У стен недвижного Китая Янчевецкий Дмитрий

Не задолго до боксерского восстания 12-й полк был перевезен в Порт-Артур и размещен в наскоро построенных бараках и казармах на Тигровом полуострове. Не успел полк устроиться на новом месте, как был переброшен в Тяньцзин для охраны иностранцев.

25 марта 1900 года, на полковом празднике по случаю Высочайшего пожалования молодому 12-му полку знамени, К. А. Анисимов произнес блестящую речь, в которой между прочим сказал:

«Не дрогнула, господа, у меня рука, когда я принимал Высочайше пожалованное знамя. Этот знак высокого Монаршего благоволения полком еще не заслужен, но я надеюсь, что мы его заслужим. Более, я уверен, что мы оправдаем высокую милость нашего Державного Вождя. Уверенность свою я основываю на высоких качествах русского солдата. Качества эти: мужество, храбрость, выносливость, а главное – беспредельная преданность своему Государю и любовь к родине.

Тихо, безропотно угасали и отдавали свою жизнь Русские солдаты за свою дорогую родину.

Я не боюсь за честь 12-го полка: она в надежных руках, в руках русского солдата, а солдаты 12-го полка те же. Они собраны со всех концов нашей необъятной матушки России и проникнуты тою же любовью к своей родине и тою же беспредельною преданностью к своему Монарху. Да к тому же это и не новобранцы. Они принесли с собою целые сокровища в виде боевых традиций тех славных полков, из которых сформирован 12-й полк. В состав его 1-го батальона вошли роты 9, 10, 11 и 12-го стрелковых полков 3-й стрелковой бригады, которые успели уже покрыть себя боевой славой в минувшую кампанию и получили Георгиевские знамена за Шейново. 11-й полк за Шейново имеет отличие на головном уборе, a Георгиевское знамя получил еще в Крымскую кампанию. Были стрелки и при усмирении польского восстания в 1863 году и под Севастополем в 1854 году. А в минувшую кампанию: Балканы, Ловча, Шейново, Шипка, Зеленые горы, Плевна, – всюду стрелки оставили свой славный след.

2-й батальон составлен из полков 15-й пехотной дивизии Модлинского, Люблинского, Прагского и Замосцкого. Они сформированы еще в 31 году и с первого же года своего существования приняли участие в боях во время польского восстания: видела их Варшава в 31 году, знают венгры с 49 года. Знакомы им и заоблачные вершины неприступного Кавказа: проходили они через Андийские Ворота, перед которыми Фермопилы греков показались бы легкой забавой. Аул Дарго, это неприступное орлиное гнездо Кавказа, скрывающееся за облаками, которое сам Шамиль считал неприступным для обыкновенного человека, но это гнездо было сброшено с вершины в пропасть в числе других и полками 15-й дивизии. Они же под Севастополем были славными его защитниками. Малахов курган был ими защищаем, и французы у них его не взяли. Нет, они вошли на бастион, когда защитников там уже не было: лежали только трупы их.

Все сказанное дает мне уверенность повторить словами поэта, что если будет нужно, то и мы сумеем умереть, как наши предки умирали».

Эта речь была сказана полковником Анисимовым в Порт-Артуре за 2 месяца до разыгравшихся событий, и все солдаты и офицеры 12-го полка скоро оправдали пророчество своего командира.

31 мая

Сегодня вечером в Тяньцзин пришла наша артиллерия: 4 полевых орудия 2-й батареи Восточно-Сибирского стрелкового дивизиона, под командою поручика Кобызского, при младшем офицере подпоручике Михайловском и при бравом фельдфебеле, украшенном шевронами, – Волоснухине. На все четыре орудия было взято 1200 снарядов. Орудия были легкого типа, образца 1877 года, калибра 3–4 дюйма. Полубатарея стала на берегу Пэйхо, недалеко от 12-го полка. Лошадей держали на коновязи.

Благодаря заботам полковника Вогака и неизменному содействию французского консула и секретаря французского муниципалитета Сабуро, китайские поставщики стали доставлять в русский лагерь хлеб, яйца, зелень, быков и дрова. Воду получали из водопровода, построенного англичанами на берегу Пэйхо и снабжавшего по трубам все концессии хорошо профильтрованной питьевой водой из Пэйхо. Китайцы доставляли воду из водопровода в бочках для нужд русского лагеря. Грязно-желтая вода Пэйхо некрасива на вид, но не имеет ни запаха, ни привкуса, и ее можно пить прямо из реки с риском заболеть чем угодно.

В лагере правильными рядами выстроились солдатские походные палатки. С одной стороны двора были поставлены на коновязи кони, с другой стороны расположились двуколки и дымящие походные кухни. В глубине двора хлебопеки приспособили какой-то китайский домик для своей пекарни.

В иностранных и китайских магазинах стали показываться русские солдатики. В первый раз видя иностранный город и не говоря ни на одном языке, кроме своего родного, наши находчивые солдаты тем не менее чувствовали себя в Тяньцзине как дома. С записками или без записок от офицеров они не стесняясь ходили всюду, куда их посылали, отыскивали магазины, которые им были необходимы, бог весть как объяснялись с иностранцами и умели всегда растолковать и объяснить, что им нужно. По-видимому, солдаты предпочитали иметь дело с китайскими купцами, так как знали несколько китайских слов из Порт-Артура. Они подолгу засиживались в китайских лавках, о чем-то беседовали, из-за чего-то торговались на русско-китайском наречии, о чем-то смеялись вместе с китайскими торговцами и расходились очень довольные китайским обхождением.

Видя целый полк русских солдат, беззаботно гуляющих по городу, весело распевающих свои удалые песни, от которых гремели стены зданий европейских концессий, европейцы сами повеселели, приободрились и нашли для себя новое развлечение – ходить в русский лагерь и смотреть, как русские поют, едят свою кашу и пьют свой чай.

Был ли действительно Чжилийский вице-король Юй Лу убежден в безвредности восстания боксеров и в полной безопасности европейцев, для чего ему нужно было совершенно не понимать положения дел, или же он был только игрушкою в руках пекинских узурпаторов и исполнял только то, что было ему приказано из Цзюнь Цзи Чу – Верховного совета в Пекине, – однако он продолжал уверять иностранцев в том, что под его охраною им нечего бояться.

С другой стороны, из Пекина по-прежнему не было никаких известий, и посланники продолжали оставаться в осаде, отрезанные от всего мира.

Что касается адмирала Сеймура, то, по полученным известиям, он очень медленно подвигался вперед к Пекину, делая 2–4 версты в день.

Вогак полагал, что по указанным причинам 12-й полк должен немедленно и налегке двинуться в Пекин, не по разрушенной железной дороге, a по обыкновенной грунтовой, имеющей 120 верст до столицы. Обоз было предположено везти на китайских подводах. Сперва Анисимов согласился с мнением полковника Вогака, но достать подводы нигде не было возможности: китайцы ни за какие деньги не соглашались давать своих лошадей или телеги из боязни мести боксеров. Это неожиданное обстоятельство задерживало выступление в поход 12-го полка.

С своей стороны, полковник Анисимов признавал весьма рискованным уходить в глубь страны, не имея за собой надежной базы, и полагал, что было бы более осторожно и целесообразно подождать с выступлением до тех пор, пока в Тяньцзине не будет собрано больше войск.

Осторожность полковника Анисимова и невозможность достать перевозочные средства были причиною того, что полк остался в Тяньцзине и был его славным защитником.

Весьма возможно, что, если бы 12-й полк ушел вслед за Сеймуром с целью скорее пожать лавры освободителей Пекина, он испытал бы ту же печальную участь, что и отряд английского адмирала.

Также возможно, что без своих доблестных защитников европейские концессии в Тяньцзине снова пережили бы резню 1870 года.

1 июня

Грозовая туча уже нависла над Тяньцзином.

Увы! это была не благодатная дождевая туча, которую китайцы уже два года ждали с отчаяньем для своих полей.

Это была надвигавшаяся гроза народной злобы, мести и ослепления.

Тяньцзин пустеет. Напуганные слухами о неистовствах боксеров и об их скором нападении на город, встревоженные боевым видом Тяньцзина, движением войск и бегством китайцев из европейских концессий, европейские семьи одни за другими покидают город и спешат уехать по железной дороге, пока она еще не разрушена, в Тонку, а оттуда на пароходе в Шанхай, а из Шанхая за границу.

Интернациональный цирк, который по странной случайности помещался на одном участке с русским лагерем, обклеил весь город длиннейшими афишами, но, вместо ожидаемых сборов с публики, принужден был начать сборы в дорогу и также весь разъехался.

Китайская прислуга, служившая у иностранцев, китайские повара, портные, прачки и конюхи, работавшие на европейцев, разбегаются. В городе невозможно заказать себе ни одного костюма, так как все шилось китайцами. Нельзя исправить часов даже у европейских часовщиков, так как мастерами были китайцы. Помыть белье представляет величайшие трудности, так как мыли китайцы. По городу волей-неволей приходится ходить пешком, так как ездить не на чем. Тяньцзинским джентльменам и леди приходится не только самим готовить обеды, подавать на стол, но и самим чистить свои сапоги и отели, самим всюду ходить, так как вся прислуга была китайская и послать некого.

Царство джентльменов, роскоши и комфорта в Тяньцзине кончилось, и наступает царство Робинзонов.

Красивые улицы Тяньцзина пустынны и запущены. Тысячи рикшей, которые прежде стояли на всех перекрестках и как комары налетали на пассажира, желавшего поехать, бесследно пропали. На улицах можно встретить только военных разных наций, и лишь очень храбрые европеянки, не боящиеся остаться в Тяньцзине, иногда проезжают на догкарах и велосипедах.

Русская колония оказалась весьма храброй. Из русских дам еще ни одна не собирается уезжать, надеясь на защиту своих храбрых мужей и на 12-й полк.

Свободное от занятий время русские офицеры проводят в русских домах, главным образом в гостеприимнейшей семье М. Д. Батуева, у полковника Вогака, у Лаутерштейна, управляющего делами Старцева, и у Садовникова, доверенного Русско-Китайского банка.

1 июня в 11 часов ночи сонный Тяньцзин был встревожен выстрелами, раздававшимися с вокзала. Уснувший русский бивак мигом очнулся и, разобрав ружья, был готов идти по первому приказанию. Полковник Анисимов поскакал на вокзал и узнал, что вдоль линии железной дороги показались красные фонари, двигавшиеся на вокзал. Так как эти фонари могли принадлежать только боксерам, то взвод наших стрелков, охранявших вокзал, сделал несколько залпов по фонарям, после чего фонари исчезли.

Полковник Анисимов приказал биваку снова ложиться спать.

2 июня

2 июня весь обоз 12-го полка, все лошади и повозки были уже в Тяньцзине и находились на вокзале. Оставалось только грузы перевезти на бивак.

Вокзал был расположен на левом берегу Пэйхо, шагах в 200 от реки, к которой вела хорошо мощенная дорога, выходившая на мост.

Мост был сделан из барок и разводился несколько раз в день для пропуска китайских джонок. Подпоручику 12-го полка Виноградову, начальнику саперной команды, было приказано исправить мост и улучшить его настилку, для того чтобы по мосту могли легко передвигаться обозы и орудия.

Морские пушки Барановского охраняли мост и набережную. От моста до нашего бивака было также около 200 шагов.

В городе было получено известие, что боксеры назначили 19-й день пятой луны, соответствующий 2-му июня русского стиля, для общего нападения на европейские концессии.

Анисимов и Вогак сочли поэтому необходимым усилить караулы, тем более что и накануне боксеры обнаружили странное движение к вокзалу. Было приказано поставить на вокзале вместо взвода – полуроту. Заставы на Rue de Paris усилены. Кроме двух русских, поставлены заставы французская и японская.

Нападение боксеров ожидалось со стороны китайского города, вплотную подходившего к французской концессии. Это место, сжатое рекою Пэйхо, улицами Taku Road и Rue de Paris и пересеченное узкими китайскими переулками, считалось особенно опасным, так как здесь могло совершенно незаметно укрыться какое угодно количество боксеров. Тут требовалась самая бдительная охрана. Казачий пикет из трех человек, часовые и заставы были расположены таким образом, что могли по возможности наблюдать за всеми улицами и переулками, выходившими из китайского города на концессию.

Вечером в Тяньцзин вернулся обратно поезд, вышедший утром с рельсами, шпалами, скреплениями, боевыми припасами, 1 орудием и провизией в распоряжение адмирала Сеймура. Однако поезд не мог добраться даже до Янцуня и принужден был прийти назад, так как далее путь был совершенно испорчен.

О судьбе адмирала Сеймура и его отряда, отрезанного от Тяньцзина, ничего не было известно.

Возвращение назад поезда, посланного на помощь Сеймуру и вернувшегося ни с чем, было дурным предзнаменованием.

Вечером все свободные офицеры 12-го полка обедали в нарядной столовой у Батуевых. Когда заискрилось шампанское, тосты за радушных хозяев сменились тостами за вновь прибывших защитников Тяньцзина и их дам, оставленных в Порт-Артуре в тревоге и страхе перед неведомым будущим. Полковой оркестр, расположившийся в садовой беседке, сыграл марш, и затем полились томные тягучие звуки вальса. Звуки нежно колебали воздух Тихого теплого вечера и манили грезами мира и далеких радостей. Гости слушали и забыли или хотели забыть, что боксерский кривой свежеотточенный меч был уж занесен над европейцами Тяньцзина.

Веселая беседа и взаимные тосты продолжались недолго. Гости еще не встали из-за стола, когда была получена записка от командира полка, требующая, чтобы все офицеры немедленно прибыли на бивак. Обед расстроился, и офицеры, поблагодарив хозяев и не зная, в чем дело, поспешили в лагерь.

Двор кумирни «Хо Шэнь Мяо», посвященной «Духу Огня» и расположенной в глубине китайского города Тяньцзина, был переполнен ихэтуанцами.

У всех в руках были зажженные красные бумажные фонари на палках. Головы были обмотаны красными платками, под которыми были свернуты косы. На голой груди висел красный платок с написанным таинственным иероглифом. Красный пояс, свернутый узлом с заткнутым большим кривым ножом, туго сжимал худощавое смуглое тело. На ногах были широкие синие шаровары, перехваченные у ступни красными перевязками.

Большие стеклянные расписные фонари, повешенные в алтаре кумирни и снаружи на крыльце, были все зажжены.

Курительные палочки, воткнутые в песок курильницы, горели пред главным кумиром Старца Лаоцзы, сидевшего на резном троне в золоченом одеянии, с длинной седой бородой и строго нахмуренными мохнатыми бровями.

В тускло желтом сумраке алтаря мерцала золотая парча ризы Лаоцзы и сверкали золоченые надписи, развешанные под потолком, на стенах и на столбах. Тихо и сумрачно было в кумирне, но на дворе толпа гудела и волновалась, становилась на колени и делала земные поклоны.

Древний монах с высохшим и неподвижным, точно восковым лицом, изрытым морщинами, стоял посреди толпы перед жертвенником, на котором из зажженной курильницы вились струйки дыма. Резким монотонным голосом он читал молитву. Ему вторили стоявшие по сторонам монахи с безжизненными лицами, в широких одеждах, нараспев тянувшие заунывную молитву и колотившие в медный колокол и деревянный барабан.

Толпа горячо молилась.

За оградой монастыря раздался звон конских копыт. Всадники соскочили с коней и быстро вошли во двор. Толпа раздалась на две стороны, и послышались крики:

– Дайте дорогу! Дайте дорогу! Чжань приехал!

Чжань, один из главных предводителей боксеров, быстро прошел вперед и стал на ступенях кумирни. Он был одет во все красное: красная чалма на голове, красная шелковая кофта, красные шаровары, пояс и подвязки и надетые поверх шаровар красные набедренники с нашитыми иероглифами Цзи – Счастье. На груди был вышит неведомый знак, под которым скрывалась чудесная ладонка с зашитыми в ней 3 корешками имбиря, 21 зерном черного гороха и 21 зерном красного перца. В руках у него было длинное копье с красной кистью под острием. За поясом нож и две кривые сабли в одних ножнах, а за плечами колчан с луком и стрелами.

Четыреста дней Чжань упражнялся в науке и колдовствах ихэтуанцев, четыреста дней Чжань искушался в посте и молитвах и из «мутного» Хунь он сделался «светлым» Цин. Он стал недоступен наваждению злых духов, болезням, несчастиям, голоду и смерти. Ему не страшно заморское огнестрельное оружие, в котором он не нуждается, так как верит только в силу своей родной сабли, ножа и китайского копья.

Он верит в справедливость и беспредельное всемогущество Неба-Тен и великого небожителя, бога войны Гуань-лао-е, которые всегда спасали Срединный народ от злых подземных духов, а теперь спасут от земных белых дьяволов.

Сделав три поклона Старцу Лаоцзы, Чжань повернулся к народу и стал говорить. Хотя он еще не успел отдышаться от быстрой езды, но его зычный, отрывистый голос, среди восстановившейся тишины, был слышен каждому ихэтуанцу в кумирне.

Чжань говорил:

– Туань! Как на облаках орлы, прилетели мы к вам из Пекина и привезли хорошие вести. Войско заморских дьяволов, вышедшее из Тяньцзина, чтобы посягнуть на нашу священную столицу, застряло на полдороге в Ланфане и не может двинуться ни вперед, ни назад. Храбрые ихэтуанцы разрушили всю дорогу спереди и сзади иностранцев и сдавили их крепким поясом своей тигровой неустрашимости, из которого ни один иностранец не выйдет живым, и сотни их уже валяются, перебитые нами. Наказание черепах, живущих за Восточным океаном, также началось. В Пекине мы казнили японского переводчика из японского посольства. Когда он, вопреки воспрещению, хотел проехать через городские ворота, барсовые солдаты Дун Фу Сяна схватили его, обрубили ему нос, уши, губы, пальцы, искололи тело, из спины вырезали себе кушаки, а из груди вырезали сердце. Вот это самое мое заговоренное копье было водружено в землю, и перед ним положено теплое, дрожащее японское сердце. Перед живым сердцем врага, ихэтуанцы и солдаты кланялись в землю и неистово молились, чтобы Гуань-лао-е даровал нам неслабеющую силу и храбрость в бою и охранял нас от вражеских козней. Мы рассекли на части сердце врага, съели его, и если в моей груди есть кусок вражеского сердца, то мне не страшен никакой враг.

Внимательно слушайте то, что я вам скажу. Моими устами говорит Небо, дарующее счастье и богатство и охраняющее Ихэцюань и Ихэтуань. Янгуйцзы – заморские дьяволы – возмутили мир и благоденствие Срединного народа. Они побуждают народ следовать их ученью, отвернуться от Неба, не почитать наших богов и забыть наших предков. Мужчины нарушают человеческие обязанности, женщины совершают прелюбодеяния. Янгуйцзы порождены не человеческим родом. Если вы не верите, взгляните на них пристально: их глаза светлые, как у всех дьяволов. Небо, возмущенное их преступлениями, не дарует нам дождя и уже третий год жжет и сушит землю. Дьявольские храмы сдавили небеса и теснят духов. Боги в гневе, духи в негодовании. Ныне боги и духи сходят с гор, чтобы спасти нашу веру. Верьте, что ваше боевое учение не напрасно. Пойте ваши молитвы и твердите волшебные слова! Сожигайте желтые молитвенные бумажки, сожигайте курильные палочки! Вызывайте из пещер богов и духов – и тогда боги выйдут из пещер, а духи спустятся с холмов и помогут всем изучающим тайны Кулака Правды и Согласия. Кто хорошо изучил все боевые упражнения Кулака, тому не трудно истребить янгуйцзы.

Сегодня настала первая великая ночь крови и смерти – 19-я ночь 5-й луны, указанная великим Гуань-лао-е. В эту ночь мы должны поразить янгуйцзы первым решительным и могучим ударом нашего чудесного Кулака. Полвека янгуйцзы впивались в нашу землю своими железными дорогами, как ножами, чтобы лучше высасывать нашу кровь. Полвека они расхищали наши поля, золото и богатства и в Цзяочжоу, Шушунькоу и Вэйхайвэе вонзили свои когти. Ныне их железные дороги уже разрушены, а столбы для мгновенных известий вырваны. Настал час великого отмщения. 10 000 китайских семейств, изменивших вере предков, вырезаны. Теперь очередь за теми изменниками, которые живут в Тяньцзине. Мы должны сегодня же перебить иностранное войско, пришедшее сюда, и не допустить его до соединения с теми янгуйцзы, которые осаждены в Ланфане. Их каждый день перебивают наши ихэтуанцы. Сегодня мы начнем с большого собора католиков на берегу Пэйхо, который должен быть сожжен дотла. Должны быть вырезаны все известные вам изменники, чтобы они не могли помочь янгуйцзы. Ровно в полночь мы должны все собраться на могилах наших предков перед вокзалом, дружно напасть на русских солдат, охраняющих вокзал, перерезать солдат, сжечь вокзал и по деревянному мосту ворваться на Цзычжулин, где живут французы, и сжечь все французские храмы и дома, а затем перебить всех иностранцев и тех китайцев, которых мы найдем у них.

Если вы будете храбры и будете верить, то у всех французов похолодеют сердца, англичане и русские будут все рассеяны и все янгуйцзы будут уничтожены. Знайте, что Небо и Гуань-лао-е и 800 раз 10 000 небесных воинов, сошедших на землю, будут помогать нам. Войска богдыхана будут драться заодно с нами. Хуан-Шан и Ситайхоу, император и императрица, и наш великий вождь Дуань-Ван-Е покровительствуют нам. Ho если бы Цинская династия не стала помогать нам и не была на нашей стороне, то знайте, что тогда мы ниспровергнем династию, но спасем китайский народ от янгуйцзы. Довольно мы терпели от янгуйцзы! Отмщение настало. Если вы, ихэтуанцы, будете тверды, упорны и непоколебимы, как скалы Небесных гор, и храбры, как тигры и драконы, то перед вами не устоит никакой враг и вражеская пуля пролетит мимо или заденет вас без вреда. Если вы будете уверены в вашем сердце, как вы уверены в Небе и земле; если вы будете чисты сердцем, как чист горный источник, и если вы будете верить до дна вашего сердца, – то вы святы, неуязвимы и бессмертны. Знайте это! Ни одному изменнику и ни одному янгуйцзы не давайте пощады. Пусть Небо накалится от пожаров, пусть земля побагровеет от крови! И пусть все янгуйцзы задохнутся от дыма их собственных пылающих дьявольских храмов! Помните, что чем больше вы прольете вражеской крови, тем больше Небо прольет своего благодатного дождя. Казните изменников самыми ужасными наказаниями и ни одного сердца янгуйцзы не оставляйте не вырезанным! У всех ли вас на груди спасительные талисманы? – воскликнул Чжань, окидывая толпу пылающим взглядом.

Толпа онемела и не сразу очнулась от громовой речи Чжаня, устами которого говорило само Небо. Толпа вздрогнула, и послышался единодушный крик:

– У всех! У всех!

– У всех ли зажжены красные фонари? – снова спросил Чжань.

– У всех! У всех! – шумела толпа и подымала кверху фонари.

– У всех ли хорошо отточены ножи, сабли и копья? – кричал Чжань, размахивая своим длинным копьем.

– У всех! У всех! – ревела толпа еще громче и потрясала над головами оружием.

В сумраке забряцали мечи и сабли, ударяясь друг о друга, и заколыхались красные фонари, освещая распаленные лица и красные и желтые повязки боксеров.

– Монахи, совершите последнюю молитву и призовите духов! – крикнул Чжань.

Мгновенно застучали барабаны и колотушки, зазвенели медные тарелки, загудел колокол. Монахи, а за ними и вся толпа стали петь хором:

– Тен да тен мынь кай!

Из боковых келий кумирни были выведены мальчики и девочки с красными повязками на головах и в длинных красных одеждах. Это были Хунь и Цин, избранные Небом для постигновения таинств Ихэ – Правды и Согласия.

Дети упали ниц перед жертвенником посреди двора, и призывание духов началось. Еще громче застучали колотушки и барабаны, еще звонче забил колокол. Еще неистовее толпа стала молиться и голосить:

– Ихэцюань!

– Хун дэн чжао!

– И саор гуан!

Детские головки безжалостно бились о каменные плиты двора. Мальчики и девочки с налившимися кровью глазами и с пенящимся ртом то срывались с плит, на которых лежали, и безумно скакали и вертелись вокруг жертвенника, бесмысленно глядя кругом, то снова с размаха падали на землю и простирались без движений, испуская сквозь стиснутые зубы пену и издавая глухое хрипенье и ворчанье.

– Хо Шэнь лай ле!

– Лай ле! Лай ле! Лай ле!

– Огненный дух спустился!

– Спустился! Спустился! Спустился! – закричала толпа, схватила детей, лежавших без чувств на плитах, и понесла их на руках, держа высоко над головой замершие детские тельца с болтавшимися головками и распустившимися волосами.

Подняв фонари, размахивая мечами и копьями, толпа повалила через ворота на улицу. Впереди несли детей, которые все еще были в обмороке. Ихэтуанцы голосили и орали:

– Ихэцюань! Хун дэн чжао!

– И саор гуан!

– Великий Чжань! Веди нас вперед бить изменников, бить иностранцев! Идем на берег Пэйхо! Сожжем собор и все дьявольские храмы!

– Ша янгуйцзы! Ша янгуйцзы!

– Смерть заморским дьяволам!

Улица, ведущая к католическому собору, засветилась огнями красных фонарей. Затрещали и задымили подожженные дома китайцев-христиан, давно отмеченные кровавыми пятнами. Ихэтуанцы ломали двери и вытаскивали из домов несчастных христиан. Они пытали свои жертвы, поджигали их факелами, и, когда мужчины, женщины и дети, корчась от ужаса и боли, отрекались от Христа, ихэтуанцы рубили им руки, ноги и разрезали их на части.

Скоро запылал величественный католический собор на берегу Пэйхо…

Разноцветные красивые стеклянные фонари в кумирне «Духа Огня» продолжали гореть. Курильницы продолжали искриться и испускать нити дыма, но в самой кумирне было тихо и сумрачно. Никого не было во дворе, кроме молчаливых монахов, которые оправляли горевшие свечи и палочки в курильницах.

В алтаре перед кумиром Лаоцзы главный и древний монах с седой головой и застывшим сморщенным лицом склонил колени и горячо молился. В его потухших глазах, точно в тлеющем пепле, едва загорались искры давно угасшего чувства. Монах взывал:

– Да Лаоцзы! Великий Старец! Десять тысяч лет из недр вечности ты взираешь на нашу землю, по которой ты сам ходил и которую ты вечно хранил. Всемудрый Старец! Сохрани наш народ в годину смуты и тревог. Всеблагой Старец! Спаси Ихэтуань и помоги им на всех их путях. Да Лаоцзы! Храни нас в мире и благоденствии!

Великий Старец Лаоцзы сидел на троне в парчовой порфире, с седой бородой и нахмуренными бровями, и, думая свою вековечную думу, не знающую земных ничтожных тревог и волнений, безмолвствовал.

2 июня

2 июня в 6 часов вечера есаул Ловцов был отправлен со своими казаками в поле выследить скопище боксеров, которые, по слухам, в огромном количестве собрались в окрестностях Тяньцзина. Не успели казаки отъехать 1 1/2 версты от города, как увидели в поле толпы боксеров, вооруженных мечами и копьями, в красных шапках. Не имея приказания стрелять, Ловцов приказал казакам повернуть обратно и медленно уходить, чтобы боксеры не подумали, что их боятся. Боксеры не только не испугались сотни казаков, но приблизились на сто шагов и на таком расстоянии провожали сотню, размахивая мечами и делая угрожающие боксерские движения. Входя в деревню, боксеры почему-то снимали свои красные шапки и кушаки и становились мирными манзами. Все это есаул Ловцов донес полковнику Анисимову.

В то время, когда офицеры 12-го полка благодушествовали на обеде у Батуевых, штабс-капитан Францкевич, командир 1-й роты, который со своей полуротой охранял вокзал, около 9 часов вечера заметил, что большой католический собор, высоко поднимавшийся над китайским городом, задымил. Сквозь черные валы дыма скоро начали прорезываться яркие извивы огня. Когда Францкевич донес об этом, Анисимов приказал немедленно всем офицерам полка быть на своих местах.

Я полетел или, вернее, пошел, так как лететь было не на чем, – на вокзал. По приказанию Анисимова здесь уже стоял подпоручик Михайловский с двумя орудиями, поставленными рядом на плитах железнодорожной платформы влево от вокзала, с дулами, повернутыми в поле. Вторая полурота 1-й роты с поручиком Архиповым также пришла на вокзал. Дежурная 8-я рота капитана Шпехта ждала на биваке приказания двинуться.

Точно вулкан, пылал собор. Хотя до него было версты две, но отчетливо были видны взлетавшие волны огня и тучи дыма, дождь искр и проваливавшиеся стропила. Точно огненный дракон, вереница бесчисленных красных огней высыпала из китайского города и, то останавливаясь, то извиваясь и собираясь в круги, то рассыпаясь, пропадая и снова зажигаясь, тянулась к вокзалу. Все поле точно фосфорилось, но это были не синие пугливые болотные огни, а красные угрожающие фонари ихэтуанцев. Свой путь крови и казни они освещали фонарями и пожарами. Вокруг собора загорелись ближайшие здания, в которых жили христиане-китайцы. Ихэтуанцы тщательно искали настоятеля собора и его причт: они спаслись в последнюю минуту и бежали на французскую концессию.

Огонь, подхваченный ветром, перебрасывался на дома правых и неправых китайцев, и скоро китайский город зардел от пожаров. Крещеные китайцы в ужасе выскакивали из горящих фанз и попадали на копья и кривые мечи. Ихэтуанцы резали всех и только иногда даровали жизнь детям, которым обрезали руки.

Китайская народная молва передавала, что с замученными христианами совершались чудеса. Иные китайцы отрекались от нового Небесного Владыки, Которому молились, другие – без стона и вопля умирали под ножами ихэтуанцев и, точно не чувствуя, как их истязали, только твердили:

– Иесу! Малия!

– Иисус! Мария!

Залитые кровью дети с обрезанными ручонками, с испуганными глазками, бегали кругом своей сгоревшей фанзы-хижины, тщетно искали папу и маму, но не плакали.

– Дьявольские дети! Даже не кричат! – говорили злобно мучители-ихэтуанцы.

Красные огни рассыпались по всему полю, наступали на вокзал и, по-видимому, хотели окружить нас с разных сторон.

– Отчего вы не стреляете? – спросил я штабс-капитана Францкевича, который стоял около своей роты.

– Мне не приказано стрелять по мирным жителям, – отвечал он.

– Какие же это мирные жители, которые жгут город? Ведь это боксеры. Красные фонари их отличительные признаки ночью. Они, очевидно, хотят сделать нападение на вокзал. Если вы сейчас их не спугнете гранатою, то вы можете упустить время. Боксеры бросятся на вокзал или обойдут нас и бросятся на нас сзади. Ведь мы отрезаны от реки непроходимыми переулками.

– Я все это прекрасно знаю и вижу.

Францкевич, по-видимому, колебался и не решался без приказания открыть огонь по мирным деревням, разбросанным перед вокзалом.

Послали новое донесение Анисимову, которого ждали каждую минуту.

Возле вокзала через полотно железной дороги был переброшен легкий высокий мост, для того чтобы неосторожные китайцы переходили с платформы на платформу по мосту, a не по рельсам. Я поднялся на этот мост, с которого далеко было видно поле и горевший китайский город. Здесь наконец встретил я тяньцзинских волонтеров, в форменных тропических куртках цвета хаки, с буквами «ТV» на погонах. В первый и в последний раз я видел храбрых волонтеров так близко от неприятеля.

Задрожал воздух. Резкий звук резнул слух и мгновенным эхом отдался в поле. Это была первая граната – первая угроза русских ихэтуанцам.

Двигавшиеся огни остановились и точно ждали, что будет дальше.

Вторая и третья гранаты прошумели в воздухе.

Почуя опасность, боксеры еще яростнее принялись за свое дело.

Темное поле, мерцавшее красными огнями, озарилось пожарами. Красные фонари окружили сверкающим кольцом деревню. Горе деревне! Вспыхнули соломенные крыши, быстро загорелись решетчатые двери и окошки, оклеенные промасленной бумагой. Ветер разогнал огонь, и вся деревня на наших глазах горела, как стог сена. До нас доносились раздирающие крики избиваемых, сливавшиеся в один неистовый гул с диким победным ревом ихэтуанцев.

Подпоручик Михайловский и его артиллеристы прицелились – и граната попала в самый круг собравшихся фонарей. Действие ее было ужасно. С криками и визгами посыпались и попадали фонари в разные стороны.

Еще одна граната в то же место. Смятение охватило боксеров. Пронзенные осколками гранаты, боксеры падали замертво – и ни молитвы, ни талисманы не спасали.

Движение красных фонарей вправо, в обход вокзала, приостановилось, и затем быстро огни направились назад в китайский город. Так как боксерам не удалось захватить русских со стороны поля, то они решили напасть на нас сзади.

Между вокзалом, железной дорогой и рекою Пэйхо находились склады, мастерские и запутанные переулки, в которых жили китайцы.

Не прошло получаса, как позади нас загорелись крыши домов и послышались крики.

На других крышах – точно бесы карабкались черные тени боксеров с фонарями и факелами.

Чтобы не быть отрезанным огнем и боксерами от реки, полковник Анисимов приказал повернуть орудия кругом, и выстрелами шрапнели Михайловский скоро счистил боксеров с крыш, а подпоручик Путц был послан со взводом стрелков выбить боксеров из ближайших закоулков. Выстрелы стрелков смешались с криками раненых боксеров.

Чтобы увидать, что делается позади вокзала, я побежал по улице, ведущей к реке. В первом же темном переулке, возле самого вокзала я увидел боксеров-поджигателей, которые разбрасывали кучи курильных палочек и факелами из промасленной свернутой бумаги зажигали хрупкие строения бедных китайцев-христиан. Они были так заняты своим делом, что не заметили иностранца подле них.

Перепуганный, я побежал к мосту и дал знать караулу стрелков, что боксеры возле них в соседнем переулке.

Стрелки, наскучившие стоять караулом у моста и только издали слышать выстрелы и крики, обрадовались и вместе с офицером пошли выбивать боксеров. Вся 8-я рота капитана Шпехта была двинута в переулки, чтобы очистить их от боксеров. Мирные китайцы, дрожавшие всю ночь и выскакивавшие из своих загоревшихся домов, попадали под наши выстрелы. Отличить правого от виноватого не было никакой возможности, так как боксеры стали сбрасывать свои красные повязки и кушаки.

Пламя бушевало позади вокзала. Уголья и искры сыпались на платформу и обжигали стрелков и артиллеристов. Орудиям и снарядам опасно было оставаться на платформе, и Анисимов приказал артиллерийскому взводу немедленно вернуться на бивак. Лошади вскачь провезли орудия по пылавшей и дымившей улице.

Но боксеры не отчаивались. Огни в поле снова заволновались, и снова вспыхнуло несколько пожаров. Тогда Анисимов послал сотников Григорьева и Семенова с казаками, чтобы они узнали, что делают боксеры в поле. Казаки вернулись через полчаса и донесли, что боксеры жгут железную дорогу по направлению к Пекину.

1-я рота, стоявшая на вокзале по ту сторону полотна, открыла огонь залпами. После каждого залпа мы слышали пронзительные вопли и на наших глазах фонари падали, разбегались и потухали. Крича: «Ихэцюань! Хун дэн чжао!» и размахивая мечами и копьями, боксеры все-таки шли на вокзал.

Один из их предводителей, Шифу, высокий, угрюмый старик, повел толпу ихэтуанцев прямо на нашу роту. Впереди мальчики несли знамя, на котором было написано три иероглифа: «И хэ туань».

Луна осветила безумных смельчаков, их мечи и знамя.

– Гляди-ка! Гляди-ка! Какие окаянные! Под самым носом забрались черти! – заговорили стрелки.

Залп. Знамя упало, поднялось. Снова упало. Взвод стрелков был послан забрать знамя.

В 100 шагах от роты на траве стрелки нашли убитого старика Шифу и двух мальчиков. Один из них был мертв, а другой еще дышал. Его прикололи. Остальные ихэтуанцы разбежались и скрылись, утащив раненых и убитых. Валялись мечи, красные платки и древко от знамени, которое было сорвано и унесено. Так отдал свою жизнь за родину старый Шифу.

Ихэтуанцы не выдержали и отступили. В поле редели, расходились и потухали огни. На востоке редело темное небо. Пожарища догорали. Ha светлеющем горизонте, точно обуглившаяся головня, чернел обезглавленный собор.

В 1 час ночи выстрелы прекратились. Наши стрелки передохнули, но ненадолго.

Во время затишья офицеры Воздвиженский, Карпов, Макаров и я стали искать воды, чтобы напиться. Ночь была знойная, и жажда мучила. На французской концессии, за воротами китайского дома, во дворе мы услышали шум и разговор. Мы постучались.

– Кто там? – спрашивает за воротами испуганный голос сперва по-китайски, потом по-английски.

– Русские офицеры.

– Что вам нужно?

– Дайте воды напиться.

– Пожалуйста, входите!

Ворота скрипя отворились. Мы вошли в маленький красивый двор, освещенный висячими фонарями и уставленный цветами. Почтенный китаец, в летах, окруженный прислугой, вышел нас встретить со словами на чистом английском языке:

– Я очень рад вас видеть. Прошу вас садиться.

Мы сели вокруг столика на дворе и извинились за позднее посещение.

– Напротив, – говорил он несколько встревоженным голосом, – я очень рад, что вы пришли. Я начальник здешнего китайского телеграфа. Что вы желаете пить: содовую воду или легкое китайское вино?

Мы попросили чистой воды. Когда ее подали, кто-то из наших заметил вполголоса:

– А можно ли пить эту воду? не подсыпали ли китайцы чего-нибудь? Теперь всего можно ожидать.

Понял ли китайский чиновник наш разговор, но он сперва сам выпил воды и вина и предложил нам. Он снова заговорил:

– Несчастье случилось с нами. Теперь мы не знаем, кому служить. Боксеры захватили в свои руки власть, разоряют страну и карают всех, кто имел какое-либо дело с иностранцами. В Тяньцзине и Пекине наши правительственные войска стали на сторону боксеров. Так как я служу вместе с иностранцами на телеграфе, то я очень боюсь за себя и за свою семью. Мы надеемся только на ваших солдат, так как лишь они могут уничтожить боксеров, внести порядок и охранять китайских чиновников, имеющих сношения с иностранцами. Но зато на моем доме есть уже пометка, сделанная окровавленной рукой. Я завтра же отошлю мою семью в Шанхай. Теперь у нас такие же смуты в стране, какие были при восстании Тайпинов. Я прошу почтенных офицеров дать мне несколько русских солдат для охраны телеграфной конторы и моего дома.

Офицеры успокоили китайского чиновника, говоря, что ему нечего беспокоиться, так как телеграфная контора находится рядом с биваком.

Наше появление, по-видимому, произвело переполох в доме мандарина. Женщины и дети испуганно выглядывали из окон и дверей. Поблагодарив за радушие, мы поспешили уйти.

На набережной, прямо против моста, мы нашли европейско-китайскую гостиницу. Хозяин ее, молодой человек странного типа, стоял на крыльце и просил нас войти посидеть. С винчестером за плечами, он был одет в английский тропический костюм, носил пробковый шлем, китайские шаровары и высокие китайские полотняные сапоги. У него было красивое энергичное лицо с орлиным профилем, но темно-карие глаза выдавали какой-то китайский отпечаток. Он был очень любезен и услужлив и одинаково хорошо говорил как по-английски, так и по-китайски.

Это был полурасовый Half-cast. Его отец был англичанин, владевший этой гостиницей и передавший ее сыну, а мать – китаянка. Родители очень любили друг друга, всегда жили вместе и были счастливы.

Уже светало, когда мы зашли в гостиницу. Полукастовый хозяин был рад нашему визиту и приказал прислуге подать американского пива.

Он был очень возмущен событиями и говорил:

– Хотя я сам наполовину китаец и в моих жилах столько же китайской крови, сколько и английской, но я ругаю всех боксеров, потому что они глупы и только портят и без того плохие китайские дела. Вчера я ходил в китайский город. Там настоящий бунт, и никто ничего не понимает, что теперь делается. Вице-король Юй Лу и его мандарины заперлись в своем ямыне, дрожат от страха и ничего не делают. Главные начальники в городе теперь боксеры, которые в союзе с войсками решили в три дня уничтожить концессии. Я очень рад, что их сегодняшняя первая атака не удалась. Вы видели у меня во дворе этих чертей, взятых в плен русскими солдатами? Эти несчастные и сумасшедшие бродяги хотят заниматься китайской политикой.

Мы прошли во двор. Я был рад случаю увидеть и интервьюировать настоящих живых боксеров, которые произвели столько смут и наводили столько ужаса. Это были боксеры-поджигатели, захваченные стрелками около вокзала.

Боже мой! Какие это были жалкие несчастные твари! Кожа, кости и злые волчьи глаза! Это были три полуголых, истощенных голодом и опаленных зноем тела, валявшихся на песке. Их руки были связаны сзади их собственными косами. Их грязные изможденные лица выражали только злобу и страх.

Возле них стоял стрелок-часовой. Он с любопытством разглядывал боксеров и толкал их сапогом в спину, когда они громко заговаривали между собой.

Я пробовал заговорить с ними на их языке, но боксеры были в таком страхе, что не могли или не хотели понять меня и, испуганно мотая головой, только отвечали:

– Бу дун дэ! А мынь бу дун дэ!

– Не понимаем! Мы не понимаем!

Что сделали потом с этими пленными, я не мог узнать. Вероятно, спустили под мост.

В четвертом часу утра наши моряки, охранявшие мост через Пэйхо, заметили, что в том месте набережной, где река делает изгиб к северу, показалось быстро двигавшееся шествие боксеров с фонарями и вспыхнули пожары. По-видимому, боксеры, отчаявшись в своем намерении взять вокзал, решили напасть на концессию через кварталы китайского города.

В сторону пожаров был сейчас же отправлен казачий разъезд с Ловцовым, Семеновым и Григорьевым. Быстро явился японский десант и занял заставу на краю французской концессии, входившей клином в китайский город. 30 япончиков с одним офицериком, в чистых белых мундирчиках, с черными умными глазками, с коротко остриженными волосами на голове, образцово исполняя команду, старательно выбивая шаг и в такт сбрасывая ружья, стали подле реки на месте, указанном Анисимовым.

Скоро явилась 7-я рота капитана Полторацкого и расположилась возле японцев.

Наши казаки дошли до самого пожарища и, после двух-трех залпов, разогнали поджигателей. Несколько боксеров легло на месте.

Вернувшись назад, казаки донесли, что боксеры отступили, a горят дома китайцев-христиан.

Не успели казаки передохнуть, как немецкие посты, стоявшие в противоположной стороне европейских концессий, дали тревожное известие, что боксеры обошли китайский город и в большом числе надвигаются на германскую концессию. Немцы просили прислать казаков произвести атаку.

Ловцов, Григорьев, Семенов и их шестая сотня снова полетели в карьер и, выйдя в поле, разделились на три отряда, чтобы преследовать боксеров. Увидев приближение русских казаков, боксеры мгновенно рассеялись по деревням и так же быстро исчезли, как и появились. Казаки не стали входить в деревню и вернулись обратно в город. Их возвращение было их триумфом. Встревоженные дамы, услыша звон копыт скачущих коней, выбежали из домов на улицу Виктории и встречали казаков рукоплесканием и воздушными поцелуями.

Наши лихие казаки, которые днем и ночью носятся с приказаниями из концессии в концессию и вылетают на опасные разведки в поле, вызывают восторг у тяньцзинских дам и пользуются общими симпатиями всех европейцев. Если нужно что-нибудь узнать, разведать, приказать, донести или же разнести боксеров, посылают казаков. И они летят на своих лохматых забайкальских лошадках и лихо-весело делают свое дело. Им не страшна ни пика, ни алебарда китайского боксера.

3 июня

3 июня состоялось совещание командиров иностранных отрядов и консулов под председательством полковника Анисимова и при самом деятельном участии полковника Вогака. На совещании было решено разрушить опасный участок, находившийся между французской концессией и китайским городом и, благодаря своим постройкам и переулкам, позволявший китайцам удобно в нем укрыться. Решено во что бы то ни стало удерживать в своих руках вокзал, как для охраны железнодорожного сообщения с Тонку, так и ввиду оборонительного значения вокзала. Захватив вокзал и засев за бунтами соли, наваленными на берегу, китайцы могли бы непосредственно обстреливать концессии, и тогда защитникам Тяньцзина пришлось бы отстреливаться и обороняться в самих зданиях. Решено отправить на станцию Цзюньлянчэн (Чуланчэн), находящуюся на полпути между Тонку и Тяньцзином, одну русскую роту для связи с Тонку.

Для охраны пути между Тяньцзином и Таку должен был ходить несколько раз в день вооруженный поезд. Решено всех женщин и детей европейцев, живших в Тяньцзине в количестве около 200 человек, для их безопасности, отправить в Тонку. Согласно полученному приказанию адмирала Алексеева войти в связь с адмиралом Сеймуром, поручено подполковнику Самойлову сделать рекогносцировку полотна железной дороги в сторону Пекина с целью выяснить положение пути. Наконец было постановлено взять под опеку, впредь до выяснения обстоятельств, китайскую артиллерийскую школу, находившуюся за высоким валом на берегу Пэйхо, против германской концессии. В школе обучалось около 300 молодых китайцев, которые хорошо знали артиллерийское дело и имели в своем распоряжении значительное количество новейших орудий со снарядами. Опасность от этой школы, расположенной в виду концессий, была очевидна.

Согласно решению военного совещания, подполковник Самойлов с сотником Григорьевым и взводом казаков поехал вдоль полотна железной дороги осматривать путь. Полотно и четыре моста, хотя и были повреждены, но могли быть исправлены. Григорьев, остановившийся с казаками у первого моста через Лутайский канал, выстрелами дал знать Самойлову, чтобы он возвращался назад, так как боксеры наступают сзади и, по-видимому, хотят окружить русских. Самойлов принужден был вернуться.

Тем временем в Тяньцзине французы и немцы, привезя на русских двуколках пироксилин, разрушали опасный участок между французской концессией и китайским городом, уже давно покинутый китайцами. А наши саперы снимали со всех зданий французской концессии гаоляновые циновки, которыми были завешаны от солнца окна, балконы, веранды и целые стены европейских домов с южной стороны. В домах китайских чиновников, живших также на концессии, этими циновками, укрепленными на высоких бамбуковых жердях точно тентами, были затянуты их дворы. Китайские чиновники сами приходили к Анисимову и просили его дать солдат, чтобы помочь снять циновки, которые были так опасны при ежедневных и еженощных пожарах в Тяньцзине.

Несмотря на неудачу накануне, шайка безумно храбрых ихэтуанцев решилась среди бела дня пробраться к мосту, охраняемому русскими, вероятно, с целью поджечь его. Наши моряки и артиллеристы были настороже, и одна меткая граната разогнала ихэтуанцев, но самый смелый из них взбежал на мост и упал, пронзенный пулей часового. Его тело было сброшено под мост, который он хотел сжечь.

В 10 часов вечера 3-я рота капитана Гембицкого с поручиком Воздвиженским была на поезде послана в Цзюньлянчэн на заставу. С ротою было отправлено одно французское десантное орудие с 10 матросами-французами. На платформе было укреплено одно английское морское орудие с пятью матросами-англичанами. Солдаты взяли консервов на три дня, а сухарей на пять дней.

Отправив редактору «Нового Края» корреспонденцию о последних событиях, я поехал ночью осмотреть город на китайской лошадке, которую с большим трудом достал мне христианин-китаец за 60 долларов. Простое английское седло в английском магазине я купил за 75 долларов. По случаю тревожного времени цены на все были высокие.

Я поехал по концессиям. На углах улиц и у официальных зданий стояли часовые различных наций, которые окликали всех проходивших и проезжавших. На вокзале стояла рота стрелков. Поле перед вокзалом молчало и точно отдыхало после вчерашнего побоища. Ни пожаров, ни красных фонарей боксеров. У моста шептались наши матросы и зорко глядели в неясную даль реки.

По набережной я поехал в китайский город. На краю французской концессии я встретил двух казаков, ехавших дозором.

– Тихо сегодня в китайском городе?

– Повсюду тихо. После вчерашней бани манзы не скоро сунутся, – ответили казаки.

Мы поехали вместе.

– Кто идет? – раздался звонкий окрик из темного угла. Это был казачий пикет из трех человек, заброшенный где-то в глухом переулке, среди развалин обгоревших китайских домов.

– Свои! Свои! – кричим мы.

– У вас спокойно?

– Так точно, все спокойно.

Едем дальше. Узкая извилистая улица, сдавленная теснящимися домиками китайцев, точно вымерла. Часть жителей уже успела бежать, а остальные, запершись за воротами и задвинув ставни, не шелохнулись. Даже собаки не лаяли, чуя недоброе. Только иногда в щели виднелись огоньки курильных палочек, поставленных перед божницею духа-покровителя.

Одна сторона улицы была ярко освещена лучами луны, но другая тем мрачнее таилась в тени. Жутко было заглядывать в эти темные ниши и углы.

– А что, может выскочить боксер из такого темного места?

– Очень просто, может. Так и проколет своим длинным копьем, а потом поминай как звали.

– А ты в него из винтовки стреляй! Чего бояться! – ободрял другой казак.

Улица повернула к самой реке, откуда снова отступала. Здесь стояла японская застава – человек 15 японцев с одним офицером. Перед ними лежало на самом краю набережной свежее тело убитого китайца.

Японский офицер на ломаном английском языке объяснил, что этот боксер стрелял в них с джонки. Японцы кинулись к джонке, стоявшей у берега, нашли боксера, притащили на берег и застрелили.

С трудом произнося английские слова и облегчая их жестами, японский офицер объяснил, что он просит русских сменить его заставу, так как его солдаты стояли целый день, ничего не ели, а полковник Анисимов обещал сменить их еще вечером.

Я сказал об этом казакам, с которыми ехал.

– Понимаем. Так что мы доложим его высокоблагородию штабс-капитану Полторацкому. Их застава тут недалеко, в медицинской коллегии. Понимаем, – сказали казаки и поскакали.