Виновата ложь Локхарт Эмили

1

Добро пожаловать в чудесную семью Синклеров.

Здесь нет уголовников.

Нет наркоманов.

Нет неудачников.

Все Синклеры — спортивные, высокие и красивые. Мы — старинное богатое семейство демократов. Наши улыбки — широкие, подбородки — квадратные, а подачи в теннисе — агрессивные.

Не важно, если развод разрывает в клочья наши сердца, так что им едва хватает сил биться. Не важно, если деньги из трастового фонда заканчиваются и неоплаченные счета лежат горой на кухонной столешнице. Не имеет значения, что наши прикроватные тумбочки заставлены пузырьками с таблетками. И даже если один из нас безумно, отчаянно влюбился. Так сильно, что это требует столь же отчаянных мер. Все это не имеет никакого значения.

Мы — Синклеры!

Мы ни в чем не нуждаемся!

Мы всегда правы!

Живем, по крайней мере летом, на собственном острове у побережья штата Массачусетс.

Наверное, это все, что вам нужно знать.

2

Мое полное имя — Каденс Синклер Истман.

Я живу в Берлингтоне, штат Вермонт, с мамой и тремя собаками.

Мне почти восемнадцать.

Я владею только читательским билетом в библиотеку. Вот, собственно, и все. Хотя правда и то, что живу я в большом доме, полном дорогих, но бесполезных вещей.

Когда-то я была блондинкой, но теперь мои волосы черны.

Когда-то я была сильной, но теперь — слабая.

Когда-то я была хорошенькой, но теперь выгляжу больной.

Правда и то, что после несчастного случая я страдаю невыносимой головной болью.

И еще я не выношу глупцов.

Мне нравятся слова с двойным значением. Переносить ужасные мигрени. Не переносить глупцов. Слово вроде означает то же самое, да не совсем.

Переносить. Можно сказать «терпеть», но и это не вполне точное определение.

Мой рассказ начинается с событий, которые случились незадолго до несчастного случая. В июне — мне как раз исполнилось пятнадцать — отец сбежал с какой-то женщиной, которую он любил больше нас.

Папа был заурядным профессором военной истории. Я его обожала. Он носил твидовые пиджаки. Был худым. Пил чай с молоком. Обожал настольные игры и часто мне поддавался, любил лодки и учил меня плавать на каяках, а еще ему нравились велосипеды, книги и музеи творчества.

Он никогда не любил собак, и то, что он позволял нашим золотистым ретриверам спать на диванах и каждое утро выгуливал их, совершая пятикилометровый моцион, было знаком истинной преданности моей матери. Папа не любил и бабушку с дедушкой, но из-за преданности мне и мамочке он проводил каждое лето в доме Уиндемир на острове Бичвуд, сочиняя статьи о давно отгремевших войнах и встречая родственников во время каждой трапезы натянутой улыбкой.

В том июне лета номер пятнадцать отец объявил, что уходит, и через два дня покинул нас. Он сказал маме, что он — не Синклер, и не в силах больше притворяться. А также улыбаться, лгать и быть частью этой прекрасной семьи, живущей в прекрасных домах.

Не может. Не хочет. Не станет.

Он уже вызвал грузовики для перевозки мебели и снял дом.

Отец сложил последний чемодан на заднее сиденье «Мерседеса» (мамочку он оставлял с одним лишь «Саабом») и завел мотор.

В этот момент я почувствовала такую боль, будто он достал пистолет и выстрелил мне в грудь. Я стояла на газоне и упала как подкошенная. Рана в груди была огромной, и мое сердце, вывалившись из грудной клетки, упало на клумбу. Кровь ритмично хлестала из открытой раны, затем потекла из глаз, из ушей, изо рта. У нее был привкус соли и несчастья. Ярко-красный знак того позорного факта, что я нелюбима. Я лежала, и моя кровь заливала траву перед домом, кирпичную дорожку и ступеньки крыльца. Мое сердце форелью билось среди пионов.

Мамочка приказала мне взять себя в руки.

— Быстро приди в себя! — прикрикнула она. — Сейчас же. Веди себя нормально, как положено. Ты справишься!

— Прекрати устраивать сцены, — твердила она мне. — Сделай глубокий вдох и сядь.

Я сделала, как было указано.

Она — все, что у меня оставалось.

Мы с мамочкой высоко держали наши квадратные подбородки, пока папина машина съезжала вниз по склону. Затем мы вернулись в дом и выкинули его подарки: украшения, одежду, книги — все. За следующие дни мы избавились от дивана и кресел, которые родители покупали вместе. Вышвырнули свадебный фарфор, столовое серебро, фотографии.

Мы заказали новую мебель. Наняли декоратора. Выписали столовые приборы от «Тиффани». Провели день, прогуливаясь по арт-галереям, и купили картины, чтобы закрыть пустые места на стенах.

Попросили дедушкиных адвокатов застраховать мамины активы.

После чего собрали вещи и отправились на остров Бичвуд.

3

Пенни, Кэрри и Бесс — дочери Типпер и Гарриса Синклер. Гаррис унаследовал свое богатство в двадцать один год, после окончания Гарварда, и нажил состояние, занимаясь бизнесом, который я никогда не старалась понять. Ему достались дом и земля. Он принимал мудрые решения на фондовом рынке. Женился на Типпер и отдал под ее руководство кухню и сад. Он выводил ее в свет в жемчугах, катал на яхте. Кажется, ей это нравилось.

Единственный дедушкин промах — у него не было сыновей, но не суть. Девочки по фамилии Синклер были загорелыми и счастливыми. Высокие, веселые и богатые — ни дать ни взять принцессы из сказки. Они прославились в Бостоне, Гарварде и на Мартас-Винъярде тем, что носили кашемировые кардиганы и устраивали грандиозные вечеринки. Девушки-легенды. Их ждали принцы, блестящее образование, статуи из слоновой кости в шикарных особняках.

Дедушка и Типпер без памяти любили всех девочек и не могли бы сказать, кто же их любимица. Кэрри, нет, Пенни, нет, Бесс, — и снова Кэрри. Они устроили девочкам феерические свадьбы в розовых тонах, был выписан ансамбль арфисток, девочки рожали белокурых наследников и заводили забавных золотистых собак. Ни у кого не было таких дочек-красавиц, как у Типпер и Гарриса.

Они построили три новых дома на скалистом частном острове и дали каждому имя: Уиндемир для Пенни, Рэд Гейт для Кэрри и Каддлдаун для Бесс.

Я — старшая внучка Синклеров. Наследница острова, богатства и ожиданий.

Наверное, так…

4

Я, Джонни, Миррен и Гат. Гат, Миррен, Джонни и я.

В семье нашу четверку называют «Лжецами», и, наверное, мы этого заслуживаем. Все мы почти ровесники и все родились осенью. Большую часть времени, проведенного на острове, мы только и делали, что хулиганили.

Гат стал приезжать на Бичвуд, когда нам исполнилось по восемь лет. Лето-номер-восемь, на нашем языке.

До этого Миррен, Джонни и я были не Лжецами, а просто двоюродными братьями и сестрами, и Джонни был той еще занозой, поскольку не любил играть с девчонками.

Джонни был воплощением сопротивления, упорства и сарказма. Особенно когда устраивал повешенье нашим куклам Барби или стрелял в нас пистолетом из лего.

Миррен — это сладость, любопытство и дождь. В то время она проводила долгие дни с Тафтом и близняшками на большом пляже, пока я рисовала на миллиметровке или читала в гамаке на крыльце дома Клермонт.

И вот однажды провести с нами лето приехал Гат.

Муж тети Кэрри бросил ее, когда она носила брата Джонни — Уилла. Не знаю, что случилось. Семья никогда об этом не говорит. К лету-номер-восемь Уилл был прелестным младенцем, а Кэрри уже жила с Эдом.

Эд был арт-дилером и обожал детей. Это все, что мы узнали о нем, когда Кэрри объявила, что едет с ним, Джонни и малышом на Бичвуд.

В тот момент, когда катер подошел к пристани, большинство народу уже собралось на берегу в ожидании прибытия лодки. Дедушка поднял меня, чтобы я могла помахать Джонни, на котором был оранжевый спасательный жилет. Брант что-то кричал, перегнувшись через нос.

Бабуля Типпер стояла рядом с нами. Она на мгновение отвернулась от вновь прибывших, опустила руку в карман, достала белую мятную конфетку и сунула мне ее в рот.

Когда она снова посмотрела на лодку, то вдруг изменилась в лице. Я прищурилась, чтобы разглядеть, что такого бабушка там увидела.

Кэрри сошла на пристань с Уиллом на руках, прижимая малыша к бедру. Мальчик был в ярко-желтом спасательном жилете; бросались в глаза его белокурые волосы, торчащие во все стороны. Все оживились, увидев Уилла. Этот жилет в нежном возрасте успел поносить каждый из нас. Волосы. Как чудесно, что этот малыш, хоть и совсем незнакомый, определенно был Синклером.

Джонни спрыгнул с лодки и бросил свой жилет на пристань. Первым делом мальчишка подбежал к Миррен и пихнул ее, затем меня, затем близняшек. После чего подошел к бабушке с дедушкой и встал по стойке смирно.

— Бабушка, дедушка, очень рад вас видеть. Буду очень рад провести у вас лето.

Типпер обняла его.

— Это мама заставила тебя так сказать, а?

— Да, — ответил Джонни. — И еще: я очень рад снова вас видеть.

— Хороший мальчик.

— Теперь можно идти?

Типпер поцеловала его в веснушчатую щеку.

— Иди-иди.

Эд последовал за мальчиком, но задержался, чтобы помочь прислуге достать из моторной лодки багаж. Он был высоким, худым, с очень темной кожей: индийская кровь, как мы узнали позже. Он носил очки в черной оправе и был облачен в опрятный городской наряд: льняной костюм и полосатую рубашку. Штаны помялись в дороге.

Дедушка поставил меня на землю. Бабуля Типпер поджала губы, так что они превратились в прямую линию. Затем улыбнулась, сверкнув всеми своими зубами, и двинулась вперед.

— Вы, должно быть, Эд? Какой приятный сюрприз.

Он пожал ей руку.

— Разве Кэрри не сказала, что я приеду?

— Конечно, сказала.

Мужчина посмотрел на нашу белую-белую семью. Повернулся к Кэрри:

— А где Гат?

Гата позвали, и он выскочил из лодки, немедленно начав расстегивать ремешки на спасательном жилете.

— Мама, папа, — сказала Кэрри, — мы привезли племянника Эда, чтобы он играл с Джонни. Это Гат Патил.

Дедушка протянул руку и потрепал мальчика по голове.

— Здравствуйте, молодой человек.

— Здравствуйте.

— Его отец умер в этом году, — пояснила Кэрри. — Они с Джонни лучшие друзья. Мы оказали большую помощь сестре Эда, взяв его на пару недель. Гат! Как мы и обещали, ты здесь будешь плавать и управлять лодкой, слышишь?

Но Гат не ответил. Он смотрел на меня.

Аристократический тонкий нос, красивые губы, темно-шоколадная кожа и вьющиеся волосы цвета воронова крыла. Его тело было словно заряжено энергией, Гат, казалось, пружинил от нетерпения, будто ждал чего-то. От этого мальчишки веяло страстью и жаждой деятельности, интеллектом и крепким кофе. Я могла бы смотреть на него вечно.

Наши глаза встретились.

Я развернулась и убежала.

Гат последовал за мной. Я слышала его быстрые шаги позади, на деревянной дорожке, проложенной вдоль всего острова.

Я продолжала бежать. Он догонял.

Джонни кинулся за Гатом. А Миррен помчалась за Джонни.

Взрослые остались на пристани, вежливо окружив Эда и воркуя над малышом Уиллом. Малышня занималась тем, чем положено малышне.

Мы четверо остановились на крошечном пляже у дома Каддлдаун. Это был небольшой песочный участок с огромными валунами с обеих сторон. В то время им почти никто не пользовался. На большом пляже было меньше водорослей, и песок там был мягче.

Миррен скинула обувь, остальные последовали ее примеру. Мы кидали камни в воду. И просто балдели.

Я выводила на песке наши имена.

Каденс, Миррен, Джонни и Гат.

Гат, Джонни, Миррен и Каденс.

Это было начало.

Джонни умолял, чтобы Гат остался подольше, и Гат остался.

В следующем году он молил, чтобы тот приехал на все лето.

Гат приехал.

Джонни был первым внуком, и бабушка с дедушкой почти никогда и ни в чем ему не отказывали.

5

Летом-номер-четырнадцать мы с Гатом взяли небольшую моторную лодку. Это случилось как раз после завтрака. Бесс заставила Миррен играть в теннис с близняшками и Тафтом. В тот год Джонни начал заниматься бегом и наматывал круги по Периметру. Гат нашел меня на кухне в доме Клермонт и спросил, не хочу ли я прокатиться с ними.

— Не очень. — Я хотела вернуться в кровать и почитать.

— Ну пожалуйста! — Он почти никогда и никому не говорил «пожалуйста».

— Прокатись сам.

— Я не могу сам взять лодку, — сказал он. — Мне неудобно.

— Конечно же, можешь.

— Нужно, чтобы был кто-то из вас.

Вот еще глупости.

— Куда ты хочешь отправиться? — спросила я.

— Куда-нибудь подальше от острова. Иногда мне надоедает здесь до чертиков.

Тогда я не могла поверить, что это правда, но все равно согласилась. Мы вырулили в море, надев ветровки и костюмы для плавания. Вскоре Гат выключил мотор. Мы ели фисташки и вдыхали соленый воздух. Солнечный свет сиял бликами на воде.

— Давай искупаемся, — предложила я.

Гат выпрыгнул, и я кинулась за ним, но вода оказалась гораздо холоднее, чем у пляжа, и у нас резко перехватило дыхание. Солнце скрылось за облаком. В легкой панике мы захохотали и закричали, что это была глупейшая затея — лезть в воду. О чем мы думали? Все знали, что вдали от берега водятся акулы.

— Не говори об акулах, умоляю!

Мы начали взбираться по лесенке обратно, пихая друг друга, толкаясь, соревнуясь, кто первым поднимется на борт.

Наконец Гат отплыл в сторону и дал мне подняться первой.

— Не потому, что ты девушка, просто я добрый, — сказал он мне.

— Спасибо. — Я показала ему язык.

— Но если меня сожрет акула, обещай, что напишешь речь о том, каким я был потрясающим парнем.

— Обещаю, — говорю я. — «Из Гатвика Меттью Патила вышло изысканное блюдо».

Нам было так холодно, что все это казалось безумно смешным. У нас не было даже полотенец. Мы прижимались друг к другу под шерстяным одеялом, касаясь голыми плечами и переплетясь замерзшими ногами.

— Это чтобы не было переохлаждения, — сказал Гат. — Не подумай, что ты мне нравишься или еще что.

— Я и не думаю.

— Ты перетягиваешь одеяло.

— Прости.

Пауза.

Гат продолжил:

— Вообще-то, ты мне нравишься, Кади. Я не хотел тебя обидеть. Слушай, когда ты успела стать такой красивой? Это отвлекает.

— Я такая же, как всегда.

— Ты изменилась за этот год. А я должен играть роль.

— Ты ведешь какую-то игру?

Гат торжественно кивнул.

— Ничего глупее не слышала! И что за роль?

— Я спокоен и невозмутим. Ничто никогда не может пробить мою броню. Ты разве не заметила?

Я рассмеялась.

— Нет!

— Черт. А я-то думал, это моя фишка.

Мы сменили тему. Обсудили, не взять ли малышей в Эдгартаун в кино, немного поболтали об акулах, неужели они и правда охотятся на людей, о фильме «Растения против Зомби».

После чего решили вернуться на остров.

Вскоре Гат начал одалживать мне книги и часто ранним вечером приходил ко мне на маленький пляж. Или когда я лежала на газоне Уиндемира в окружении наших ретриверов.

Мы вместе гуляли по деревянной дорожке, огибавшей остров, Гат обычно шел передо мной. Мы говорили о книгах или придумывали фантастические миры. Иногда мы делали несколько кругов, пока не чувствовали, что совсем уже устали и ужасно хотим есть.

По бокам вдоль тропинки рос шиповник — белый и ярко-розовый. У него был слабый сладковатый аромат.

Однажды я посмотрела на Гата, лежащего в гамаке дома Клермонт с книгой, и почувствовала… ну, что он мой. Что он создан именно для меня.

Я тихо устроилась рядом с ним в гамаке. Вытащила из его пальцев ручку — он всегда читал с ручкой — и написала «Гат» на тыльной стороне его левой руки и «Каденс» — на правой.

Гат взял у меня ручку и написал «Гат» на тыльной стороне моей левой руки, а «Каденс» на правой.

Я не говорю, что это была судьба. Я не верю в неизбежность, родственность душ и вообще в сверхъестественное. Просто хочу сказать, что мы понимали друг друга. Во всем.

Но нам было всего по четырнадцать. Я еще никогда не целовалась с мальчиком, хотя исправила этот недочет в следующем учебном году, и мы почему-то не называли наше чувство любовью.

6

Летом-номер-пятнадцать я приехала на остров неделей позже, чем остальные. Папа бросил нас, и мы с мамочкой занялись новой обстановкой, консультировались с декоратором и все прочее.

Розовощекие Джонни и Миррен встретили нас на причале — с длинным списком планов на лето. Они устраивали семейный турнир по теннису и собирали рецепты мороженого. Мы хотели поплавать на лодке и устроить костер.

Малышня, как всегда, с криками носилась вокруг. Тетушки вежливо улыбались. Когда суета в честь нашего приезда улеглась, все отправились в Клермонт на коктейль.

А я в поисках Гата пошла в Рэд Гейт. Этот дом был гораздо меньше Клермонта, но при этом с четырьмя спальнями. Здесь Джонни, Гат и Уилл жили с тетей Кэрри — и Эдом, когда он отдыхал с нами, что случалось редко.

Я подошла к двери кухни и посмотрела сквозь сетку. Поначалу он меня не замечал. Он стоял у столика, в какой-то поношенной серой футболке и джинсах. Его плечи были шире, чем я помнила.

Он отвязал сухой цветок, висевший на веревке на окне у раковины. Это был небрежно сорванный ярко-розовый цветок шиповника, чьи кусты растут по Периметру Бичвуда.

Гат, мой Гат. Он сорвал мне розу с нашей любимой тропинки. Высушил ее и ждал моего приезда на остров, чтобы подарить.

Я целовалась уже с тремя парнями, к которым была равнодушна.

Я потеряла отца.

Вернулась на остров из дома, полного слез и лжи, и увидела Гата с розой в руке. В это мгновение —

мой Гат, залитый лучами солнца,

яблоки на столешнице,

запах деревьев и океана —

я поняла, что это любовь.

Да, это была любовь, она охватила меня с такой силой, и чтобы не упасть, я прислонилась к сетчатой двери, служившей единственной преградой между нами. Мне хотелось коснуться его, как зайчика или котенка, — как мягкое, чудное существо, к которому руки так и тянутся. Вселенная казалась прекрасной, потому что в ней был он. Я обожала дырку у него на джинсах, и грязь на босых ногах, и засохшую корочку на локте, и шрам, рассекающий бровь. Гат, мой Гат.

Тем временем он положил розу в конверт. Затем стал со стуком открывать и закрывать ящики и, отыскав наконец ручку у себя в кармане, стал что-то писать на конверте.

До меня дошло, что Гат пишет адрес, только когда он вытащил марки из выдвижного ящика.

Вот он наклеил марку и написал обратный адрес.

Подарок был не для меня.

Я покинула Рэд Гейт прежде, чем Гат увидел меня, и бросилась назад по Периметру. В одиночестве любуясь темнеющим небом.

Я сорвала все розы с единственного хилого куста, который попался мне по пути, и выбросила их, одну за другой, в бушующее море.

7

Тем вечером Джонни рассказал мне о девушке Гата в Нью-Йорке. Ее звали Ракель. Джонни даже видел ее. Ведь он живет из Нью-Йорк, как и Гат, но в центре города, с Кэрри и Эдом. А Гат живет в верхней части города, вместе с матерью. Ракель занималась современным танцем и всегда одевалась в черное.

Брат Миррен Тафт рассказал мне о том, что девушка послала Гату коробку домашних брауни. Либерти и Бонни нашептали, что Гат хранит ее фотографии в телефоне.

Сам он вообще о ней не упоминал, однако не встречался со мной глазами.

В ту ночь я много плакала, кусала пальцы и пила вино, которое украла из кладовой Клермонта. Я яростно крутилась в небе, скандаля и сталкивая звезды с их оплотов, чувствуя головокружение и тошноту.

Я ударила кулаком в стену душевой, смывая стыд и злость ледяной водой. Затем я дрожала в кровати, как брошенная собака, казалось, с меня сейчас слезет кожа.

На следующее утро, и все последующие дни, я вела себя нормально. Высоко подняв свой квадратный подбородок.

Мы плавали на лодках и жгли костры. Я выиграла в теннисном турнире.

Мы приготовили не один бак мороженого и загорали на маленьком пляже.

Как-то вечером наша четверка решила устроить там пикник. Тушеные мидии, картофель и кукуруза. Всю еду приготовила прислуга. Я не даже знала их имен.

Джонни и Миррен принесли еду прямо на металлических противнях. Мы расселись вокруг пламени нашего костра, масло капало на песок. Затем Гат сделал для всех десерт из зефира с крекерами. Насаживая зефир на палочку, я смотрела на его руки, освещенные пламенем. Теперь на тех местах, где мы когда-то писали наши имена, он записывал названия книг, которые хотел прочесть.

В ту ночь у него на левой кисти красовалось: «Бытие и», а на правой: «ничто».

Я тоже написала на руках цитаты, которые мне запомнились. На левой: «Живи», а на правой: «настоящим».

— Хотите узнать, о чем я думаю? — спросил Гат.

— Да, — ответила я.

— Нет, — сказал Джонни.

— Я думаю, как можно называть вашего дедушку хозяином острова? Не юридически, а взаправду.

— Пожалуйста, только не начинай снова о трудностях жизни пилигримов, — простонал Джонни.

— Нет. Я спрашиваю, как мы можем говорить, что земля принадлежит кому-то? — Гат обвел рукой пляж, океан, небо.

Миррен пожала плечами:

— Люди всегда торговали землей.

— Может, лучше поговорим о сексе или об убийствах? — спросил мой кузен.

Гат не слушал его.

— А может, земля вообще не должна принадлежать людям. Или права собственности должны быть ограничены. — Он наклонился вперед. — Когда я ездил зимой волонтером в Индию, мы строили там туалеты. Потому что в этой конкретной деревне их просто не было.

— Да все в курсе, что ты ездил в Индию, — перебил Джонни. — Уже все уши прожужжал.