Сто имен Ахерн Сесилия

– Китти, нельзя вот так направо-налево запугивать людей. Нельзя использовать свою профессию, чтобы получать то, чего захотелось. Это шантаж.

– О-о! – сердито протянула она, швырнула губку в ведро с водой и отворила дверь.

Дверь она так и оставила открытой, присела за кухонный стол, дожидаясь Стива. Надкусила кекс, который пришлось забрать из больницы домой. Стив вошел и прикрыл за собой дверь, но остался стоять.

– Хочешь о чем-то поговорить, Стив?

– Я зашел посмотреть, как ты себя чувствуешь перед судом, но чем больше ты болтаешь, тем больше я за тебя тревожусь.

Кекс во рту превратился в песок. Китти поспешно его проглотила. И вот оно:

– Ты обвинила учителя физкультуры с безупречной репутацией, женатого, отца маленьких детей, в том, что он сексуально домогался двух учениц и стал отцом внебрачного ребенка. Обвинила его по телевидению, на всю страну. И это оказалось неправдой.

Китти уставилась на друга, глаза горели от непролитых слез, сердце щемило. Да, она много чего натворила, она допустила непростительную ошибку, но дает ли это ему право так безжалостно обличать ее?

– Я знаю все это. Знаю, что я наделала, – сказала она твердо, хотя особой уверенности и не чувствовала.

– И ты сожалеешь об этом?

– Еще как сожалею, черт побери! – взорвалась Китти. – Моя карьера рухнула. Никто больше не возьмет меня на работу. Это обойдется моему каналу в кругленькую сумму, если истец выиграет дело, а он, скорее всего, выиграет, не говоря уж о судебных издержках и об уроне их репутации. Со мной покончено. – Китти полностью утратила власть над собой и видела, что ее обычно спокойный приятель на этот раз с трудом сдерживается.

– Об этом я и говорю, Китти.

– О чем об этом?

– Твой тон. Ты так… так небрежна.

– Небрежна? Я в ужасе, Стив.

– Ты боишься за себя. За «тележурналистку Кэтрин Логан», – пальцами он обозначил кавычки.

– Не только. – Она с трудом сглотнула. – Насчет работы в «Etcetera» я тоже не уверена. Все поставлено на карту, Стив.

Он невесело засмеялся:

– Об этом я и говорю. Вот ты опять. Только и слышно: погибло твое имя, твоя репутация, твоя карьера. И тут же ты рассказываешь мне, как шантажировала домовладельца. Ты изменилась, Китти. – Он перестал расхаживать по кухне и посмотрел ей прямо в глаза. – Весь прошлый год я думал, что с тобой творится?

– Целый год? По-моему, ты преувеличиваешь, – с тревогой отозвалась она. – О’кей, я выпустила непроверенный сюжет, а что до квартиры? Это же безобидная проделка! Постой-ка, а кто притворился, будто у него в бургере обнаружился лобковый волос, и все затем, чтобы получить второй бургер бесплатно? И ведь ты его получил. Бедняга менеджер, ты осрамил его в присутствии других клиентов.

– Мне было восемнадцать, – негромко возразил он. – А тебе уже тридцать два.

– Тридцать три. Ты пропустил мой день рождения, – по-детски возразила она. – Да, я такая. Во всем вижу сюжеты.

– И используешь эти сюжеты во зло?

– Стив!

– Раньше ты умела находить сюжеты, Китти! Умела писать. Тебе важно было рассказать интересную историю, а не подставить человека или добиться своего.

– Прости, а я и не знала, что твоя заметка о новой модной линии Виктории Бекхэм призвана изменить наш мир! – парировала она.

– Что я пытаюсь тебе сказать: мне нравилось читать твои статьи, нравилось тебя слушать. А теперь ты попросту…

– Что я теперь? – переспросила она, и слезы хлынули.

– Не важно.

– Нет уж, пожалуйста, скажи мне, что я такое, я ведь только это и слышу на каждом новостном канале, читаю на сайтах, на моей собственной двери это пишут каждый день всю неделю, и пусть теперь лучший друг скажет мне это в глаза, только этого мне и не хватало! – Она уже орала в голос.

Он вздохнул и отвернулся.

Повисло молчание.

– Как это исправить, Стив? – спросила она наконец. – Что сделать, чтобы ты, чтобы все на свете простили меня?

– Ты с ним поговорила?

– С кем? С Колином Мерфи? Нет, нам предстоит встретиться в суде. Если я попытаюсь с ним заговорить, только хуже наделаю. Мы принесли ему извинения в начале передачи, когда выяснилось, что не он – отец ребенка. Посвятили ему часть времени от нового шоу.

– Думаешь, от этого ему стало легче?

Китти пожала плечами.

– Китти, если бы ты обошлась со мной так, как с ним, я бы граффити на двери не ограничился. Я бы, наверное, тебя убил, – сурово произнес он.

Глаза ее расширились.

– Стив, ты меня пугаешь!

– Ты все никак не поймешь, Китти! Речь не о твоей карьере и не о твоей репутации. Вообще не о тебе. Подумай о нем.

– Я не знаю, что делать. – Она все еще сопротивлялась. – Может быть, если бы я сумела объяснить, как это вышло… Те две женщины были так убедительны, Стив! Их рассказы во многом совпали, даты, время, все выглядело так… достоверно. И ведь я копала, Стив, поверь мне, копала очень тщательно. Я же не кинулась с этим сразу в эфир. Я возилась полгода. Продюсер поддержал идею, редактор поддержал, я же не одна этим занималась. И передача была не только о нем. Ты ее видел? О том, что в Ирландии множество педофилов и сексуальных маньяков, которые ухитряются получить работу в школе или в другой профессии, где имеют доступ к детям, хотя были уличены в развратных действиях по отношению к своим подопечным.

– Другие, но не этот человек. Он ни в чем не виновен.

– О’кей, он не виновен! – сердито сказала она. – Тут я ошиблась. Но весь остальной мой материал оказался без изъяна! Не к чему придраться, как ни старались.

– Точность – твоя работа. Нечем тут хвалиться.

– Любой в нашей студии попался бы точно так же! Просто это письмо было адресовано мне.

– Не случайно: эти женщины подставили тебя, использовали тебя, чтобы подставить его. Ты искала сенсации, они знали, что ты не упустишь такой сюжет, свой момент славы.

– Я готовила эту передачу вовсе не ради «момента славы».

– Разве? В жизни не видел тебя такой взбудораженной, как в тот день, когда ты заполучила работу в студии. А ведь ты готовила передачу о чае! Попроси тебя Констанс написать о чае, ты бы послала ее в болото. Но телевидение для тебя наркотик.

Она попыталась сделать вид, будто Стив не прав. Но что толку? Он угадал. В передаче «Тридцать минут» всегда был гвоздь, основной сюжет, журналистское расследование, и каждый мечтал приняться за него. Остальные элементы передач – менее значимые, местного уровня, ничего сверхъестественного. Для начала Китти велели разобраться, почему клиенты предпочитают тот или иной сорт чая. Она обегала чайные фабрики, провела съемки в чайных отделах супермаркетов, посещала утренние чаепития и в итоге пришла к выводу, что большинство людей попросту пьют тот же чай, который пили их родители. Семейная традиция. Выпуск длился четыре минуты пятьдесят секунд, но Китти казалось – она сотворила шедевр. Четыре месяца спустя она получила письмо, адресованное лично ей двумя женщинами, выдвинувшими обвинение против Колина Мерфи, и Китти сразу же страстно поверила им, она работала с ними и помогла подготовить передачу. Безумное возбуждение, накаленная обстановка телестудии, ее шанс перейти от безвредных сладеньких историй к настоящему делу, – она погналась за правдой, а в результате поверила в ложь, повторила эту ложь, испортила человеку жизнь.

Стив огляделся, как будто что-то искал.

– Что ты высматриваешь? – совсем уже обессилев, спросила Китти.

– А где Глен?

– На работе.

– Кофеварку он обычно берет с собой?

Китти глянула на кухонный шкафчик, не очень-то соображая, что к чему, но тут их разговор прервал звонок.

– Это мама. Черт!

– Когда ты ей последний раз звонила?

Снова ком в горле. Китти обреченно покачала головой.

– Бери трубку! – приказал Стив.

Не сдвинется с места, пока она не ответит.

– Алллло! – демонстративно протянула она, и тут Стив наконец развернулся к двери.

– Кэтрин, это ты?

– Да, это я.

– Ох, Кэтрин! – Мать зарыдала прямо в трубку. – Кэтрин, Кэтрин, что ж это такое!

Китти с трудом разбирала слова.

– Мама, что случилось? – Китти даже села, страшась услышать самое худшее. – Папа? Кто-то заболел?

– Ох, Кэтрин! – всхлипывала мать. – Я этого больше не выдержу. Нам всем так стыдно за тебя. Как ты могла? Как ты могла так поступить с этим человеком?

Китти уселась поудобнее и приготовилась слушать выговор до конца. И только тут она заметила, что пропал и плазменный телевизор Глена, а когда она встала и подошла к шкафу, в нем не обнаружилось и мужской одежды.

Глава третья

Через неделю – то была самая долгая неделя в ее жизни – Китти проснулась среди ночи, и ее прошиб пот. Приснился кошмар настолько жуткий, что вышвырнул ее из сна и оставил лежать среди перепутанных простыней, сердце отчаянно билось. Ей страшно было даже поглядеть по сторонам, но когда кошмар отступил, Китти собралась с духом и села в постели. Дышать невозможно. Она распахнула окно спальни и глубокими глотками стала пить ночной воздух, но вместе с ним в легкие проникли испарения от круглосуточно трудившейся химчистки. Китти закашлялась, захлопнула окно и направилась к холодильнику. Она постояла голышом перед открытой дверью, сбивая жар. Она не была готова к тому, что ждало ее утром. Совершенно не сумела к этому подготовиться.

«Репутации Колина Мерфи был нанесен непоправимый ущерб, его жизнь полностью переменилась, он вынужден был покинуть свой дом и район проживания из-за выпуска передачи «Тридцать минут» от десятого января. Кэтрин Логан подстерегла мистера Мерфи возле его места работы и обвинила в сексуальных домогательствах по отношению к двум девушкам и в тайном отцовстве. Хотя мистер Мерфи решительно отрицал все обвинения и неоднократно предлагал пройти тест ДНК, программу выпустили в эфир. Безответственные и непрофессиональные действия Кэтрин Логан, Донала Смита и Пола Монтгомери самым неблагоприятным образом отразились на мистере Мерфи».

Кэтрин сидела в суде рядом с продюсером «Тридцати минут» Полом и редактором Доналом. Зачитывался многостраничный приговор, итогом которого будет требование четырехсот тысяч евро компенсации и издержек. С каждым словом, с каждым обвинением Китти проникалась все более лютой ненавистью к самой себе. Зал битком набит: Колин Мерфи с семьей – с женой, родителями, сестрами – и друзья, и соседи, тоже явились поддержать его, сверлили взглядами спину «суки-журналюги». Китти ощущала сгущавшийся гнев, ненависть, но острее всего – боль Колина Мерфи. Он сидел, низко опустив голову, уткнувшись подбородком в грудь, не отрывая взгляда от пола. Вид у него был – словно годами не высыпался.

Команда «Тридцати минут» и их юристы вышли из зала, ловко протискиваясь сквозь толпу репортеров с фотокамерами – среди них были и люди с их собственного канала, но они тоже тыкали камеры Китти в лицо так, словно она – преступник из тех, кого регулярно показывают в судебной хронике. Коллеги-мужчины шагали так быстро, что Китти едва поспевала за ними, а переходить на бег не хотела. Смешно тревожиться о том, как бы не вывихнуть ногу, после того как наделала столько ошибок, привела их всех сюда, на скамью подсудимых, и все же остатками здравого рассудка Китти цеплялась за простую задачу: пережить эту минуту. Она смотрела под ноги, потом решила, что так у нее слишком виноватый вид, и вздернула подбородок. «Выше голову, прими наказание и иди дальше!» – твердила она себе, стараясь подавить слезы.

Вспышки слепили, пришлось снова опустить взгляд. Путь тянется бесконечно, она словно бы разучилась ходить, это какое-то сложное механическое движение, каждый шаг дается с усилием. Ставим одну ногу перед другой, левую руку выносим вперед одновременно с правой стопой, только так, не иначе. Ни в коем случае не улыбаться, но и подавленной выглядеть нельзя, нельзя выглядеть виноватой. Ее же снимают, это навсегда, эти кадры будут сегодня снова и снова прокручивать по разным каналам, они навеки поселятся в архиве, и такие же, как она сама, ретивые репортеры при случае вновь откопают эти улики, – она знала, она сама всю жизнь занималась тем же самым. Нельзя показаться равнодушной, нельзя смотреть виновато. Не все телезрители прислушиваются к комментарию, но все смотрят картинки. Нужно придать себе вид человека невиноватого, но сожалеющего о допущенной ошибке. Да-да, она опечалена. Сохранить гордость, достоинство, когда внутри пустота, а все эти люди столпились вокруг и орут прямо ей в лицо. Сторонники Колина Мерфи быстро покинули зал и вышли на улицу, спеша дать интервью журналистам и добить команду «Тридцати минут». Они выкрикивали оскорбления, репортерам приходилось повышать голос, чтобы их комментарий расслышали поверх этих воплей. Проезжавшие мимо автомобили притормаживали, высматривая, чем тут так заинтересовалась пресса. Пресса прессует. Навалилась, давит, выжимает сок, выжимает последние силы, все отняли у нее репортеры, верные своему призванию, прессу-прессе. Так вот что она сделала с Колином Мерфи, думала Китти, а ее толкали со всех сторон, пристраивались сбоку, что-то говорили. Ставить одну ногу перед другой – вот и все, что она могла. Выше голову, не улыбайся, не плачь, не спотыкайся – иди!

Наконец они нырнули в офис своего адвоката поблизости от здания суда, ушли от репортеров. Китти уронила сумку на пол, прижалась лбом к холодной стене, попыталась сделать глубокий вдох.

– Господи! – вырвалось у нее. Все тело горело огнем.

– Ты как? – посочувствовал Донал.

– Ужасно, – шепнула она в ответ. – Мне так жаль, мне так жаль, так жаль!

Он ласково похлопал ее по плечу, и Китти порадовалась даже такому участию, хотя сама напросилась, а по совести, Донал мог бы ох как ей врезать.

– Это просто курам на смех! – орал в соседнем кабинете Пол, расхаживая перед столом адвоката. – Четыреста тысяч евро плюс судебные издержки. ВЫ говорили, ничего подобного не произойдет.

– Я говорил, что надеюсь…

– Не смейте вилять! – рявкнул Пол. – Омерзительно! Как они могли так обойтись с нами? Мы же извинились. Публично. Перед началом передачи восьмого февраля. Четыреста пятьдесят тысяч зрителей видели: мы извинились, признали, что он ни в чем не виноват. Миллионы видели это по Интернету, десятки миллионов посмотрят после сегодняшнего суда. Пари держу, нас подставили. Эти две бабы, они с Колином Мерфи сговорились, часть денег достанется им. Это бы меня не удивило. Меня уже ничем не удивишь. Господи! Четыреста тысяч! Что я скажу гендиректору?

Китти оторвала лоб от прохладной стены коридора, подошла к распахнутой двери в кабинет адвоката.

– Мы сами виноваты, Пол.

В повисшей тишине Китти услышала, как резко втянул в себя воздух Донал. Пол обернулся и посмотрел на нее как на пустое место. Да Китти и чувствовала себя пустым местом, – меньше чем пустым местом.

– Мы сломали Колину Мерфи жизнь. Мы заслужили каждое слово, которое нам пришлось выслушать в суде. Мы допустили ужасный промах и должны сполна расплатиться за свои поступки.

– Мы? За свои поступки? Ну уж нет! Твои поступки! Ты сломала ему жизнь. Я виноват лишь в том, что, как последний идиот, доверился тебе. Думал, ты делаешь свою работу на совесть, все проверяешь. Я знал, что не следует и близко подпускать тебя к этому сюжету. И уж поверь, канал в жизни тебя больше не наймет. Слышишь, Китти? Ты понятия не имеешь, как собирать материал! – разорялся он.

Китти кивнула, двинулась к двери.

– Пока, Донал, – негромко попрощалась она.

Донал кивнул. Китти вышла из здания через заднюю дверь.

Домой возвращаться она боялась по двум причинам. Во-первых, не знала, успокоились ли сторонники потерпевшего теперь, когда Колин восторжествовал и получил также финансовую компенсацию, или же решение суда подстрекнет к новым нападениям на ее квартиру. Во-вторых, Китти боялась оставаться одна. Она ни на что не могла решиться, не могла больше думать о том, что произошло и как быть дальше, но вместе с тем чувствовала, как неправильно уходить от этих мыслей. Наказание заслужено, пусть же стыд полностью поглотит ее. В переулке позади судебной площади она отыскала свой велосипед и поехала к дому Констанс. Может, Пол и прав, она не умеет собирать материал, но по крайней мере она знает человека, великолепно владеющего журналистским мастерством, и, если понадобится, начнет учиться заново.

Констанс и Боб жили на первом этаже трехэтажного эдвардианского особняка в Болсбридже, над ними располагалась редакция. Квартира со временем превратилась в продолжение офиса, они четверть века не столько жили в ней, сколько работали. Заброшенная кухня – питались они в кафе – погребена под сувенирами, накопленными в бесчисленных поездках. На любой поверхности резные статуэтки из кости соседствовали с блаженными буддами и голыми дамочками из венецианского стекла, венецианские же и африканские маски были нацеплены на морды старых плюшевых мишек, на стенах китайские гравюры и написанные красками пейзажи соседствовали с сатирическим комиксом по вкусу Боба. Здесь все дышало ими, у этого дома была душа, он был веселый, он был живой. Двадцать пять лет проработала здесь и Тереза, их домработница, ей уже за семьдесят. Делать она почти ничего не делала – смахнет пыль и усядется смотреть шоу Джереми Кайла, – но Констанс мало заботила чистота, и она никак не могла расстаться со старушкой. С Китти домработница была давно знакома, так что впустила ее в квартиру без расспросов и поскорее вернулась с кружечкой чая в свое кресло, смотреть, как мужчина и женщина ссорятся после теста на детекторе лжи, который не устроил ни того ни другого. Как хорошо, что Тереза не смотрит новости и понятия не имеет о ее бедах. С ее стороны – никаких приставаний. Без помех Китти прошла в кабинет Констанс и Боба.

Их столы стояли у противоположных стен, оба завалены кучами бумажных обрывков – с виду мусор, на самом же деле драгоценная работа. Над столом Констанс красовались фотографии обнаженных француженок тридцатых годов в вызывающих позах – повесила их на радость Бобу, а тот в ответ расположил над своим столом обнаженных африканцев – для нее. Пол использовался наравне со столами, толстыми персидскими коврами ложились друг на друга слои бумаг, приходилось смотреть под ноги, чтоб не споткнуться о внезапно возникавшую на пути груду. Наравне с предметами искусства, занимавшими весь дом и в том числе кабинет, здесь на полу обитали фарфоровые кошки во всевозможных умилительных позах. Констанс – это Китти было известно – не терпела кошек, что живых, что сувенирных, но они принадлежали ее матери, и после ее смерти Констанс не могла не приютить фарфоровое зверье. Странно, как можно работать в таком беспорядке, но ведь Констанс и Боб трудились, да еще как успешно! В свое время юная Констанс назло богатому папочке уехала из Парижа в Дублин – изучать британскую литературу в Тринити-колледже. Там она издавала студенческую газету, потом вела колонку сплетен в «Айриш таймс» и познакомилась с Бобом – с Робертом Макдональдом, десятью годами ее старше, корреспондентом рубрики деловых новостей той же газеты. Когда ей наскучило подчиняться, а у Констанс это случается быстро, она еще больше обидела папочку, бросив приличную работу в крупнейшей ирландской газете и затеяв собственное издание. Боб присоединился к ней, и после ряда проб и ошибок они создали двенадцать лет тому назад журнал «Etcetera», оказавшийся наиболее успешным из их проектов. Пусть «Etcetera» уступал в популярности женским журналам, писавшим о борьбе с целлюлитом и подготовкой тела к пляжному сезону, но в профессиональной среде мало кого так уважали. Написать статью для «Etcetera» считалось честью, серьезным шагом вверх по карьерной лестнице. Констанс славилась прямотой суждений и безошибочным умением распознать интересный сюжет и потенциальный талант. В ее журнале начинали многие сделавшие с тех пор себе имя журналисты.

Китти подошла к каталогу и поразилась тому, как разумно наладила эту систему Констанс. Здесь, в отличие от всех других помещений квартиры, царил безупречный порядок: каждая статья из «Etcetera» и других принадлежавших Констанс в прошлом журналов, статьи, написанные ею для других изданий, заготовки и идеи как из прошлого, так и на будущее, аккуратно размещались на карточках по алфавиту. Не совладав с любопытством (оно в ней умрет последним), Китти просматривала и все то, что встречалось ей на пути к «И». Но вот и простой коричневый конверт с надписью «Имена». Конверт был запечатан, и, хотя Китти понимала, как некрасиво нарушать уговор с Констанс, она поддалась искушению и присела за рабочий стол подруги, чтобы вскрыть конверт. Но тут в дверях появилась Тереза, и Китти подскочила на месте, словно школьница, пойманная с сигаретой во рту. Конверт она с перепугу уронила на стол, и сама засмеялась над собой.

– Вы с ней виделись? – спросила Тереза.

– Да, на прошлой неделе. На этой не смогла, дела одолели, – добавила Китти, сокрушаясь, что из-за суда снова не выбралась к Констанс. Могла бы и постараться, но с каждым заседанием силы ее убывали, она думала только о себе, жалела себя, по правде говоря, также и оправдывала себя внутренне, отчего становилась несколько агрессивной. Неподходящее состояние для того, чтобы навещать больную.

– Вид у нее, наверное, ужасный.

Вот как на такое реагировать?

– Мой Фрэнк помер от рака. В легких у него завелся. По две пачки в день курил, а все-таки несправедливо это, что с ним сделалось. Ему было столько же, сколько сейчас Констанс. Пятьдесят четыре годика. – Тереза сокрушенно почмокала губами и добавила: – Знаете, а я ведь уже почти столько же прожила без него, сколько с ним. – Она покачала головой и сменила тему: – Хотите чаю? Немножко отдает металлом, они в чайнике монеты хранили, вроде как в копилке. Боб велел мне снести их в банк – семьдесят шесть евро и двадцать пять центов набралось.

Китти посмеялась над причудами Макдональдов, а от металлического чая отказалась. Она чуть не лопалась от восторга – и конверт раздобыла, и от искушения вскрыть его без Констанс упаслась – и торопилась поскорее дозвониться Бобу и договориться о встрече в больнице. Три ее звонка были переадресованы на голосовую почту, и Китти, истомившись от ожидания, уже катила на велосипеде в больницу, на авось, когда ее телефон вдруг завибрировал. Она заговорила в микрофон:

– Привет, Боб, я уже еду, надеюсь, ты не против. Везу конверт, про который говорила Констанс. Не могу дождаться!

– Не получится, – ответил Боб, и даже среди окружавшего Китти со всех сторон грохота транспорта она расслышала, какой измученный у него голос: – Она… ей стало хуже.

Китти резко остановилась, мчавшийся за ней велосипедист чуть не сшиб ее и грубо выругался. Она поднялась вместе с велосипедом на тротуар, освободив дорожку для проезда.

– Что произошло?

– Я не хотел тебе говорить, у тебя и без того неделя чудовищная, и я еще надеялся на улучшение, но она… с тех пор как ты ее навестила, ей поплохело. Стала бредить, последние два дня и меня уже не узнавала, не понимала, где находится, начались галлюцинации, она все время с кем-то разговаривала по-французски. А сегодня… сегодня она впала в кому, Китти! – Голос Боба надломился.

– Хочешь, я приеду туда, побуду с тобой? – спросила Китти, разрываясь между страхом перед больницей, больничными запахами и вполне искренним желанием оказаться рядом с Бобом, подле Констанс.

– Нет-нет. У тебя дела. Я справлюсь.

– Нет никаких дел, Боб. Кончились дела. Кончились, понимаешь? Я хочу быть с вами. Ты позволишь?

Она отключила телефон и погнала так, словно от этого зависела ее жизнь. Отчасти так оно и было.

«Привет, Стив, это я. Я тут думала насчет нашего последнего разговора и хотела кое-что тебе сказать. Эти твои антонимы в рифму: «Круть или муть». «Круть» – от «крутой», крутые ребята переиначивают словцо, чтобы вышло еще круче. Но это, из жаргона сёрферов, может, и устарело. Потом, «Клёво – хреново» или «Клёво – уёво», как теперь говорят. А больше всего мне нравится – и тебя тоже устроит, ведь это напоминает о футболе: «Гол или пшёл!» Это я сама придумала, надеюсь, твоему редактору что-нибудь подойдет и я не опоздала со своими предложениями. Ну что ж, ты, видимо, отлучился или сидишь и слушаешь все это и думаешь, что я напилась или еще что… Не знаю, что ты там думаешь. Ладно, заткнулась. Да, еще одно: Констанс скончалась. Сегодня. И… боже, прости, что я реву в твой автоответчик, но… Не знаю, что делать. Не знаю. Спасибо, что все выслушал. Пока».

Глава четвертая

Хотя в последние месяцы Китти почти не бывала у Констанс, она знала, что Констанс здесь, рядом. Все меняется, когда человек умирает. Тогда его отсутствие начинаешь ощущать каждый день, каждую минуту. Приходит в голову какой-то вопрос, и хочется позвонить и получить ответ; или же Китти вспоминала забавную историю, которой хотела бы поделиться с Констанс, еще мучительнее – незаконченный разговор, который надо бы завершить, какие-то недоумения, которые никогда уже не разрешатся. Теперь, когда Констанс не стало, она была ей нужнее прежнего, и терзала совесть: следовало чаще наведываться в больницу, да и прежде, когда подруга была жива и здорова, отчего было не позвонить ей лишний раз? Мало ли куда она могла бы пригласить Констанс, провести вместе вечерок! Сколько часов потрачено зря, не отдано дружбе. Но в конце концов Китти убедила себя, что, начни они все сначала, они бы прожили эти годы именно так, как прожили, а не иначе. Констанс ничуть не больше Китти стремилась бросить все дела и общаться с ней.

Но теперь, лишившись работы, которая поглощала ее с головой, оставшись без бойфренда, отвлекавшего ее от проблем и возвращавшего красоту и радость жизни, не имея поблизости родных, тем более родных, готовых понять ее, простить и поддержать, Китти сполна ощутила свое одиночество. Ей оставалось одно лишь убежище – редакция «Etcetera». Там она вновь могла ощутить присутствие Констанс, ведь Констанс была душой этого издания. Констанс основала этот журнал, вложила в него свои убеждения, вдохновляла каждый его выпуск, и, взяв в руки свежий номер, Китти почувствовала, что ее подруга все еще с ней. Наверное, подумала она, так близкие смотрят на ребенка умершего человека и видят знакомые черты, жесты, даже пустяковые привычки – продолжение того, кого уже нет.

Редакция размещалась на двух этажах над квартирой Боба и Констанс в Болсбридже. Войдя в офис, Китти ощутила ту самую муку утраты, от которой бежала. Боль ледяным шквалом ударила в лицо, на миг стало трудно дышать, глаза наполнились слезами.

– Да-да, – сказала Ребекка, арт-директор, увидев, что Китти застыла на пороге. – Такое не только с тобой творится. – Она подошла и ласково обняла Китти, помогла ей снять плащ и стронуться с места. – Пошли, все сидят у Пита, мозговой штурм.

«У Пита!» Уже не у Констанс – и Китти сразу же возненавидела Пита, словно он сговорился с богом уничтожить, а потом предать забвению ее любимую подругу. Пит был ответственным редактором и во время болезни Констанс взял на себя ее обязанности, а Черил Данн, амбициозная девица практически одних лет с Китти, временно заняла должность зама, поскольку Боб несколько последних месяцев не отлучался от жены. При этих двоих, Пите и Черил, все пошло не так. У них свой ритм, свои правила, и хотя члены редакции сумели поймать этот ритм, Китти так и не приспособилась.

Девять месяцев прошло с тех пор, как Констанс передала руководство журналом в чужие руки, полгода – с тех пор, как она в последний раз переступила порог редакции. За это время Китти успела написать сколько-то текстов, и все – отнюдь не из лучших. Не из лучших для Китти, так-то они соответствовали общим требованиям, иначе Пит отказался бы их публиковать, и Констанс, которая до последнего вдоха следила за всем, что творилось в журнале, вытащила бы Китти в больницу, хоть та вопи и лягайся, и вправила бы ей мозги. В этом деле Констанс равных не было. Она билась за свой журнал, но столь же яростно билась за то, чтобы каждый сотрудник реализовал свой потенциал. Не делать по максимуму того, что можешь и умеешь, – смертный грех в ее глазах.

Зная все это, Китти, проводив Констанс в последний путь, вернулась к себе домой не зализывать раны, но посыпать их солью, то есть перелистывать свои статьи, вникая, что же она делала не так, прикидывая, как двигаться дальше, в чем ее сила и в чем слабость. Перечитав тексты, написанные в последние шесть месяцев, она сразу увидела, чего в них недостает: искры. Не хотелось в таком признаваться, и вслух, перед кем угодно, Китти стала бы это яростно отрицать, но вот очевидность: она перестала живописать, она работала прилежно и механически, раскрашивая части рисунка по номерам. Ее тексты оставались информативными, эмоциональными, увлекательными, в них имелись шарм и стиль, они соответствовали основному правилу – раскрывать известную тему в новом ракурсе (для ежемесячного журнала самое главное – собственный взгляд на уже прозвучавшие сенсации), и все же во рту оставался привкус, словно от несвежей еды. После катастрофы, постигшей ее в «Тридцати минутах», Китти понимала, что ничто из написанного не будет радовать ее, как радовало прежде, и, возможно, чувство удовлетворения уже никогда не вернется. Она знала, что придирается к себе, выискивает изъяны и не обращает внимания на то, за что заслуживает похвалы, что ее смущает каждое ее слово и каждый поступок, но, даже оставляя за скобками самокритику, писать она правда стала намного хуже.

Обожаемые Констанс мозговые штурмы нравились в редакции не всем. Для Китти это был восторг и упоение, но она знала, что, хотя Пит и Черил уважали установленные Констанс правила, им бы скорее покончить с общим обсуждением и сбежать из офиса, чтобы обратиться к собственным источникам вдохновения: будут пролистывать другие журналы и газеты, шарить в Интернете, смотреть круглосуточные программы новостей в поисках чего-то свежего, модного, горячего. Констанс всегда призывала искать ответы в себе, и Китти была с ней полностью согласна. Загляните себе в душу, говорила Констанс: что волнует вас сегодня, какой вызов стоит перед вами, какие проблемы актуальны – не где-то в мире, но здесь, в вашем сердце, в вашем уме. Для таких, как Пит и Черил, это шаманские заклинания, а Констанс верила, что настоящий сюжет приходит изнутри. Она хотела, чтобы ее сотрудники писали не на продажу, а в первую очередь для самих себя – только тогда, по ее убеждению, журнал находит отклик у читателей. Ей мало было информативности и чистоты стиля, она старалась в каждом журналисте пробудить талант. Каждый материал Констанс проговаривала с тем человеком, которому его заказывала, – она всегда знала, кому подойдет тот или иной сюжет, для кого станет интересным вызовом, – и Констанс умела выслушать чужие идеи. Так, в диалоге, решалось, как будет подана статья. И Констанс не уставала повторять: «Прислушивайтесь к чужим идеям!»

Вот оно! Наконец-то Китти поняла, в чем загвоздка. В материалах, написанных Китти для «Etcetera» за последние полгода, не брезжит ни единой оригинальной идеи. Все сюжеты подсказаны Питом, Черил, кем-то из коллег, кому своего материала хватало и некогда было браться еще и за это. Китти не замечала, как это происходит, и нисколько по этому поводу не беспокоилась, – не замечала и не протестовала, потому что вовсю работала на «Тридцать минут», а там она занималась только тем материалом, который ей предлагали сверху. Методы телевизионной работы отразились и на ее манере писать. На телеканале снимали сюжеты, которые никак лично не задевали Китти, она даже не пыталась поглубже зарыться в них, не хватало времени: то вдруг самое подходящее освещение, срочно снимать, то вдруг свет ушел, отсняли, но часть времени у них срезали, потому что другой сюжет показался более выигрышным, то дают интервью, то не дают интервью, надо чем-то заполнить образовавшуюся лакуну, и Китти непрерывно включалась и выключалась, словно кран в ванной. Ей такой стиль работы не шел впрок, целыми днями трудились ноги, а не голова. За шесть месяцев ни одна свежая идея не посетила ее мозг, и когда Китти это поняла, так перепугалась, что с неделю вообще ни о чем не могла думать, сколько бы ни тужилась. Теперь-то она знала, что пыталась объяснить ей Констанс во время последнего разговора в больнице: Констанс упрекнула Китти в том, что она пишет по заказу, а не выбирает сюжеты по собственному разумению и вкусу. Тогда Китти подумала, что речь идет о том провале в «Тридцати минутах», но, может быть, Констанс имела в виду и статьи для «Etcetera»? Да, конечно же, Констанс переживала за свой журнал.

Китти поплелась в конференц-зал, примыкавший к кабинету Констанс. Пережитое унижение было свежо в ее памяти, в голове никаких оригинальных идей, и там ее не ждут Боб и Констанс, не от кого ждать поддержки. Безнадежное одиночество. Хотя в отсутствие Констанс такие собрания проводились ежемесячно, пока она была жива, она могла отменить любое решение, а теперь Пит главенствует, Боб все еще не вернулся на работу – впервые заседание проходит при таком раскладе. Китти отворила дверь, и все глаза уставились на нее.

– Привет.

– Китти, – не слишком приветливо заговорил Пит, – мы тебя сегодня не ждали. Боб сказал, что отпустил тебя на неделю.

Судя по его тону, он рад бы и две недели ее не видеть. Или у нее уже паранойя?

– Отпустил, – подтвердила Китти, пробираясь в задний ряд – больше сесть было негде. – Но больше всего мне хотелось быть здесь. – Она поймала на себе чей-то сочувственный взгляд.

– Ладно. О’кей. Мы обсуждаем ближайший выпуск. Он будет посвящен памяти Констанс.

К глазам подступили слезы.

– О, как прекрасно!

– Итак! – Пит громко хлопнул в ладоши, Китти подскочила от неожиданности. – Идеи. Предлагаю отвести от восьми до двенадцати страниц жизненному пути Констанс: о чем она писала в разные годы для «Etcetera» и для других изданий. Крупнейшие сенсации, открытые ею авторы. Хорошо бы дать интервью с Томом Салливаном, как она помогла ему обрести свой голос и укрепить талант. Дара, ты возьмешь интервью у Тома, я поговорил с ним на похоронах, он дал согласие. Ниав, ты расскажешь о других писателях, живущих и умерших: как она открыла их, что они написали, что писали с тех пор, и так далее.

Сара, Дара и Ниав кивали и делали пометки.

Пит продолжал распределять материалы, а в Китти нарастало ощущение: все идет вкривь и вкось. Констанс взбесилась бы от такого выпуска, и не только потому, что он целиком вращался вокруг нее, но потому, что под новым соусом подавался старый материал. Китти оглядела собравшихся, пытаясь угадать их реакцию, но все сосредоточенно, торопливо забивали в ноутбуки распоряжения Пита. Именно распоряжения – ни поощрения, ни внимания к другим, ни малейшей попытки узнать, что же думают сотрудники. Пит не просил их поделиться личными воспоминаниями, рассказать о той женщине, которую все они так почитали, – нет, он жестко выдавал информацию и навязывал всем собственные идеи. Конечно, даже это Питу давалось нелегко, это Китти понимала, к тому же у нее своих мыслей не имелось, так что она прикусила язык.

– Так, с этим разобрались, теперь остальные разделы. Пол, как подвигается статья о китайцах в Южной Африке?

Начали обсуждать остальные рубрики. С приношением памяти Констанс покончено. Этого Китти не стерпела.

– Послушай, Пит!

Он молча глянул в ее сторону.

– Я не знаю, но все это как-то… не ново, а? – Рискованно бросать такой упрек людям, уже взявшимся за дело. Вокруг зацокали языками, заерзали на стульях. – Я насчет этой мемориальной части. Констанс терпеть не могла возвращаться к старым темам.

– Если б ты слушала внимательно, Китти, убедилась бы: мы отнюдь не собираемся перепечатывать старье. А оглядываться на прошлое необходимо, в этом вся суть мемориального раздела.

– Конечно-конечно, – заторопилась Китти, ей вовсе не хотелось еще и тут нажить себе врагов. – Но Констанс в таких случаях говорила: это все равно что снова пользоваться использованной туалетной бумагой. – Китти попыталась засмеяться, но никто не засмеялся в ответ. – Она бы не захотела, чтобы мы оглядывались и вспоминали, она бы потребовала чего-то нового. Смотреть вперед, сделать что-то настоящее в ее честь.

– Например? – уточнил Пит, и Китти беспомощно смолкла.

– Не знаю.

Послышались раздраженные вздохи.

– Китти, эти двенадцать страниц мы посвящаем памяти Констанс. Полагаю, в журнале хватит места и для новых сюжетов. – Пит старался проявить терпение, но интонация у него была – отец дурынды-дочери сдерживается из последних сил. – Так что если у тебя не имеется конкретных идей, я предлагаю продолжить обсуждение.

Китти напряженно и долго думала, чувствуя, как все глядят на нее. Она не могла ничего придумать, она думала только о том, что не в состоянии ничего придумать. Она уже полгода как разучилась думать, и прямо сейчас рассчитывать не на что. Вот уже коллеги отводят глаза, им неловко, им жалко ее, но Пит держит паузу, доказывая свое: раз Китти ничего не предлагает, значит, все ее выступление – глупость. Что же он не продолжает заседание? Пусть бы продолжал распределять задачи. Щеки вспыхнули, Китти опустила глаза, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. А казалось, ниже падать некуда.

– Не знаю, – выдавила она из себя.

Пит наконец вернулся к обсуждению, но Китти не могла разобрать ни слова. Она подвела Констанс, не говоря уж о том, как она подвела саму себя, хотя к этому она уже почти привыкла, поболит – перестанет. Важнее другое: чего бы хотела Констанс? Окажись она сейчас в этой комнате, каким сюжетом она бы решила заняться? И, задав себе этот вопрос, Китти нашла ответ.

– Придумала! – вскрикнула она, перебив отчет Сары о том, как продвигается статья о причинах повышенного спроса на контрастный лак для ногтей в пору мировой войны на фоне снижения объемов продаж помады.

– Китти, сейчас говорила Сара.

И все поглядели на нее с осуждением.

Китти съежилась на стуле, чуть ли не сползла под стол. После Сары Пит предоставил слово Тревору. Еще два круга дискуссии, ничем из этого Пит, скорее всего, не воспользуется. И вот он снова обратился к Китти:

– Когда мы с Констанс говорили в последний раз, она упомянула идею, которую хотела обсудить с тобой. Не знаю, успела ли. Это было всего неделю назад.

Неделю назад Констанс жила, дышала.

– Нет. Со мной она уже больше месяца не связывалась.

– Ясно. Так вот, она собиралась обсудить с тобой такую идею – обратиться к старым писателям с вопросом: будь у них возможность заняться тем, о чем они всегда хотели написать, что бы они выбрали?

Пит оглядел сотрудников, убедился, что все заинтересовались.

– К таким авторам, как Ойсин О’Келли и Оливия Уоллес, – уточнила Китти.

– Ойсину восемьдесят, он живет на Аранских островах и за последние десять лет не написал ни строчки, а на английском языке ни строчки вот уже лет двадцать.

– Констанс упомянула именно их.

– Ты уверена?

– Да, – повторила Китти, и щеки вновь вспыхнули: с какой стати ее переспрашивают?

– И в чем суть: мы берем интервью о сюжете, на который они хотели бы написать рассказ, или просим их написать этот рассказ?

– Сперва она сказала, чтобы я взяла у них интервью…

– Сказала, чтобы ты взяла интервью? – переспросил Пит.

– Да. – Китти помедлила, не вполне понимая, почему он ее перебил. – Но потом она предложила попросить этих авторов написать те рассказы, которые они всегда хотели написать.

– Получить эксклюзив?

– Наверное, да.

– Писатели такого калибра обходятся недешево.

– Наверное, ради памяти Констанс они согласятся поработать и даром. Возможность написать то, о чем всю жизнь хотел написать, – сама по себе награда. Это же счастье.

Пит все еще сомневался:

– С чего начался этот разговор?

Все в недоумении переводили взгляды с Пита на Китти.

– А что? – удивилась она.

– Пытаюсь уловить связь между этой идеей и нашей задачей – увековечить память Констанс.

– Это был один из ее последних нереализованных проектов.

– Но ее ли это проект? Или твой?

Всем стало неловко, заскрипели стулья.

– Ты подозреваешь, что я пытаюсь запихнуть в мемориальный раздел собственный проект? – Ей хотелось, чтобы голос ее гремел, подавляя Пита, стирая его в порошок, но Китти сама услышала, какой у нее жалкий, слабый голосок, словно она готова признать свою неправоту, словно и впрямь еще и в этом виновата.

– Давайте на этом закончим и разойдемся по своим местам! – прервала напряженную паузу Черил.

Все поспешно вышли, торопясь убраться подальше от неприятностей. Пит поднялся и остался стоять в торце стола, опираясь на него обеими руками, подавшись всем телом вперед. Осталась, к досаде Китти, и Черил.

– Китти, я не хочу давить на тебя, но нужно убедиться в том, что это действительно исходит от Констанс. Понимаю, что ты знала ее ближе, чем все остальные в редакции, но сейчас ты упомянула разговор, в котором никто, кроме вас двоих, не участвовал, и я хочу убедиться в том, что Констанс действительно хотела осуществить этот проект.

Китти с трудом сглотнула, ее охватило сомнение. Только что она отчетливо помнила весь разговор, теперь же растерялась.

– Я не могу утверждать, что она действительно хотела осуществить этот проект, Пит.

– Полно, Китти! – сердито рассмеялся он. – Определись наконец.

– Могу сказать одно: я попросила Констанс рассказать, о чем она всегда хотела написать, но так и не написала. Ей понравился вопрос, она сказала, что это хорошая идея, что мне следует обратиться к писателям, которые уже закончили свою карьеру, и расспросить их, о чем им всегда хотелось написать, а еще лучше – попросить их осуществить свой замысел. Она обещала поговорить с тобой об этом.

– Со мной она не говорила.

Пауза.

– Идея-то хорошая, Пит, – негромко произнесла Черил, и теперь уже Китти была рада тому, что Черил осталась в конференц-зале.

Пит постукивал карандашом по столу, размышляя.

– Тебе она об этом рассказывала?

– Нет.

Он так ей и не поверил. Китти снова сглотнула.

– Она велела мне найти в ее офисе конверт, принести ей в больницу, и тогда она расскажет, о чем ей всегда хотелось написать, но, когда я вернулась в больницу, было уже поздно. – Глаза Китти наполнились слезами, она опустила взгляд. Проявят милосердие? Не тут-то было.

– Ты вскрыла конверт? – спросил Пит.

– Нет.

И снова он ей не поверил.

– Я не заглядывала в конверт! – повторила Китти уже гневно.

– Где этот конверт?

– У Боба.

Пит снова задумался.

– Что ты решил? – спросила Черил.

Страницы: «« 12345 »»

Читать бесплатно другие книги:

Это одна из лучших книг серии «Приемный покой». Впервые нарколог решился рассказать о своей професси...
После неудачной женитьбы Себастьян Кейс больше не стремился попадать в брачные сети. На блистательно...
Харриет Рэдклифф со странным волнением обнаруживает, что в свадебное путешествие ее муж, режиссер Ль...
Спокойная и размеренная жизнь Харриет Рэдклифф, 23-летней англичанки, уже давно не преподносит никак...
Майя Кучерская – прозаик, литературный критик; автор романа «Бог дождя» (премия «Студенческий Букер»...
Работы выдающегося австрийского ученого Зигмунда Фрейда "О психоанализе" и "Леонардо да Винчи. Этюд ...