Детская книга для девочек Акунин Борис
От мысли, что сделала что-то неправильно и Шкрябе станет только хуже, сердце прыгало к горлу и мешало дышать. Подумала – плакать нельзя; надо сейчас же ехать к папе, но силы совсем кончились, пришлось сесть на табуретку (одну минуточку посижу и поеду).
Вдруг огоньки свечей тревожно заметались, по дощатым стенам поползли пугающие тени, а от двери пахнуло гниловатой, болотной сыростью. Послышались тяжелые шаги, сопровождаемые мелким, дробным постукиванием, будто барабашка пробежал, и в круг света из темноты надвинулась грузная фигура, замотанная в какую-то неописуемую рвань.
Жуткие седые космы выбивались из-под платка, повязанного по-цыгански, а огромные, круглые, выпученные глаза горели дьявольским огнем. В одной руке существо сжимало суковатую палку, а в другой – грязный узел.
По-звериному быстро вертя головой, жуткоглазое существо произнесло неожиданно тонким и (вполне ожиданно) мерзким голоском:
– Чую, чую, господским духом потягивает! Ктой-то тут? Кого привели, кандальники, собачьи дети?
– Это дочка доктора Рындина, бабуся, – отозвался Щур. – Шкрябу лошадью задавило, а она помогла его до шалмана доставить.
– Мальчика нужно немедленно показать врачу, – сиплым от страха голосом сказала Геля. – Я наложила шину, но это временная мера. Рука может неправильно срастись. Кроме того, если все-таки попала инфекция, он может серьезно заболеть. И даже умереть.
– Можно, я до Василь Савельича пойду? – захныкал Шкряба. – Или хоть до фельшерицы, в Орловскую?
– Не ори, вытри сопли. До свадьбы заживет. Ишь, чего захотел, дохтура ему! Тоже королевич выискался! – прикрикнула старуха. Повернулась к Геле и насмешливо проговорила: – Рука отсохнет – так больше подавать будут. А и помрет – невелика трата.
Постукивая клюкой, подошла ближе, так, что девочка смогла рассмотреть – старуха самая обыкновенная, просто высокая, толстая и ужасно грязная. Выпученные круглые глаза оказались всего лишь кожаными автомобильными очками-консервами с треснутым стеклом. Однако в сочетании с лохмотьями очки почему-то производили жуткое впечатление, тем более что за стеклами беловато поблескивало что-то влажное, страшное, никак не походившее на обычный человеческий взгляд. Слепая! Она просто слепая, бедняжка. Старуха тем временем придвинулась совсем близко и прошипела:
– Милая барышшшня! Ссссладенькая пармская фиялочка! А вот я тебя сейчас поцелую за доброту, за ласссску!
Геля, объятая ужасом и отвращением, отшатнулась, а старуха гнусно захихикала и заковыляла к столу. Поставила на него свой узел.
– Как там делишки наши скорбные, а, казначеюшка? – спросила, безошибочно поворачивая голову в сторону Щура. – Много нынче собрали?
– Шестнадцать рублей и сорок восемь копеек, – доложил он, – никто не лодырничал. Больше всех Хива принес – два рубля.
– Шешнадцать рубликов, – старуха поцокала языком, – совсем ожадился народ христианский, не жаль ему сироток. Два рубля – это ж курям на смех… Ладно, вечерять идите, сироты мои горькие, детишки бессчасные…
Мальчики в то же мгновение облепили стол, Щур развязал узел – там оказался котелок, из которого так несло помоями, что Гелю затошнило.
– Не желаете угоститься с нами, барышня моя золотенькая? – издевательски пропела старуха.
«Да она нарочно меня пугает, – догадалась девочка. – А вот фиг, не поддамся!»
Спокойно ответила:
– Нет, благодарю вас. Пожалуй, мне пора. До свидания, мальчики, – и, немножко гордясь собой, пошла к выходу.
Ее геройства перед лицом, вернее, ужасной мордой, этой старой ведьмы никто не оценил – мальчишки, стуча ложками, жадно пожирали неаппетитное варево из котелка.
Кроме того, явился еще один побирушка, наверное, самый маленький и жалкий из всех.
Слепо налетев на Гелю и обойдя ее, как неодушевленный предмет, он, ступая на цыпочках, крался к столу, не сводя глаз с бабки.
– А, Рябушок, дитятко мое драгоценное, – проскрипела старуха. – Припозднился, касатик. Небось, больше всех собрал? Ну, неси, неси, порадуй меня, старую, и другим пусть наука будет.
Мальчик замер, и Геля услышала, как у него от страха стучат зубы. Щур корчил какие-то рожи, манил его к себе, но парнишка, как загипнотизированный, двинулся прямо к старухе. Щур выскочил, но перехватить мальчика не успел – тот дрожащей рукой высыпал несколько медяков перед самым носом кошмарной бабки.
– Куда ж ты суешься, бекас? Уйди, – Щур с досадой оттолкнул дрожащего Рябушка и сгреб мелочь со стола. – Сам посчитаю. Двугривенный, да пятак, да еще… Ого, рупь с полтиной…
Старуха злобно стукнула клюкой по полу:
– Не брехать мне! – И тут же голос снова зазмеился, зазвучал с тихой, лживой, жутенькой ласковостью: – Все-оо слышу, все-оо, у меня-то уши вострее, чем у вас глаза! Сколько там, Щур? Копеек сорок хоть наберется?
– Сорок пять, – упавшим голосом ответил парнишка.
Рябушок сглотнул, зубы застучали еще громче.
– Упреждала я вас, сиротки мои горькие, упреждала, псы неблагодарные, – ежели кто лодырничать будет и меньше рубля принесет, так пусть лучше сам в Москве-речке утопится? Упреждала? – С этими словами старуха, с неожиданным для ее возраста и тучности проворством, подскочила к Рябушку и наотмашь ударила своей ужасной клюкой. Мальчонка упал, пробовал уползти, но удары сыпались на него один за другим.
– Да что вы все с ума посходили – драться? – выкрикнула Геля и, бросившись к старухе, вцепилась в ее клюку. – Вы же его убьете, мерзкое чудовище! Он же совсем еще маленький мальчик, а вы его палкой – да как не стыдно, в конце концов!
Бабка попыталась вырвать у Гели свое жуткое орудие, но та не отпускала. Тогда старуха, ни слова не говоря, поднесла руку к лицу и сдвинула на лоб очки.
На Гелю уставились два абсолютно белых, лишенных зрачков, кошмарных глаза, подсвеченных красноватыми отблесками свечей.
Тут нервы у девочки все-таки сдали, и она с воплем бросилась прочь.
Вслед ей неслось мерзкое, визгливое хихиканье старухи.
Геля выскочила за дверь, налетела на стену, кинулась к лестнице, выкатилась из склизкой, душной тьмы на улицу и застыла. Воздух показался немыслимо чистым и свежим. Небо, не видное в темноте и тумане, моросило мелким бисером апрельского полудождя-полуснега.
– Аполлинария Васильевна! Ну, слава тебе, господи! – обрадовался извозчик, когда она забралась в коляску. – Любушка, пошла, милая, н-но!
– Стой! Да погоди ты, шут тебя дери! – из нехорошего дома выскочил Щур и бросился наперерез Любушке.
– Что ж ты делаешь, паразит? – засердился извозчик, но мальчишка примирительно сказал:
– Не серчай, дядя, дело у меня до барышни.
– Дело у него… Хватит с нее уже твоих делов…
Щур подбежал к Геле, ухватился за коляску:
– Барышня хорошая, не держите зла на бабку. Не любит она чужих. Не сильно-то много доброго от людей видала. И возьмите для извозчика вашего, – стал совать девочке мятый рубль. – Малышня побирается, а мне подачки без надобности. Берите. Я бабе Ясе не все отдал.
– Ты что, дурак? Совсем дурак? Думаешь, я возьму твои деньги? – устало спросила Геля. – Этим своим, маленьким, лучше отдай. Чтобы не били их, – тут ей пришлось изо всех сил зажмуриться – уж очень не хотелось плакать при этом заносчивом типе, наверняка ведь на смех поднимет, но слезы все равно потекли из-под плотно сомкнутых ресниц.
– Апполинария Васильевна! Не ревите, не надо, – голос Щура звучал без насмешки, и Геля решилась открыть глаза.
– Вот и ладно. Дождик льет, да вы еще в три ручья – чистый потоп. До самых костей сыростью пробирает, – мальчишка нарочито передернул плечами. – Так уж помилосердствуйте, барышня хорошая. Вытрите слезки. А то помру от простуды в молодых годах.
Геля невольно фыркнула, и Щур ей улыбнулся.
Был он похож на волчонка – желтоглазый, лобастый, с крепкими белыми зубами, открытыми в бесшабашной улыбке. Никакой угрозы в его присутствии Геля не чувствовала. Ага, волки тоже похожи на симпатичных собачек. А на самом деле – ужасные хищники, и вообще.
– Ты вот что, – сказала она строго, – ты послушай. Хочешь или нет, а я папе все равно скажу про Шкрябу, так и знай.
– Не надо. Не говорите, – понурился Щур.
– Скажу! Как ты не понимаешь, ведь травма серьезная, не какой-нибудь ушиб!
– Не говорите, – повторил парнишка, не поднимая глаз. – Сам скажу. Ежели ваш папаша прознает, что вы на Хитровке ошивались, все ухи вам обдерет.
– Ухи? Мне?! Папа?!! Вот дурак…
Щур быстро глянул на нее и снова потупился.
– Ладно, скажи сам, так даже лучше, – великодушно разрешила Геля, но тут же забеспокоилась: – А это ваше чудовище вдруг тебе не позволит?
– От бабы Яси помехи не будет, она с нами не ночует. Уходит. Осторожная больно. Потому как настрадалась, – объяснил он и добавил, насмешливо прищурившись: – Мальцы шепчутся, мол, на метле улетает, к черту на куличи…
Геля проигнорировала насмешку:
– Смотри, не обмани. Я все равно завтра утром все у папы выспрошу, и если…
– Сказал же – сам, – резко оборвал ее Щур.
Глава 11
Через десять минут, много через пятнадцать Гелю доставили к ярко освещенному парадному дома на Покровском бульваре.
– Добрый вечер, – кивнула дворнику, но тот вместо ответа вылупился так, словно у нее рога выросли.
Оглядела себя – ну, конечно. Пальто грязное, еще и в темных пятнах крови – испачкалась, пока Шкрябу туда-сюда таскали.
Поднялась на третий этаж, толкнула дверь – ура, не заперто! Может быть, удастся проскользнуть незамеченной.
Ничего не вышло. Сперва в прихожей материализовались Силы Зла, окинули Гелю холодным взглядом. Потом и Аннушка:
– Слава богу, нашлась пропажа! Где ж вас… – и сразу, как разглядела пятна, бросилась к ней: – Поля, лапонька моя, что стряслось?
– Ничего, Аннушка, это не моя кровь. Одного мальчика сбила лошадь, и я отвезла его домой, – честно, хотя и лаконично, ответила девочка. Врать не было сил.
– Час от часу не легче! Пошла по шерсть, вернулась стриженной, – всплеснула руками Аннушка.
Помогла раздеться, запихнула в ванную, а потом уложила в постель.
– А где мама? – сонно спросила девочка. Очень хотелось, чтобы рядом посидела Аглая Тихоновна – сказала что-нибудь утешительное, и вообще.
– Так нет ее, ушла, – затараторила Аннушка, подтыкая Геле одеяло. – Доктор-лютеранец днем телефонировал – известил, что вы на прогулку отправились (да к слову, еще строго-настрого запретил вас дома держать), вот она и насмелилась отлучиться – дамы-то с попечительства Хитрова рынка уж совсем без нее извелись, весь телефон оборвали…
Геля собиралась спросить, что еще за попечительство такое, но не успела. Уснула.
Спала беспокойно.
Приснился усатый дядька с младенцем – те самые францы-фердинанды, портрет из журнала. Фотография была живой, как в Daily Prophet: младенец громко ревел, а дядька его тряс – типа укачивал. Внезапно налетел ветер, перевернул страницу, едва не вырвав журнал из Гелиных рук, и она увидела фотографию еще одного, незнакомого дядьки в белом мундире и орденах, но откуда-то знала, что он тоже франц-фердинанд, а точнее, Франц Фердинанд Карл Людвиг Йозеф фон Габсбург, эрцгерцог д`Эсте. Заголовок вопил крупными буквами: «Час назад в городе Сараево застрелен наследник австрийского престола! Над Европой нависла угроза войны!», и тут же послышались выстрелы, дядькин мундир стал красным, а из живой фотографии наружу – снова – хлынули крысы – сонмы, полчища крыс.
Геля завизжала – и проснулась. Долго сидела, вздрагивая от каждого шороха и гадая, не перебудила ли своим криком весь дом.
Но никто не прибежал – значит, крик тоже приснился. Была самая середина ночи – глухая, темная пора, и девочка подумала, что ни за что больше не уснет, – везде ей мерещился красноватый отблеск крысиных глаз и шорох гадких крысиных хвостов.
Но неожиданно пришла утешительная мысль – Силы Зла! В доме, где кошка, ни мышей, ни тем более крыс быть не может.
Оставаться в кровати было слишком страшно, и Геля, стараясь не шуметь, выбралась из комнаты, тайно надеясь найти Василия Савельевича спящим на диване в столовой. Нет, она конечно же не стала бы его будить, просто посидела немножко около, пока не отпустит страх. Но в столовой было пусто, только тикали часы, да, поскрипывая, вздыхала мебель. Из окон падали отблески уличных фонарей, и темнота от этого казалась глубже – словно под креслами притаились темные мрачные сны – и с крысами, и еще с чем похуже. Геля не решилась налить себе воды из графина, стоявшего на столике у окна, а поплелась на кухню.
Достала из ледника холодного молока и с ногами забралась на стул.
Про убийство эрцгерцога она вспомнила страшное – с этого началась Первая мировая война, и не в какой-то там Европе, а в России. Или Россия просто принимала участие в этой войне? Ах, без интернета не вспомнить. Но Геля точно помнила, что война началась в 1914 году! То есть в этом году, в каком она сейчас!
Девочка напрягла память, стараясь вспомнить все о начале двадцатого века, но, увы, новейшую историю в лицее еще не проходили, а сама она мало интересовалась этим временем, потому что это время для мальчишек. Всякий там прогресс, самолеты, сверхпроводимость, химическое оружие и – войны-войны-войны. Первая мировая. Потом – октябрьский переворот (так мама говорила, а папа – революция). Потом гражданская война. Да ужас, вообще.
Сначала Геля испугалась за себя – вдруг война начнется прямо завтра? Но Люсинда бы ее обязательно предупредила, значит, еще не скоро. Год ведь вон какой длинный!
Потом вдруг испугалась за других – Аглая Тихоновна, Аннушка, Василий Савельевич, как же они? Ведь живут и даже не знают, какие испытания их ждут совсем скоро! И что же с ними будет? Надо их предупредить!
Тут же застонала сквозь стиснутые зубы – никак этого не сделать. Пусть в новейшей истории она разбиралась не слишком, но античную-то знала! Была такая прорицательница, Кассандра, которая предсказала Троянскую войну, но ее никто не захотел слушать. Так это в Древней Греции, где к прорицателям относились всерьез, это была, можно сказать, престижная профессия. А здесь, в России двадцатого века, кто поверит девочке, у которой к тому же не все в порядке с головой?
Геля заметалась по кухне – что делать? Она, оказывается, успела полюбить всех в этом доме, а теперь вдруг их убьют, а она ничем не может помочь! Чуть не расплакалась, но плакать одной в темноте, как грустному привидению из английского замка, было невыносимо. Хотелось прижаться к кому-нибудь, кто пожалеет, или научит, что делать, или утешит.
Разбудить Аннушку? Геля боялась, расплакавшись, обо всем проговориться. Но оставаться одной не было сил, и девочка, измученная кошмарами и бесплодными муками совести, ни на что не рассчитывая, а только от одного отчаяния, отворила дверь черной лестницы, опустилась на порог и, глотая слезы, позвала:
– Кис-кис-кис… – твердо зная, что никто к ней не придет.
Но милосердная тьма сгустилась у ее ног, сверкнула изумрудными звездочками, потерлась теплым боком о колени.
Давясь слезами, Геля подхватила Силы Зла, даже не подумав, что кошка может ее исцарапать, а то и укусить, и потащила в свою комнату. Забравшись под одеяло, прижала кошку к себе крепко-крепко, но тут чудеса закончились – зверек вырвался из рук.
Геля снова всхлипнула. Но кошка никуда не ушла, а улеглась на Гелин бок, поверх одеяла, положила ей подбородок на плечо и замурлыкала. Никакие крысы, конечно, не осмелились бы явиться теперь даже в Гелины сны, и все страшные мысли тоже поблекли, отступили. И, убаюканная мурлыканьем сторожевой кошки, девочка уснула на этот раз крепким, спокойным сном.
Проснулась поздно – уже из столовой доносились резковатый голос Василия Савельевича и позвякивание чашек. Кошки и след простыл, а может, ее и вовсе не было – приснилась.
Геля спрыгнула с кровати, и тут вдруг безмятежное утро разбил Аннушкин вопль:
– Щур! Щур! Василь Савельич! Щур! Да чтоб тебя, зараза!
Пришел! Не обманул! – обрадовалась Геля. – Наверное, вчера все же не смог, а сегодня вырвался! И мимо дворника как-то проскользнул! Ах, какой молодец!
Схватила шаль, бросилась к Аннушке – объяснить, что кричать не надо, что у мальчика важное дело. Влетела на кухню первая, прежде Василия Савельевича, но в дверном проеме маячила только кухарка, больше никого.
Неужели сбежал?
Аннушка отступила на шаг, и Геля увидела у порога огромную мертвую крысу.
– Что это? – испуганно спросила она. – А где Щур?
– Так вот же, – раздраженно ответила Аннушка, указывая на отвратительную покойницу. – По-научному – крыса. А по-простому – щур, или пасюк.
– Щур! Ах, вот оно что… – пробормотала девочка. – То-то мне всю ночь крысы снились…
– Это кошка распроклятая так Василь Савельичу уважение оказывает. То мышей бывало надушит с дюжину и на пороге разложит. А то и пасюка – вот как нынче. – Аннушка вздохнула и неохотно добавила: – Большой талант у нее в этом смысле. Кошки-крысобои завсегда дорого ценились – опасное дело, не каждая из них решится. А эта, видите, хоть маленькая, а злобная и бесстрашная.
Красуясь перед публикой, кошка пару раз прошлась вдоль порога.
– Анна Ивановна, вам бы с таким голосом в опере выступать. Любого итальянца переорете, – благодушно проворчал Василий Савельевич, входя следом за Гелей. За воротом у него торчала салфетка, в руке – газета.
Подхватил Силы Зла свободной рукой под брюшко и растроганно заворковал:
– Ах ты моя храбрая девочка, Диана-охотница, – но кошка водой стекла у него из ладони, направилась к Геле и, требовательно мяукая, заплясала у ее ног.
– Чего ты хочешь? Ты проголодалась? Папа, чего она хочет, я не понимаю? – спросила Геля, опускаясь на корточки и проводя рукой по шелковистой спинке зверька.
– Вот чудеса! – воскликнула Аннушка. – Вы только взгляните, Поля-то наша какова! Силы Зла к себе приманила!
– И ничего она не силы зла, – сказала девочка, почесывая кошку за ушами, – она хорошая.
– А ведь не вам это гостинец, Василий Савельич, – медленно промолвила кухарка. – Это Поле паршивка пасюка притащила. Ну, барышня, принимайте подарочек…
– Я? Да вы что, я крыс боюсь, – возмутилась Геля, – тем более мертвых. – Но, подумав, добавила: – То есть всяких. Вообще всех крыс подряд. Я к ней ни за что не притронусь.
– Голубчик, – просительным тоном начал Василий Савельевич, – кошки, знаешь ли, ужасно обидчивы. И злопамятны к тому же…
– Вот я знаю, что делать. – Аннушка бесцеремонно вырвала из рук доктора газету и накрыла мертвого грызуна. – Через бумажку не так страшно. А после мы его в поганое ведро.
– Ага-а, тебе легко говорить, – жалким голосом протянула Геля. Все же подошла, скомкав газету, ухватила одной рукой тяжелое, холодное, страшное, а другой погладила кошку, просеменившую за ней, по загривку. – Все? – с надеждой посмотрела на Аннушку.
– Все, все, – успокоила ее та и подставила ведро, – бросайте сюда скорее.
Геля с радостью выбросила гадкий сверток и покосилась на Силы Зла – не обидится ли?
Но кошка уже исчезла, как и не было.
– Ну, голубчик, я тобой определенно горжусь! О-пре-де-лен-но! – Василий Савельевич смотрел на дочь с искренним восхищением, и Геля слегка покраснела от удовольствия. – Умывайся скорее и за стол! – Доктор, с сожалением взглянув на безнадежно испорченную газету, отправился обратно в столовую, крича на ходу: – Аглаша, ты представляешь, Силы Зла только что притащили Поле в подарок гигантскую крысу!
– Крысу? Как это мило, – доброжелательно отозвалась Аглая Тихоновна.
Глава 12
Геля одевалась, раздраженно путаясь в застежках, резинках и завязках. Еще бы! С самого утра – и сразу столько всего!
Конечно, лестно получить подарок от кошки, но ведь это просто умереть-уснуть! Крыса! Да еще этот дурак с Хитровки – надо же, такая мерзкая кличка! И был ли он вчера у Василия Савельевича? Надо поторопиться и спросить, пока доктор не ушел.
Однако спрашивать ничего не пришлось. Когда Геля вошла в столовую, Василий Савельевич как раз говорил:
– … с дюжину малолетних ребятишек. Дыра чудовищная, но все же лучше, чем на улице…
Геля поцеловала Аглаю Тихоновну, прошла к своему месту и навострила уши.
– Вчера вечером – я уж домой собирался – меня перехватил Щур…
– Это который Щур? – живо поинтересовалась Аглая Тихоновна.
– Тот самый. Бывший воренок…
Еще и вор! – с непонятным торжеством подумала Геля.
– … и сказал, что Шкрябу лошадь задавила, – продолжал Василий Савельевич, яростно размешивая сахар в чашке. – Я, разумеется, поспешил за ним, ожидая самого худшего. Но у мальчика, как оказалось, всего лишь перелом лучевой кости, да еще кто-то из детей весьма искусно соорудил шину…
Геля покраснела и потупилась.
– Другое дело – как срастаться будет. Ты сама понимаешь, ребенок неизвестно когда в последний раз досыта ел. Кости хрупкие, большой дефицит кальция. Щур меня спрашивает, не нужны ли какие лекарства. Я говорю – нужны, а как же. И выписываю ему рецепт – молоко, какао, куриный бульон, побольше горячей воды и мягкая постель. Посмеялись, разумеется, оба…
Геля застыла, не донеся чашку до рта. Нет, этих мальчишек, даже если они уже дядьки, понять невозможно. Издеваться над бедными, голодными детьми – это нормально?!
– Попроси его, Базиль, чтобы зашел сегодня в ночлежный дом для мальчиков, – с отсутствующим видом, словно мысленно подсчитывая что-то, сказала Аглая Тихоновна. – Я могла бы, пожалуй, собрать им несколько пар крепких башмаков, теплую одежду, молоко, шоколад, хлеб… А то пусть все приходят, поедят горячего…
– Да что ты, Аглаша, какие башмаки? Это же нищенская артель. Кто подаст добротно одетому, сытому, чистенькому ребенку? Нет, не возьмут ничего, а если и возьмут – тотчас старьевщику оттащат… Ребенок для нищего – профессиональное орудие, ценится дорого. Детям всегда больше и охотнее подают. Я уверен, стоит только потянуть мальчиков по приютам, сразу же сыщутся их так называемые законные родители или другие родственники, и пиши – пропало. Вернутся туда же, в шалман. Ничего тут не поделаешь. Я, разумеется, сегодня еще зайду к ним, оставлю немного денег…
– Можно, я пойду с тобой? – вскинулась Геля.
– Со мной? Куда? На Хитровку? Что ты, голубчик, там не место детям.
– Да неужели? – едко осведомилась девочка. – А эти мальчишки, о которых ты говорил? Они что же, не дети?
– У них нет выбора, – ответил Василий Савельевич. – А тебе, разумеется, нечего там делать.
– Почему же? Я бы отнесла им чего-нибудь вкусненького, навестила больного мальчика…
– Хорошо, – рявкнул доктор, швыряя салфетку на стол, – хочешь нанести светский визит? Угостить мальчишку шоколадкой «Гала-Петер» и поговорить с ним по-французски? Но это вовсе не чистенький кадет, вроде того, с которым ты танцевала на рождественском балу. Это невежественный, грязный, грубый, нищий бродяга! Да знаешь ли ты, что на Хитровке десятки голодных детей? Их всех ты тоже навестишь? Покормишь? Прости, но пока ты ничем не можешь им помочь. Вот подрастешь немного…
Геля опустила глаза. Василий Савельевич, когда сердится, ужасно страшный. Только она все равно сделает по-своему.
Ей повезло – проводив мужа на службу, Аглая Тихоновна и сама куда-то засобиралась. И как только за прапрабабушкой хлопнула дверь, Геля отправилась на кухню:
– Аннушка, можно мне взять молока и хлеба?
– Что, не дали поесть спокойно? Я уж слышала, как вы с папенькой собачились. – Аннушка достала из буфета большую кузнецовскую чашку и полезла за молоком. – Золотой ребенок дуракам достался, вот что я скажу. Василь Савельич с Хитровки не вылезает ни днем, ни ночью, а туда же, с попреками…
– Нет, ты не поняла. Нельзя ли мне взять бутылку молока и хлеба побольше, несколько кусков. А еще лучше – пирожков каких-нибудь, если есть, – сказала Геля, сжимая кулаки в карманах платья – готовилась, что Аннушка тоже станет на нее кричать. Но взять продукты потихоньку совесть все же не позволила. Ладно, пусть кричит.
Но Аннушка не стала кричать. Обернувшись, спросила очень тихо:
– Так Василь Савельич обещался отнести им сегодня денег, зачем же вам туда идти?
– Денег им нельзя, у них отнимут, – качнула головой девочка.
– Так скажите доктору!
– И что? Он понесет им узелок с едой, как Красная Шапочка? – Геля старалась говорить спокойно, но в голосе то и дело звенели слезы. – Аннушка, ты бы их видела! Они такие маленькие, грязные, оборванные! Голодные все, едят какую-то ужасную гадость! А еще их бьют!
– Красная Шапочка к волку в брюхо попала. Смотрите, барышня… – Аннушка вдруг прикусила губу и сморщилась. – Ох, голод-то не тетка, мне ли не знать? Восемь человек детей нас было. Как тятя помер, голодать – не голодали, а все ж ели не досыта. – Она достала из чулана корзинку и стала шмелем носиться по кухне, собирая снедь.
– Пирожки вчерашние, но хорошие… С капустой, с печенкой, с яблоками… Молоко, доктор говорил? Есть молоко. Чаю полфунта, я в бумажку завернула, скажите, чтоб не просыпали, и сахар… Полхлеба, луковка и чернослив еще – пусть полакомятся…
Корзинка тяжело стукала по ноге – Геля едва дотащила свою добычу до церкви, где вчера в первый раз увидела Щура. Остановилась, осмотрелась. Ее ждало разочарование – мальчишки тут не было. Ну, конечно. С чего она вообще взяла, что он должен здесь торчать с утра до вечера?
Дом напротив церкви был такой же паршивый, как «утюг», и публика около него терлась такая же подозрительная. И как она раньше не заметила?
Нечего здесь стоять, решила Геля, придется все-таки идти в шалман.
– Дожидаетесь кого, Аполлинария Васильевна? – спросил знакомый хрипловатый голос.
– Да! – Она радостно обернулась. – Тебя, тебя дожидаюсь! Какая удача, что ты здесь!
Верзила смотрел на нее сверху вниз, насмешливо сузив глаза.
«Может, все же Щур потому, что щурится? Ах нет. Крыса, вот ужас! Как же обращаться-то к нему?» – вихрем пронеслось у Гели в голове.
– Послушай, мы тут с Аннушкой – это кухарка наша, она, знаешь, очень хорошая, собрали немного еды для мальчиков. Чтобы Шкряба поправлялся, и вообще. Возьми, – протянула ему корзинку.
Щур отступил на шаг, презрительно сплюнул.
– Просил вас кто?
– А что такого? – опешила Геля.
– Корзинки ваши – одно господское баловство…
– Ты что, дурак? – Геля, разозлившись, завела вчерашнюю песню. – Совсем дурак? Это же просто еда.
– Без ваших милостев обойдемся, – надменно отозвался Щур. – Свои кормильцы имеются.
– Видела я вчера ваших кормильцев. Кормит детей какой-то гадостью, еще и бьет.
– Не ваша печаль, кто чем детей кормит. Вы что ж, теперь всю Хитровку с корзинками обойдете? Али так, для форсу барского, один разочек побалуетесь и бросите? Ишь, какая цаца! Крыльца не режутся еще, Аполлинария Васильевна?
Тут Геля и вовсе осатанела. Непонятно, то ли Щур бесил ее до такой степени, то ли сыграли роль все переживания от вчерашнего вечера до нынешнего утра, но девочка, поставив корзинку на мостовую, набросилась на своего обидчика.
– Ты! Ты!!! – визжала она, колотя его кулачками в грудь. – Ты крыса! Самая настоящая крыса и есть! Как вы надоели, к чертовой матери! Что же, если всем не поможешь, так теперь никому не помогать? Что же, если завтра я не принесу им еды, пусть и сегодня сидят голодные? Это же дети, малюсенькие бедные дети! Тебе, крысе, что, жалко им пару пирожков отнести?! Крыса! Дурак!!!
Геля была готова к тому, что он ударит ее в ответ, и от страха злилась еще больше.
Но крыса и дурак не стал драться, а, бережно перехватив Гелины запястья, забормотал:
– Тише, тише, барышня хорошая. Люди ж смотрят. Не ровен час, городовой прибегит… Ну дела… Во огонь-девка… А я-то глядел на вас и думал – фарфоровая барышня… А оно вона как… В папашу вы норовом…
Глядел? Думал?! Фарфоровая барышня?!! Так это же…
– Принц чумазый! – выпалила Геля, вырываясь от него и сдувая выбившуюся из-под шляпки длинную прядь. – Это ты, точно! Ты и есть!
– Чего? – Щур обескураженно отступил.
– Ничего, – теперь пришла очередь Гели смотреть на мальчишку снисходительно. – Тебе папа рецепт выписал? Ну, какао там и всякая еда?
– Дак чего не скажешь в шутейном разговоре… – все еще недоумевая, насупился Щур.
– Никаких шуток, – отрезала девочка. Подняла корзинку, вручила ему, – здесь все, что доктор прописал. И не смей спорить.
Повернулась и, чуть не пританцовывая, пошла в сторону бульвара.
Глава 13
Ах, как приятно быть красивой! – думала Геля, любуясь своим (ну, то есть Полиным, конечно) отражением в зеркале. – Красота – страшная сила, и никто не может устоять! Даже самые злобные кошки! Даже самые хулиганистые мальчишки!
Девочка хихикнула и не без сожаления отошла от зеркала. Следовало признать, что кошки и хулиганы – не самый внушительный список побед. Вряд ли Динка Лебедева умрет от зависти. Хотя кто знает? Если бы Поля Рындина не шаталась по Хитровке, а танцевала на балах, вполне возможно, в нее влюбился бы принц – и вовсе не чумазый, а самый взаправдашний. Впрочем, еще не вечер. Василий Савельевич говорил что-то о балах и кадетах, и, вполне возможно, Геле еще повезет попасть на какой-нибудь бал, пусть и самый малюсенький. Тогда и посмотрим.
Но и без этого она была вполне довольна. Да что там – ее просто распирало от радости.
Этот воображала Щур в нее влюбился! Втрескался, втюрился, врезался! Ну, то есть в Полю, конечно, только все равно круто – умереть-уснуть!
Тут здравый смысл несколько подпортил Геле торжество. Пришла мысль – а вдруг и не влюбился? Щур с доктором Рындиным, похоже, хорошо знакомы. И даже дружны. И, вполне возможно, мальчишка поджидал на бульваре вовсе даже и не Полю, а Василия Савельевича.
Следующая мысль была гораздо приятнее – ну и что? Поджидал доктора. А увидел его дочь – и втрескался. И очень просто!
Как бы там ни было, следовало разузнать о Щуре побольше.
Через час с небольшим вернулась Аглая Тихоновна, разрумянившаяся и почти хорошенькая после прогулки, и Геля тут же прицепилась к ней.
– Мама, расскажи мне про Щура, – потребовала она. – Ну, про того мальчика, о котором вы сегодня говорили с папой.
Аглая Тихоновна удивленно приподняла брови:
– А могу я поинтересоваться, почему ты о нем спрашиваешь?
– Просто так. Он вор? – Геля затаила дыхание. Воры – это ведь преступники, самые настоящие, а у нее еще никогда не было знакомых преступников!
Долго уговаривать прапрабабушку не пришлось – все же она была очень доброй. Аглая Тихоновна подробнейшим образом рассказала Геле все, что знала.
Оказывается, квартирные воры часто нанимали ловких мальчишек за рубль, чтобы те забирались через форточки в дом и передавали им всякие вещи. Или открывали окно, в которое уже мог влезть взрослый человек (тут Геля усомнилась, что такой здоровяк, как Щур, мог пролезть в форточку, но Аглая Тихоновна уверила ее, что в восемь лет Щур был мелким, как букашка, и мог просочиться в любую щель). Кроме того, Щур был не просто ловкий мальчишка, а опытный высотник, и состоял в банде некоего Вани Полубеса. А три года назад Полубес чуть не погорел на краже – у купца Семенова в квартире была электрическая сигнализация (выходит, Щура погубил прогресс), и, как только Щур проник в квартиру, раздался жуткий звон. Налетели лакеи Семенова, схватили воренка, жестоко избили и доставили в полицию. А в полиции еще добавили за то, что подельников не выдал.
Василий Савельевич насмерть поссорился с приставом, когда увидел, в каком состоянии мальчик. Щура перевели в лазарет, но поскольку взят он был на месте преступления, оставалась ему одна дорога – в тюремный приют, если бы раньше, конечно, не умер от побоев.
Но до приюта не дошло.
В полицейский участок приковыляла слепая старуха (не иначе как ужасная баба Яся, догадалась Геля) и давай кричать: «Где он, мой внучок? Люди добрые, пожалейте сироту, не дайте пропасть старой, одинокой калеке!»
Выяснилось, что старуха приходится Щуру двоюродной бабкой. Всю свою семью она давно потеряла и уж не чаяла, что кто-то из родни в живых остался. Но про малолетнего преступника напечатали в газете (по всей форме, с именем-фамилией), а баба Яся совершенно случайно – вот уж чудо! – услышала, как заметку читали вслух.
Читать бесплатно другие книги:
