У стен недвижного Китая Янчевецкий Дмитрий

Трудно описать впечатление, которое охватывает меня здесь. Я стою как очарованный. Передо мною возвышались вековые деревья, одно красивее другого, с вершинами, слегка запорошенными снегом. Через весь этот парк, насколько хватало глаз, пролегала широкая аллея, а в конце ее виднелась кумиренка, точно на картинке писанная. Кругом торжественная тишина. Невольно хотелось молчать. Более подходящей обстановки для могилы императора и не придумать.

Наконец мы двигаемся вперед. Идем, идем, и вдруг выходим на поперечную аллею, гораздо шире первой. По ней, по обе стороны возвышались огромные каменные статуи разных животных и чудовищ. Вот верблюд; дальше лошадь, еще дальше не то собака, не то лев. Все они стоят на высоких постаментах, изукрашенных различными орнаментами. Как постаменты, так и самые фигуры уже сильно пообветшали, выветрились и покрылись мхом. По всему видно, что они стоят здесь не десятки, а сотни лет. Долго хожу я, смотрю и не могу налюбоваться. Для меня, как для любителя старины, всё это в особенности было интересно. Здесь, что ни шаг, то приходилось в удивлении останавливаться и широко раскрывать глаза. Иду, иду по этой аллее и упираюсь в ворота с аркой. Ну что за прелесть эти ворота!

– Александр Николаевич! – кричу Кениге. – Вот начинайте отсюда снимать, эти ворота.

– Я вот это чудовище снимаю. Ведь и оно тоже интересно! – спокойно отвечает мой дорогой спутник.

Постепенно переходя от одной фигуры к другой, он все их фотографирует. Отсюда направляемся по той же аллее, только в другую сторону. Попадаем в какую-то высокую часовню. В ней стоит гигантская каменная черепа ха. На черепаху установлен, саженей 5 вышиной, каменный же памятник, в виде доски, с надписью на обеих сторонах, по-китайски, и, ежели не ошибаюсь, по-тибетски. Что гласит эта надпись, я не мог допытаться от моего переводчика. Он, как и всегда, одно твердил: «Шибко, шибко старое». Отсюда, с этой часовни, виднелся просторный чистый двор, мощенный камнем. Впереди, через эту площадку, возвышались такие же солидные ворота, дубовые, резные, украшенные различными бронзовыми шляпками, бляхами и львиными мордами с кольцами.

Опять и здесь такой же колоссальный дубовый запор, который только двоим под силу поднять. Ворота открывают, и перед нами, точно в сказке, вырастает целый ряд дворцовых построек, вроде тех, что мы видели в Мукдене, только несколько старее. Все они такие же вычурные, так же украшены резьбой и раззолочены. На одном, самом высоком дворце, мне в особенности понравилась крыша. Снег на ней стаял, и коричневато-желтые черепицы блестели на солнце, будто золотые. Между ними резко выделялись бронзовые фигурки, в виде стаканчиков. По обоим углам и посредине возвышались драконы, и от них спускались на крышу бронзовые цепи. Что эти цепи должны были обозначать, то ли, что драконы побеждены и прикованы, или что другое – уже не могу объяснить, только я хорошо рассмотрел их в бинокль.

Вхожу вовнутрь здания. Здесь, на небольшом возвышении, стоят два роскошных кресла с мягкими подушками, а рядом столик и на нем лежит мячик.

– Для чего эти кресла? – спрашиваю переводчика.

– А сюда ежегодно, в день рождения императора, прилетают души его и императрицы. Они садятся в эти кресла, едят любимые кушанья, которые для них нарочно в этот день приготовляют, и играют в мяч. После чего они улетают.

Переводчик, видимо, всему этому верил. Кениге снял с кресел фотографии очень удачно.

Отсюда идем в жилое здание, чтобы погреться.

Здесь уже наш милый и любезный Довен приготовил угощение: чай, печенье и бутылку китайской водки под названием суля. Запах у ней отвратительный, резкий. Наши офицеры ее не пьют, казаки же и солдаты ею не брезгают. Некоторые так ее полюбили, что даже предпочитали русской водке, главное џ за то бесценное качество, что от нее можно быть пьяным подряд двое суток, стоит только на другой день выпить холодной воды. Так, по крайней мере, меня уверяли казаки. У нас тоже была взята с собой закуска: разное жаркое, консервы, бутылка смирновской водки и киевской наливки. Эту последнюю я специально взял для Довена, зная, что всем китайцам она очень нравится. Но наш путеводитель, оказывается, любил и смирновку. Пока мы закусывали, он сам, без особых приглашений, порядочно-таки и из той и из другой бутылки поубавил. Смотрю, он стал уже очень веселый и разговорчивый. Походка у него сделалась быстрая, порывистая.

– Туда, туда! – кричит он мне и тащит за рукав. Желтая курма его распахнулась. Павлинье перо на шапке съехало в сторону.

– Он зовет ваше высокоблагородие показать вам могилы! – почтительно объясняет мне Иван-переводчик. Он тоже порядочно выпил. Но только на него водка иначе подействовала. Узенькие глаза его слипались, и ему заметно хотелось спать.

– Ну пойдем, пусть показывает! – говорю, и мы все направляемся за Довеном.

Обходим кругом дворца с желтой блестящей крышей и попадаем на узенькую площадку. На ней возвышался каменный саркофаг, так аршина два высоты и сажени две длины. На саркофаге водружены три каменных фигуры, наподобие тумб. Все это было старо и поросло зеленоватым мхом. Кениге, конечно, сейчас же сфотографировал эту прелесть, а затем мы направляемся узенькой нишей сквозь стену. Только миновали ее, как упираемся в другую стену. За ней виднелся холм с развесистым деревом.

Проход в стене, должно быть, как похоронили богдыхана, заделан, замуравлен, и на этом месте красуется теперь, как бы печать, из превосходных разноцветных изразцов.

– Вот, ваше благородие, под этим деревом и похоронен богдыхан, – многозначительно говорит переводчик и показывает рукой.

– Когда наши войска заняли Мукден, то здесь на этом холме стоял часовой, чтобы охранить могилы от разрушения боксерами.

– Ну, Иван, поблагодарите очень господина Довена за любезность, что показал нам могилы. Просите, чтобы приезжал ко мне в гости! – говорю я, когда все мы вышли обратно па прежнюю аллею с каменными фигурами.

Довен, с умильной улыбкой, низко кланяется, приседает и сжимает перед собой кулаки. Лицо его раскраснелось и сделалось потное от усиленной ходьбы. К толстым войлочным башмакам прилипли комья мерзлой грязи. Медленно, без разговоров, вторично проходим мы через эту чудную сосновую рощу. Когда идешь по ней, то и разговаривать не хочется. Все бы прислушивался к её тишине. Наконец прощаемся с Довеном, даем на чай прислуге, сторожам, которые ходили за нами, отпирали двери, расчищали дорожку и смахивали снег с фигур для фотографирования. Садимся в тарантас и едем, не прямо домой, а заезжаем еще на хутор дзянь-дзюня, где у него находится рассадник изюбрей. Это род оленей, которых молодые рога, еще не успевшие окрепнуть, содержат в себе клейкое вещество, очень ценимое китайцами. Они верят, что вещество это возвращает молодость и исцеляет от многих болезней. Прежде, когда изюбрей не умели разводить домашним путем, пара таких рогов ценилась до 600 руб. и более.

Подъезжаем к высокому тыну. Старик-привратник, в синей ватной курме и в коричневой меховой шапочке, встречает нас и ведет показывать оленей. Они гуляли на дворе, разделённые по возрастам, досчатой перегородкой. Маленькие отделены от подростков, а последние от стариков. Я насчитал всех около 50 штук. Молодежь очень ручная. Близко подходит, обнюхивает руки и ожидает подачки. А вон там в загоне заперты старики, самец и самка, огромного роста, выше лошади. Рога у самца широкие, развесистые. Масти темно-бурой с пятнами. Вхожу туда вместе с привратником, у которого была в руках длиннейшая палка. Самец, как только заметил нас, начинает глухо рычать, вытягивает шею, свирепо закатывает глаза под лоб и грозно, медленно, начинает наступать на нас. Мы скорей, давай Бог ноги, удираем восвояси. Привратник объяснил, что такой изюбр одним ударом рога может насмерть уложить человека. Нам все-таки удалось сфотографировать, как стариков, так и молодых.

Уже наступили сумерки, когда мы вернулись в Мукден.

Дня через два мне удалось вторично попасть в Мукденский дворец, вместе с Кениге, и сфотографировать часть хранящихся там древних ваз. От начальника штаба принесли печать. Опять явились те же два чиновника от дзянь-дзюня, и тот же милейший Илья Ефимович повел нас в склад, где хранились вещи. На этот раз за нами шла целая команда солдат. День был солнечный, но морозный. Вообще в Маньчжурии, как я заметил, погода очень равномерна и постоянна. То же было в прошлом году и в Гирине. Как начнутся морозы, так уже и стоят без перерывов целую зиму, месяца три.

Но вот печати сняты, и мы входим в казнохранилище. Я приказываю вынести два стола и поставить их на площадке. Затем открываю один шкаф, другой, третий – и останавливаюсь в недоумении. С чего начать? Одна вещь интереснее другой. Все они стоят на подставках. И на каждой подставке, на дне, золотыми иероглифами обозначено, к какой династии относятся вазы. Вообще порядок тут был большой. Но пыли, пыли, не оберешься. И откуда она взялась! Шкафы были плотно закрыты. Наконец решаюсь. Солдаты берут вазы, выносят их на свет Божий, смахивают пыль и ставят на стол. Я и забыл сказать, что на этот раз, кроме Кениге, пришел с нами, по моей просьбе, еще другой любитель-фотограф, капитан 1-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Добжанский, большой знаток и специалист своего дела. У него было несколько аппаратов. С собой он взял сегодня самый большой. Итак, мы приступаем к делу. Расставляем вазы, снимаем по две, по три. Под конец устанавливаем группу и снимаем разом полсотни ваз. Группа вышла очень удачна. Каких только тут не было чудных вещей! Вот бы где любитель антиков мог полюбоваться. Покончив с работой, я искренно благодарю Илью Ефимовича, а также команду нижних чинов и еду домой.

На базаре

Часов семь утра. Одеваюсь потеплее и выхожу с переводчиком Иваном побродить по городу. Несмотря на ранний час, улицы уже полны народа. Шум стоит, как и среди дня. Повсюду слышатся однообразные выкрикивания разносчиков, предлагающих свои товары. Вон, согнувшись в три погибели, тащит на коромысле старик-торговец овощи, другой продает хлеб, третий – что-то вроде халвы. Лавки открываются. Они ничем не защищены от холода. Купцы и приказчики спокойно сидят за прилавками в теплых красных капюшонах, курмах, засунув руки в длинные рукава и, точно истуканы какие, безучастно смотрят на проходящих. Лица некоторых из них мне уже примелькались. Мы направляемся пешком к центру города. Высокая триумфальная арка ведет на базар. Арка эта древняя, находится над крепостными воротами.

Хотя крепости тут в сущности никакой и нет, но эта часть города обнесена высокой толстой стеной. Местами она так стара, что грозит падением. Я невольно останавливаюсь и любуюсь на ворота, запор, петли, пробои. Всё тут интересно. Самые ворота очень толстые, дубовые, околочены железом. Шляпки от гвоздей большие, набиты узором. Не только что дерево местами сгнило, но даже и самое железо проржавело от времени и исчезло. При каком царе, в каком веке всё это построено? Бог знает! На стенах кое-где выросли деревья в охват толщиной. Под тенью их, летом, наверное, ютится немало народу. Что дальше, то стены становятся интереснее. Вон за ними виднеется вдали такая же высокая башня, о которой я уже писал раньше и с которой снял фотографию. Таких башен в Мукдене четыре, по числу стран света. Стены живописно, то подымаются, то уклоняются в сторону. Подъемы к ним, башенки, зубцы – все красиво, все интересно. Но вот мы попадаем на базар. Какой громадный выбор всякой всячины! В особенности много овощей. Встречаю такие, каких я никогда и не видал. Наши солдаты гуляют здесь как дома. Денщики, каптенармусы, артельщики, жены офицеров, сестры милосердия. Все они уже, видимо, привыкли к китайцам и совершенно спокойно переходят от одного балаганчика к другому, спорят, торгуются, покупают и идут дальше. Вон моя знакомая докторша, за ней солдат с корзинкой на руке. Барыня эта – великая хлопотунья. Она, очевидно, чувствует себя здесь отлично. Встречается со знакомыми, тараторит, смеётся, преподает всем советы, где, что и как получше и подешевле купить.

– А, Александр Васильевич! Как вы рано вышли! – кричит она, завидев меня. Берет за руку, без дальних разговоров указывает мне перстом направление и говорит: – Вот ступайте прямо, прямо, вон к тому углу стены. Там под башенкой приютился китаец-старьевщик. У него я видела сегодня мельком вазу фарфоровую, – вот прелесть! Торопитесь, чтобы кто не предупредил!

Затем прощается со мною, бежит к какой-то даме и принимается ей тоже что-то объяснять. Бедный денщик, с тяжелой корзиной на руке, из которой торчат – хвост фазана, голова какой-то рыбы, кочан капусты и разная другая снедь, как тень, бродит молча за своей хлопотливой барыней, терпеливо дожидаясь, когда же наконец окончит она свои разговоры и направится домой.

На базаре народу множество, конечно, большинство китайцы. Русского покупателя издали увидишь, он с корзинкой, китайцы же несут свои покупки на веревочках. И чего, чего тут только нет! Чего только не насмотришься. Вон старик-гадальщик сидит в балаганчике за столиком. Одет тепло. Шапка с наушниками. Перед ним множество разных чашечек и коробочек с разными билетиками. Дальше – толпа народу. Что такое? Смотрю, сидит на скамейке китаец и что-то рассказывает. Народ внимательно слушает и по временам весело гогочет. Это рассказчик повествует разные факты и историйки из китайской жизни. Еще дальше другая толпа. Направляюсь к ней.

Издали слышу звуки бубенчиков, колокольчиков и другой китайской оглушительной музыки. Несколько человек поют в такт, помахивая руками. Это китайские песенники. Мотив песен неприятен и негармоничен для европейского слуха. Сколько я ни слушал, не мог добраться мелодии. А вон, что там в стороне под самой стеной творится? Тоже собрался народ. Заглядываю в середину, – и, что же вижу? Старик-китаец сидит на снегу, поджавши ноги калачом и обмакивая 4 палец руки в банку с тушью, вырисовывает на новенькой, чисто выструганной дощечке дракона. Выделывал он это в три темпа так ловко, так искусно, что всю толпу приводил в восхищение. Я даю ему гривенник и иду дальше, вдоль все той же древней стены.

У самого ее подножья, на солнечной стороне протянулись, чуть не на версту, балаганчики старьевщиков. Хозяева их, в халатах и курмах, с чувством собственного достоинства, сосредоточенно смотрят на проходящих. И какая особенность у китайских купцов: они не бросаются на вас, не затаскивают в свои лавки, как наши русские. Нет, хотя у другого товару, что называется, на грош, а посмотрите, как он важно вас оглядывает. С места не трогается и, по-видимому, едва обращает внимание. Дескать, хочешь – покупай, хочешь – нет, а я, мол, гнаться за тобой не буду. Медленно обхожу ряды. Останавливаюсь, смотрю на мелочь, беру в руки, оглядываю – китаец невозмутимо сидит и выжидает, что будет. Отхожу к другому. Китаец берет вещь, которую я трогал, и ставит именно на то место, где она стояла, той же стороной и опять садится на свое место. Много я прошел, но ничего интересного не мог найти. Вдруг вижу – у одного, под стеклом в витрине, лежит флакон. Велю достать его. Смотрю: вещь крайне интересная, с надписью. Только из чего этот флакон сделан? Легкий, коричневатый, как будто из черепахи.

– Хубо, хубо! – выкрикивает хозяин, тощий, маленький старикашка в коричневой шапке. На ушах надеты меховые наушники, в виде сердечек. Перепрыгивая с ноги на ногу, он старался согреться и дул в руки.

– Из чего это? – спрашиваю своего Ивана-переводчика.

– Эта такой смола, что из дерева течет, – шибко, шибко старый! – говорит он по обыкновению, и вертит головой. – Вот писано. Такой иероглиф теперь нет. Это пятьсот лет назад писали. Это купи, это хорошо! – одобряет он.

Я торгую флакон. Оказывается, он был из янтаря.

– 40 доллар! – торжественно восклицает хозяин.

– 10 хочешь? – спрашиваю его.

Тот молча прячет вещь обратно под стекло. Мы отходим несколько. Я посылаю Ивана торговаться. Тот возвращается и говорит:

– Дай пятнадцать, он отдаст.

Плачу 15 долларов и получаю флакон. Вазочки же фарфоровой, о которой говорила докторша, я так и не нашел.

Таким образом я и в Мукдене накупил порядочно разных интересных безделушек.

От Мукдена до Пекина

Как-то случайно узнаю, что китайские император и императрица со всем двором на днях возвращаются в Пекин из своего бегства. У меня вдруг является страстное желание: посмотреть этот удивительный въезд. Ведь тут до Пекина всего каких-нибудь двое суток. Надо, думаю, ехать. Сказано – сделано. Надеваю мундир и еду откланиваться начальству, и прощаться со знакомыми. Хотя я прожил здесь всего 3 недели, но везде так был сердечно принят и так свыкся, точно целый год пробыл.

Мне удалось отпросить у начальства моего приятеля есаула Кениге ехать со мною, что очень устраивало обоих нас.

Сборы были недолги, и 23 декабря, рано утром, мы уже катили в тарантасе на железную дорогу. Часа через три показалась и станция Мукден. Вон, около домика коменданта, вижу: стоят мои ящики с изразцами с развалин Мукденского дворца. Их мне уложил и отправил, с разрешения дзянь-дзюня, заведующий дворцом капитан Иванов. А комиссар Квецинский прислал китайский документ на эти кафели, за подписью дзяньдзюня и своей[24].

В тот же день к вечеру подошел паровоз с вагоном и утащил нас в Инкоу.

Переночевали мы у моего приятеля Титова. С ним я познакомился в Мукдене. Он заведовал здесь хозяйством железной дороги. По общему отзыву, это был большой умница, добряк, хлебосол и веселый рассказчик. Высокий, стройный брюнет, он производил отличное впечатление. Титов так здесь хорошо устроился, что вряд ли желал скорого возвращения в Россию.

Утром ранехонько направляемся через Инкоу на берег Ля-о-хе. Долго кружили мы разными переулками, прежде чем попали к реке. Моста нет, а между тем необходимо через нее перебраться. Река покрыта льдом. Высокие берега ее резко обозначились. Ля-о-хе поражает своей грандиозностью. Шириной она с версту. Благодаря этой реке, город ведет громадную отпускную торговлю. Вся Маньчжурия направляет сюда свои произведения и товары. Работает город на сотни миллионов. Но беда в том, что Ля-о-хе на 3 месяца замерзает, и торговля прекращается. Набережной нет, и берега, как говорится, во всей своей неприкосновенности. Она на несколько верст застроена навесами и балаганами, под которыми хранятся бесконечные бунты разного товара. Ля-о-хе, от морских приливов, периодически так высоко подымается, что в нее входят большие морские суда, забирают грузы и уходят. Говорят, летом здесь ежедневно скопляется до трех тысяч китайских джонок. Долго любуюсь я на эту картину.

Море синело отсюда близехонько, каких-нибудь десяток верст. Но вот подбегают китайцы-носильщики, берут наши вещи, тащат вниз и укладывают на широкие деревянные салазки. Мы весело и шумно переезжаем по блестящему льду на другой берег. Здесь опять новое и очень милое знакомство. Начальник движения железной дороги, инженерный капитан Б., как и Титов – величайший хлебосол. Встречает нас, угощает, кормит чуть не на убой и до крайности радуется, что нам придется пробыть здесь целые сутки.

Рано утром мы усаживаемся в маленький служебный вагон и едем в нем уже без пересадки вплоть до Пекина. Местность идет ровная. Всё пашни и поля. И, что странно: хотя почва здесь известна своим плодородием, но она не похожа на наш чернозём, а какая-то желтоватая, видимо, сильно удобрена. Изредка виднеются рощи, точно на картинке писанные. Не знаю почему, мне здешние деревья показались особенно красивыми, развесистыми, тенистыми. Что в особенности бросается в глаза здесь, – это множество могил. На каждом миниатюрном польке, владелец непременно отводит уголок для своих предков. Уголки эти приметны издали, так как могилы обыкновенно находятся под сенью деревьев.

Таким образом, все рощицы, во множестве видневшиеся кругом, представляли из себя не что иное, как кладбища. Кроме того, виднелись тысячи могил и без деревьев. Куда глаз ни направлялся, везде картина была одна и та же – желтоватая равнина, местами покрытая снегом, и на ней могилы. Всё это бесконечное пространство изредка пересекали оросительные каналы.

Около полудня приезжаем на ст. Кабандза, резиденцию начальника железной дороги, барона Роопа. Дорога от Инкоу до Шанхай-Гуаня находилась тогда в нашей власти. Со времени войны, как ее занял генерал Церпицкий, так она у нас и осталась. Очень приятно было ехать по ней. Точно в России. Выйдешь где на станции, везде видишь наших солдат железнодорожного батальона. Начальники станций, все служащие – всё наши русские. И где же это? В Китае, недалеко от Пекина. Чудеса да и только!

– Станция Кабандза! – объявляет бравый унтер-офицер и открывает дверку нашего вагона.

Нас встречает добрейший и любезнейший барон Рооп. Вещи подхватывают солдаты железнодорожные, и мы направляемся в дом.

Дорога от Шанхай-Гуаня на Инкоу построена англичанами. Когда она перешла временно в наши руки, ее очень быстро Рооп отремонтировал, восстановил, и теперь она отлично работала и приносила хороший дивиденд. Даже сами англичане отдавали должное нашему железнодорожному батальону. Они прямо-таки удивлялись, как, в столь короткое время, разрушенную дорогу возможно было привести в такое состояние, чтобы она давала доход. Ведь не надо забывать, как ничтожны были наши средства. Ни мастерских, ни материала. Мне рассказывали, что даже в английских газетах были заметки, в которых расхваливался порядок на нашей ветке, от Инкоу до Шанхай-Гуаня, и порицалось движение на их дороге, от Шанхай-Гуаня к Пекину. Так, на нашей дороге шел в поезде вагон-ресторан, а на английских – нет, и, когда я спросил английского начальника дороги, почему нет, он спокойно ответил: «Такой вагон места занимает много, а доходу не приносит».

В Кабандзе встретили мы праздник Рождества Христова очень весело. Со всей нашей ветки собрались сюда офицеры. Всё молодежь веселая, дельная, умная, молодец к молодцу. Здесь я значительно пополнил свой «Сборник рассказов очевидцев о Китайской войне». Большинство офицеров участвовали в делах с китайцами и записывали свои впечатления. Описания их отличаются правдой и жизненностью. Еще раньше, в Порт-Артуре, я достал 4 рукописи, в Мукдене – 5. Таким образом, у меня уже составился порядочный сборник.

Далеко за полночь перебрались мы в наш вагон и утром, чуть свет, едем дальше. Погода отличная; солнце далеко освещает окрестности. Влево тянется все та же бесконечная равнина и те же поля. Виднеются деревни, хутора. Все они обсажены кудреватыми деревьями. Вереницы жителей, снующих по делам из одной деревни в другую, сливаются вдали в сплошные черные полосы. Оживление большое.

Вправо близехонько видны горы. Дорога то приближается к их подножью, то удаляется. Говорят, вдоль этих вершин где-то тянется Великая Китайская стена. Пока ее не видно. Впервые мы встретимся с ней в Шанхай-Гуане.

Проезжаем обширную деревню. Китайцы, в своих характерных синих костюмах, спокойно стоят и смотрят на нас. Едем медленно. Я вглядываюсь в их лица. Ни у кого из них не вижу выражения удовольствия или удивления. Напротив, замечается скорей какая-то насмешка, озлобление. Да оно, ежели вникнешь в дело, и понятно. Китайцы необыкновенно почтительно относятся к могилам своих предков, и, как уже я говорил, каждый из них отводит на своем поле уголок для кладбища. И вот, эта самая дорога на пути своем уничтожила множество могил. Положим, она платила владельцам земель, но ведь неприятное-то чувство осталось. По моему мнению, в этом кроется главная причина неудовольствия китайцев против дороги. Кроме того, во многих местах, как я заметил, дорога перерезала, крайне неудобно для жителей, их поля и деревни. В столь густо населенной местности этого избегнуть невозможно, но китайцам-то от этого не легче. Сообщение между жителями затруднилось, а также и уборка полей.

Что дальше едем, то население становится гуще. Вон по обе стороны дороги тянутся широкие канавы, покрытые тонким льдом. Множество народа занимается, точно дети, ловлей малюсеньких рыбок. Они пробивают палками лёд и ловят рыбёшку руками и чашками. Здесь именно тянется та равнина, которую китайцы в прошлом году, во время военных действий, затопляли водой из оросительных каналов.

Опять проезжаем деревню – длинная-длинная. Домики всё каменные, строены на один манер, с крошечными двориками, обнесенными кирпичными стенами. Окна бумажные, много изодранных. Повсюду еще заметны следы войны. Дальше опять тянутся поля и поля. Вот, на одном квадратике, с осьмушку десятины величиной, стоят три развесистых дерева, а между ними виднеются могилы. Они не такие, как у нас, а высокие, в рост человека. Гробы не опущены в яму: а, напротив, поставлены на высокой куче земли и сверху тоже присыпаны землей. Бока же почти все торчат наружу. У богатых могилы еще выше, в виде куполов, и заметны издалека.

Конечно, в Китае много чего смешного, странного и нехорошего, но много есть, чему не мешало бы нам и поучиться. Я уже не говорю о том, что некоторые произведения искусств у них стоят испокон веков на вершине недосягаемого для нас совершенства. Так, бронза, фарфор, произведения из лака, тушь, вышивки, изделия из слоновой кости, камня и многие другие. Но всё это сравнительно мелочь. Что меня больше всего удивляет, и перед чем я в особенности преклоняюсь, это – та высокая степень совершенства, до какой достигло земледелие в Китае. Да ведь оно и понятно.

Китаец обрабатывает землю пять тысяч лет. За это время, конечно, он мог чему-нибудь научиться и что-нибудь выработать. И, глядя на их пашню, которая стелется перед моими глазами, теряясь в дали, – невольно думается мне: «Мы хвастаемся иногда урожаями нашего юга. Говорим, урожай был сам-20—30,– да при таком урожае китаец с голоду бы помер. У него так мало земли, что ему необходим урожай сам-200—300, и он получает его. Покосов, как уже я говорил, у него нет, так как он слишком дорожит землей, а кормит скот соломой чумизы, которой и собирает до 5000 пуд. с десятины. Выписываем же мы разных хозяев, и по маслоделию, и по землепашеству, и огородников, и садовников – из разных стран. Посылаем нашу молодежь учиться во все концы света, но только не в Китай. А между тем у него-то нам бы и позаимствовать.

Следовало бы Министерству земледелия отвести участок земли, по почве и по климату наиболее подходящий к Китаю. Выписать несколько китайских семейств, да и пусть бы они у нас пожили, да поучили уму-разуму. Только не надо навязывать им наши семена, – как хлебные, так и огородные. Пускай своих привезут и насеют. Одним словом, следует устроить образцовую китайскую ферму. Ведь я жил в Китае довольно долго, ел их хлеб, их фрукты, овощи, – и одно было вкуснее другого. В особенности китайцы молодцы по части удобрения почвы. Они отлично сознают, что ежели ты взял что от нее, то и верни же ей обратно, да постарайся это сделать еще с лихвой. И вот, в этом-то, главным образом, и заключается весь залог их успеха. Он ту же солому непременно закопает в яму, польет ее чем-нибудь, перегноит и тогда только положит в землю. Земли у него мало, и разбрасываться он не может, поэтому все его помыслы устремлены на удобрение. И он сеет на своем поле без отдыха, из года в год – сотни лет. Озимых хлебов не знает – зимы их без снега, и потому во время морозов озимь вся бы вымерзла. Поэтому посевы все яровые».

А вот и Шанхай-Гуань. Он широко раскинулся у подножья гор. Не доезжая города, протянулась слева направо, или, иначе сказать, от моря к горам «Великая стена».

Я впиваюсь в нее глазами. Как-то даже не верится, чтобы воочию можно было мне увидеть это чудо света. И вот стена, вначале грозная и высокая, местами уже пообвалившаяся, направляется в горы, – и узенькой ленточкой, едва заметная, ползет, ползет все выше, выше и, наконец, теряется вдали. И только подумать надо, сколько миллионов людей ее работали, сколько потрачено денег и материалу на ее возведение.

Едем медленно через пролом в стене. Здесь устроен мост. Поезд останавливается у станции Шанхай-Гуань. Первое, что бросается мне в глаза, это огромная двуколая арба, запряженная парой огромных горбатых быков пепельной масти. Быки очень красивы, с широкими острыми рогами. У арбы стоит красавец-сипай, брюнет добродушнейшей наружности. Одет в длинное коричневого цвета пальто. Ноги обуты в башмаки и перевиты сверху суконными портянками. Нас встречает начальник станции, штабс-капитан Игнатьев, премилый молодой человек, брюнет с небольшой бородкой. В то время здесь было два начальника: наш русский, ведал поездами, идущими от Инкоу до Шанхай-Гуаня, и английский, который отправлял поезда дальше, к Тяньцзину и Пекину.

Игнатьев, как потом я узнал, так умело распоряжался, что приобрел в городе общую симпатию. В Шанхай-Гуане стояли тогда отряды всех наций, участвовавших в войне. И он со всеми ими ладил, и даже был выбран старшиной-распорядителем в общее офицерское собрание. Он удивил меня сходством с одним моим знакомым – псковским помещиком.

– Скажите, пожалуйста, – обращаюсь к нему, – нет ли у вас родственника в Псковской губернии? Там есть имение Перевоз, в Островском уезде, Игнатьева.

– Это мой отец, Николай Алексеевич, а я Николай Николаевич, – застенчиво отвечает мой новый знакомый.

С тех пор знакомство наше упрочилось.

Здесь, между прочим, я с огорчением узнаю, что Китайский двор уже недели две, как переехал в Пекин.

Час спустя я с Кениге уже едем в коляске, к командиру 5-го стрелкового полка, полковнику Третьякову. Он занимал с полком редут к юго-востоку от вокзала, верстах в трех. Местность пересечённая: то горы, то овраги. Великую стену приходится миновать несколько раз. И каждый раз я всматриваюсь в нее, любуясь, и невольно думаю о том, что она стоит уже более двух тысяч лет. Кирпичи, из которых она сложена, большие и тяжелые, отлично обожженные.

Вон одиноко стоит чей-то брошенный редут. На самой вершине его виднеется человеческая фигура. Подъезжаю ближе. Фигура вырисовывается в нашего солдата-часового с ружьем на плече. Тут был пост. Штаб полка помещался с версту дальше, в другом редуте, вместе с несколькими ротами. Редут солидной конструкции. Полковник Третьяков небольшого роста, полный, с русой бородкой, приветливо встречает и ведет нас в общую столовую, где я знакомлюсь с большинством офицеров. Затем идем осматривать помещение войск, кухню и другие места. Везде сухо, просторно и светло. Внизу под горой расположены конюшни. Тут я полюбовался на мулов. Таких чудных я еще никогда и не видал. Даже и не предполагал, чтобы они могли быть такой величины. Некоторые были 2 аршина 5 вершков до холки, и при этом ширины непомерной.

– Один пушку увезет, – смеясь, говорит Третьяков и ласково треплет вороного длинноухого красавца.

– Где вы купили таких? – спрашиваю Третьякова.

– Да 30 штук купил. По 60 рублей – голова в голову, – у немцев, когда их войска отправлялись обратно в Европу.

– Дешево! Дешево! – невольно восклицаю. – Такие мулы не меньше, как рублей по 300 были плачены.

Налюбовавшись досыта на разные диковины, мы едем с полковником Третьяковым осматривать город. По пути останавливаемся у Великой стены, где был подъем, – и взбираемся на нее. Как же, думаю. не побывать на стене и не полюбоваться с нее на окрестности. Во многих местах она уже завалилась, разъехалась и поросла мхом. Бока выложены крупным кирпичом синеватого цвета.

Здесь, в Тяньцзине, я представился нашему военному агенту, генералу Вогаку. Он подарил мне свой портрет.

Хотя Шанхай-Гуань и интересен, но все он не так занимал меня. Я рвался в Пекин. Ночевали мы в вагоне. Вечером долго разгуливали перед нашими глазами на площадке английские гуркосы. Маленького роста, с ружьем на плече, размахивая руками, они стройно, в ногу, маршировали взад и вперед под заунывные звуки джулейки, нечто вроде нашей флейты. Долго наигрывали они свою любимую «Yankee Doodle»[25]. Я так и заснул под эту музыку.

Рано утром едем дальше. Теперь уже дорога в английских руках. Больше не видать наших железнодорожников. Повсюду сипаи и гуркосы. Настоящие англичане точно куда скрылись. Начальники станций большинство китайцы. Они ловко и дельно распоряжаются. Машинисты – англичане, но кочегары и другие мелкие служащие – опять китайцы. Едем всё в том же вагоне без пересадки.

А вот и Тяньцзин. Вдали виднеется масса фабрик и заводов. Дымки из высоких труб далеко стелются по синему небу. Трудно верится, чтобы это был китайский город. Подъезжаем ближе. Вправо протянулся город, а влево – поля, разрушенные деревни и те же бесконечные могилы.

Англичане не пускают здесь ночью поездов. Опасаются, как бы китайцы не устроили на пути какой каверзы. Поэтому мы в Тяньцзине переночевали и чуть свет опять едем дальше. На этот раз уже прямиком в Пекин. Я все больше и больше волнуюсь. Да трудно и не волноваться. Через несколько часов буду в Пекине. Ведь с тех пор как я впервые прочел о нем в «Географии» и других детских книжках, мне все мерещилось попасть в этот заколдованный для меня город. И вдруг теперь я еду к нему! Да еще как еду? Не согнувшись в три погибели, в китайской тележке, а преспокойно в вагоне. Мог ли я, каких-нибудь 10 лет назад, и мечтать о такой благодати?

День чудный. Тепло. Небо синее. Я стою у открытого окна в одном сюртуке. Солнце ярко светит. На горизонте очерчиваются обширные деревни, поля, разные характерные китайские постройки, и опять могилы и могилы без конца. Вот минуем деревню. Толпа китайцев смотрит на нас и ухмыляется. Один мальчуган натягивает свой детский лук и ловко пускает в поезд стрелу. Та попадает в стенку вагона и отскакивает.

«Экая шельма! – думается мне. – Ну попади он в кого-нибудь из нас, – живо глаз вышибет».

Китайцы ничуть не бранят мальчишку, а только хохочут, широко раскрывая рты.

Пекина еще не видать. Начинаются сады. Всё какие-то мелкие деревья и кустарники. Время зимнее, листвы нет, поэтому трудно определить породу деревьев. Да пожалуй, ежели бы она и была, то и тогда не узнал бы. Здесь, полагаю, много своих особенных деревьев, которых у нас и не встретишь. Смотрю на окрестности, не отрывая глаз. С каждым поворотом колеса в паровозе, – все более интересуюсь. Наконец, из-за одного дерева мелькает высокая красная стена. За ней белые ворота, дальше показываются крыши, драконы, башни, арки, различные здания и тому подобное, без числа. Всюду китайцы, идут и едут. Вдруг поезд останавливается, вагон наш отцепляют, и мы остаемся у какой-то маленькой платформы. Поезд же идет дальше.

Пекин

Мы стоим с Кениге на платформе, в недоумении. Поедем ли дальше, или здесь и конец нашему странствованию? Ни кондуктора, ни начальника станции, – одним словом, нет живой души, у кого можно бы спросить. Оказывается, как мы узнали потом, вагон наш поставили на запасной путь. Смотрю – по другую сторону дороги виднеется чья-то гауптвахта, и там мелькают солдаты, не то французы, не то итальянцы. Иду справиться. Оказались итальянцы. Унтер-офицер, красавец, рослый, на ломаном французском языке, любезно объясняет, как нам пробраться в наше посольство. Нанимаем первого попавшегося китайца с арбой, наваливаем вещи и идем пешком.

Прежде всего меня поражает мостовая. Она вымощена громаднейшими плитами. Плиты разъехались от времени, образовались щели, и ехать в экипаже здесь настоящая пытка. Иду, смотрю кругом и таю от восторга. Пока народу еще не особенно много. Налево тянется длинная красноватая стена. Вправо тоже стены и какие-то постройки. Все оригинально. Много такого, чего я еще не видал ни в Мукдене, ни в Гирине. Улица очень широкая, скорей походит на площадь. Вон влево от дороги столпилось множество китайцев. Они что-то смеются. Громкие голоса так и доносятся оттуда. Хотелось бы посмотреть, узнать причину, но тогда придется останавливать нашу повозку с вещами. Далее скопляется такое множество народу, что с трудом приходится прочищать себе путь. Ничего подобного мне и не думалось встретить здесь.

Я столько наслышался об узеньких и кривых улицах Пекина, что теперь прямо-таки не верю себе. Улица, по которой мы едем, пожалуй, шире Невского. Всюду народ сплошной толпой, и по пути нам, и навстречу. Идут пешком, едут в тележках-рикшах, верхом на лошадях, мулах, ослах, верблюдах. Вон трусит верхом, легонькой иноходью, на маленькой рыженькой лошадке с бубенчиками, какой-то китайский чиновник в черной курме и красной шапке, в сопровождении нескольких всадников. Он помахивает плетью и расчищает себе дорогу в толпе. Сзади него несут в зеленом паланкине, должно быть, китайского сановника. Тот безучастно смотрит через громадные очки по сторонам в окна паланкина и плавно покачивается на носилках.

Вдали показываются высочайшие крепостные стены, и в них очерчиваются темные ворота. Улица суживается. Народ все больше теснится. По сторонам тянутся ряды лавок. Оживление поразительное, как у нас в Гостином дворе на Вербной неделе. Шум и гам стоят оглушительные. Голоса погонщиков, выкрикивание разносчиков, щёлканье бичей, звон колокольчиков, бубенчиков, рев ослов и верблюдов, ржание лошадей, грохот колес о мостовую – всё это сливается в один невообразимый гул. Навстречу попадается немало и европейцев. Вон идут три итальянца в синих накидушках. Далее немецкие солдаты в серых куртках, похожих на наши офицерские тужурки. Русских пока еще не встречаю. Подходим к красивому, очень широкому мосту из белого камня, украшенному оригинальными перилами и разными фигурами. За ним, во всей своей красе, вырисовывается стена Императорского города. Она очень высока, саженей шесть, ежели не больше. Ворота заперты, и прохожие, чтобы попасть в город, делают обход.

Мы сворачиваем и идем вдоль подножья стены. Здесь приютились нищие, самого ужасного вида, почти голые. Один, должно быть, полупомешанный, ел горстями золу из разбитого горшка. Лицо выпачкано сажей вплоть до ушей. Действительно ли он ел, или только прикидывался, как это часто делают профессиональные нищие, – я не мог разглядеть. Проходим ворота. Они колоссальной величины. Таких я еще не видал. Минуем площадку и сворачиваем в чистую европейскую улицу. Она называется Посольской. Обстроена прекрасно. На крышах развевались английские и американские флаги. Подаемся еще немного, и вот, влево, за развалившимся каменным забором, сначала показалась площадка с обгоревшими постройками. За ними, дальше, мелькал над воротами наш трехцветный флаг, а у ворот прохаживался с ружьем на плече бравый стрелок, часовой. Сердце мое забилось сильней. Ведь это наш, – русский!

– Здорово, молодчина! – кричу ему.

– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – бойко отвечает он.

– Что, – здесь наше посольство?

– Так точно, ваше высокоблагородие!

– И начальник охранного отряда, полковник Дубельт, здесь?

– Так точно, – вот их квартира! – И часовой указывает направление.

Наше посольство помещается как раз против американского.

Оставляю повозку у ворот, а сам с Кениге иду к Дубельту. Я знал его по Текинскому походу. Тогда он был еще молодой поручик, блондин, тонкий, худощавый. Дубельт как раз шел нам навстречу.

– С каким поездом вы приехали? – первое, что спрашивает он. – А я хотел через час отправлять за вами экипаж.

Дубельта я бы не узнал. Это был уже степенный полковник. Каждое слово его было как бы заранее обдумано, рассчитано.

– Ну, пойдемте искать вам помещение! – восклицает он.

Отправляемся. Посольство состояло из нескольких длинных флигелей. Между ними находился не то двор, не то садик, обсаженный деревьями. В стороне от этих флигелей помещался дом посла, а поблизости – церковь. Наше посольство в Пекине – одно из самых старинных.

Искали мы, искали свободной комнатки и наконец-таки нашли. Один казачий офицер, поручик Сарычев, охранной сотни, был в отпуску во Владивостоке. Так вот, в его квартирке я и остановился. Это было великое счастье, – а то, как и в Порт-Артуре, хоть на улице ночуй. Положим, в городе есть гостиницы, но очень плохие, содержимые китайцами. Я немедленно же перебираюсь туда с моими вещами. Кениге, как офицер Читинского полка, остановился у командира сотни своего полка, князя Кекуатова. Одним словом, все устроилось благополучно.

На другой день, часов в 9 утра, надеваю мундир и иду являться нашему послу. Дом устроен на барский манер, с большой верандой. Казак докладывает,и меня принимают. Лессара я знал, как и Дубельта, тоже по Текинскому походу. Когда покойный Скобелев отправлялся из Петровска на пароходе в Чикишляр, то с нами ехал генерал Анненков, для постройки железной дороги, а с ним был и Лессар, молодой инженер, очень милый, симпатичный и разговорчивый. Я радовался встретиться с ним, после того как не видался 20 лет.

Лессар чувствовал себя не особенно здоровым. Я, конечно, никак не узнал бы его. Сколько ни присматриваюсь к нему, не могу найти ни единой знакомой чёрточки. Передо мной сидел, в мягких креслах, за письменным столом, почти старик, коротко стриженный, тощий, с маленькой седой бородкой. Где же, думаю, тот красивый брюнет, которого я знал 20 лет назад?

– Ведь мы знакомы были, ваше превосходительство! Помните, когда ехали в Текинский поход? – говорю ему.

– Да, да, как же! Отлично помню! С тех пор много перемен произошло, – улыбаясь, отвечает посол.

Вспомнили мы Анненкова, вспомнили Скобелева, и на том аудиенция моя и кончилась.

Лессар приехал сюда за месяц передо мной.

От посла иду делать визиты первому секретарю Крупенскому, второму – Святополк-Мирскому, третьему секретарю – Броднянскому, драгоману Колесову, директору Русско-Китайского банка – Покотилову, его помощнику Позднееву, офицерам охранного отряда, и почтмейстеру Николаю Ивановичу Гомбоеву.

Гомбоев жил в Пекине уже 30 лет. Знал город лучше, чем сами китайцы, и говорил на их языке совершенно свободно. Все эти познания его были для меня очень дороги, так как я, при его помощи, надеялся поближе познакомиться со столицей Китая. Затем сделал визит нашему священнику, отцу Авраамию. Раньше я заходил к нему, да всё дома не заставал. Он живет недалеко от церкви, в маленькой комнатке. Когда я увидал его наконец, то несколько удивился. Представьте себе нашего священника, представительного, красивого, с окладистой черной бородой, – и вдруг в китайской курме.

– Что это вы, батюшка, китайцем нарядились? – говорю ему.

– Да изволите ли видеть, дома я и все так хожу, – очень удобно. Я и пищу ем только китайскую. Привык. Русскую прислугу, которая бы умела готовить наши кушанья, – не достать, – ну, вот китаец и готовит.

И действительно, когда поживешь в Китае подольше, то убедишься, что нам никак китайца не переделать на свой лад, – а, напротив, китаец пересилит, русский непременно там окитаится.

Воскресенье. День солнечный. Погода чудная. Половина одиннадцатого. Пора идти в церковь. Посол верно уже там. Он аккуратно посещает по праздникам церковь. Надеваю сюртук и иду. Церковь старинная, маленькая, полна молящихся. Вон стоит впереди посол, с тростью в руке. Он слегка хромает, а потому без палки не обходится. Сзади него стоят секретари, а также их семейства, барыни, барышни и разный чиновный люд. Позади солдаты и казаки. Смотрю на клирос и что же вижу? Поют китайцы. Спрашиваю кого-то из соседей, – тот объясняет, что это албазинцы.

Известно, что еще во времена Алексея Михайловича, в 1686 году, маньчжуры напали на Амуре на нашу казачью станицу Албазино, осадили ее и долго штурмовали. Казаки защищались отчаянно. Но сила, как говорится, и солому ломит. Станицу все-таки неприятель взял и жителей увел в плен в Пекин. При этом албазинцы захватили из своей церкви святыню свою, икону Николая Чудотворца Можайского. Теперь она висит здесь на стенке в золоченой ризе. Так вот потомки тех Албазинцев, за двухсотлетнее пребывание свое в Китае, так обжились и сроднились с китайцами, что их и не отличишь. Они одеваются по-китайски, говорят на их языке, свой русский окончательно забыли, но веру исповедуют православную. В последние беспорядки в Пекине много албазинцев погибло под ножами боксеров.

Обедня кончается, все выходят из церкви. Подхожу к албазинской иконе, рассматриваю, и в это время мне приходит на мысль, – хорошо бы ее сфотографировать. Иду в алтарь к отцу Авраамию. Тот, скинувши ризу, в маленькой китайской курме, допивал причастие.

– Батюшка! – говорю ему. – Разрешите мне снять фотографию с иконы.

– Так что же, можно! – отвечает он любезно. – Надо сказать албазинцам, пока они не ушли.

Бегу к ним, привожу троих, – берём икону и выносим в сад, где мой милый Кениге немедленно же ее и снимает.

Интересно, как рассказывали мне наши здешние старожилы, что первое время, когда основана была здесь наша миссия, – священники и причт получали жалованье и вообще иждивение от китайского правительства. Произошло это, как говорят, еще при богдыхане Канси. Причиной тому было чрезвычайно трудное сообщение с Москвой. Деньги, посылаемые сюда в миссию, шли годами. Ну, где же их дождаться? И вот, ежели бы не милость китайских императоров, то нашим церковнослужителям пришлось бы здесь очень плохо.

Как раз в это время все посольства, в том числе и наше, представлялись китайскому императору и императрице. Мне очень хотелось тоже пристроиться, чтобы посмотреть «Сына Неба». Но как я ни просил, – Лессар наотрез отказал. Должно быть, имел на то свои причины. Досадовал я сильно, но делать было нечего. Пришлось ограничиться тем, что сфотографировал, как нашего посла драгоман Колесов и полковник Дубельт усаживали в паланкин, и затем, как китайцы несли паланкин во дворец, в сопровождении китайского же конвоя.

Иностранные отряды

Наш отряд в Пекине, после беспорядков и осады, еще не оправился. Помещение было плохое, тогда как иностранные отлично устроились и возвели казармы и дома, похожие на дворцы. Надо сказать, что, пользуясь последними военными беспорядками, все посольства, в том числе и наше, отхватили себе по соседству знатные участки, под предлогом, дабы не повторилась стрельба с соседних крыш. И так расширились, и расстроились, что почти в каждом отведено по огромному плацу для военных учений, игры в лаун – теннис[26] и разные другие игры. Наше посольство занимает теперь более двух десятин. И это в самом центре города, где каждая сажень стоит громадных денег.

В первое же воскресенье после обедни, идем с Кениге делать визиты начальникам иностранных отрядов, а день спустя едем осматривать и самые казармы. Более всего заинтересовали меня и понравились мне американские. Показывал их сам начальник отряда, полковник Робертсон, высокий, плотный янки, с гладко бритым лицом. Он жил в отдельном доме, устроенном с полным комфортом. Казармы тянулись покоем вокруг большого открытого плаца. Входим в одну казарму. Кровати размещены, как и в наших, только много свободнее. И какие кровати! Матрацы на пружинных решетках. Такая кровать стоит мало 25 рублей. Одеяла байковые, теплые, каждому полагается по два. На каждых 4 солдат отводится один шкаф с 4 отделениями.

Вообще казармы напоминали наши столичные учебные заведения. Но что в особенности хорошо здесь – это кухня, ванны и дортуары. О такой роскоши у нас и помышлять еще нельзя. Купальня – на 6 ванн, где каждый солдат моется в известные дни. Холодной и горячей воды сколько угодно, и даже дождик есть. Для больных имеются отдельные ванны. Дортуары тоже – так просто и чисто устроены, что оставалось только пожелать таких и в наших казармах. Отсюда почтенный чичероне ведёт нас в кухню. Безмолвно отворяет двери и любезно пропускает нас вперед. И здесь я останавливаюсь, и с восхищением любуюсь. Половину обширной комнаты занимала плита, со всевозможными новейшими приспособлениями. Это целая машина. И чего тут нет? И котлы, и краны, и духовые печи, вертела и разные разности. Жаркое, супы, муссы, хлебы, хлебцы, разные булочки – все это пеклось, жарилось, варилось в разных соусниках, противнях и других сосудах. У американцев пекут один белый хлебец в 2 1/2 фун. на двух человек на день.

Несколько поваров в блузах суетились около плиты. Робертсон стоит, смотрит на меня и значительно улыбается. Он видел наши казармы и знает хорошо, что у нас ничего подобного нет, да вряд ли скоро и будет. И припомнились мне наши ротные кухни в Мукдене, Гирине и других городах Маньчжурии, в коих вмазаны в очаге два котла. В одном варятся щи, в другом мать наша – гречневая каша, – да вот и все. А тут чего-чего только нет! Я прошу Робертсона прислать мне их меню, т. е. расписание солдатской пищи на неделю. Он любезно обещает.

Из кухни идем в общую солдатскую столовую. В большом зале сидело несколько человек, они пили пиво, курили и весело разговаривали. Здесь был их ресторан. Каждый солдат за ничтожную плату мог получить, что ему угодно, ежели бы захотел. Из столовой идем в склад, где хранилась провизия и разные запасы. Боже, какие здесь возвышались горы консервов! Тут была всякая всячина: мясо, ветчина, баранина, свинина, сухие овощи, фрукты, рыба, варенья, мармелад, чай, кофе, сахар и т. п. Одним словом, здесь всюду виднелся избыток во всем.

Солдаты одеты отлично. Синие накидушки их из тонкого прочного сукна. Сапоги, оружие, головной убор – всё хорошо. Сами солдаты народ здоровый, молодой, краснощекий. Видно, что их хорошо содержат и лишней работой не обременяют.

Перед тем чтобы поблагодарить моего милого и любезного американца за внимание, я прошу позволения снять с него фотографию, на что Робертсон с удовольствием соглашается и становит поблизости своего сержанта, который с нами ходил. В это время подходит к нам знакомый мне американский агент в Пекине, мистер Ривс. Кениге со всех их снимает группу. К сожалению, фотография вышла неудачна. В тот же день я получаю от Робертсона меню их солдатской пищи. Расписание было напечатано на машинке, со всеми подробностями, очень шикарно, на тонкой почтовой бумаге. Листы были скреплены бронзовыми кнопочками.

Часов 10 утра. Я с Кениге выходим из ворот нашего посольства. Поблизости, на красивом, широком каменном мосту, на Посольской улице, целый день стоят мальчишки-извозчики, со своими рикшами. Вот они увидали нас и тучей «в обгонки» бросаются навстречу. Впереди всех летит, с растрёпанной косичкой, мой знакомый китайчонок, черноватый, лет 16, очень красивый. Будь это девочка, в нее можно бы влюбиться. В нем не было ничего неприятного китайского. Лицо совершенно правильное, тонкое, глаза нисколько не наискось. Зубы белые, что жемчуг. Ко всему этому мальчик был отлично сложён. Я сажусь в его рикшу, Кениге в другую, и мы едем вдоль канала, по асфальтовой мостовой, мимо запретного города, в английский охранный отряд. Там полковник Бауэр, высокий лысый старик, уже ожидал нас. Он накануне известил письмом, что будет дома.

Как и Робертсон, Бауэр сам ведет нас показывать свои владения. У англичан тоже все устроено солидно. В особенности обращено внимание на стены. Все они закончены. Банкеты, траверзы – все выведено как по линейке. Бойницы же с наружной стороны замаскированы. Они выходят на Императорский дворец, и жителям не особенно было бы приятно постоянно видеть жерла неприятельских орудий, как бы грозящих их Сыну Неба.

Входим в гимнастический зал. Команда солдат, в одних фуфайках, прыгала через кобылу. Все отлично исполнили этот номер. Только один толстяк, блондин, грузно свалился на руки здоровенного унтер-офицера, который принимал всех упражняющихся в свои объятия. Затем выходим на плац. Здесь другая команда делала ручную гимнастику и приседания. Солдаты тоже все упитанные, краснощекие. Видно, что ростбифа для них, как и у американцев, тоже не жалеют. Бауэр с отменным удовольствием старается показать нам все, до мельчайших подробностей. Куда-куда только не заводил он нас! Вот входим к заведующему хозяйством. Это старик-сипай, седой, бородатый. По словам Бауэра, он служит уже лет тридцать. Старик был так симпатичен и так интересен, что я попросил позволения снять с него фотографию. Затем осматриваем читальный зал, библиотеку. Общего обеденного зала, как у американцев, у англичан здесь нет. А есть небольшие, при каждой казарме отдельно. Как ни хорошо у англичан, но всё нет того комфорта, что у американцев. Меню обеда и ужина мне и здесь посчастливилось достать. В их провиантском складе я нашел целые горы жестянок с мармеладом и разными другими сладостями. Англичане большие сладкоежки.

На 3 день идем к немцам. Начальник отряда, граф Монжела, сравнительно еще молодой человек, большой хлебосол. Он первый угостил меня прекрасным обедом. Ходит в серой куртке, с отложным воротником, фуражка с белым околышем. По тону голоса, по манере говорить, видно, что граф знает цену себе и своему отряду. Самоуверенность и как бы сознание превосходства проглядывали у него на каждом шагу. Он ведет нас к казармам, где поручает другому офицеру. Сам же раскланивается, говорит какое-то извинение и с тетрадкой под мышкой твердой походкой куда-то удаляется. Еще издали, глядя на часового у ворот, как он отхватывает на караул, застывает в своей вытянутой позе, как он повернул к вам голову и пожирает глазами, можно сразу сказать, что перед вами немец. Вот проходит мимо взвод их солдат. Слышится команда «Achtung!»[27]. Головы, точно у манекенов, с поразительной точностью поворачиваются в нашу сторону, ноги начинают яростно отбивать шаг, и вся эта команда, как один человек, в своих серых куртках и фуражках скрывается за углом дома.

Немецкие казармы значительно уступают в комфорте английским и американским. В кухне стоял такой пар от горячей воды, что мы с Кениге долго не могли разобрать, где находимся. Здесь не было той роскоши, которую мы видели у просвещенных мореплавателей, но всё просто и практично. На столах всюду лежали «Kartoffeln und Kartoffeln»[28]. В большом котле варилась лапша из гороховой муки. На стене вижу расписание кушаний на неделю. Прошу спутника-офицера, нельзя ли мне списать его. Тот без дальних разговоров срывает и отдает мне. Затем идем в самые казармы. Помещение для нижних чинов просторное, много воздуха и света. Кровати такие же, как и у наших солдат, матрацы набиты соломой. Казармы расположены и сгруппированы так, что по одному удару палки барабанщика весь отряд может собраться как один человек.

Немцы тоже еще не совсем устроились. Плац для ученья у них не готов. Я неоднократно видел, как они водят своих людей на городские стены – делать там учение.

В следующие дни осмотрели мы итальянцев, японцев, французов и австрийцев. Все казармы отличные, и трудно отдать предпочтение тем или другим. У итальянцев гарнизон – моряки. Поэтому койки у них устроены, как на корабле – подвесные. Днем все поднято и убрано. Это очень чисто и не дает заводиться грязи. Итальянцы пьют много вина. Его дают людям в день по нескольку раз. Я спускался в подвал. Там хранится с полсотни бочек красного вина. Вино превкусное.

У японцев казармы большие, двухэтажные. Вот я вхожу на их обширный плац. Еще издали слышны какие-то отчаянные, резкие крики – то японцы учатся фехтованию, их любимое занятие. Во время упражнений они отчаянно кричат, визжат и тем самым всячески подбадривают себя. Презабавно смотреть, как японцы фехтуются. На кухне нашли мы порядочную грязь. Под ногами валялись обрезки овощей и разные разности. Пища хорошая. Мне дали попробовать нечто вроде наших пышек с вареньем. Очень вкусные. Японцы любят рыбу, рис и зелень. Солдаты маленького роста, коротко остриженные, бороды не носят, поэтому издали напоминают кадет.

Лучше всех казармы у французов. Начальник отряда, полковник Колине, маленький, худенький, черненький, чрезвычайно подвижной, вечно с сигарою в руке, рассыпался в любезностях, когда мы пришли. Часть войск была уже выстроена на обширном дворе и ожидала нашего прибытия. Люди – молодец к молодцу. Одеты прекрасно. Сам Колине вместе с прочими офицерами ведут нас показывать помещение – библиотеку, читальный зал, помещение для фельдфебелей и сержантов. Это всё одна прелесть. В общую столовую приходим как раз во время обеда. Еще издали слышны веселые разговоры. Завидев начальство, люди быстро встают. Лица здоровые, довольные. Еда обильная, аппетитная. Меню обеда так интересно, что не лишнее обратить на него особое внимание.

Казармы австрийцев походят на французские и итальянские. Замечательно, что наши офицеры здесь, в Пекине, дружат больше всего с австрийцами. Я испытал это на себе. Каждый раз, когда я попадал к ним, они готовы были запоить меня шампанским.

Раз как-то Дубельт пригласил всех начальников отрядов на обед, после которого мы вышли в сад, где японец-фотограф и снял нас группой.

По свидетельству монаха Иакинфа, прожившего в Пекине 30 лет и изучившего его во всех подробностях, Пекин почитается одним из древнейших городов Китая. Иакинф говорит в своем интересном описании Пекина, что город этот не сохранил свидетельства о своем основании. Потомок же Государя Хуан-ди, получивший сию страну в удел в 1121 году до Рождества Христова, первый имел резиденцию на месте нынешнего Пекина, который в то время назывался «Цзи». Таким образом, из этого свидетельства следует, что Пекин превосходит древностью не только все китайские города, но чуть ли не все существующие на земном шаре.

Часов 10 утра. День солнечный. Погода превосходная. Довольно свежо. Надеваю летнее пальто, вооружаюсь биноклем и направляюсь взглянуть хорошенько на городскую стену. Переводчика со мною нет, – иду один. Миную американское посольство, наш Русско-Китайский банк, – и подхожу к стене. Она еще издали поражает своею величиной. Это не те стены, что я видел в Мукдене или Гирине. Нет. Эта чуть не вдвое выше. Снизу она 9 саженей ширины, и затем, постепенно суживаясь, наверху имеет 7 саженей. Рассказывали мне товарищи-офицеры здешнего охранного отряда, что находятся смельчаки-искусники, китайцы, которые по выступам кирпичей влезают на стены. Я долго этому не верил, так как выступы эти всего в палец ширины, но однажды какой-то китаец бросается мне показывать свое искусство и быстро, точно кошка, лезет по стене. Я поскорей остановил его. Было бы очень неприятно, ежели бы он, не добравшись до вершины, грохнулся о землю.

Вот взбираюсь на стену по отлогому, ровному подъему. Вид прелестный. Ширина стены непомерная, вышина саженей шесть. Иду и восторгаюсь. Прогуляться по Пекинским стенам куда как приятно! Видно далеко. Внизу что муравейник. Китайцы так и шныряют во все стороны. Все посольства отсюда, как на ладони. Вон наше, за ним англичане. Вправо итальянцы, японцы, а еще правее немцы. Влево американцы. Следов разрушения после войны осталось еще порядочно. Иду по стене дальше. Вдруг она расширяется, пожалуй, саженей 15 будет. Тут возможно делать ученье солдатам. И это где же, – на стене! А вот здесь лежат груды кирпича, вывороченного из стены. Это, очевидно, остатки баррикад, которые строили обе воюющие стороны во время беспорядков.

Иду все дальше и дальше. Натыкаюсь на китайскую караулку. Солдаты забрались в будку, – их и не видно. Вместо дверки спущено какое-то одеяло. Доносятся голоса и смех. Далеко на горизонте виднеются сады, деревья, башни, арки, крыши. Город раскинулся далеко во все стороны. А вон, как раз против меня, в полуверсте, виднеется за красной кирпичной стеной Императорский дворец. Беру бинокль и смотрю. На роскошном просторном плацу, вымощенном белым камнем, проделывает ученье китайская пехота. Ясно вижу, как шеренга солдат, человек десять, бежит, отбивая ногу. Два японца подпрыгивают сзади и бьют такт в ладоши. Бинокль у меня чудный. Я заплатил за него в Петербурге 107 рублей, и теперь очень им доволен.

Пока так рассматриваю, – вдруг вижу: позади меня, точно из земли вырастают, из-за груды кирпича, два китайских солдата. Вернее всего, что они и не имели против меня никакого злого умысла, но мне представилось: «А что, ежели их тут за развалинами много, и они вздумают на меня напасть? Я один и даже револьвера не захватил». Прячу поскорей бинокль в футляр и благополучно пробираюсь восвояси.

В тот же день, после завтрака, подговариваю компанию наших офицеров проехаться по стене к тому месту, где была древняя обсерватория. Нанимаем пять рикш. Стены так широки, что мы свободно едем все рядом, да и то еще места остается очень много.

Подъезжаем к высокой башне, с амбразурами. Она стоит как раз на завороте стены. Входим в нее. Середину поддерживают деревянные колонны-бревна, огромной толщины. Амбразуры, или, скорей, окошечки, идут в несколько этажей. Переводчик объяснил мне, что в старину из этих окон стреляли лучники, т. е. стрелки из луков, осыпая наступающего неприятеля стрелами. Походили мы тут по стене и едем дальше.

Подъезжаем к развалинам обсерватории. Место, где она помещалась, напоминает теперь отчасти низенький амфитеатр-ложу. Стены были сложены из массивных тесаных глыб белого камня. Снаружи на них были высечены различные изображения, в виде рыб, животных, цветов и т. п. Кениге немедленно приступает снимать с них фотографии. Скрепы толстые железные. По всему видно, что, не разрушай немцы этой обсерватории, она простояла бы еще сотни лет, до того все прочно было сделано[29]. Отсюда со стены близехонько виднелся экзаменационный университетский двор, а с ним и тысячи каморок, в которых несчастные студенты запираются на время экзаменов, как узники. Ближе виднелись садики, огороды, маленькие кумиренки. Возвращаемся обратно. Мальчишки быстро катят нас в своих рикшах по кирпичной мостовой. Я смотрю по сторонам и невольно соображаю, каких колоссальных трудов и расходов стоит эта удивительная стена. Ведь она тянется вокруг города чуть не на 40 верст, – и куда выше и шире Великой стены. Право, стоит приехать в Пекин, чтобы только подивиться на одно это чудо!

Монгольская кумирня

Как-то ранехонько мы с Кениге едем к Гомбоеву. На улице порядочный мороз. Накануне мы условились ехать осматривать монгольскую кумирню. Я еду в колясочке, которую обязательно предложил мне кн. Кекуатов. Кениге в двуколке. Гомбоев живет близко от посольства, в своем собственном доме, устроенном как игрушка. Дворик чистенький, хорошо вымощен. Налево флигель, где помещаются его кабинет и спальня. Направо почтовая контора, а прямо главный флигель. Там приемные комнаты, столовая и другие. Все мило, уютно. Сам Николай Иванович, уже старик, среднего роста, сутуловатый, усатый, коротко остриженный, на вид довольно суровый. В действительности же предобрый и преобязательный. Он знаток всякой китайщины, и как только возьмет вещь в руки, то сразу скажет, какого она времени, хороша ли, дурна ли, и чего стоит. С ним приятно погулять по такому городу, как Пекин, сверху до низу наполненному редкостями. Гомбоев был уже готов и дожидался нас.

Садимся в экипажи и едем. Сначала направляемся вдоль стены, к Ходомынским воротам. Здесь-то вот главным образом и разыгралась кровавая драма осады посольств. Здесь китайцы и старались завладеть стеной, дабы иметь возможность осыпать посольство пулями. Несмотря на то что с того времени прошло с лишком полтора года, груды развалин еще возвышались кругом. Доезжаем до Ходомынских ворот и сворачиваем влево по Ходомынской улице. Это одна из самых главных жизненных артерий города, – широкая и прямая. Ежели бы сюда перенести европейца, никогда не бывшего в Китае, то он никак бы не поверил, что находится в столице Китая. Улица эта скорей походит на нашу деревенскую. Начиная с того, что мостовой почти не существует, только середина ее несколько шоссирована. По бокам – канавы. Пространство же между домами и канавами, где должны быть тротуары, даже не мощенное. Дома низенькие одноэтажные, снаружи изукрашены самой вычурной резьбой. Всевозможные вывески с надписями раскрашены, раззолочены и размалеваны на тысячу ладов. Каких только чудовищ тут не наглядишься!

Несмотря на раннее время – народу масса. В Китае вся жизнь на улице. Едем тихонько, а то того и смотри, кого-нибудь задавишь. Китайцы не привыкли, чтобы по их улицам скоро ездили. Лавки открыты, и торговля в полном разгаре. Вон, недалеко склад гробов. Двери открыты настежь, и гробы разного сорта, и крашенные, и некрашенные, золочённые и незолочённые, виднеются во всей своей красе. Дальше во дворе приютился тележный мастер. Повсюду оси, колеса и остовы телег, – и всё это на один шаблон, как делалось тысячу лет назад. Мастер ни на йоту не смеет уклониться в ту или другую сторону и ввести какое-либо новшество или улучшение.

Вон лавка с чаем. Цибики и разные корзиночки с этим товаром развешены и внизу, и на дверях, и под самой крышей. Далее тянутся ряды балаганов, как у нас на Вербной неделе, со всевозможною мелочью: мундштуками, кошельками, наушниками, сапогами, табачницами, поясами и разною разностью. Здесь много заграничного, немецкого товара. А вот тянется как бы наш Обжорный ряд. Здесь устроены целые кухни. Тут и жарят, и пекут всякие китайские деликатесы для простого народа. До моего обоняния хорошо доносится горелый запах бобового масла. Надо иметь очень привычный желудок, чтобы переварить здешние кушанья.

На подобные приготовления я насмотрелся еще в Гирине, Цицикаре и других китайских городах. Тут, я знаю, жарятся и дохлые собаки, и свиньи, и всякая всячина. Санитаров нет, полиция не придет и не остановит. Главные санитары в Китае – те же собаки и свиньи, которые истребляют и уничтожают на улицах всякие отбросы. Не забыть мне, – еду я несколько дней спустя с переводчиком в самый тесный квартал, покупать книги. Вдруг в одном узеньком переулочке экипаж мой останавливается. Что такое? – оказывается, мы наехали на павшую лошадь. Проезду нет. Сзываю китайцев, даю им на чай и прошу оттащить падаль в сторону. Переводчик же мой с улыбочкой глядит на околевшего коня и восклицает: «О! Здесь много вари суп и жарь котлетка!» Действительно ли китайцы едят дохлятину, я не могу уверить, но что переводчик сказал эти слова – это верно[30].

Едем дальше. Среди улицы стоит толпа народу. Здесь идут разные представления. Из экипажа мне хорошо видны фигуры артистов и довольные лица слушателей. Громкий хохот раздается оттуда. Вон черный, тощий китаец, в белой рубахе, со взъерошенными волосами, подбоченивается и начинает кувыркаться. Это фокусник.

Мы объезжаем высокую изгородь. Она по самой середине улице. Виднеются какие-то каменные работы.

– Что тут такое делается? – спрашиваю Гомбоева.

Тот закутался от холода в свое теплое пальто, согнулся, насупился, съежился и, видимо, решился молчать, зная хорошо, что ему много придется рассказывать и объяснять.

– Здесь был убит немецкий посол Кетеллер. Так вот китайцы строят ему тут памятник, – отрывочно бурчит он и смолкает.

Ходомынская улица длинная. Верст пять будет, ежели не больше. Вправо виднеется высокая старинная вычурная постройка. Останавливаемся у ворот и идем во двор. Глазам представляются громаднейшие ворота, в виде арки, изукрашенные, разрисованные, местами раззолоченные, очень красивые. За воротами раскинулся обширный мощеный двор. Здесь Монгольская кумирня. Сведений о том, когда она была построена и кем, – я не мог найти. Известно только, что при Минской династии. Значит, приблизительно в XIV или XV веке. Идем к кумирне. Перед самым зданием возвышаются две бронзовые статуи, на бронзовых же постаментах. Статуи изображают львов, только с усечёнными мордами, совершенно фантастичными. Один положил лапу на шар, другой – должно быть, львица – играет с детенышем. Львенок лежит на спине и как бы барахтается своими ноженьками под могучей лапой матери. Обе статуи, а также и постаменты в высочайшей степени художественны. Такой отливки, такой тонкости и совершенства во всех деталях мне никогда и нигде не приходилось видеть. Это в полном смысле шедевр в области бронзы. Налюбовавшись досыта на это чудо, идем во внутренний двор. Здесь нас встречают два ламы. Один старик, другой мальчик лет 15. Старик, в полинялой желтоватой кацавейке, и в суконной шапочке, с радостным видом приседает и ведет нас показывать кумирню. Она состоит из нескольких отдельных построек. На следующем дворе мы все невольно останавливаемся перед чудной бронзовой вазой, в виде круглой печи с ручками. Должно быть, она служит для каких-нибудь церковных обрядов или жертвоприношений.

– Как эта ваза, так и две бронзовые статуи в виде львов, отлиты при императоре Чен-Луне, – серьезно объясняет Гомбоев, таким тоном, который не допускает никаких сомнений. – Чен-Лунь был великий покровитель искусств и в особенности изделий из бронзы.

Далее входим в главный храм. Он очень высокий, темный и холодный. Чтобы сколько-нибудь разглядеть внутренность, лама открывает двери. Холодный ветер так и прохватывает насквозь. Подхожу к жертвеннику, и что же вижу? Колоссальный Будда, золоченный, в 8 саженей высоты, возвышался к самому потолку. Сделан он, как сообщил Гомбоев, из одного дерева. Кениге, как ни примащивается, никак не может его сфотографировать. Очень уже высок. И вот он пробует снять его в три приема. В первом этаже – ноги, затем идем во второй этаж, здесь снимает самый торс, и под конец поднимаемся еще выше, в третий этаж, и там уже снимает плечи и голову. Ширина в плечах около 2 саженей. Где, думается мне, могли китайцы достать такое громадное дерево, и как этого Будду водрузили тут? Внизу, на жертвенных столах, стоят редкостные священные сосуды.

– Вот смотрите, любуйтесь! – говорит мне Гомбоев. – Вот вы хотели видеть старинное клуазоне. Вот уже старше этого не найдете.

Я смотрю и любуюсь. Сосуды превосходные, темно-зеленого цвета, с золотистыми прожилками. Рядом горит лампадка. Масло налито в человеческий череп, отделанный в серебряную гравированную оправу. Преинтересный сосуд! Долго ходим мы здесь, из одного храма в другой. Наконец возвращаемся к первому, откуда пришли. Оказывается, в этот день в монгольской кумирне был годовой праздник. Сюда собралось множество лам со всего города. Одеты все в желтые халаты. На головах шапки, таких невероятных форм, фасонов и размеров, что оставалось только руками всплеснуть: и остроконечные, и широкие, и в виде Гомеровских касок, только без конских хвостов. Входим в кумирню. Ламы чинно сидят рядами на длинных скамейках. Их тут человек 300. Главный лама восседал в углублении около жертвенника, прикрытый желтоватым шелковым платком по самую шею, так что виднелась только его голова. В руках он вертел фигурную бронзовую штучку, с изображениями драконовых костей. Перед ним стоял в облачении, как бы наш дьякон, и что-то монотонно распевал. От времени до времени его слова подхватывают хором все ламы. Всё это вместе походило на то, как ежели бы несколько сот наших дьячков разом вполголоса басом читали Псалтырь. Хор то прерывал свое пение, то опять дружно возобновлял. Мы стоим и слушаем. Наконец главный лама встает и направляется к выходу.

Впереди появляется целый хор трубачей, с длиннейшими, громаднейшими медными трубами, в несколько сажен длины. Их тащат чуть не по земле. Трубы издают ужасный шум. Он уподобляется отдаленному грому и слышен на далекое пространство. Полагаю, что ежели стены Иерихонские некогда пали от трубного звука. то, наверное, трубили в эти самые инструменты. С непривычки прямо-таки невозможно близко стоят к ним. Лама усаживается на дворе, неподалеку от входа в кумирню. Подле него садятся на корточках самые почтенные лица. Вся же остальная братия, помельче, сбивается в одну густую толпу.

Мы становимся в сторонке и наблюдаем, что дальше будет. На середину площадки степенно выходят два старика в желтых халатах, перепоясанных кушаками, и давай плясать, кружиться и выделывать разные штуки. Невозможно было без смеха смотреть, как эти почтенные старцы, своими неграциозными ногами, обутыми в толстые войлочные сапоги, с пресерьезными лицами, приседают, прыгают, размахивают широкими рукавами, и одновременно придерживают полы халата, дабы для взоров публики не оголялись на теле нежелательные места. Стариков сменяют другие. Число танцующих всё увеличивается, увеличивается, – и, наконец, пляшут все присутствующие. Долго кружатся они и беснуются. Под конец вся толпа направляется в узенький переулочек, и здесь главный лама берет какую-то клетку, хватает пучок соломы, зажигает ее и бросает в сторону. Тем вся эта церемония и кончается.

На другой день, той же компанией едем в университет. Он помещается в нескольких саженях от монгольской кумирни. Здание совершенно пустое, полузаброшенное. Обнесено высокой каменной стеной. Сейчас за воротами, на открытой террасе, за решеткой, привратник указывает мне на несколько каменных тумб. На них высечены какие-то иероглифы. Гомбоев говорит, что эти камни представляют из себя образчики самой глубочайшей древности Китая. Иероглифы эти будто бы до сих пор еще не разобраны. Отсюда идем через двор и попадаем в кипарисовую рощу. Она удивительной красоты. Деревья толщины непомерной. От них так и веет глубочайшей стариной. Монах Иакинф свидетельствует, что кипарисы эти посажены ректором университета еще при династии Юань, – это значит – в XII или XIII столетии. Как возможно с легким сердцем миновать такую старину! Как не остановиться и не полюбоваться на нее!

Идем дальше. Видим: среди обширной площади, вымощенной белым камнем, возвышается дворец, в виде беседки, закрытой со всех сторон. Постройка эта стоит совершенно одиноко и напомнила мне наши панорамы. Кругом ее идет мраморный сухой бассейн, обнесенный тоже мраморной, самой прихотливой, узорчатой, балюстрадой, с четырьмя мраморными же мостами. Я долго хожу тут и не могу налюбоваться. Самое здание внутри ничего особенного не представляет. Оно совершенно пустое, ежели не считать тронного возвышения, где раз в год восседает богдыхан, во время своего посещения университета. За этим зданием, смотрю, виднеются ворота удивительной красоты! Подхожу ближе. В это время, как нарочно, выглянуло солнце и ярко осветило эту прелесть. Передо мной возвышались так называемые торжественные ворота, в три пролета, изукрашенные разноцветными изразцами. Вышиной пролеты пять сажен, шириной – восемь. Цвета первенствовали зеленые и желтые. Рисунки самые разнообразные. Невозможно глаз отвести от этой роскошной постройки. После нее мне ни на что не хотелось больше и смотреть. Лучше этого все равно не увидишь.

Университет состоит из нескольких зданий и занимает обширное пространство. Построен он, как свидетельствует Иакинф, при Юанской династии. Первоначально это было простое училище и только при Минской династии переименовано в университет.

Затем Гомбоев показал мне еще одну пекинскую достопримечательность – мраморный обелиск. Он поставлен в честь какого-то философа, в XI веке после Р. Х., как свидетельствует все тот же Иакинф. На нем в несколько рядов рельефно высечены различные эпизоды из жизни Будды. Чрезвычайно жаль только, что у тех картин, до которых могли достигнуть руки, – все головы у человеческих фигур кем-то отбиты. Те же фигуры, которые выше, находятся в сохранности. Как потом я слышал, здесь, во время беспорядков, под сенью рощ стояли японцы, и вот они-то будто бы и поотбивали эти фигуры. Ни дать ни взять, как подбиты носы у наших мраморных статуй в С.-Петербурге, в Летнем саду. Ну что за варварство! Что за вандализм! А какие чудные изображения высечены на картинах, которые сохранились выше! Какая тонкая работа, какая экспрессия лиц, какие выражения! Стоит посмотреть.

Как-то вечером, вместе с Дубельтом, едем во французский охранный отряд, на солдатский спектакль. В маленьком зале расставлены ряды стульев и устроена сцена. Публики собралось уже порядочно. Хозяева-офицеры любезно встречают гостей и прежде всего ведут в столовую, где устроен буфет. Угощают вином и сладостями. Затем идем в зал. Занавес подымается. Глазам представляется следующая картина из парижской жизни: стоит кровать; на ней сладким сном покоятся старик-консьерж и его супруга, такого же почтенного возраста. Лежат они довольно долго. Вдруг раздается звонок. Это вернулись запоздалые жильцы. Старуха вскакивает и будит старика. Костюм ее, в полосатой байковой юбке, приводит публику в неудержимый смех. Но вот встает, наконец, и сам старик, в колпаке, и начинает одеваться. Прежде всего напяливает туфли, затем какой-то архалук. Между тем звонок усиливается. Старик и старуха попеременно кричат: «Voil! Voil!»[31], и наконец отпирают дверь. Врывается жилец, молодой человек, разъярённый, что ему долго не отпирали. Происходит перебранка и т. д. Солдаты играли отлично. Публика громко хохотала и много аплодировала.

Вслед за этим получаю приглашение из итальянского охранного отряда – на бал. Надо, думаю, посмотреть, как веселятся в Пекине. Еду опять вместе с Дубельтом. Было уже совершенно темно, когда мы подъехали к офицерскому собранию. Кругом стояло множество рикш. У каждого мальчишки-извозчика в руках было по фонарю, вследствие чего издали это походило на иллюминацию. В Китае ночью не дозволяется ходить без фонаря: вас могут принять за вора. Входим в зал. Танцы в полном разгаре. Здесь полное смешение языков. Одних китайцев не видно. Японцев много. Дам достаточно. Костюмы некоторых из них мне понравились. В особенности хорош костюм был на мадам Позднеевой – черный шелковый, отделанный кружевами, очень элегантный! Долго не забуду я, как вальсировал здесь молодой красивый англичанин, офицер, в красном парадном мундире, похожем на наш лейб-гусарский доломан, с черными жгутами. Волосы длинные, напомажены и расчёсаны пробором – спереди и на затылке. Дама его, субтильненькая немка, маленького роста. Танцуют они медленно, с приседанием и с каким-то особенным упоением, без отдыха и без передышки. Много пар переменилось, а они всё кружатся и кружатся. Поворачивают вправо, затем влево, после чего опять своим порядком. Когда я пришел, они уже танцевали. Смотрю на них, любуюсь и удивляюсь выносливости. Дамочка закинула свою головку, с высоким черепаховым гребнем, на плечо кавалера и, казалось, так и застыла в этом положении.

Иду в буфет, выпиваю стакан чаю, слушаю разговоры иностранцев. Возвращаюсь назад, а парочка моя все так же продолжает порхать по зале. Англичанин – точно побился с кем о заклад довести свою даму до изнеможения. Очевидно, англичане и в танцах так же упорны, как и в политике. Я так и уехал с бала, не дождавшись, когда они окончат свой «тур».

Виктор Юльевич Грот

На балу у итальянцев познакомился я, совершенно случайно, с Виктором Юльевичем Грот. Еще раньше слышал я в посольстве, что он приехал в Пекин, но не встречался с ним. Тут вижу: стоит высокий мужчина, во фраке и белом галстуке, волосы длинные, слегка свешиваются на лоб. Лицо обросшее рыжеватой бородой, умное, энергичное. Я почему-то решил, что это Грот. Подхожу к нему, знакомлюсь, оказывается – он самый. На другой же день мы обменялись визитами. Грот преинтересный человек. Он в совершенстве знает китайский язык и служил секретарем-переводчиком при Лихун-Чанге. С ним он объехал все европейские дворы. Прежде всего он рассказал мне, как они являлись к нашему Государю.

На Лихун-Чанга, как кровного азиата, уважающего больше всего блеск и пышность, потрясающе подействовала наша придворная обстановка. В особенности парадный выезд, золочёные кареты, белые шестерки лошадей, ливрейные лакеи, камер-лакеи, скороходы, арапы и т. п. Вообще вся дворцовая роскошь. Все это так на него повлияло, рассказывает Виктор Юльевич, что, по приезде в Берлин, Лихун-Чанг стал совершенно игнорировать немецкий двор, где обстановка куда скромнее нашей. То же было и при других дворах. «Вот русский Император – это настоящий Государь!», с восторгом восклицал Лихун-Чанг, пораженный великолепием приема в Царском Селе. На остальные же дворы он и рукой махнул.

Грот – величайший знаток китайских редкостей и древностей. Помню, посылаю я нашему драгоману Колесову эмалевую чашечку, с просьбой определить, насколько она хороша, при чём упомянул в письме, что чашечка эта есть выбор Грота. Колесов пишет мне: «Чашечка времени Чен-Лунь, очень интересная. И вы можете быть вполне спокойны, что ежели вещь прошла через руки такого знатока, как Виктор Юльевич, то она достойна внимания».

На другой же день нашего знакомства иду к нему. Остановился он на Посольской улице, недалеко от Ходомынской. Было часов 8 утра. Виктор Юльевич, уже одетый, сидит, наклонившись на стуле, в просторной комнате, и рассматривает редкостные вещи, которые нанесли ему антиквары Пекина. Их стояло тут в прихожей человек десять, по крайней мере, и каждый с узелком в руках.

– Здравствуйте, садитесь, пожалуйста! – восклицает мне мой новый знакомый, и весело улыбается. – А у меня вот китайцы, – объясняет он как бы в извинение.

– Пожалуйста, пожалуйста, продолжайте, – говорю. – Позвольте мне посидеть и полюбоваться на подобные прелести.

<>Сажусь и смотрю. По всей комнате – на столах, на полу, на стульях, на кровати – везде лежали и стояли всевозможные китайские редкости. Виктор Юльевич с деловым видом берет со стола фарфоровую вазу, поворачивает ее, оглядывает со всех сторон и молча возвращает хозяину, молодому китайцу в лиловой куртке. Тот, как институтка, делает что-то вроде книксена, молча же берет свою вещь и удаляется. За ним очередь показывать свой товар – почтенному старику, в темно-коричневой курме. Неслышно ступая своими войлочными подошвами, с поклоном подходит старик к Гроту, бормочет что-то, становится на корточки и начинает развязывать синюю салфетку. Глазам моим представляется роскошная нефритовая ваза, светло-зеленого цвета, с узеньким горлышком, вся изукрашенная рельефными рисунками, точно кружевом. Бесподобная. Грот вертит ее и, не говоря ни слова, отставляет в сторону. Это обозначало, что ваза куплена. Старик удаляется. Вслед за вазой появляется в руках у Виктора Юльевича толстое, тяжелое, неуклюжее фарфоровое блюдечко, бледно-синего, грязноватого цвета. Он долго восхищается им и затем тоже отставляет в сторону.

– Виктор Юльевич, скажите, пожалуйста, извините, что я прерву вас! Что вы нашли интересного в этом блюдечке? Я пяти копеек за него не дал бы, – смеясь, говорю ему. – Очень уж оно грубой работы.

– О! Это чудная вещь! – восклицает он. – Это самый древний фарфор, который существует на свете. Это Сунской династии. Этому блюдечку более тысячи лет.

Жаль, что я не спросил, сколько он дал за него. И вот таким образом каждое утро Грот покупал массу вещей. Больше всего меня поражала манера, как он покупал. Никаких споров, никакой торговли. Взглянул на вещь, буркнул что-то по-китайски вполголоса – и готово. По окончании осмотра вещей, Виктор Юльевич дает китайцам чеки на банк, отпускает их, и тем дело кончается. Он уступил мне по своей цене несколько редкостных вещичек. Спасибо ему. В особенности замечательны две фарфоровые чашечки серо-молочного цвета, с рельефными изображениями драконов с внутренней стороны, – тоже Сунской династии.

Грот все вещи, которые накупил здесь, как говорят, подарил китайской императрице.

Мы встретились с ним еще раз в Шанхай-Гуане, когда я ехал обратно в Россию. Смотрю, как-то вечером, подходит поезд и из вагона показывается Виктор Юльевич.

– Вы куда? – кричу ему.

– К себе в Ургу еду. Пора! Я и то загостился! Ведь у меня там золотые прииски разрабатываются. – Затем, улыбаясь, многозначительным тоном добавляет: – А я без вас какую бронзовую вазу купил, удивительную! Дал тысячу лан[32],– восторженно восклицает он.

– Да за что же так дорого? – с удивлением спрашиваю его.

– А потому, таких ваз, как гласит надпись на ней, было сделано, по повелению богдыхана, за тысячу лет до нашей эры, всего девять, по числу провинций Китая. Из них, достоверно известно, сохранилась только эта одна.

– Дайте, ради Бога, взглянуть на нее, – упрашиваю его.

– Нету с собой. Я все вещи отправил товаром, прямо к себе домой, – отвечает он.

Через час Грот уехал в Инкоу.

Страницы: «« ... 1112131415161718 »»

Читать бесплатно другие книги:

Монография представляет собой методическое пособие, в котором впервые в музыкальной педагогике рассм...
Ей дали имя Ниса – «красивая женщина»… Своего настоящего имени она не помнила, как не помнила прошло...
Станислав Гроф получил широкое признание как основатель и теоретик трансперсональной психологии, а е...
Кому охота оказаться лохом?Российский бизнесмен Денис, во всяком случае, к этому не стремился. Поэто...
«Кто вы такие? Вас здесь не ждут!»Каждое поколение, приходящее в мир, слышит этот грубый оклик, жест...
Пособие предназначено для студентов, обучающихся по специальности 031100 «Педагогика и методика дошк...