то на буряки, полоть. Он мне говорит, ну, говорит, вон до того места сделаем сегодня, и все. Я как проклятый, давай лопатить. Думаю, сейчас по-быстрому все сделаю, и гулять. Сделал, а он мне – солнце еще высоко, давай столько же. Да е-мое, солнце ему высоко!

И Маркел от полноты чувств цыкнул сквозь зубы коротким плевком.

– Ага. А картоха что, тоже дефицит? – заплетающимся языком зачастил Степа. – Сажает столько… Мы ж всей семьей ее три дня копаем! За зиму не съесть. Говорит, главное, шо в погребе лежит, а съедим – не съедим, дело десятое.

Ваня и Женя весело переглядывались. Они не делились своими тяготами. Катя сообразила, что у этой семьи таких проблем просто нет.

– Ох, Степка… Уработался прямо. Ну так едим же, – вдруг нахмурился Костя, перехватив Катин взгляд. – И скотине перепадает.

– Ага, это ты два года в армии, а я все это время тут вкалывал, на огороде, на покосе, на картошке, на буряках…

– А в армии, ты думаешь, кровать сгущенкой намазана?

Все засмеялись, а Степа сник, и его уши малиново вспыхнули. Костя хлопнул его по плечу:

– Так, малому больше не наливать. Ты пьяный уже, что ли?

Степа покосился на Катю:

– Ничё я не пьяный, отстань! – и побрел к мосту. Остальные, посмеиваясь, двинулись за ним.

– Зато потом, после покоса, сесть в тенечке, картошечки с салом навернуть, с огурчиком, ммм! Руки трясутся, так что хлебом в рот не попадаешь, спина ноет, хорошо… – И Маркел подмигнул Кате. – Горожанке не понять, да?

– Ай, да ладно тебе! Думаешь, я на огороде только загаром покрываюсь? – подхватила Катя его игривый тон и, сама себе удивляясь, подмигнула ему в ответ.

Через луг они вернулись на берег. Блатная песня уже мешалась с попсой, девичьи голоса нестройно пели под Буланову, включенную в магнитоле «жигуленка». На самом берегу устроились давешние ткачихи, сев кружком вокруг баяниста, который наяривал что-то, путаясь в пальцах и клавишах. Кто-то из баб с визгом плясал, уперев руки в боки и подмахивая себе платочком на манер калинки-малинки.

Через догорающий купальский костер прыгали самые смелые и самые пьяные. Хохот несся вперемешку с крепким матом. Какая-то девчушка чуть помладше Кати утирала слезы и громко жаловалась подругам:

– Ну шо я мамке скажу? Это ж мои единственные были. Ай, больно! Правая совсем расплавилась…

– Я ж тебе говорила, не допрыгнешь! Еще и ногу обожгла…

– Да нога-то ладно, заживет. А вот босоножки жа-алко… – сокрушались подружки.

От воды слышался всплеск и женские голоса. Кто-то явно решил не только скакать через костер, но и купаться в реке.

– Сашка, да сымай ты трусы, давай прям так! – громко советовали кому-то.

Катя не смогла сдержать смеха и обернулась, ища глазами Костю, чтобы увидеть его улыбку в ответ. Но он немного отстал, специально замедлив шаг. Другие этого не заметили. Катя, стараясь не привлекать к себе внимания, украдкой проследила за Костей и увидела, что тот подошел к главному купальскому костру, быстро метнул в него что-то, тряпку или пакет, и тут же прибавил шагу, догоняя остальных. Поравнявшись с Катей, он мельком взглянул на нее и сильно смутился.

Вскоре они взошли на мост. Хотя его построили уже лет двадцать назад, в поселке его еще звали новым, а от старого, в полукилометре ниже по течению, остались только торчащие из воды сваи – как-то в половодье его снесло. Катя помнила, что бабушка часто вспоминала, как почти год они перебирались на другой берег только на лодке или вплавь, а продукты завозили, делая крюк в сорок километров через мост в соседнем районе. Новый мост был высоким, широким, под триста метров в длину, и одним концом упирался в указатель «Пряслень», а другим во временный – как все надеялись – блокпост, поставленный года полтора назад, вскоре после начала кавказской войны. До Кавказа отсюда было не близко, но до границы с Украиной по прямой – меньше десяти километров, а приграничная зона в эти месяцы слыла местом неспокойным.

На середине моста Женя забежала чуть вперед и остановилась, свесилась через перила.

– Эй-эй, Жень, давай-ка поаккуратнее, – предостерег ее Костя.

– Ты за меня волнуешься? – захлопала она ресницами. – Не переживай, я только вот что…

Она уже стягивала с головы венок. Веточки спутались с волосами, и девушка в нетерпении подергала прядь.

– Подожди, дай помогу, – Настена протянула руку, но Женя упрямо закусила губу и все же сорвала венок. По асфальту что-то зазвенело, но она проигнорировала это и, размахнувшись, кинула венок с моста. Все проследили дугу, по которой он перелетел через парапет и спикировал вниз. Раздался тихий всплеск. Надя радостно захлопала в ладоши, потом сорвала с головы свой и тоже запустила в реку. Женя, снова перегнувшись через перила, вглядывалась в полутьму. В свете месяца было видно и серебристую гладь воды, и плывущий по ней Женин венок, а следом за ним Надин.

– Ну все, обязательную программу откатали, – хохотнул Ваня.

– Вот ты дурак… – фыркнула Женя и стрельнула глазами на Костю. А того, казалось, ничуть не занимала девчачья забава. Сунув руки в карманы штанов, он легко покачивался из стороны в сторону в такт долетающей с луга музыке и думал о своем. Отрешенный, чересчур взрослый и скучающий.

– Ну что, пойдем? – предложил он, и Кате в его голосе почудилось неудовольствие.

– Сейчас, сейчас пойдем! – Женя вновь посмотрела на уплывающий венок. Катя тоже не спускала с него глаз. И увидела этот самый момент, когда на середине реки венок вдруг закрутился, подхваченный водоворотом, и нырнул в глубину.

– Нет, нет, нет, эй! – закричала Женя. – Всплывай!

Она в отчаянии заколотила рукой по перилам, но тщетно – венок больше не показывался.

– Омут. Не злись, сестренка, – цокнул языком Ваня.

– Ой-ей-ей, сейчас и мой туда попадет, – расстроилась Надя. Ребята следили за плаванием венка, живо вспомнив детские кораблики, пущенные по весенним ручьям к неведомым морям. Надя зря боялась: ее венок легко закружился в водовороте, так же легко выскользнул из него и понесся дальше, подхваченный быстрым течением. Какое-то время его было видно в дорожке лунного света, потом он пропал в темноте.

– Ладно, это все такие предрассудки, – вздохнула Женя. – Двадцать первый век на носу, а мы все дурью маемся!

– Ну Жень, мы же это так просто, для смеху, – пожала плечами Надя. Но на дне ее глаз таилось торжество. Женя хмыкнула и, шагнув к Косте, взяла его под руку: