Всегда говори «Всегда» – 4 Устинова Татьяна
На вечерний рейс она уже опоздала, поэтому поехала домой. С тяжким сердцем. С разрывающейся на части душой.
Тогда, из секты, ее выдернула беда с Петей… Ну не желать же Димке-маленькому плохого, чтобы Надьку спасти!
В лобовое стекло хлестал дождь, и дворники смахивали косые длинные струи, словно утирая слезы Вселенной.
Зазвонил телефон. Ольга ответила, даже не посмотрев, кто звонит – впрочем, она и так знала.
Сергей снова начнет ее уговаривать поскорее вернуться в Новосибирск. Она уже набрала воздуха, чтобы сказать: «Я приеду, только когда с Надей все будет в порядке», как услышала чужой, далекий голос Барышева:
– Оля, отец в реанимации. Сердце.
– Сережа! Я сейчас! Я прилечу!
Она развернулась через двойную сплошную и помчалась в аэропорт, давясь слезами и чувством вины.
Это из-за меня… Из-за меня… Я уехала, а папа подумал, что я до сих пор не простила Сережу…
Сознание то угасало, то возвращалось, позволяя слышать обрывки фраз.
– К Борису тебя везем, – услышал он слова сына и, ощутив легкую тряску, догадался – он на носилках, в «Скорой». Догадку подтвердила взвывшая сирена, новой болью отозвавшаяся в сердце. – Все будет хорошо, – добавил Сергей почему-то детским плачущим голосом, каким в восемь лет отпрашивался гулять.
– Олю… и детей… береги… И Юру… не бросай… помоги ему… Из него… толк… выйдет… – Кажется, у него получилось это сказать, потому что сын сжал его кисть и нормальным, взрослым голосом бодро сказал:
– Пап! Мы еще всей семьей, всем городом его победу отпразднуем.
Он понесся куда-то с бешеной скоростью, его затягивало в бесконечную, свистящую, светлую воронку, и последняя мысль была: «Оставайтесь. Живите. Мне хорошо. Я многое сделал. Много успел…»
Он сказал бы это вслух, если б мог, но – все летел, летел вдаль, в этот белый коридор света, коридор вечности, и где-то там, впереди, отчетливо видел лицо женщины, которую всю жизнь любил…
Дверь больничного коридора распахнулась, Ольга бросилась Сергею на шею:
– Сережа!
– Приехала… – Он уткнулся ей в волосы, вдыхая родной, спасительный запах. – Теперь все хорошо будет.
Ольга оторвалась от него, ринулась к двери с горящей красной табличкой «Реанимация. Не входить».
– Разряд! – раздался оттуда голос Бориса Климова. – Еще!
– Он маму звал… – прошептал Сергей, вспоминая «уходящее» лицо отца, когда его на каталке, бегом, завозили в реанимацию.
– Все хорошо будет, Сережа…
– Прямой укол адреналина в сердце! – заглушил ее слова крик Климова из реанимационной.
Они вцепились друг другу в руки – больно, кажется, даже до крови… И простояли так вечность… Пока дверь не открылась и оттуда не вышел Борис – обмякший, словно стекающий вниз, с безвольно повисшими вдоль тела руками и с глазами в слезах. Он снял с лица маску и отшвырнул ее в угол.
Его губы поехали, как у ребенка, он сполз по стене на пол и на корточках, обхватив голову руками, горько, навзрыд заплакал…
Сергей поднес Ольгину руку к глазам и закрыл ею слепящий свет белых ламп.
Борщ за два дня прокис, потому что Надя забыла убрать его в холодильник.
С утра пришлось варить овсяную кашу – без соли, без сахара и без молока, – ничего этого в доме не нашлось. Димка съел пару ложек, поморщился и отодвинул от себя тарелку.
– Почему ты не ешь?
– Не хочу.
– Невкусно мама готовит?
– Пряник хочу, – виновато вздохнул Дим Димыч. – Или хотя бы… йогурт.
Надя, не в силах сдержать нахлынувшую вдруг ярость, начала с грохотом выдвигать ящики, распахивать шкафы, холодильник, морозильную камеру и зачем-то даже окно…
– Нет у меня пряников! И йогурта нет! – зашипела она в лицо перепуганному Димке. – Не накупила я тебе разносолов!
Сын, закрыв лицо руками, выбежал из кухни.
Он даже реветь за последние дни разучился – просто закрывал лицо ладонями и прятался за свою кровать, когда Надя начинала кричать.
– Господи, – разрыдавшись, она села за стол, попробовала кашу и выбросила ее в ведро вместе с тарелкой. – Господи, не могу больше…
Размазывая по лицу слезы, она закрыла все шкафы, задвинула ящики.
Продуктов действительно не было, и не только продуктов – спасительного лекарства от этих приступов ярости, виски, – тоже не оказалось.
На Ангелину она вчера накричала, сказала, «чтоб ноги ее больше не было», и теперь Димку придется оставить одного. Ну, ничего, она быстро в соседний магазин сгоняет – он из-за кровати своей даже вылезти не успеет…
Надя рукой пригладила волосы, взяла из заветной шкатулки деньги, которые пока еще приносил «Солнечный ветер», и пошла в магазин.
Спустившись на два лестничных пролета, она не удержалась и побежала – так мучительно захотелось сделать первый за день глоток виски.
Чувство вины не уходило.
Ольга гнала его, уговаривала себя, что Леонид Сергеевич не мог умереть оттого, что она уехала, но почему-то оставалось сомнение – а вдруг, если бы она была рядом, все обошлось бы…
Почему она не смогла соврать ему, что стопроцентно и безусловно счастлива?! Зачем про новый дом наплела и его обустройство, словно не понимая, что Барышева-старшего это интересует в последнюю очередь. А в первую – смогли ли они с Сережей вернуться к отправной точке своей любви – забыть, простить, сделать выводы и начать все сначала.
Почему она не смогла соврать? Чувство вины изводило и усугублялось тем, что Сергей не пытался ее успокоить.
Он словно окаменел – отсек себя от внешнего мира, двигался, говорил, как на автопилоте, думая о своем, или не думая, просто застыв от боли…
Может, тоже чувствовал себя виноватым?
Прикидывал, сколько лет жизни украл у отца раздраем в своей семье, продлившимся больше года?..
Сергей запирался в кабинете Леонида Сергеевича, садился за его стол и часами сидел, глядя в одну точку.
– Сварить тебе кофе? – Ольга подошла сзади неслышно, положила руки ему на плечи.
Он ничего не ответил, похоже, даже не услышал вопроса. Перед ним на столе стояла большая фотография в рамке, с нее смотрели молодые, улыбающиеся, влюбленные отец и мать…
Ольга на цыпочках вышла из кабинета, прикрыла неслышно дверь. В гостиной притихшие дети выжидательно на нее смотрели, словно надеясь услышать что-то хорошее.
– Мам, а где сейчас дедушка? – тихо спросила Маша.
– Дедушка на небесах. Так всегда в кино говорят, – вместо Ольги ответил Костя.
– Нет, он в больнице! – Машка бросилась к матери, обняла ее и заплакала. – Правда? Правда, мама?!
Ольга погладила дочь по голове, поцеловала в макушку.
Может, опять соврать и сказать: «Да, дедушка в больнице»? Только завтра похороны, и скрыть его смерть не удастся, и придется пережить и это детское, безутешное горе, еще больше усугублявшее чувство собственной вины.
– Мы потом обязательно поговорим об этом… Завтра. Давайте одевайтесь, умывайтесь… и завтракать.
Наверное, это было неправильно и малодушно, но сказать сейчас, что дедушка умер, она не смогла.
Пришлось выбирать – покупать дорогой виски и сэкономить на других продуктах или взять дешевого пойла и накупить Димке вкусностей.
Надя решила – какая разница, что пить… Лишь бы градус был не ниже шестнадцати.
Она взяла три бутылки сухого вина и шесть алюминиевых баночек с дешевой водкой. Зато Димке накупила и фруктов, и пряников, и конфет, и йогуртов, и даже огромную толстую индейку, которую можно запечь с черносливом.
На кассе, когда Надя отсчитывала деньги, у нее затряслись руки. Ей нестерпимо захотелось прямо здесь, немедленно, открыть банку и сделать хотя бы пару глотков.
«Я не алкашка», – подхватив пакеты и направляясь к выходу, убеждала она себя, еле сдерживаясь, чтобы не начать хлебать водку прямо в дверях супермаркета…
«Я не алкашка, я просто не хочу жить в мире, где нет моего Димочки». – Этот довод позволил ей достать из пакета банку, содрать «замок» и присосаться губами к холодному алюминию.
– Классный байк, – услышала она развязный голос какой-то девчонки. – Володь, когда ты меня на таком покатаешь?
– Да прям сейчас! Хочешь? – хохотнул тот.
Надя увидела у фонтана группу парней и девчонок лет восемнадцати-двадцати. Они толпились у черного спортивного мотоцикла, отсвечивающего на солнце хищным глянцем.
– Не суетись, – усмехнувшись, сказала высокому черноволосому парню девчонка с красными волосами, ощетинившимися в короткой стрижке. – Тебе за этот байк больше лет дадут, чем она рублей стоит, – и девчонка пренебрежительно кивнула на подругу с золотым колечком в носу.
– Све-ет, – злорадно протянула длинная девица в розовых лосинах, – да тебя никак в деревянных заценили!
«Кольцо в носу», легко поддавшись на провокацию, подошло впритык к «красной стрижке» и ткнуло ее кулаком в грудь.
– А ты чего, тут самая дорогая?!
– Во всяком случае, самая умная! – Не оставшись в долгу, красноволосая дернула Свету за провоцирующее и опасное в драке колечко. Та завизжала, ответив сопернице сильным пинком по ляжке.
Парни громко заржали.
Один из них – тот самый Володя, – надев каску и лихо оседлав байк, с силой нажал на клаксон, пронзительным ревом подначивая дерущихся.
Девчонки визжали, пиная друг друга и пытаясь вцепиться в волосы. Если бы не оглушительный гудок, которым юный подонок пытался распалить схватку, если бы не громкое ржание его дружков, Надя сунула бы банку в пакет и ушла…
Но девчонку с красным «ежиком» на голове под новый взрыв смеха сбила с ног и начала пинать тяжелой кроссовкой более крупная Света.
– Вован, а круто, когда из-за тебя бабы дерутся! – крикнул один из парней.
Надя подскочила к дерущимся и выплеснула остатки водки Свете в лицо. Не ожидавшая атаки девчонка отпрыгнула, заорала и, зажмурившись, стала тереть кулаками глаза. Парни притихли, увидев, как Надя протянула руку скорчившейся на земле девушке:
– Вставай!
Девчонка встала сама, не воспользовавшись предложенной помощью, и лицо ее отчего-то не выражало ни признательности, ни победы.
– Ты чего? – мрачно спросила она, еле шевеля разбитой губой. – Не лезь!
– Как хочешь, – Надя подняла с земли пакет с продуктами и пошла к дому.
И правда – чего это она? Только водку зря выплеснула.
– Слав, это кто вообще?! – крикнул у нее за спиной один из парней. – Познакомишь?
Славой, очевидно, звали девчонку с красными волосами. Она ответила парню длинной нецензурной тирадой и догнала Надю на детской площадке.
– Чего ты полезла-то? – бесцеремонно дернула она ее за рукав.
– А что, не надо было? – Надя поставила пакет на скамейку, с насмешкой оглядела прикид неформалки – к красным волосам прилагались неоново-зеленые шорты, белые с красным кроссовки, лиловый топ и пирсинг на нижней губе.
– Это не твое дело, – без особой уверенности сказала Слава.
– Ну и иди тогда к ним! – кивнула Надя в сторону фонтана, подхватила пакет и пошла к подъезду.
– Да на фига они мне сдались? – Девчонка в два прыжка нагнала Надю и пошла рядом. – Тупое стадо! Я круче их всех! Я им еще покажу, смеяться буду всем назло!
Столько детского отчаяния было в этих словах, что Надя остановилась и посмотрела девчонке в глаза. Наверное, с жалостью, которую так не любила сама.
– Чего встала? – ощерилась тут же Слава. – Мне твоя помощь не нужна! Мне никто не нужен! Оставьте меня все в покое!
Надя столько раз выкрикивала эти слова сама, что, услышав их в свой адрес, не сдержала горькой усмешки.
Эта девчонка бежит за ней и пристает с криком «Отстань!».
А может, и она тоже преследует всех с криками «Оставьте меня в покое!»?
Захотелось запить это открытие водкой.
Она вынула из пакета банку, откупорила и, сделав глоток, протянула Славе:
– Надежда.
Слава, звякнув о банку сережкой в губе, отпила почти половину и вернула водку Надежде.
– Ну и гадость! Ярослава, – представилась она.
Надя опять хлебнула и передала банку Славе. Они молча, по очереди, допили водку на глазах у мамаш с детьми и благообразных старух.
– Как вам не стыдно! – послышался возмущенный возглас бабки с соседней скамейки. – Дети на вас смотрят!
– А таким не стыдно! – скандально заявила мамаша с коляской. – Она уже стыд пропила!
– И молодую спаивает! – подключился мужской фальцет.
– Да молодые сами хороши!
– Пойдем ко мне, – бросив банку в урну, предложила Надежда. – А то заклюют.
– Не фиг делать, – согласилась Слава. – Пойдем.
И, показав почтенной публике средний палец, направилась за новоявленной подругой.
– Скоро будем обедать, – сказала Ольга Сергею, когда он вышел из кабинета.
Барышев молча подошел к столу и взял утреннюю газету. С первой полосы улыбался Леонид Сергеевич в траурной рамке.
Сергей пару секунд подержал газету в руке и убрал ее в шкаф портретом вниз, словно протестуя против некролога и черного обрамления родного лица.
– Сережа, а когда…
– Завтра, – отрезал он.
Ольга хотела спросить насчет обеда, но он ответил про похороны.
Ну, конечно же, о чем еще он может размышлять с таким лицом…
– Как ты думаешь, Сереж… Может быть, не надо брать детей на похороны?
Он посмотрел на нее так, будто она попросила разрешения не надевать траур и включить веселую музыку.
– Как хочешь. Но это их дедушка.
«Я виноват. Ты можешь ни во что не ставить мои слова», – явственно показал он своим тоном.
Но она вовсе не собиралась ставить условия. Она… за детей боялась.
– Мы бы потом сходили с ними на кладбище. А завтра будет очень тяжело, я переживаю, как они это перенесут!
– Делай, что считаешь нужным, – с каменным лицом ответил Сергей и вышел из комнаты. Через пару секунд хлопнула входная дверь.
А может, он не себя перед ней считает виноватым, а ее – в смерти отца?
Господи, как тяжело от этой недоговоренности и невозможности прямо, как раньше, спросить: «Скажи, что мне сделать, чтобы тебе стало легче?»
Вернее, спросить-то можно… Только ответ будет с учетом вины за измену, а значит, опять: «Делай так, как считаешь нужным»…
Ольга заметила на столе конверт, взяла, чтобы посмотреть адресата. Письмо предназначалось Леониду Сергеевичу.
В комнату зашла Машка с несчастным, заплаканным лицом – наверное, Костик все-таки объяснил ей, что «дедушка на небе». У Костика был опыт потери – его мать погибла несколько лет назад.
– Мам, куда папа опять уехал? – отчего-то шепотом спросила дочь.
– По делам.
– А мы не будем есть?
– Кто тебе сказал? Марш руки мыть!
– Угу. А это кому письмо?
– Дедушке.
Машка посмотрела на нее удивленно, словно хотела спросить – разве тому, кто умер, могут писать письма?
– А от кого?
– От Терентьевой Зинаиды Михайловны, – прочитала имя на конверте Ольга.
Маша взяла письмо, будто желая убедиться, что дедушки нет, а Зинаида Михайловна все еще хочет ему что-то сказать…
– Мы будем его читать?
– Нет. Это же не нам письмо.
Ольга убрала конверт в шкаф, к газете с портретом в траурной рамке, а когда обернулась – Маши в комнате уже не было.
Ольге показалось, что она должна еще что-то сделать… Что-то важное, правильное и нужное. Она позвонила Наде, но та, как всегда, не ответила… Ольга увидела свое бледное, осунувшееся отражение в зеркале на стене и вдруг поняла – зеркала! В доме, где кто-то умер, надо занавесить все зеркала.
Она бросилась к шкафу и стала доставать из него простыни, полотенца, скатерти… И вдруг вспомнила – у Леонида Сергеевича только одно зеркало. Вот это – старое, в бронзовой раме.
Ольга села на стул и горько, навзрыд заплакала, уткнувшись в какую-то скатерть, пахнущую стиральным порошком. Первый раз после смерти Леонида Сергеевича заплакала – потому что только сейчас вдруг до конца осознала – папа умер, завтра его похоронят, и он никогда, никогда больше не спросит ее так, чтобы никто не слышал: «Оленька, ты счастлива?»
Несмотря на пыль, разбросанные вещи и немытые полы, квартира вызвала у Славы восхищение.
Она обошла все комнаты, ощупывая дорогие безделушки на полках, бесцеремонно разглядывая мебель и плазменную панель.
– Здорово! Хорошо живешь!
– Угу, – усмехнулась Надежда. – Обзавидуешься.
Она ходила с пакетом за гостьей, размышляя – прервать этот музейный осмотр или наплевать, пусть смотрит…
Ярослава остановилась перед фотографией на стене, где Димка и Надя улыбались меж заснеженных еловых лап.
– А это кто? – пренебрежительно спросила она, ткнув пальцем с синим облезшим лаком в Грозовского. – Муж или так, встречаетесь? Красавчик. – Слава наморщила нос, посмотрела на Надю и постучала пальцем по Димке. – Я таким не доверяю!
– Не твое дело, – отрезала Надя. – Не лезь в мою жизнь. Я же в твою не лезу…
– Ничего себе, не лезешь, – посмеиваясь, Слава пошла на кухню, – чуть всех моих френдов не поубивала. – Ее слова донеслись уже из коридора. – Слушай, я поживу у тебя пару дней! А то есть так хочется, что даже переночевать негде…
Надя достала кошелек из сумки и сдачу с пяти тысяч вернула в шкатулку. До конца месяца оставалось… Она попыталась пересчитать деньги, но руки тряслись, и она сбилась. Хватит, решила Надя, если водку вместо виски покупать.
Она подровняла стопочку купюр, постукивая ею о стену, положила в шкатулку, а шкатулку вдруг по какому-то наитию поставила не в сервант, а спрятала за батарею.
«Не забыть бы», – мелькнула мысль.
Она ощутила какое-то движение в коридоре, обернулась, но в дверном проеме никого не было.
Главное – не забыть, повторила она себе и пошла на кухню.
Из детской осторожно выглянул Димка.
– Мам! – жалобно позвал он.
– Держи! – Надя отдала ему пакет пряников, два йогурта и поцеловала в горячие мокрые щеки. – Посиди пока у себя, я что-нибудь приготовлю.
Димка кивнул и шмыгнул за дверь, как затравленный маленький зверек.
На кухне Слава рассматривала содержимое холодильника, где стояла лишь бутылка с остатками кетчупа. Надя, оттеснив гостью плечом, стала доставать из пакета продукты и заполнять холодильник.
Если ты решила, что я алкашка, то вот тебе, вот… Последним аккордом к этому «вот» стали ананас и индейка.
– А ты борщ любишь, Надь? – заискивающе спросила Слава. – Давай, я завтра свой фирменный сварю, а?
Надя вспомнила, что не ответила Ярославе отказом на просьбу пожить у нее два дня. Впрочем, это была не просьба, а скорее, утверждение.
– О! И котлет накрутим! – Слава подбросила на ладони пачку фарша, но, наткнувшись на Надин взгляд, вернула фарш на полку холодильника. – Да это я так… – она вдруг потеряла всю свою самоуверенность. – Хочешь, я прямо сейчас уйду?
– Куда? – хмыкнула Надя, выгружая спиртное на подоконник.
– В общагу. Я приезжая, в техникуме учусь.
Надя решила сказать, что и правда – лучше в общагу. Но тут прибежал Дим Димыч с перепачканным йогуртом ртом и протянул ей лист с цветными каракулями.
– Мама, смотри! Это кто?!
– Не знаю, Димыч, – не взглянув на листок, ответила Надя, – ты же рисовал, а не я!
Димка надулся, хотел уйти, но Слава неожиданно подхватила его на руки, с интересом уставилась на рисунок.
– По-моему, это динозавры. Или нет?
– Да! – радостно завопил Димка.
– Я в динозаврах разбираюсь, – серьезно сказала Ярослава, поставив Дим Димыча на пол. – У меня брательник таких же рисует. А вы где обычно обедаете, на кухне или в столовой?
– Мне все равно, – пожала плечами Надя, открывая водку.
А что, пусть поживет девчонка… Димка на нее с обожанием смотрит.
– А ну марш к себе! – прикрикнула она на сына и, когда он убежал, спросила, кивнув на водку и два разномастных стакана: – Ты как?
– Можно! За знакомство!
Слава сама нарезала сыр, колбасу, разложила по тарелкам салат и уселась напротив Надежды со счастливым лицом. Даже сережка в ее губе засияла особенно ярко, когда она разливала водку.
– Хороший пацанчик, – елейно пропела она. – Отец-то у него кто? Он? – Слава показала пальцем в сторону гостиной, где со стены улыбался Грозовский.
Надя стиснула зубы.
Почему она не прогнала эту хабалку сразу? Зачем позволила ей снова задавать вопросы, от которых хочется выть, пить, бить посуду и всех вокруг?..
– Ну, не хочешь, не говори, – вздохнула Слава, по Надиному лицу поняв, что сболтнула лишнее. – За тебя! – подняла она стакан.
Я ведь Димочке этот стакан покупала, вспомнила Надя, а он, увидев золотой знак евро на прозрачном стекле, сказал: «Матушка, ну когда же ты поймешь, что не все, что блестит – красиво?» Надя тогда обиделась и стала отмерять этим стаканом муку для пирогов. Стакан – ровно двести пятьдесят граммов… А Дима продолжал пить чай из «стильной», как он считал, керамической кружки с изображением какого-то аббатства, привезенной из Англии.
Вот, значит, как бывает…
Покупаешь подарок любимому мужу, а водку из него пьет девица с синими облупленными ногтями и сережкой в губе, которая стучит о стекло так, что мурашки по коже…
Надя влила в себя водку, откинув голову назад и раскрыв рот, будто в беззвучном крике.
Слава внимательно на нее посмотрела, аккуратно поставила стакан с золотым евро на стол и вдруг очень проникновенно сказала:
– Вот что, Надь. Рассказывай, какое у тебя горе. Я же вижу, ты сама не своя. Обязательно нужно душу вывернуть! Не помогу, так хоть поплачу с тобой.
И так хорошо, так правильно она это сказала – «не помогу, так хоть поплачу с тобой», – что у Нади словно клапан какой-то внутри открылся, и выплеснулось наружу все самое сокровенное.
И не алкоголь был тому виной, а то, что первый человек во всем свете догадался не поучать ее, не требовать жить ради ребенка и быть сильной, а просто – понять, поплакать и… вместе выпить.
Целый час, опустошая банки с водкой и почти не закусывая, она взахлеб рассказывала Ярославе, как полюбила Грозовского, а он не сразу, но полюбил ее, несмотря на то что она не вписывалась ни в какие параметры гламурной красоты; как ревновала его к девчонкам в агентстве, у которых красоты этой хоть отбавляй, – да что там к девчонкам, к консьержке сорокалетней, что в подъезде сидела и на Димочку влюбленные взгляды бросала, и то ревновала. А Димочка смеялся над ней и даже дразнил иногда – да и девчонки в агентстве, и консьержка ничего, и вообще бабы прохода ему не дают, и все красивые, длинноногие, хоть на подиум, хоть на экран, только… скучно ему с ними и тошно. А с Надькой уютно, спокойно, весело и драйва столько – словно на гоночной машине по трассе летишь… А еще он орал на нее, когда она ревновала и глупости говорила. Мог даже запустить чем-нибудь, да и она в долгу не оставалась. Тоже кричала, дай бог, и бомбардировку бронзулетками устраивала, а потом они мирились – бурно и страстно, – до следующего Надькиного бзика насчет измены.
А еще он ругал ее за вкус, вернее, за его отсутствие, и говорил – матушка, да кто ж такие маки красные на себя надевает, а она… все равно надевала и верила, что нравится ему только такой – толстой, рыжей, в веснушках и красных маках.
А теперь ничего этого больше нет – видно, та гоночная машина слишком быстро летела, и водитель не справился с управлением…
Теперь этого ничего нет, и остается только пить водку, чтобы в ярости не бросаться на окружающих с кулаками оттого, что именно ее пилот сошел с трассы и она осталась одна – с останками того, что было ее жизнью, ее счастьем…
Надя долго и сбивчиво говорила, но вдруг ее озарило – ничего не понятно из этого пьяного бреда, и как ни рассказывай, все равно не передашь и тысячной доли своего горя, своей потери.
Но Славка, кажется, поняла… Утерла слезы, размазав тушь, и протянула: