Детская книга для девочек Акунин Борис

Глава 17

Дни проносились стремительными ласточками, и никогда еще Геле не жилось так интересно и весело, хотя, казалось бы, ничего необычного с ней не происходило (ну, если не считать того, что Геля находилась в прошлом, чтобы по заданию Феи Снов спасти мир).

Ночи тоже стали спокойными и ласковыми, Силы Зла своим мурлыканьем распугали все Гелины кошмары, и тревожило девочку только одно – она ходила в гимназию больше месяца, а Люсинда ей до сих пор не приснилась. Но Геля была так занята – кошкой, экзаменами, прогулками по весенней Москве, – что засыпала после первых же тактов «Августина», не успев даже как следует подумать о своих тревогах.

После гимназии Геля шла домой каждый раз новой дорогой – ей нравилось гулять по городу, смотреть, что было раньше в хорошо знакомых ей местах. И каждый раз натыкалась на Щура, мальчишка вечно поджидал ее – не у самой гимназии, но где-нибудь поблизости. Конечно, Щур умел разозлить ее, как никто другой, и в любви, гад, упорно не признавался, а все же гулять вдвоем было веселее. От девочек из гимназии приходилось держаться подальше, оберегая свои тайны, а Щур и сам был довольно скрытным (что, признаться, совсем не радовало Гелю), зато и не имел привычки задавать лишних вопросов.

В пятницу ей загорелось посмотреть Ильинские ворота. Щур, как обычно, не возражал. Внизу, за сквером, до самой Солянки раскинулся рынок – среди палаток, навесиков, лавчонок бурлила толпа. Продавали что угодно – поношенную одежду, старые самовары, какие-то железки и даже еду. Щур сказал, ряды с едой называются «обжорка» – там задешево, на ходу, едят извозчики и другой толкучий люд.

Ну, понятно, – подумала Геля, – как у нас. «Свободная касса!».

Прошли через Ильинские ворота (если бы не Щур, Геля прошла бы и несколько раз туда-обратно, так они ей понравились) и двинулись к маленькой пятиглавой церкви, алевшей ярким пятном на фоне угрюмых серых зданий Северного страхового общества. В голове зажужжал рой всяких специальных слов – «апсида», «придел», «подклет», но девочка, увы, не помнила, к какой части здания какое слово надо приложить, чтобы совпало (папа, который Николас, вечно ругался, что Геля набивает себе голову разрозненными сведениями из интернета, и в результате получаются не знания, а колбасный фарш).

Когда подошли ближе, церковь оказалась не такой уж и маленькой, а вовсе даже огромной. Называлась – Никола Большой Крест, хотя кресты на ней были самые что ни на есть обнакновенные (тьфу ты, привязалось!). Но Щур объяснил, что в церкви хранится реликвия – саженный крест, в котором находится 156 мощей разных святых.

Внутрь заходить сразу расхотелось. Геля знала, что «мощи» – это останки святых христианской церкви, являющиеся объектом религиозного почитания. Не хотелось бы, конечно, оскорблять чувства верующих, но 156 расчлененных покойников – это немножко слишком.

Геля закинула голову, прикрывая ладошкой глаза от бьющего солнца, и шляпка уже привычно повисла на лентах. Ах, какие же они красивые, эти церкви! Как ракеты, только старинной конструкции! Если, не отводя глаза от храма, сделать несколько шажков назад, то кажется, будто он взлетает, как большая пестрая птица!

Потом направились к бульварам. Щур с независимым видом шел как бы и рядом, а как бы и сам по себе, насвистывая и что-то подбрасывая на ладони.

– Это что у тебя? – не сдержала любопытства Геля.

– Так. – Щур пожал плечами и протянул ей гладкий овальный камешек.

Камешек был увесистый и очень приятный на ощупь. Геля покатала его в ладонях, сказала:

– Хороший! – и вернула Щуру.

– Оставьте, ежели пондравился, – предложил мальчишка, – у меня их как грязи, – и, действительно, выудил из кармана еще несколько штук.

– Зачем они тебе?

– Так, – он снова неопределенно пожал плечами. – Они ухапистые. От рук греются, а с изнутри все одно холодом отдает. Антиресно. – И подбросил камешек, словно взвешивая, стоит ли посвящать всяких кисейных барышень в свои мальчуковые тайны.

– Что там, орел или решка? – окончательно обнаглела Геля. – Да ладно, рассказывай. Что тебе, жалко?

– Знаете, такой город есть – Одесса? – решился Щур.

– Конечно знаю. Один из крупнейших черноморских портов.

Мальчик кивнул:

– Город агромадный. Может, и поболе, чем Москва…

– Ну уж нет. Москва больше раз в десять, чем твоя Одесса.

– Моя Одесса точно больше, чем ваша Москва, – насупил брови Щур.

– А ты там был?

– Не был, – помедлив, признался он. – Но уж мне верный человек сказывал. Такой брехать не станет.

Щур покраснел и отвернулся, а Геле стало ужасно стыдно. У бедняжки, может быть, есть тайная мечта о никогда не виданном городе, а она лезет со своей правдой! Что за глупая, бессовестная трещотка!

– Извини. Я больше не буду, – виновато сказала она. – Рассказывай.

– Так вот. Стоит на горе агромадный белый город. – Щур подозрительно посмотрел на Гелю, но она молчала. – В городе том живет тьма-тьмущая людей, точно как в Москве – грязно, тесно, по улицам не протолкнуться. Только что тепло и абрикосы. Абрикосы – это такие…

– Я знаю, – сказала Геля и тут же прикусила губу.

– И ладно. Абрикосы к делу не касаются, – строго сказал Щур. – А город на берегу морском стоит. Куда с него ни выйди – упрешься прямо в море. И такой от этого простор и счастье человеку, что враз он забывает все плохое. Потому как лучше моря ничего на свете нету. Ночью оно светится своим сияньем, холодным, как месяц в небе. А под солнцем море золотое сверху, а в самой пучине – синее аж до черноты, как если б небо вывернули и кинули на землю. А когда разбунтуется, отрывает волнами куски от скал. Обкатывает их до круглой гладкости, вот и выходят такие малые камушки, – мальчик показал Геле округлый камень на ладони. – Там их видимо-невидимо на берег выносит. Но и тут есть – на Москве-реке найти можно. А по-над морем летают белые птицы, кричат кошачьими голосами да так, что делается знобко в сердце. И ежели кто море хоть раз увидал, тот всю жизнь будет об нем тосковать.

– Ты же не видел, – тихо сказала Геля.

Щур, не глядя на нее, дернул плечом:

– Сбечь туда хотел. Доехать под вагонами. По железке. А чего мне? Я – птица вольная, никого у меня не было. Совсем уж собрался, но тута фараоны меня замели. А после и бабуся отыскалась. Разве я ее брошу? А так бы добрался, вот ей-богу, устроился бы куда на пароход…

– Капитаном бы стал?

– Зачем капитаном? Эка вы хватили. Хоть на механика бы выучился. Я в этом сызмальства понимаю, тятька мой… Да шут с ним, с морем. Пойду я. Баба Яся шибко гневается, что шляюсь незнамо где. Говорит, навовсе дела забросил. Пойду. Бывайте, барышня хорошая.

Девочка посмотрела вслед здоровенному, нелепо одетому хулигану, которого еще несколько дней назад готова была убить своими руками, и сердце ее сжалось – да ведь он просто бедный, одинокий мальчишка, у которого ничегошеньки на свете нет, кроме ужасной бабки, горсти камешков и мечты о море! Жалко его стало до слез.

Только вот повод поплакать у нее был и без всяких Щуров, просто Геля еще об этом не знала.

Вернувшись домой, она нигде не смогла найти Силы Зла. Но Василий Савельевич ее успокоил, сказал, что кошка иногда уходит погулять на пару дней, а потом непременно возвращается. Не-пре-мен-но!

Геля все равно встревожилась и спала плохо. Всю ночь снились странные сны – будто вертятся в голове какие-то обрывки, а она никак не может их соединить; будто шепчет что-то недостаточно громкий голос, а она, сколько ни напрягает слух, никак не может расслышать.

Так было тоскливо, что Геля окончательно уверилась – с кошкой случилась беда. И не ошиблась.

Силы Зла не явились ни в воскресенье, ни в понедельник, а к среде даже Василий Савельевич признал, что кошка потерялась.

– Но если потерялась, мы должны ее найти! Папочка, пожалуйста! – заливаясь слезами, умоляла Геля.

– Боюсь, это невозможно, – печально сказал доктор. – Кошку на улице подстерегает слишком много опасностей. Мальчишки, собаки, автомобили. Крысы. – Василий Савельевич снял пенсне и яростно потер переносицу. – Ее могла убить крыса, голубчик.

Глава 18

На следующий день после ужасного разговора Геля брела домой из гимназии. Медленно и осторожно – как сказала бы чувствительная Лидочка Воронова: словно старалась донести чашу, полную слез, не пролив по дороге ни капли.

Стоило всего лишь подумать о Силах Зла – и вот они, слезы, тут как тут. Поток. Фонтан. Водопад. Да и любой сочувственный взгляд мог вызвать это стихийное бедствие. И Геля плелась по Большому Успенскому, повесив нос, чтобы ни на кого не смотреть; уступая дорогу то дешевым прюнелевым башмачкам, то расшитым туфелькам телячьей кожи, выныривавшим из-под шелкового подола, то блестящим хромовым сапогам, то запылившимся остроносым ботинкам.

Все шло довольно сносно (она умудрилась не разреветься и никого не сбить с ног), пока не встретила пару разбитых коричневых башмаков. Не поднимая глаз, сделала шаг в сторону. Башмаки повторили ее маневр. Что ж, бывает. Видимо, их владелец был бедным, но любезным человеком. Отступила в другую сторону. Но башмаки и тут шагнули следом. На эти игры у Гели совершенно не было сил, и она тупо застыла на месте, дожидаясь, пока башмаки ее обойдут и отправятся восвояси.

Стоять было гораздо хуже, чем идти. Чаша переполнилась. Вот одна слеза капнула на пыльный камень тротуара. За ней – еще.

– Барышня хорошая, ай стряслось что? Чего вы слезы льете?

Подняла глаза – перед ней стоял Щур.

Геля кивнула и разревелась в голос.

Мальчишка схватил ее за руку и увлек под арку ближайшего дома – больше укрыться от посторонних взглядов все равно было негде. Стал допытываться:

– Обидел кто? Так вы только пальчиком укажите. Я его живого в землю закопаю!

– Н-нет, – сдавленно проговорила Геля, заливаясь слезами пуще прежнего, – у меня – всхлип! – пропала – всхлип! – кошка-а-а-а…

Щур фыркнул с насмешливым облегчением:

– Кошка? Я-то напугался! Да я вам кошек этих мешок наловлю. Каких желаете – беленьких, рыженьких, полосатых?

– Ты не понимаешь, – прорыдала Геля, – не понимаешь…

– Где уж мне господские причуды понимать, – паренек нахмурился. – Ну… На Трубную можно сгонять… Купить породистую… Персидскую или еще какую…

– Не нужны мне никакие персидские! Я свою кошку люблю! Она самая лучшая! Она… – девочка судорожно искала аргументы, которые дошли бы до этого тупого истукана, – она дрессированная! Через кольцо прыгает! Она крыс ловит вот такущих! Она… Нет, ты не понима-а-аешь… – Геля снова расплакалась, не в силах продолжать.

– Ну все, все. Понял я. Вытрите слезки. Найду я вашу кошку. Ей-богу, не ревите только, – Щур обхватил Гелю за плечи и полой пиджака подтер ей сопли, которые весьма неромантично подползали уже к самым губам.

– Как же ты ее найдешь, если она… Она… – Геля прерывисто выдохнула страшную правду: – Она погибла. Крыса ее, наверное, и убила. Папа так сказал. Потому что крысы – вот такущие, а она… она – вот такусенькая… Ыыыыыы… – И уткнулась в плечо Щура, комкая в кулаке воротник его пиджака так, что ветхая ткань поползла под пальцами.

– Да ничего не погибла. Мало что доктор говорит! Украли ее, не иначе, – убежденно сказал Щур.

– Ты думаешь, я дура, да? – капризно прогундосила Геля, отстранившись от утешителя. – Я понимаю, что она… она – обычная кошка. Даже не породистая… И никому, кроме меня… и папы, не нужна. Сам же сказал – кошек везде полно…

Щур помахал перед ее носом указательным пальцем:

– Это ж я когда говорил? Когда не знал, что кошечка ваша – крысобой.

– Да, – Геля ахнула, – и Аннушка так сказала как-то раз! Что они ценные!

– Крысобои – они на вес золота, – кивнул Щур. – Кухарка ваша, небось, и проболталась кому. У кухарок заведено промеж собой хвастаться. Вот кошку и попятили. Обнакновенное дело – дворник какой ни то словил и запер в подвале. Или в господской квартире, куда крыса забежала. Ничего, отыщем.

– Ты меня не обманываешь? – Геля смотрела на него с такой жгучей надеждой, что мальчишка несколько смутился. Помолчав, веско сказал:

– Найду. Может, не сразу, дней через несколько, а найду. Из себя она какая, пропажа ваша? Приметное есть что? Бантик там, пятно?

– Ой, нет, она ни за что не позволила бы бантик повязать! Она такая, знаешь… – затараторила было Геля и сникла. – Ничего особенного нет. Маленькая, черненькая, глаза зеленые…

– Как же – ничего? У черных-то кошек глаза обнакновенно желтые бывают, – ободрил ее Щур. – Найдем вашу крысоловку-зеленоглазку. Будьте уверены. Я мальцам скажу, они все щели облазят в округе. Идите домой, к папке с мамкой, и реветь не думайте больше. Ясно?

Геля послушно кивнула.

– Ну то-то же. – И паренек, не тратя лишних слов, дернул в сторону Покровки.

Геля вытерла слезы, вздохнула и решительно зашагала к дому. А если на этот раз она не смотрела по сторонам, то уже не от отчаяния, а от задумчивости.

– Паааберегись!

Девочка, взвизгнув, отскочила, и мимо промчалась лаковая пролетка, грохоча колесами по булыжникам мостовой.

Оказывается, она, задумавшись, свернула в Малый Успенский, да еще с тротуара сошла и тащилась, как глупая курица, прямо посреди дороги. Хорошо, что переулок тихий, да еще извозчик ее заметил! Геля замедлила шаг, чтобы перевести дух и сосредоточиться. Пролетка тем временем остановилась у железных ворот, из нее вылез франтоватый старикан в сером английском цилиндре, бросил извозчику «подождите!» и, мельком взглянув на Гелю, направился к воротам.

Даже не извинился, вот хам! Подумаешь, какой пижон – шелковый жилет и усишки в ниточку! А еще… – Геля остановилась, как вкопанная, и во все глаза уставилась старикану вслед.

Усишки! Голубые глаза! Седые височки! Да это же… Умереть-уснуть!

Из особняка за воротами выкатился круглоголовый стриженый азиат с саквояжем в руке и заторопился навстречу франту. Они о чем-то горячо заспорили. Геля не могла расслышать, о чем, до нее доносились лишь рокочущие раскаты чужеземного наречия, только это было неважно. Теперь у нее не осталось сомнений. Этот пижон – не кто иной, как ее прадед – Эраст Петрович Фандорин, собственной персоной. Она его узнала – сто раз видела портрет в кабинете у папы (который Николас), да еще по японцу. Вот так встреча!

Стараясь сохранять безмятежный вид, перебралась на другую сторону улицы и неспешно пошла вдоль ворот.

Папа (который Николас) с ума бы сошел от зависти, если бы узнал, что Геля повстречала знаменитого предка! Его биография полна темных пятен, бедный папа бьется над некоторыми всю жизнь! Эраст Петрович – знаменитый сыщик, как Шерлок Холмс, а может, и покруче. Геля невольно фыркнула, на минуточку представив, что вот сию минуту с рыданиями бросится к великому сыщику, умоляя помочь найти ее кошечку. Вот был бы цирк!

Видимо, фыркнула слишком громко, потому что оба мужчины с удивлением посмотрели на нее. Японец прищурился (хотя куда уж щуриться, если и так – японец?), а Эраст Петрович украдкой оглядел себя – все ли в порядке с одеждой и окончательно разонравился правнучке. Геля вздернула нос и надменно прошествовала мимо, изо всех сил стараясь не оглядываться.

Нет, этот надутый тип ни за что не стал бы помогать, еще и возмутился бы, что беспокоят пустяками. Подумаешь – сыщик, ха. Эраст Петрович сам удивительно напоминал кота, и точно такое же выражение лица бывало у Сил Зла, когда те случайно наступали в мокрое, – высокомерное и несколько брезгливое недоумение перед внезапно открывшимся несовершенством мира.

А вот Масахиро Сибата (так звали японца, бессменного камердинера и верного помощника Эраста Петровича) был симпатичным. Тоже на кота похож, но не на нервного и породистого, как Фандорин, а на уверенного в себе купеческого котищу. И взгляд хороший. Нет, сразу видно, искренний человек, такой бы ни за что не стал смеяться над чужой бедой, даже если эта беда – всего лишь пропажа кошки.

Кошка! Вот о чем следовало думать. Неужели же она, Геля, будет сидеть и ждать, пока Щур все за нее сделает? Нет, невозможно. Силы Зла томятся где-то, запертые в подвале жестоким дворником уже несколько дней! Нельзя терять времени. Геля тоже будет искать Силы Зла, в конце концов, она – правнучка знаменитого, хоть и противноватого сыщика!

Надо сосредоточиться и применить дедукцию! Итак…

Геля свернула в Армянский переулок и вынуждена была честно признать, что с дедукцией у нее не очень. Есть хорошая версия, подсказанная Щуром, но ни одной дельной мысли.

Однако Геля не собиралась сдаваться. Ладно, – сказала она себе, – возможно, дедукция – не наш метод. Железная логика – это для мужчин, а у женщин лучше развита интуиция – железная логика в бархатной перчатке.

Что подсказывает ей интуиция, то есть внутренний голос?

Геля замерла и прислушалась к себе.

Внутренний голос отчетливо булькал где-то в районе желудка, настойчиво подсказывая, что пришло время обеда.

А несколько ощутимых толчков прохожих подсказали, что торчать столбом на узком тротуаре Маросейки – не самое мудрое решение. Геля внимательно посмотрела по сторонам (не хватало еще под трамвай влететь), перебежала дорогу и двинулась вниз по переулку, мысленно подбадривая интуицию: «Ну же, давай. Подскажи, где моя кошечка».

И внезапно почувствовала, что ей следует повернуть направо.

Есть! – возликовала она и немедленно свернула в Петроверигский.

Шла, тревожно вглядываясь в окрестные дома, боясь спугнуть удачу, но внутренний голос не подвел, у особняка чаеторговца Водкина шепнул – здесь.

Геля прошла вдоль невысокой ограды. Обнаглевший внутренний голос указал на калитку слева от ворот, и стоило девочке тронуть железные прутья, как калитка отворилась.

Внутренний голос вконец распоясался и требовал, чтобы Геля вошла, но она медлила.

А вдруг сейчас выскочит дворник или сторож и наорет на нее? Ладно, дворник, а вдруг собака? Набросится и разорвет? Собак, особенно больших, Геля очень боялась.

Однако девочка взяла себя в руки. Да если эти негодяи действительно украли ее любимую кошечку, она сама кого угодно разорвет – хоть дворника, хоть собаку.

И Геля отважно направилась к флигелю, стоящему в глубине двора.

Крыльцо в три ступеньки и ветхая дверь казались знакомыми, хотя она, определенно, никогда раньше здесь не бывала.

Стучать не стала, просто повернула ручку, и дверь легко открылась.

Геля замерла, прислушиваясь. Дом поскрипывал, словно дышал, и ей стало страшно. Почему двор пуст? Почему дверь открыта? Все как в каком-то фильме ужасов, когда глупого героя заманивают в ловушку с чудовищами. Но не отступать же, тем более что внутренний голос шептал – дальше, дальше, по лестнице, наверх.

У самого порога, в пристеночке, скромненько притулились потрепанный веник и железный совок. Эх, была не была! Геля вооружилась совком (на случай чудовищ) и бесстрашно штурмовала лестницу.

Оказалась в просторной мансарде с огромным полукруглым окном. Комната напоминала то ли больницу, то ли библиотеку – полки, уставленные фигурными склянками, белые столы на никелированных ножках, куча книг – ужасающий беспорядок, еще похлеще, чем в кабинете Василия Савельевича.

Может быть, именно поэтому Геля не сразу заметила ротанговое кресло-качалку и спящего в нем мужчину.

Мужчина был не очень старым – лет двадцати семи. Похож на беленького козлика – остроконечная бородка, изящный, но словно чуть приплюснутый нос с розоватыми ноздрями, светлые кудрявые волосы, слегка оттопыренные, остроконечные уши. Спал, смешно склонив голову к плечу и подтянув острое колено почти к подбородку.

Геля разглядывала его, не зная, что делать. Пожалуй, не очень умно набрасываться с совком на спящего хозяина дома и требовать, чтобы он вернул кошку. Нет, надо потихоньку самой поискать.

Но стоило ей отступить на шаг, как мужчина всхрапнул и открыл глаза. Заметив Гелю, помотал головой и зашарил руками по пледу, который почти сполз на пол.

– Кто вы? Ах да… Новая прислуга? Вера Петровна говорила мне… – проблеял хозяин дома.

Геля открыла рот, чтобы объяснить, что никакая она не прислуга, а пусть немедленно отдает ее кошку, но неожиданно сказала вовсе не то, что собиралась:

– Элементы разного атомного веса могут обладать идентичными химическими свойствами.

– Что? – Мужчина отыскал очки, криво нацепил их дрожащими руками. – Ересь! Не может быть! Менделеев…

– Смешно слышать это от вас, Григорий Вильгельмович. Ересь – поповское слово. А вы ученый. В Периодической таблице элементы располагались по ясному принципу: в порядке возрастания их атомного веса. Любого различия в весе было достаточно, чтобы проявились различия в химическом поведении, – слегка запинаясь от изумления, Геля несла нечто несусветное и никак не могла остановиться. – А теперь обнаружилось, что это не так. И вам придется поработать, чтобы понять, почему. И еще. Если элементы не поддаются разделению, надо использовать это, а не сердиться на природу.

– Использовать? Использовать! Ну конечно, использовать! – Мужчина резко вскочил, отшвырнув плед и опрокинув кресло, и бросился к одному из столов, заваленных бумагами. На Гелю он больше не обращал внимания.

Внутренний голос с пугающей отчетливостью приказал – снова придешь к нему завтра, теперь уходи.

Геля повернулась и пошла вниз. Голова кружилась, в виске словно засела тупая игла. Пришлось ухватиться за перила, чтобы не упасть. Рука разжалась, дурацкий совок прогрохотал вниз по ступенькам.

На улице боль сделалась невыносимой, перед глазами замельтешили сияющие точки, и Геля без сил опустилась на крыльцо. Одна из точек взорвалась и вспыхнула, на минуту ослепив ее новым приступом боли. Девочка сжала виски ладонями и вдруг очень ясно вспомнила нынешний свой сон.

Смутные шорохи и шепоты обрели четкость. Геля услышала голос Люсинды Грэй:

– Уже в который раз стараюсь с тобой связаться, но аппарат дает сбой за сбоем. Что-то мешает, а может, расстояние во времени слишком велико. Чтобы изменить настройки, мне нужен хоть какой-то отклик от тебя. Постарайся чаще смотреть на шкатулку, и если ты все же меня слышишь, то запоминай – Петроверигский переулок, дом чаеторговца Водкина. Там, во флигеле, живет Григорий Вильгельмович Розенкранц, он химик. Ты должна найти его и сказать следующее… – Фея слово в слово повторила ахинею, которую несла Геля пару минут назад, – в этих словах содержится подсказка, которая поможет Розенкранцу продвинуться в его изысканиях. Это и есть второе задание. Надеюсь, ты его выполнишь. Слишком многое поставлено на карту, Ангелина, но я начинаю сомневаться…

В чем сомневалась Люсинда, Геля так и не узнала. На этом сон (или сеанс связи) прервался.

Первым чувством, которое она испытала, было ужасное разочарование – никакой это не внутренний голос, и про женскую интуицию все враки.

Геля встала и понуро поплелась домой.

Надежда была только на Щура. А у нее ничего не вышло. Придется спасать этот ужасный мир – мир, в котором у людей воруют любимых кошек. За этим она и здесь, не так ли?

Как бы там ни было, Геля – потомок Тео Крестоносца и неприятного господина Фандорина, готова выполнить свой долг, даже если ее сердце разбито.

Глава 19

Связь через сны установилась и функционировала очень хорошо. Почти каждую ночь звучал «Августин», Геля рассказывала Фее о событиях минувшего дня, получала от нее инструкции и массу полезных сведений.

Хотя первый сеанс прошел несколько нервозно.

– Ангелина! Наконец-то! Ты меня слышишь?! Ты нашла Розенкранца?!! – проорала Фея, словно звонила из уличного таксофона.

– Да, – коротко ответила сразу на все вопросы Геля.

– Хорошо, – Люсинда заговорила спокойнее, – ты должна подружиться с химиком и получить беспрепятственный доступ в его лабораторию. А когда придет время, забрать оттуда Снадобье.

– Забрать? В смысле украсть? Я не воровка! – возмутилась секретный агент Фандорина.

– Речь вовсе не о воровстве. Защитное Снадобье – всего лишь побочный продукт исследований Розенкранца. Этот состав никак ему не пригодится, Григорий Вильгельмович даже знать не будет, что его открыл. В научной работе такое случается сплошь и рядом – иногда побочные, проходные открытия бывают важнее целевого. Задача, над которой бился Розенкранц, не имела решения, но должна была привести его к другому значительному открытию. Такие фокусы вполне отвечают характеру его учителя, Эрнеста Резерфорда. Он не раз ставил перед своими учениками недостижимые цели, объясняя это так: «Я знаю, что он работает над абсолютно безнадежной проблемой, зато эта проблема его собственная, и если работа у него не выйдет, то она его научит самостоятельно мыслить и приведет к другой проблеме, которая уже не будет безнадежной».

– Над какой же идеей работает Розенкранц?

– Не забивай себе этим голову, – отмахнулась Фея, – исследования Розенкранца слишком сложны. У меня нет времени читать тебе университетский курс химии, а без этого ты едва ли сможешь разобраться в вопросе. Поняла?

– Поняла, – вздохнула Геля.

В следующий раз Геля шла к флигелю ученого вовсе не так храбро, как в первый. Волновалась – а как ее встретит Розенкранц? А что она ему скажет? Как объяснит свой визит? Долго мялась у двери. Постучала, но никто не открыл. Тогда уж – будь что будет – вошла и поднялась в мансарду.

Григорий Вильгельмович, растрепанный, смешной, в брезентовом фартуке и черных нарукавниках, колдовал над какими-то пробирками. Заслышав шаги, поднял голову, близоруко прищурился:

– Милая моя феечка! Да вы ли это! А я, признаюсь, боялся, что вы мне приснились! – подбежал к Геле рысцой и ткнул в ее сторону локтем. – Простите, руки не подаю! Лабораторная привычка, знаете ли! Приходится работать с вредными веществами, знаете ли!

Гостья робко пожала предложенный локоть и потупилась. Она была смущена.

– Ах, как я рад! – дребезжал ученый. – Хотите чаю? Только вот, знаете, от меня прислуга вечно разбегается! Но не угодно ли пройти на кухню? У меня все попросту, знаете ли…

Геле было угодно, и они спустились в маленькую уютную кухню.

Григорий Вильгельмович тщательно ополоснул руки, развел примус, взгромоздил на него большой, видавший виды чайник и присел на краешек стула, умильно поглядывая на Гелю:

– Не могу похвастаться, что ловко справляюсь с хозяйством, знаете ли, но чай заваривать умею. В Манчестере снимал комнату у одной милой дамы, она меня и научила. А секрет всего лишь в том, что надо не жалеть заварки и вовремя доливать в чайник кипятку, никогда не оставляя его пустым!

Геля не нашлась, что ему ответить, и вежливо улыбнулась.

– Ну же, не смущайтесь! – подбодрил ее ученый. – Смущаться следует мне – я неумелый химик! Без вашей бесценной подсказки, знаете ли, я так и топтался бы на месте!

– О какой подсказке вы говорите? – деланно удивилась ведущая актриса лицейской студии. Надо отдать должное Люсинде – это она посоветовала Геле уверить Розенкранца в том, что ничего такого она ему не говорила. «Не будем красть у ученого веры в его гениальность и не будем делать его еще более сумасшедшим, чем он есть», – со свойственной ей резкостью сказала Фея Снов.

– Как это о какой? – совершенно искренне удивился Розенкранц. – Элементы разного атомного веса могут обладать идентичными химическими свойствами… Припоминаете?

– Да что вы, Григорий Вильгельмович, откуда же мне знать такие вещи? Я всего лишь в четвертом классе учусь, – скромно потупилась Геля.

– Да-да, конечно, что же это я… – смутился ученый.

Чайник на огне сердито подпрыгнул и запыхтел. Григорий Вильгельмович заварил чай, расставил на столе посуду в сложном геометрическом порядке. Повисло неловкое молчание. Геля мучительно соображала, что бы такое сказать, но Розенкранц вдруг, воинственно поправив очки на носу, произнес:

– Чудо – вот что произошло. Обыкновенное чудо. Приходилось ли вам слышать о том, что идея Периодической таблицы явилась Дмитрию Ивановичу Менделееву во сне?

Геля с энтузиазмом закивала.

– Открытие Периодического закона и создание таблицы элементов, знаете ли, колоссальное научное достижение, заложившее основу современной химии! – Григорий Вильгельмович вскочил и нервно закружил по кухне, сопровождая свои слова чрезвычайно оживленной жестикуляцией. – Однако именно чудо является самым тяжелым элементом в Периодической таблице! Даже крошечное количество его останавливает время, знаете ли! Сам Менделеев рассказывал, что увидел эту таблицу после того, как не спал несколько ночей подряд – работал, пробуя сформулировать результаты своей мыслительной конструкции, бесконечно тасуя карточки с названиями элементов, раскладывая их, как пасьянс. Но все было тщетно. Дойдя до крайней степени нервического истощения, Менделеев забылся тяжелым сном, и перед его взором выстроилась схема, где все элементы были расставлены как нужно!

– Настоящее чудо! – испуганно вставила Геля. Григорий Вильгельмович, как сказали бы в двадцать первом веке, выглядел несколько неадекватным.

– Нет! – прогремел ученый так, что Геля подпрыгнула на стуле. – Это еще не чудо! Представьте себе локомотив, который мчится на полном ходу! Остановить его возможно не сразу, еще некоторое время он будет двигаться по инерции. Так и утомленный ум даже во сне продолжает мучительно искать решение задачи. Это вполне объяснимо. Чудо, или, говоря рациональным языком, счастливая случайность, состоит в том, что Дмитрий Иванович, проснувшись, успел записать на клочке бумаги то открытие, которое подарила ему Фея Снов!

– Как, и ему тоже? – изумленно выдохнула Геля. Похоже, что все тайны Люсинды выеденного яйца не стоят. Каждый паршивый химик был в курсе ее шалостей.

– Не только ему! – воскликнул Розенкранц. – Например, Фридрих Кекуле увидел во сне змею, кусающую себя за хвост, после чего смог ясно представить и описать строение молекулы бензола!

Геля напряглась – еще и змея. Нет, они все сговорились, точно! Ей это надоело, и она спросила прямо:

– А ваше открытие – тоже подарок Феи Снов?

– Разумеется! – радостно подтвердил Григорий Вильгельмович. – О, сколько нам открытий чудных преподносит страна грез! Беда лишь в том, что в эту страну человек из реального мира может попасть только во сне. Но стоит переступить границу бодрствования, как он напрочь забывает все те удивительные вещи, которые видел и понял! Такова природа человеческой психики. Но ваше столь своевременное появление позволило мне ухватить удачу за хвост. Сон мой плавно перетек в явь, и загадка, над которой я бился так долго, была разрешена! Это истинное чудо, а вы, знаете ли, моя маленькая Фея Снов!

– Я? Фея Снов? – Геля прыснула, представив, как возмутилась бы Люсинда, если бы узнала, что посланница в прошлое узурпировала, пусть невольно, ее титул.

– Конечно! Кто же еще? Вы – мой счастливый талисман, и я верю, что вы принесете мне удачу, любезнейшая… эээ… мнэ… – Григорий Вильгельмович вдруг замялся, ужасно покраснел, поправил очки, отчего те еще больше перекосились, и, наконец, промямлил: – Вы должны простить мою проклятую рассеянность, любезнейшая… эээ… любезнейшая… мнэ…

Свежеиспеченная Фея Снов поняла его затруднение и подсказала:

– Меня зовут Поля.

– Поля? Полина?

– Аполлинария.

– Аполлинария… эээ…?

– …Васильевна.

– Ах, Аполлинария Васильевна! – Розенкранц с облегчением рассмеялся. – Дочь Васи Водкина? Я вас помню совсем еще крошкой!

«Вот ведь, врет и не краснеет», – подумала Геля, но на всякий случай кивнула.

– Я всегда был очень привязан к этому дому и ко всем его обитателям, – продолжил уверять ее Григорий Вильгельмович, – и к Петру Петровичу, и к Сереже, и к Мишеньке, и к Васе… Вот сейчас тут Верочка с мужем… Но моя проклятая рассеянность, знаете ли…

– Да-да, конечно, – охотно согласилась Геля, едва сдерживая смех. – Нас, Водкиных, слишком много. Я сама иногда запутываюсь и не могу припомнить всех тетушек, дядюшек и кузенов.

– Правда? – Розенкранц взглянул на нее с трогательной благодарностью. – Тогда я вам признаюсь, что тоже… запутываюсь. Иногда. Вы не сердитесь?

– Ну что вы.

– Это поистине благородно с вашей стороны, – дрогнувшим голосом произнес Розенкранц и тут же, смутившись, сменил тему. – Ах, какая неприятность! Мы заболтались, а наш чай совсем остыл. Ну, ничего, я тотчас заварю свежего!

– Нет, благодарю вас, Григорий Вильгельмович, мне пора идти. Но я обязательно загляну к вам завтра, если позволите.

– Не просто позволю, я настаиваю и буду с нетерпением ждать вас, любезнейшая Аполлинария Васильевна!

Вот так и повелось – Геля навещала Розенкранца почти каждый день.

И, хотя трудно было представить себе собеседников более неинтересных друг другу, чем «Аполлинария Васильевна» и Григорий Вильгельмович, их искренняя взаимная симпатия делала эти визиты пусть не занимательными, но вполне приятными.

Ночью, выслушав Гелин отчет, Фея подробнее рассказала о Розенкранце.

Григорий Вильгельмович родился в том самом флигеле, где сейчас располагалась его лаборатория, – его отец был доверенным приказчиком и близким другом Петра Водкина. Розенкранц-старший отдал единственного сына в коммерческую школу, надеясь, что мальчик продолжит семейное дело. Учился Григорий Вильгельмович (то есть тогда еще просто Гриша) прекрасно, особенно успевал по физике и математике и никакой чайной торговлей, конечно, заниматься не стал. Он мечтал об университете, но туда принимали только после гимназии, и Григорий Вильгельмович, поссорившись с отцом, поступил в Императорское Московское техническое училище. Деятельность инженера увлекала его, однако казалась недостаточной, и он уехал учиться за границу – сначала в Германию, где физическая химия стала его основным предметом, затем, получив ученую степень, в Швейцарию.

Учеба в техническом училище не была напрасной – Розенкранц приобрел навык в проектировании сложных приборов, оказавшийся весьма полезным при конструировании экспериментальных установок. Химик-экспериментатор с инженерными склонностями получил престижную стипендию для научно-исследовательской деятельности в лаборатории Резерфорда в Манчестерском университете – там-то Григорий Вильгельмович и приобщился к науке, где кончалась традиционная химия и начиналась нетрадиционная физика.

По словам Феи, Розенкранц отличался несносным характером, из-за чего и работал один. От него разбегались ассистенты и прислуга, и даже со своим товарищем по университету (каким-то венгром со странной фамилией, больше напоминавшей название японского автомобиля) Розенкранц умудрился разругаться, а ведь поначалу они вместе трудились над заданием Резерфорда – тем самым, безнадежным. Рассорившись со своим другом, он и вернулся домой, в Москву.

Геля считала Григория Вильгельмовича ужасно славным, пусть и немножко рассеянным. Ну ладно. Может быть, наоборот – ужасно рассеянным и немножко славным.

Хотя рассеянность его была странного свойства.

Увлекшись какой-либо идеей, он мог ни разу за день не поесть и даже забыть лечь спать, отчего часто путал дни недели и время суток, но при этом записи в своем лабораторном журнале делал с неизменной педантичностью. Как ему это удавалось – бог весть.

Неописуемый хаос, который Геля наблюдала в первый свой визит, был, скорее, следствием усталости и отчаяния, обычно же в маленьком флигеле царил идеальный и даже несколько нездоровый порядок. И стоило сдвинуть хоть на сантиметр аккуратно разложенные на столе карандаши (три – слева, два – справа) или переставить любимую голубую чашку Розенкранца – как Григорий Вильгельмович заходился в приступе крикливого бешенства.

Не зря Люсинда упоминала его скверный нрав – Розенкранц был вспыльчив, спору нет, и, что хуже, внезапно вспыльчив. Но Геля быстро вычислила причины его вспышек – их было немного, всего три. Григорий Вильгельмович гневался, если кто-то:

1) трогал его вещи;

2) отвлекал от работы;

3) научные споры неизменно лишали его душевного равновесия.

Казалось бы, последняя причина не стоит упоминания – ведь Розенкранцу, который целыми днями сидел один как сыч, спорить было не с кем (ну не с Гелей же, честное слово), но, как выяснилось, в реальном собеседнике он и не нуждался. В очередной раз продвинувшись в своих экспериментах, Розенкранц начинал метаться по лаборатории, бормоча формулы, потрясая кулаками и выкрикивая невнятные угрозы в адрес того самого венгра. В этом случае химик-инженер более всего походил на дикого индейца, исполняющего ритуальный танец, но Геля ничуть его не боялась, а находила забавным. Даже слегка запрезирала ту нервную прислугу и тех ассистентов, которые не смогли выучить элементарную инструкцию по правильному обращению с Розенкранцем, состоящую всего-то из трех жалких пунктов.

А вот она легко ладила с диковатым химиком – пока Розенкранц звенел своими склянками, тихо сидела в углу и зубрила уроки. Терпеливо выслушивала очаровательную околесицу, которую он временами нес, – по большей части о иохамстальской руде, хлориде свинца и Эрнесте Резерфорде. Временами Григорий Вильгельмович спохватывался и делал попытку развлечь гостью светской беседой – но в результате все сводилось к руде, свинцу и Резерфорду.