Поправки Франзен Джонатан

с. 24: обуздывающий бюстгальтер, выпуская на волю ее мятежную грудь.)

с. 28: лизнуть блестящую от пота грудь.)

с. 29: фаллически вздыбленный сосок ее мокрой от пота груди

с. 29: Мне нравится твоя грудь.

с. 30: обожаю твои тяжелые, медовые груди.

с. 33: (груди Хиллари, две гестаповские пули, вероятно

с. 36: колючий взгляд, готовый выпустить воздух из ее груди

с. 44: упоительная грудь, прикрытая пуританским махровым халатом и

с. 45: стыдливо прижимая к груди полотенце.)

с. 76: ее невинные грудки скрывались теперь под армейским

с. 83: я тоскую по твоему телу, я тоскую по твоей совершенной груди, я

с. 117: фары утонувшей машины светятся, точно млечно-белые груди

И наверно таких строк было еще больше! Разве он все упомнит?! И это при том, что первыми, главными читателями станут две женщины! Чипу уже казалось, что Джулия и бросает-то его оттого, что в «Академическом пурпуре» непомерно часто упоминаются груди, а начало завалено. Сумей он внести кой-какие исправления в экземпляр, переданный Джулии, а главное, в тот экземпляр, который старательно распечатал для Иден Прокуро на лазерном принтере, на дорогой матовой бумаге, у него была бы надежда не только поправить свои финансы, но и когда-нибудь снова выпустить на волю и ласкать невинные млечно-белые груди самой Джулии, ведь в последние месяцы именно это занятие, которому он предавался почти ежедневно на исходе утра, оставалось одним из немногих, даривших неудачнику хоть какое-то утешение.

Выскочив с лестницы в холл, Чип обнаружил, что лифт уже дожидается очередной жертвы. В распахнутую входную дверь он увидел, как отъезжает такси. Зороастр подтирал на шахматном полу холла дождевые лужицы.

– До свиданья, мистер Чип, – насмешливо протянул он (очевидно, не в первый раз) вдогонку выбежавшему на улицу Чипу.

Крупные капли дождя стучали по асфальту, наполняя воздух холодной, свежей и чистой влагой. Сквозь завесу воды, падавшей с козырька подъезда, Чип видел, как такси с Джулией притормозило на светофоре. У противоположного тротуара остановилось, выпуская пассажира, другое такси, и Чип прикинул, что мог бы сесть в машину и попросить водителя ехать за Джулией. Идея соблазнительная, но есть сложности.

Во-первых, пустившись догонять Джулию, он повторит худшее из того набора правонарушений, за которые ректорат университета Д-ского университета в истерически ханжеском послании некогда грозил ему гражданским и уголовным судом. В число инкриминированных Чипу преступлений входили мошенничество, несоблюдение условий контракта, похищение, сексуальное домогательство, предусмотренное разделом IX Устава, снабжение несовершеннолетнего учащегося алкогольными напитками, приобретение и распространение подконтрольного препарата, но по-настоящему напугало Чипа обвинение в преследовании – в «непристойных», «угрожающих» и «злонамеренных» звонках, а также в насильственном вторжении в частную жизнь молоденькой девушки. Он до сих пор не оправился от страха.

Вторая сложность, сугубо практическая, заключалась в том, что в кошельке у Чипа было всего четыре доллара и менее десяти – на банковском счету, кредит по карточкам, в сущности, исчерпан, а до вечера понедельника новых договоров на вычитку не дадут. Поскольку же на последнем свидании, шесть дней назад, Джулия усиленно жаловалась, что Чип-де «вечно» предпочитает сидеть дома и есть макароны, «вечно» лезет к ней с поцелуями и требует секса (иногда ей кажется – так она сказала, – что секс заменяет ему наркотики и, наверно, единственная причина, по которой он не подсел на крэк или героин, состоит в том, что секс ему достается даром, а он в последнее время стал сущим жмотом, еще Джулия сказала, что сама сейчас принимает лекарства и временами не может отделаться от впечатления, будто принимает таблетки за них обоих, но это вдвойне несправедливо, ведь тем самым все аптечные расходы ложатся на нее, а таблетки слегка притупляют обычный интерес к сексу, вдобавок Чип, будь его воля, даже в кино перестал бы ее водить, так бы и кувыркались в постели все выходные напролет, опустив занавески на окнах и питаясь в промежутках подогретыми макаронами). Чип имел все основания подозревать, что продолжение разговора с Джулией ему придется оплатить как минимум дорогущим ланчем из зажаренных на мескитных углях осенних овощей и бутылкой сансера, а где взять на это деньги?

Вот почему он застыл на месте, ничего не предпринимая, меж тем как красный свет светофора сменился зеленым и такси вместе с Джулией скрылось из виду. Дождь хлестал по мостовой белыми, гнойными на вид струями. На противоположной стороне дороги вышла из другого такси длинноногая женщина в облегающих джинсах и роскошных черных сапогах.

Последней каплей в это полное несправедливостей утро стало для Чипа то обстоятельство, что длинноногая женщина оказалась его младшей сестренкой Дениз – единственной на свете привлекательной молодой особой, на которую он не мог и не собирался ни смотреть с вожделением, ни воображать себя с ней в постели.

Дениз несла черный зонт, букет цветов и перевязанную шпагатом коробку с пирожными. Кое-как перебравшись по лужам и потокам через дорогу, она остановилась рядом с Чипом под козырьком подъезда.

– Послушай, – с нервозной улыбкой сказал Чип, не глядя на сестру. – У меня к тебе большая просьба: подержи тут оборону, а я разыщу Иден, заберу у нее сценарий. Мне нужно срочно внести очень важные поправки.

Дениз сунула ему зонтик, словно слуге или кэдди-клюшконосу, смахнула с джинсов воду и грязь. От матери Дениз унаследовала темные волосы и бледный цвет лица, от отца – вызывающее трепет выражение арбитра в вопросах морали. Это она велела Чипу пригласить родителей и угостить их ланчем. Говорила она диктаторским тоном – точь-в-точь Всемирный банк, излагающий свои условия погрязшему в долгах латиноамериканскому государству, ибо Чип, увы, и вправду задолжал сестре. Он был должен ей ни много ни мало десять тысяч долларов плюс пять с половиной тысяч плюс четыре тысячи и плюс еще тысяча.

– Понимаешь, – продолжал он, – Иден собирается сегодня прочесть сценарий, и с финансовой точки зрения совершенно ясно, насколько важно, чтобы мы…

– Ты не можешь сейчас уйти, – оборвала его Дениз.

– Всего часок, – настаивал Чип. – Максимум полтора.

– Джулия здесь?

– Нет, она ушла. Поздоровалась с ними и ушла.

– Это разрыв?

– Не знаю. Она принимает лекарства, а я не верю в эти…

– Погоди. Погоди. Ты к Иден собрался или вдогонку за Джулией?

Чип подергал сережку в левом ухе.

– На девяносто процентов – к Иден.

– Чип!

– Нет, ты послушай! Она произносит слово «здоровье» так, словно речь идет об абсолютных и вечных ценностях.

– Джулия?

– Три месяца кряду глотает таблетки, совсем отупела от них и эту тупость именует душевным здоровьем! С таким же успехом можно называть слепоту зрением. «Теперь, когда я ослепла, я вижу, что и смотреть-то не на что!»

Дениз вздохнула, опустила руку с букетом.

– К чему ты ведешь? Хочешь догнать ее и отнять лекарства?

– Я веду к тому, что структура всей нашей цивилизации насквозь извращена, – объявил Чип. – Бюрократия присвоила себе право определять некие состояния разума как «болезненные». Нежелание тратить деньги – симптом недуга, нуждающегося в дорогостоящем медикаментозном лечении, а это лечение подрывает либидо, то есть вкус к единственному в мире бесплатному удовольствию, и тем самым человек вынужден тратить еще больше денег на суррогаты. Душевное здоровье как таковое определяется способностью индивида участвовать в экономике потребления. Покупая лекарства, покупаешь потребность покупать. А я, лично я, проигрываю битву с коммерциализованной, медикаментированной, тоталитарной эпохой – проигрываю сию минуту.

Прикрыв один глаз, второй Дениз открыла очень широко. Раскрытый глаз – словно почти черная капля бальзамического уксуса на белом фарфоре.

– Допустим, я соглашусь, что все это – весьма животрепещущие проблемы, – сказала она. – В таком случае, может, ты перестанешь рассуждать на эту тему и мы войдем в дом?

Чип покачал головой.

– В холодильнике паровой лосось. Щавель со сметаной. Салат из зеленых бобов и фундука. Еще есть вино, французский батон и сливочное масло. Отличное свежее масло из Вермонта.

– Ты хоть заметил, что папа болен?

– Всего часочек. Максимум полтора.

– Я тебя спрашиваю: ты заметил, что папа болен?

Чип как наяву увидел отца: дрожащая, умоляющая фигура в дверном проеме. Отгоняя это видение, он попытался вызвать другое: секс с Джулией, секс с синеволосой незнакомкой, с Руфи, с кем угодно, но мерещилось ему лишь скопище яростных, как фурии, грудей, почему-то без тел.

– Чем скорее я доберусь до Иден и внесу поправки, тем скорее вернусь, – пообещал он. – Если ты хочешь мне помочь…

По улице ехало свободное такси. Чип допустил ошибку, глянув в ту сторону, и Дениз истолковала его взгляд превратно.

– Денег я тебе дать не могу.

Он дернулся, словно она плюнула ему в лицо.

– Господи, Дениз!..

– Рада бы, но не могу.

– Я не просил у тебя денег!

– Ведь чем все это кончается?

Чип повернулся на каблуках, шагнул в потоки дождя и двинулся к площади Юниверсити-плейс, злобно улыбаясь самому себе. По щиколотку в серой булькающей воде, растекшейся по всему тротуару. В кулаке он сжимал, не раскрывая, зонтик Дениз и думал: как несправедливо, что он насквозь промокнет, ведь это же не его вина!

До недавних пор, особо не задумываясь над этим вопросом, Чип верил, что в Америке вполне можно преуспеть, не зарабатывая больших денег. Учился он всегда хорошо, но сызмала обнаружил явную непригодность ко всем формам экономической деятельности, за исключением покупок (покупать Чип умел), и потому выбрал академическую карьеру.

Поскольку Альфред однажды весьма кротко, но внушительно заметил, что не видит никакого смысла в литературной теории, а Инид в своих вычурных посланиях (они приходили дважды в месяц, словно периодическое издание, и заменяли ей дорогостоящие междугородные разговоры) заклинала Чипа оставить «непрактичную» аспирантуру в области гуманитарных наук («Гляжу на награды, полученные тобой на научных конкурсах, – писала она, – и думаю, как много способный молодой человек вроде тебя мог бы дать обществу, став врачом, ведь мы с твоим отцом всегда надеялись, что воспитали детей, которые думают не только о себе, но и о других»), у Чипа хватало резонов работать изо всех сил, чтобы доказать неправоту родителей. Он вылезал из постели гораздо раньше товарищей по колледжу, которые, до дурноты накурившись «Голуаз», отсыпались до полудня, а то и до часу, и добивался все новых премий, грантов, академических приглашений, копил валюту университетского мира.

Первые пятнадцать лет взрослой жизни Чип сталкивался с поражениями лишь косвенно: Тори Тиммелман – эта пылкая приверженка феминизма была его подружкой в колледже и еще долгие годы после выпуска – так негодовала на патриархальную систему присуждения ученых степеней и ее фаллометрические критерии, что отказалась (или не смогла) закончить диссертацию. Чип с малолетства слушал разглагольствования отца насчет мужской и женской работы и необходимости соблюдать различие между ними, потому-то, стремясь внести поправку, и оставался с Тори чуть не десять лет. В маленькой квартирке, где жили они с Тори, Чип взял на себя всю стирку, и большую часть готовки, и уход за котом, и уборку. Он читал для Тори дополнительную литературу, обсуждал и переделывал вместе с ней главы диссертации, ведь священная ярость крепко держала Тори за горло, не давая писать. Только когда Д-ский университет предложил Чипу пятилетний контракт с возможностью продления, а Тори, так и не защитившись, получила приглашение на два года (без дальнейших перспектив) в один из сельскохозяйственных колледжей Техаса, Чип, полностью исчерпав ресурсы «мужской вины», смог расстаться с подружкой.

В Д. он явился многообещающим, успешно публиковавшимся тридцатитрехлетним ученым; декан Джим Левитон почти гарантировал ему постоянную ставку. К концу семестра Чип уже спал с молодой преподавательницей истории Руфи Хамилтон, играл с Левитоном в теннис и благодаря ему Левитон впервые за двадцать лет выиграл чемпионат факультета в парных играх.

Д-ский университет, обладавший прекрасной репутацией, но не слишком богатый, зависел от студентов, чьи родители могли полностью оплатить обучение своих чад. Чтобы привлечь именно таких питомцев, университет вложил 30 миллионов долларов в развлекательный центр, три кафе-эспрессо и парочку громадных общежитий, смахивавших отнюдь не на студенческие общаги, а на те дорогие отели, где отпрыски богатых семей станут в будущем заказывать себе номера. Всюду кожаные диваны и компьютеры, чтобы абитуриент или явившийся с визитом родитель в любом помещении сразу же получил доступ к монитору – даже в столовой и в спортивной раздевалке.

Молодые преподаватели жили в старых развалюхах. Чипу еще повезло: он занял двухуровневую квартирку в сыром блочном здании на Тилтон-Ледж-лейн, на западной окраине кампуса. Задний двор выходил на речушку, известную университетской администрации под именем Кайперс-крик, а всем остальным – просто как Свалка. На другом ее берегу располагался заболоченный пустырь (собственность Ведомства исправительных учреждений штата Коннектикут), превращенный в кладбище автомобилей. Двадцать лет университет подавал иски в суды штата и федеральный суд, чтобы уберечь это болото от «экологической катастрофы»: его собирались осушить и построить на этом месте тюрьму общего режима.

Пока отношения с Руфи не испортились, Чип раз в месяц или чуть реже приглашал на ужин коллег, соседей, а порой и студентов из числа особо одаренных, удивляя их лангустами, бараньим жарким, олениной с можжевеловыми ягодами и забавными старомодными десертами, вроде шоколадного фондю. Порой за полночь, сидя во главе стола, где пустые бутылки из-под калифорнийского вина громоздились наподобие манхэттенских небоскребов, Чип обретал такую уверенность в себе, что мог и пооткровенничать, пошутить на свой счет, рассказать какую-нибудь историю о своем детстве на Среднем Западе. О том, что отец не только работал целыми днями на железной дороге «Мидленд Пасифик», читал детям вслух, приводил в порядок двор и своими руками ремонтировал дом, а также ежевечерне разделывался с целым портфелем деловой переписки, но еще и оборудовал в подвале дома настоящую металлургическую лабораторию и засиживался там допоздна, подвергая странные сплавы воздействию химикатов и электрического тока. Или о том, как примерно в тринадцать лет его, Чипа, сердце покорили маслянистые щелочные металлы, которые отец хранил в керосине, скромные кристаллы кобальта, тяжелые округлые капли ртути, ледяная уксусная кислота и притертые стеклянные пробки и обок отцовской лаборатории он оборудовал свою, детскую. Родители были счастливы, что у мальчика проснулся интерес к наукам, и с их поддержкой Чип вложил всю свою юную душу в мечту завоевать приз на окружной научной выставке. Рассказывал Чип и о том, как откопал в городской библиотеке статью по физиологии растений, достаточно простую и вместе с тем достаточно туманную, чтобы сойти за произведение гениального восьмиклассника, соорудил из фанеры ящики для проращивания овса, тщательно сфотографировал всходы, а потом надолго о них забыл. Когда же настала пора взвесить сеянцы и определить результаты воздействия на них гиббереллиновой кислоты и неустановленного химического фактора, овес успел превратиться в высохшую черную слизь. Тем не менее Чип довел работу до конца, выстроив на бумаге график «правильных» результатов эксперимента, задним числом составил таблицу веса сеянцев, хитроумно позаботившись о разбросе (в допустимых пределах) исходных данных и выведя из этих фиктивных посылок «правильные» результаты. Он завоевал на научной ярмарке первое место, снискал посеребренную «Крылатую Победу» и восхищение отца. А годом позже, рассказывал Чип, как раз когда отец получил первый из двух своих национальных патентов (несмотря на принципиальные разногласия с Альфредом, Чип не забывал внушить гостям, что старик на свой лад человек великий), сам он прикидывался, будто изучает популяции перелетных птиц в парке неподалеку от наркоманских лавчонок, книжного магазина и дома одного приятеля, где имелись настольный футбол и бильярд. В этом парке мальчик обнаружил яму с залежами низкопробной порнографии, а в подвальной лаборатории (в отличие от отца он не провел там ни одного настоящего эксперимента, не ощутил и слабого трепета научной любознательности), над разбухшими от сырости страницами этих журналов, то и дело насухо обтирал головку восставшего члена, даже не подозревая, что таким манером лишь подавляет оргазм (гостей Чипа, в большинстве наторевших в квир-теории[6], эта деталь особенно потешала), а в награду за ложь, онанизм и лень ему вторично вручили «Крылатую Победу».

В мареве сигаретного дыма, развлекая своих конгениальных коллег, Чип думал: родители изначально понятия не имели, кто он такой и какой жизненный путь ему предстоит избрать. Так безмятежно протекли два с половиной года в Д-ском университете, пока День благодарения в Сент-Джуде не обернулся катастрофой. Руфи его бросила, появилась студентка-первокурсница, заполнившая оставленный молодой историчкой вакуум.

Мелисса Пакетт была самой одаренной участницей вводного теоретического семинара «Потребление текста», который Чип вел в третью свою весну в Д. Другие студенты избегали садиться рядом с этой театрально-царственной особой, отчасти потому, что не любили ее, отчасти потому, что она неизменно выбирала стол в первом ряду, под самым носом у Чипа. Широкоплечая, с длинной шеей, не то чтобы красивая, скорее, неотразимо-роскошная. Совершенно прямые волосы оттенком напоминали вишневое дерево или свежее машинное масло. Мелисса носила одежду, купленную в комиссионке и отнюдь ей не льстившую: свободный мужской костюм из клетчатой синтетики, пестрое платьице-трапецию, серые рабочие комбинезоны с вышитым над верхним левым кармашком именем «Ранди».

Мелисса терпеть не могла дураков. На втором занятии, когда вежливый паренек с косичками-дредами, по имени Чад (в каждом семинаре в Д. имелся по крайней мере один такой вежливый паренек с дредами), из кожи вон лез, пытаясь пересказать теории Торстейна «Веберна»[7], Мелисса принялась заговорщически подмигивать Чипу. Закатывала глаза, беззвучно шептала «Веблен», дергала себя за волосы, так что Чип больше следил за ее переживаниями, нежели за ответом Чада.

– Извини, Чад, – в конце концов не выдержала она. – Ты имеешь в виду Веблена?

– Веберн. Веблерн. Я так и говорю.

– Ты говоришь «Веберн», а надо: «Веблен».

– Веблерн. Хорошо. Большое спасибо, Мелисса.

Откинув назад волосы, Мелисса вновь обернулась к Чипу – она осуществила свою миссию. Ей было плевать на грозные взгляды, какими ее мерили друзья и сторонники Чада. Однако Чип переместился в другой угол аудитории, подальше от Мелиссы, и попросил парня продолжить доклад.

Вечером у входа в студенческий кинотеатр (он размещался в корпусе имени Хилларда Рота) Мелисса решительно протиснулась через толпу и обрушила на Чипа сообщение: она-де без ума от Вальтера Беньямина[8]. Чипу показалось, что Меллиса стоит чересчур близко к нему. Несколько дней спустя она стояла чересчур близко к нему на приеме в честь Марджори Гарбер[9]. Она галопом промчалась по лужайке «Люсент текнолоджиз»[10] (еще недавно попросту «Южной лужайке»), чтобы вручить Чипу еженедельный реферат, предусмотренный семинаром. Она материализовалась рядом с ним на парковке, погребенной под футовым слоем снега, и, энергично работая варежками, помогла почистить машину. Меховыми сапогами протоптала для него тропинку и упорно соскребала лед с ветрового стекла, пока Чип не придержал ее руку и не отобрал скребок.

Чип был сопредседателем комиссии, которая разрабатывала устав, четко определявший новую политику в отношениях между преподавателями и студентами. Этот устав отнюдь не воспрещал студенту прийти на помощь преподавателю и очистить его машину от снега. Бояться было нечего, благо Чип был уверен в своей моральной устойчивости. И все же вскоре он начал прятаться, едва заприметив издали Мелиссу, а то опять кинется к нему и встанет чересчур близко. Поймав себя на мысли о том, естественного ли цвета у Мелиссы волосы, Чип решительно выбросил эту проблему из головы. И так и не спросил Мелиссу, кто оставил у дверей его кабинета розы в Валентинов день и шоколадную фигурку Майкла Джексона на Пасху.

На занятиях он вызывал Мелиссу несколько реже, чем других студентов, зато всячески поощрял ее недруга Чада. Комментируя трудные пассажи Маркузе или Бодрийяра[11], Чип не глядя чувствовал, как Мелисса одобрительно кивает. На других участников семинара она почти не обращала внимания, разве что обернется к ним, внезапно вспыхнув гневом, отстаивая свое мнение, или холодно поправит кого-нибудь; сокурсники в свою очередь откровенно зевали, когда Мелисса поднимала руку.

Как-то теплым вечерком в пятницу – семестр уже шел к концу – Чип вернулся домой, закупив на неделю продуктов, и обнаружил, что кто-то «поработал» над его дверью. Из четырех фонарей на Тилтон-Ледж три перегорели, а администрация явно дожидалась, пока погаснет и четвертый, прежде чем потратиться на новые лампы. В сумраке Чип разглядел цветы и листья – тюльпаны и плющ, – натыканные в старую сетчатую дверь.

– Что это такое?! – возмутился он. – Мелисса, вы что, в тюрьму захотели?

Он еще много чего наговорил, прежде чем осознал, что растерзанными тюльпанами и плющом усеяно все крыльцо, что хулиганство все еще продолжается и он тут не один. Куст остролиста возле дома зашевелился, и оттуда выбралась хихикающая парочка.

– Прошу прощения! – воскликнула Мелисса. – Вы тут сами с собой разговариваете?

Чип надеялся, что она не слышала его слов, но куст был всего лишь в футах трех от двери. Чип занес в дом покупки, включил свет, обернулся: рядом с Мелиссой стоял Чад с косичками-дредами.

– Добрый вечер, профессор Ламберт, – очень вежливо произнес Чад. Он вырядился в один из Мелиссиных комбинезонов, а она – в футболку с призывом «Свободу Мумии!»[12], скорее всего собственность Чада. Одной рукой Мелисса обнимала Чада за шею, прижималась к нему бедром. Раскрасневшаяся, потная, возбужденная и, похоже, навеселе.

– Мы решили украсить вашу дверь, – пояснила она.

– Вообще-то зрелище жутковатое, – сказал Чад, оглядев дверь при свете фонаря. Поникшие тюльпаны торчали в разные стороны, шершавые стебли плюща в комьях грязи. – Насчет «украсить» пожалуй что перебор.

– Да тут ничего не видно, – возразила Мелисса. – Почему света нету?

– Потому что нету, – ответил Чип. – Гетто в лесу – вот где живут ваши преподаватели.

– Слышь, а плющ-то какой хилый.

– Откуда взялись тюльпаны? – поинтересовался Чип.

– С университетской лужайки.

– Слышь, я даже не понял, с какой стати мы это затеяли. – Чад повернулся так, чтобы Мелиссе было удобнее чмокнуть его в нос. По-видимому, ему это нисколько не мешало, хоть он и отклонял голову. – Идея вроде как была твоя, а не моя?

– Плата за обучение покрывает стоимость тюльпанов, – фыркнула Мелисса, норовя грудью прижаться к Чаду. С той минуты как Чип включил лампу у входа, она ни разу не глянула в его сторону.

– Стало быть, Гензель и Гретель шли-шли и набрели на мою дверь?

– Мы приберем, – посулил Чад.

– Не надо, – сказал Чип. – Увидимся во вторник. – Он вошел в дом, закрыл дверь и поставил агрессивную музыку времен своего студенчества.

К последнему семинару погода переменилась, пришла жара. Солнце палило вовсю, воздух был насыщен пыльцой, в недавно переименованном дендрарии «Виаком» пышно цвели все покрытосеменные. Прикосновения воздуха казались Чипу неприятно-интимными, как теплая струя воды в бассейне. Он успел задернуть шторы и включить видеомагнитофон, когда Мелисса и Чад вошли, прошагали через всю аудиторию и уселись в дальнем углу. Чип попросил студентов сесть прямо, ведь они же активные критики, а не расслабленные потребители, и все выпрямились ровно настолько, чтобы уважить его просьбу, не вполне ей подчиняясь. Мелисса, прежде единственный здесь активный критик с прямой спиной, нынче совсем сползла под стол, уронив руку на колени Чаду.

Чтобы проверить, в какой мере студенты наторели в критике текста, в азы которой он их посвящал, Чип продемонстрировал им ролик рекламной кампании «Давай, девчонка!». Эту кампанию разработало агентство «Бит сайколоджи», то самое, которое создало «Рев ярости» (реклама «Дж. электрик»), «Грязные игры» (джинсы фирмы «К.»), «Полная анархия!» («У. нетворк»), «Радикальный психоделический андеграунд» («E —.com») и «Любовь и труд» (для «М. фармасьютикал»). Ролик «Давай, девчонка!» выпустили на экран прошлой осенью, по одной серии в неделю, вместе с популярным сериалом про больницу. Выдержанный в стиле синема-варьете черно-белый ролик аналитики «Таймс» и «Уолл-стрит джорнал» провозгласили «революционным».

Сюжет таков: маленькая контора, четыре сотрудницы – прелестная молодая афроамериканка, блондинка средних лет, испытывающая страх перед техникой, задорная умница и красавица Челси и седовласая благожелательная начальница – сплетничают, смеются, а в конце второго эпизода все вместе решают, как быть: Челси обрушила на них ужасное известие – год назад она нащупала у себя в груди какое-то уплотнение, но боится идти к врачу. В третьем эпизоде начальница и прелестная молодая афроамериканка ошеломляют блондинку-технофоба: с помощью разработанной корпорацией Y «Глобал десктоп. Версия 5.0» они получают новейшую информацию о раке, находят для Челси группу поддержки и устраивают ее в лучшую местную больницу. Блондинка стремительно проникается любовью к компьютеру, но, восхищаясь современными технологиями, все же задает здравый вопрос: «Как Челси заплатит за все это?», на что начальница-херувим отвечает: «Я беру все расходы на себя». К середине пятого эпизода становится ясно – в этом и заключалась революционная новинка рекламной кампании, – что болезнь Челси неизлечима. Трогательные сцены: все мужественно шутят и крепко обнимаются. В заключительном эпизоде действие вновь переносится в офис: начальница сканирует фотографию умершей Челси, а блондинка, теперь уже до фанатизма увлеченная электроникой, умело пускает в ход «Глобал десктоп. Версия 5.0» от корпорации Y, и перед нами, быстро сменяя друг друга, мелькают кадры: по всему миру женщины всех рас и возрастов улыбаются и утирают слезы, когда на экранах компьютеров, подключенных к системе «Глобал десктоп», возникает лицо Челси. Компьютерный фантом в оцифрованном видеоклипе взывает: «Участвуйте в борьбе за исцеление!» Все заканчивается информацией (скромный печатный текст на экране), что корпорация Y перечислила в Американский антираковый фонд более 10 миллионов долларов, приняв таким образом участие в борьбе за исцеление.

Рекламная кампания вроде «Давай, девчонка!», хитроумно навязывающая собственные ценности, вполне могла запутать первокурсников, еще не овладевших оружием критики – анализом и стойкостью. Чип и хотел, и слегка опасался узнать, как далеко продвинулись его студенты. Не считая Мелиссы, подававшей очень разумные и крепко написанные рефераты, все остальные как попугаи твердили заученные на занятиях фразы. С каждым годом новички, похоже, становились чуть менее восприимчивы к основам теории. С каждым годом миг озарения, миг достижения критической массы, наступал чуть позже. Конец семестра все приближался, а Чип по-прежнему не был уверен, что хоть один студент, кроме Мелиссы, вправду понял, как следует критиковать массовую культуру.

И погода ему отнюдь не помогала. Как только он поднял шторы, в аудиторию хлынул прямо-таки пляжный свет. Летняя истома льнула к обнаженным рукам и ногам юношей и девушек.

Миниатюрная молодая женщина по имени Хилтон, чем-то похожая на чихуахуа, объявила, что в самом деле «смело» и «интересно, право же, интересно», что Челси умерла от рака, а не выздоровела, как обычно бывает в рекламе.

Чип выдержал паузу в надежде услышать, что именно этот просчитанный «революционный» поворот сюжета и создал ролику неслыханную популярность. Обычно можно было рассчитывать, что такую реплику подаст из первого ряда Мелисса, но сегодня она пристроилась возле Чада и уронила голову на стол. Обычно Чип призывал сонь к порядку. Однако сейчас ему не хотелось окликать Мелиссу – как бы голос не дрогнул.

Выдавив из себя улыбку, он сказал:

– На случай, если прошлую осень вы провели на другой планете, напоминаю: «Нилсен медиа рисёрч» пошла на «революционный» шаг и отдельно оценила рейтинг шестого эпизода. Впервые был проведен рейтинг рекламы. Поскольку же «Нилсен» включила ее в рейтинг, при новом показе в ноябре ей фактически была гарантирована широчайшая аудитория. Вспомните также, что «Нилсен» проводила рейтинг сразу после того, как газеты и радиопрограммы целую неделю шумели насчет «революционного» поворота сюжета со смертью Челси, а в интернете распространялся слух, будто Челси – реальный человек и действительно умерла. Невероятно, но сотни тысяч зрителей поверили в это, ведь специалисты из «Бит-сайколоджи» сфабриковали и медицинскую карту Челси, и ее биографию и разместили их в Сети. Итак, я задаю Хилтон вопрос: насколько «смелым» является такой без промаха бьющий прием в рекламной кампании?

– Все же они рисковали, – сказала Хилтон. – Смерть – негатив, это могло сработать против них.

Чип снова ждал, чтобы кто-нибудь, все равно кто, принял его сторону в споре, и не дождался.

– Значит, стопроцентно циничная стратегия, если с ней сопряжен финансовый риск, становится актом творческой смелости? – спросил он.

Бригада газонокосильщиков переместилась на лужайку под окнами аудитории, окутывая все и вся ровным густым гулом. И солнце светило так ярко!

Чип не сдавался: разве правдоподобно, чтобы владелица небольшой фирмы тратила собственные деньги на лечение подчиненной?

Одна студентка заметила, что босс, у которого она работала прошлым летом, был очень щедрым и вообще прекрасным человеком.

Чад молча отпихивал щекочущие Мелиссины пальчики, а сам свободной рукой вел атаку на обнаженную кожу у нее над пупком.

– Чад? – обратился к нему Чип.

Чад (надо же!) на сей раз имел что сказать, и вопрос даже не пришлось повторять.

– В общем, это же одна конкретная фирма, – сказал он. – Может, другая начальница совсем не такая классная. Но эта – просто супер. Никто ведь не говорит, будто так повсюду, верно?

Чип попытался поднять вопрос об ответственности искусства за типичность, но и эта попытка «скончалась в пути».

– Ладно, подведем итоги. Мы считаем, что такая реклама полезна для культуры и для страны. Так?

В раскаленной солнцем комнате нерешительно закивали.

– Мелисса, – произнес Чип, – мы не слышали вашего мнения.

Мелисса оторвала голову от стола, оставила в покое Чада и, прищурившись, взглянула на Чипа.

– Да, – сказала она.

– Что – «да»?

– Эта реклама полезна для культуры и для страны.

Чип глубоко вздохнул от обиды.

– Отлично. Спасибо. Ваше мнение принято.

– Можно подумать, вас интересует мое мнение.

– Не понял.

– Можно подумать, вас интересует чье-либо мнение, если оно не совпадает с вашим.

– Речь не о мнениях, – возразил Чип. – Вы должны освоить критический аппарат для разбора текстуальных артефактов. Вот чему я пытаюсь вас научить.

– Мне так не кажется, – продолжала Мелисса. – Вы пытаетесь научить нас ненавидеть то, что ненавидите сами. Вы ведь ненавидите рекламу, верно? Прямо-таки исходите ненавистью, это же слышно в каждом вашем слове.

Остальные студенты жадно прислушивались. Роман Мелиссы с Чадом скорее понизил акции Чада, нежели повысил Мелиссины, но сейчас девушка нападала на Чипа как равная, как рассерженный взрослый человек, а не как студентка, и аудитория навострила уши.

– Да, я ненавижу рекламу, – признал Чип, – но не в этом…

– В этом! – отрезала Мелисса.

– Почему вы ее ненавидите? – подхватил Чад.

– Да, скажите, почему вы ее ненавидите! – тявкнула малютка Хилтон.

Чип покосился на стенные часы. Еще шесть минут до конца семинара и семестра. Он провел рукой по волосам, обвел взглядом аудиторию, словно надеясь найти союзника, но студенты уже учуяли запах крови.

– Против «Y корпорейшн» в настоящее время ведутся три процесса о нарушении антимонопольного законодательства, – начал он. – Прибыли корпорации за прошлый год превысили валовой национальный доход такого, например, государства, как Италия. А теперь, чтобы выжать денежки из единственной демографической группы, еще не охваченной их продукцией, они развернули рекламную кампанию, эксплуатирующую страх женщин перед раком груди и их сочувствие к жертвам болезни. Да, Мелисса?

– Это вовсе не цинично.

– А как еще, если не цинично?

– Этот ролик превозносит работающую женщину, – заявила Мелисса. – Помогает собрать деньги на поиски лекарства от рака. Учит нас регулярно обследовать грудь и обращаться за помощью, если понадобится. Дает нам возможность почувствовать, что мы тоже можем овладеть компьютерной технологией, что это не сугубо «мужское дело».

– Хорошо, – отозвался Чип, – но ведь проблема не в том, будем ли мы бороться с раком груди, а в том, какое отношение рак груди имеет к продаже офисного оборудования.

Чад отважно выступил на защиту Мелиссы.

– В этом вся суть рекламной кампании: доступ к информации может спасти вам жизнь.

– Значит, если «Пицца-хат» рядом с ломтиками острого перчика поместит небольшой слоган, призывающий мужчин проверять, нет ли уплотнения в яичках, то она может объявить себя участником отважной и славной борьбы против рака?

– Почему бы и нет? – сказал Чад.

– Неужели никто ничего не имеет против?

Никто ничего не имел. Мелисса ссутулилась, скрестив руки на груди, на лице у нее читалась мрачная ирония. Чипу казалось – быть может, несправедливо, – что за пять минут она уничтожила плоды целого семестра педагогической работы.

– Ладно, подумайте о том, что «Давай, девчонка!» и снимать бы не стали, если б корпорация Y не имела товара на продажу. Учтите, что у менеджеров Y одна задача: взвинтить до небес курс своих акций и в тридцать два года выйти на пенсию, а цель тех, кто владеет акциями (его брат Гари и невестка Кэролайн держали большой пакет акций корпорации Y), построить себе дом больше прежнего, и купить джип побольше, и заграбастать еще большую долю ограниченных мировых ресурсов.

– Что плохого в том, что люди зарабатывают? – возмутилась Мелисса. – Почему делать деньги – по определению плохо?

– Бодрийяр возразил бы, что рекламная кампания вроде «Давай, девчонка!» преступна уже потому, что отделяет означающее от означаемого, – сказал Чип. – Образ плачущей женщины уже означает не только скорбь, он еще означает:

«Покупайте офисное оборудование». Он означает: «Наши боссы заботятся о нас».

На часах половина третьего. Чип умолк, ожидая звонка, знаменующего конец семестра.

– Прошу прощения, – сказала Мелисса, – но все это – полная чушь!

– Что – чушь? – переспросил Чип.

– Весь этот курс, – сказала она. – Каждую неделю – полная чушь! Критики один за другим заламывают руки: ах-ах, упадок критического сознания! Никто из них не в состоянии толком объяснить, в чем дело, но они точно знают: все ужас как плохо! «Корпоративный» – бранное слово для любого из них, а уж если кто получает от жизни удовольствие, богатеет – вовсе кошмар! Только и твердят: конец того и смерть сего. Мол, люди, считающие себя свободными, «на самом деле» не свободны. А те, кто считал себя счастливыми, «на самом деле» вовсе не счастливы. Вдобавок, ах-ах, нет никакой возможности для радикальной критики общества, хотя что именно в обществе так уж фундаментально плохо и почему нам требуется такая радикальная критика, никто из них сказать не может. До чего типично, до чего характерно, что вы ненавидите рекламу! – заявила она Чипу в ту самую минуту, когда в корпусе имени Рота наконец-то зазвенел звонок. – У нас в стране постоянно улучшается ситуация для всех, для женщин, для цветных, для геев и лесбиянок, люди становятся все более открытыми и интегрируются в общество, а вас волнует только дурацкая, надуманная проблема соотношения означаемого и означающего! Единственное, в чем вы можете упрекнуть этот ролик, который приносит женщинам столько пользы, – а вам непременно надо в чем-то его упрекнуть, потому что все на свете обязательно должно быть плохо, – так только в том, что люди работают на корпорацию и богатеют, а это почему-то дурно. Да, черт побери, я знаю, что уже был звонок! – И она захлопнула свою тетрадь.

– Ладно, – вздохнул Чип. – Что ж, на этой ноте… Вы прошли обязательный курс по гуманитарным предметам. Желаю хорошо провести лето.

Он не сумел подавить нотку горечи в голосе и, склонившись над видеоплеером, принялся перематывать «Давай, девчонка!», якобы что-то налаживая и бесцельно щелкая кнопками. Затылком он чувствовал, как несколько студентов потоптались у него за спиной, может, хотели поблагодарить за усердие, с которым он их учил, сказать, что курс им понравился, но Чип не поднимал головы, пока аудитория не опустела. Тогда он пошел к себе на Тилтон-Ледж и напился.

Упреки Мелиссы задели его за живое. Раньше Чип не отдавал себе отчета в том, насколько всерьез он воспринял отцовский наказ делать «полезную для общества работу». Критика больной культуры, пусть даже критика ничего не могла изменить, всегда казалась ему достойным занятием. Но что, если болезнь вовсе не была болезнью, что, если великий материалистический уклад, то бишь техника, ненасытное потребление, прогресс медицины, в самом деле повышали качество жизни ранее угнетенных слоев, что, если только белых мужчин-гетеросексуалов вроде Чипа тошнило от этого уклада? В таком случае его критика лишалась даже теоретической ценности. Полная чушь, как выразилась Мелисса.

Упав духом, не имея сил сесть за новую книгу, которой он собирался посвятить лето, Чип купил дорогущий билет до Лондона, оттуда автостопом добрался до Эдинбурга и загостился у шотландской специалистки по перформансу, которая прошлой зимой читала в Д. лекции и иллюстрировала их своими выступлениями. В конце концов приятель специалистки по перформансу заявил ему: «Пора в путь, парень». И Чип пустился в путь с рюкзаком, набитым томами Хайдеггера и Витгенштейна, которых не мог читать от одиночества и тоски. Ему претила мысль, что он не способен обходиться без женщины, однако после того, как Руфи его бросила, он ни с кем не спал. Чип был единственным за всю историю Д. преподавателем-мужчиной, читавшим теорию феминизма, и хорошо понимал, насколько важно для женщин не отождествлять «успех» с «наличием мужчины», а «поражение» с «отсутствием мужчины», однако он был одиноким нормальным мужчиной, а одинокий нормальный мужчина не располагает утешительной теорией маскулинизма, чтобы выпутаться из этого противоречия, источника женоненавистничества:

– чувствовать себя так, словно без женщины обойтись невозможно, – признак слабости;

– и тем не менее без женщины мужчина утрачивает уверенность в своей силе и особом статусе, каковая – к добру или худу – составляет основу его гендерной самоидентификации.

Иной раз по утрам, среди зеленых, спрыснутых дождем шотландских пейзажей, Чипу казалось, что он вот-вот вырвется из лап этого противоречия и вновь обретет самодостаточность и цель жизни, но в четыре часа дня он уже пил пиво на железнодорожной станции, закусывая чипсами с майонезом и подмигивая девицам из восточно-американских колледжей. Неуверенность в себе и неспособность воспроизвести акцент жителей Глазго, от которого у американочек подгибались коленки, мешали Чипу превратиться в записного соблазнителя. На его счету был один только гол: юная девица-хиппи из Орегона, с пятнами кетчупа на блузке. От ее волос шел до того густой запах, что большую часть той ночи Чипу пришлось дышать ртом.

По возвращении в Коннектикут эти неудачи казались уже скорее забавными, нежели жалкими, и Чип принялся подшучивать на свой счет перед друзьями-неудачниками. Вероятно, думал он, шотландскую тоску на него нагнала жирная пища. Тошнота подкатывала к горлу, стоило представить себе лоснящиеся края подрумяненной рыбки – как бишь она называлась? – сизоватые полукружья насыщенных липидами чипсов, запах кипящего масла и волосатой девчонки или даже просто услышать слова: «Ферт-оф-Форт»[13].

На еженедельных фермерских ярмарках поблизости от Д. он покупал теперь экологически чистые томаты, белые баклажаны, тонкокожие золотистые сливы. Он ел руколу (старики фермеры называют ее сурепкой), такую забористую, что на глазах выступали слезы, словно при чтении отрывка из Торо[14]. Вернувшись к здоровому образу жизни, Чип вспомнил и о самодисциплине. Отлучил себя от алкоголя, крепче спал, меньше пил кофе, дважды в неделю посещал университетский гимнастический зал. Прочел-таки треклятого Хайдеггера и каждое утро делал приседания. Другие виды самосовершенствования легли в общую картину, словно кусочки мозаики, и какое-то время Чип блаженствовал на манер Торо, тем более что прохладная, способствующая прилежному труду погода возвратилась в долину Свалки. В перерыве теннисного матча Джим Левитон заверил Чипа, что утверждение его в должности постоянного профессора – сущая формальность и Вендла О’Фаллон, другой перспективный сотрудник литературоведческой кафедры, ему не конкурент. Осенью Чипу предстояло вести курс поэзии Возрождения и семинар по Шекспиру: ни то ни другое не требовало пересмотра прежних позиций. Препоясав чресла перед последним этапом восхождения на вершину под названием «Постоянная профессорская ставка», Чип тем не менее рад был услышать, что путешествие окажется несложным; в конечном счете без женщин его жизнь стала даже счастливее.

Однажды в пятницу, в сентябре, он сидел дома и готовил на ужин брокколи, тыкву и свежую треску, предвкушая вечер за проверкой экзаменационных рефератов, как вдруг мимо кухонного окна проследовала пара ног. Чип узнал эту танцующую походку: так ходит Мелисса. Она не могла пройти мимо изгороди, не пробежавшись по ней пальцами. Она била в коридорах чечетку и играла в «классики». Ходила задом наперед и боком, скакала, подпрыгивала.

В дверь Мелисса постучалась весьма решительно. Сквозь сетку Чип разглядел у нее в руках тарелку с покрытым розовой глазурью печеньем.

– Да! В чем дело? – сказал он.

Мелисса подняла тарелку на ладонях.

– Печенье к чаю. Я подумала, именно сейчас вам необходимо печенье.

По натуре не склонный к театральности, Чип не знал, как вести себя в подобных ситуациях.

– Зачем вы принесли мне печенье? – спросил он.

Мелисса опустилась на колени и поставила тарелку на коврик среди обратившихся в прах ошметков плюща и тюльпанов.

– Я оставлю печенье здесь. Можете делать с ним что угодно. Всего доброго! – Раскинув руки и пританцовывая, она сбежала по ступенькам и на цыпочках упорхнула по мощеной дорожке.

Чип возобновил поединок с тресковым филе, посреди которого вился красно-бурый хрящ, каковой он твердо решил удалить, только никак не мог за него уцепиться – пальцы скользили.

– Да пошла ты! – буркнул он, бросая нож в раковину.

Печенье истекало маслом, и глазурь тоже была сливочная. Вымыв руки и открыв бутылку шардоне, Чип съел четыре штуки, а рыбу так и убрал в холодильник. Корочки перепеченной тыквы здорово смахивали на резиновый ниппель. Cent Ans de Cinma Erotique[15], весьма поучительный фильм, несколько месяцев безропотно томившийся на полке, внезапно потребовал полного и незамедлительного внимания. Чип опустил шторы, пил вино и кончал снова и снова, а перед сном съел еще два печенья, в которых обнаружилась мята – легкий сливочный привкус мяты.

Наутро он уже в семь был на ногах и сделал четыреста приседаний. Cent Ans de Cinma Erotique он искупал в помоях, сделав, как говорится, «непожароопасным». (Так он поступал с сигаретами и немало пачек перевел, пока избавился от вредной привычки.) «С какой стати нож валяется в раковине?» – Чип не узнавал собственного голоса.

В своем кабинете в корпусе имени Рота он засел за рефераты. На полях одной из работ написал: «Возможно, шекспировская Крессида повлияла на выбор тойотовской торговой марки, однако требуются более убедительные доводы, чтобы доказать, что тойотовская «Крессида» повлияла на шекспировский текст». Это замечание он смягчил восклицательным знаком. А препарируя безнадежно слабые работы, не ленился рисовать улыбающиеся рожицы.

«Правописание!» – укорил он студентку, на восьми страниц кряду писавшую «Тролий» вместо «Троил».

И масса смягчающих вопросительных знаков. Возле фразы «Тут Шекспир доказывает, что Фуко[16] был абсолютно прав, говоря об исторической морали» Чип написал: «Переформулировать? Например: «Здесь шекспировский текст как бы предвосхищает Фуко (лучше: Ницше) …»?

Спустя пять недель и десять, не то пятнадцать тысяч студенческих ошибок он все еще правил рефераты, когда ветреным вечером после Хеллоуина кто-то поскребся в дверь кабинета. Распахнув дверь, Чип обнаружил на дверной ручке сюрпризный мешок из дешевого магазина. Доставившая этот мешок Мелисса Пакетт спешно удалялась по коридору.

– Что это значит? – спросил он.

– Стараюсь помириться, – ответила она.

– Спасибо, конечно, – сказал он. – Но я не понимаю…

Мелисса вернулась. На ней был белый малярный комбинезон, теплая фуфайка с длинными рукавами и пронзительно-розовые носки.

– Играла в «кошелек или жизнь». Это примерно пятая часть моей добычи.

Мелисса подошла ближе, Чип попятился. Войдя следом за ним в кабинет, она покружила на цыпочках, читая названия на корешках книг. Чип прислонился к столу, оборонительно скрестил руки на груди.

– Я изучаю у Вендлы теорию феминизма, – сообщила Мелисса.

– Логично. Раз уж вы отвергли устаревшую патриархальную традицию теории критики…

– Вот именно, – подхватила Мелисса. – Увы, ее семинар такой жалкий. Кто занимался в прошлом году у вас, говорят, было здорово, а у Вендлы мы сидим и рассуждаем о чувствах. Раз устаревшая теория толковала о рассудке, новая истинная теория, само собой, обязана говорить о сердце. Сомневаюсь, чтобы она прочла всю литературу, которую нам задает.

В приоткрытую дверь Чип видел дверь кабинета Вендлы О’Фаллон, обклеенную исключительно «позитивными» плакатами и лозунгами: Бетти Фридан[17], год 1965; сияющие улыбками гватемальские крестьянки; ликующая звезда женского футбола; плакат с Вирджинией Вулф[18], выпущенный английской пивной фирмой и украшенный надписью «Долой господствующую парадигму». Все это наводило на Чипа уныние, напоминая ему о бывшей подружке, Тори Тиммелман. А уж любовь к постерам вообще вызывала у него возмущение: мы что, подростки-недоучки?! Это детская?!

– Стало быть, – сказал Чип, – хоть вы и сочли мой семинар полной чушью, эта чушь по сравнению с ее была классом выше?

Мелисса покраснела.

– Конечно! Как преподаватель вы куда лучше. Я многому у вас научилась. Вот что я хотела вам сказать.

– Будем считать, сказали.

– Понимаете, мои родители в апреле разошлись. – Мелисса бросилась на Чипов казенный кожаный диван, приняла расслабленную позу, точно на кушетке психотерапевта. – Сперва мне здорово нравилось, что вы так резко выступаете против корпораций, а потом меня вдруг заело, заело по-настоящему. Взять, к примеру, моих родителей – у них полно денег, но они вовсе не плохие люди, хоть мой отец и живет сейчас с этой особой, с Вики, которая всего года на четыре старше меня. Он по-прежнему любит маму, я уверена. Когда я уехала из дома, их отношения чуточку поостыли, но я знаю: он ее любит.

– В колледже действует несколько видов психологической помощи, – скрестив руки на груди, напомнил Чип. – Как раз для студентов, переживающих подобные трудности.

– Спасибо. Вообще-то со мной все в порядке, если не считать, что напоследок я нагрубила вам в аудитории. – Зацепившись каблуками за подлокотники дивана, Мелисса сбросила туфли на пол. Чип заметил, что из-под комбинезона, по обе стороны нагрудника, проступили мягкие складки теплой фуфайки./p>

– Детство у меня было чудесное, – продолжала она. – Родители были моими лучшими друзьями. До седьмого класса я воспитывалась дома. Мама училась в медицинском колледже в Нью-Хейвене, а папа гастролировал с панк-оркестром «Номатикс». Когда мама впервые в жизни пошла на шоу панков, она вышла с концерта под руку с отцом и в результате очутилась в его номере в гостинице. Она бросила учебу, он – «Номатикс», и с тех пор они не разлучались. Так романтично. Мой отец получил кой-какие деньги из трастового фонда, и распорядились они ими просто гениально. На рынок тогда как раз вышли всякие новые компании, моя мама интересовалась биоинженерией и читала «Джей-эй-эм-эй»[19], а Том – мой отец – разбирался в цифрах, так что они сумели успешно вложить деньги. Клэр – моя мама – сидела со мной дома, мы много общались, я освоила школьную программу, и мы всегда были вместе, все трое. Они были так… так влюблены друг в друга. По выходным всегда устраивали вечеринки. А потом нам пришло в голову: мы же знаем всех и разбираемся в финансах, почему бы нам не организовать взаимный фонд? Мы так и сделали. И вы просто не поверите! Этот фонд до сих пор в верхней строке – «Уэстпортфолио биофонд-40». Потом, когда конкуренция возросла, мы основали еще несколько фондов. Ведь нужно предложить клиентам полный спектр услуг. Так, во всяком случае, говорили Тому корпоративные вкладчики. Вот он и организовал эти другие фонды, но они, увы, оказались не очень-то прибыльными. Думаю, в этом и коренятся нелады между ним и Клэр, потому что ее фонд, «Биофонд-40», где она всем заправляет, по-прежнему в порядке. Теперь сердце у мамы разбито, она в депрессии, сидит дома, никуда не выходит. А Том хочет, чтобы я познакомилась с этой Вики, она-де «очень забавная» и катается на роликовых коньках. Но мы же все понимаем: папа и мама созданы друг для друга. Они идеально друг друга дополняют. И мне кажется, если б вы знали, как это клево – создать новую компанию, чтобы деньги текли рекой, и как все это романтично, вы бы не судили так, сплеча.

– Возможно, – кивнул Чип.

– В общем, по-моему, с вами можно поговорить. В целом я справляюсь, но мне все-таки нужна дружеская поддержка.

– Как насчет Чада? – спросил Чип.

– Он милый мальчик. В самый раз на три уик-энда. – Спустив ногу с дивана, Мелисса пристроила ступню на ноге Чипа, поближе к бедру. – По большому счету трудно представить себе более несовместимую пару, чем он и я.

Сквозь ткань джинсов Чип ощущал нарочитое шевеление ее пальчиков. Стол мешал ему изменить позу, освободиться из ловушки, пришлось ухватить Мелиссу за щиколотку и водворить ее ногу обратно на диван. Но розовая ступня тут же подцепила Чипа за локоть, притянула к себе. Все это выглядело игриво и невинно, однако дверь была открыта, в кабинете горел свет, шторы он не опускал, а в коридоре кто-то находился.