Дракон из Трокадеро Изнер Клод

Глава восемнадцатая

Четверг, 2 августа

В три часа ночи Жозеф, страдая от бессонницы, ощупью прошел на кухню. Намазывая полбагета клубничным вареньем, он разглядел на растрескавшейся стене очертания подушки.

Вырванный из сна, в котором он тщетно пытался найти туалет, Виктор отправился по нужде. На обратном пути его нога ударилась о какой-то предмет, тут же отлетевший под кровать. Едва сдержав рвущееся наружу проклятие, он помассировал мизинец на ноге, встал на корточки и вытащил куклу Алисы. Она была совершенно лысая. На поиски ее оторвавшейся шевелюры ушло несколько минут.

– Линяет, – прошептал он, и на него внезапно обрушилось озарение.

На следующее утро, когда на часах пробило десять, взволнованный Жозеф встретил Виктора в лавке зычной фразой:

– Постель Ихиро!

– Перья! Заприте дверь на щеколду и бегом за мной, – приказал Виктор, устремляясь во двор дома 18-бис.

При их появлении оживленный разговор между мадам Примолен и Мишлин Баллю резко оборвался. Консьержка, которую их просьба явно раздосадовала, совершила восхождение на шестой этаж, гордо выпрямив спину.

– Надо же, эта старая карга почти не выходит из своей берлоги, но именно она сообщила мне о случившемся!

– О чем же таком она вам рассказала? – поинтересовался Виктор.

– Вы что, ничего не знаете? Утром какой-то чокнутый совершил покушение на шаха, когда тот выходил из своего дворца на авеню Малакофф. Когда правитель уже сел в свое купе, из собравшейся на тротуаре толпы выскочил какой-то субъект и попытался продырявить его тыкву из револьвера. К счастью, великому визирю с помощью генерала Парана удалось его разоружить. Не буду утверждать, что безутешно оплакивала бы смерть персидского царя, но она бы меня потрясла, особенно после убийства короля Италии. Чего они добиваются, эти анархисты? Чтобы на земле не осталось ни одного правительства?

– В отсутствии шаха гурии танцуют, – сказал Виктор.

– Очень остроумно! Только вот не гурии, а фурии! У вас что, зубов не хватает? Тогда обратитесь к логопеду! Ага, я вижу, вы мне не верите! Спросите у мадам Примолен, ей об этом рассказала мадам Бушарда, узнавшая новость от ломовика из «Маленького мавра», видевшего все своими глазами. Уф, я больше не могу! Первый раз в жизни взламываю дверь, – констатировала мадам Баллю, тяжело опускаясь на циновку мансарды.

– Поскольку у вас есть универсальный ключ, взламывать ничего не придется, – успокоил ее Виктор, – и о незаконном проникновении речи тоже не идет, ведь здесь вы у себя дома.

– Верно. Этот господин Ватанабе, помимо прочего, оказавшийся человеком более корректным, чем я думала вначале, – мой жилец, пусть даже квартира, в конечном счете, принадлежит вам.

Неужели в этой комнате жил один и тот же человек? Ее внешний вид позволял в этом усомниться. По одну сторону разделительной линии, состоявшей из трех циновок, выложенных в ряд, высилась груда коробок, набитых посудой и кухонными принадлежностями, по другую – царила спартанская обстановка в виде ватного матраса с периной, табурета с подсвечником и идеально ровной стопкой книг.

Жозеф полистал томики, посвященные статистике и похоронным обрядам разных стран, и вновь аккуратно, будто по отвесу, их сложил. Потом они с Виктором приступили к осмотру постельных принадлежностей. Пока Жозеф ощупывал подушки, его шурин схватил одеяло и резко его тряхнул. Из швов выпало несколько перьев, которые, кружась, стали медленно опускаться на землю.

– Эй вы! Поосторожнее там, я потратила уйму времени чтобы привести эту дрянную перину в порядок, а то она держалась на одном честном слове да бельевых прищепках! – проворчала мадам Баллю.

Ее лицо исказилось в гримасе.

– Господи Иисусе, простыни! Какая гадость! Чтобы пользоваться ими и дальше, в моющий раствор придется добавить сапониту и тереть их до скончания века!

Она протянула Виктору руку, будто прося подаяния.

– Думаете, я буду платить из своего кармана! Сапонит стоит денег. Эй-эй, может, вам на голову сегодня шкаф свалился! Что вы делаете?

Не обращая внимания на стенания консьержки, Жозеф с Виктором, охваченные внезапной яростью, стали столь безжалостно рвать подушки и перину, что комната тут же будто покрылась снежной пеленой. Беспрестанное чихание и кашель отнюдь не воспрепятствовали последующему разграблению матраса путем его вскрытия.

Охваченная паникой и гневом, мадам Баллю металась между Виктором и Жозефом, пытаясь остановить их, затем, запыхавшись, на несколько мгновений замирала, закрыв рот и глаза, и возобновляла свою бесполезную суету.

– Хватит! – завопила она.

И они наконец остановились. Лица их были окружены ореолом пуха.

– Ха, а ведь я надеялся совсем не на это, – невнятно пробормотал Жозеф.

– На что же вы надеялись? Найти бриллиант Дерианур[114], украшающий каракулевую шапку шаха?

– Нет, на бриллиант стоимостью в двадцать миллионов мы не рассчитывали, – признался Виктор, – просто думали, что здесь окажутся перья экзотических птиц.

– Вы спятили! Вам что здесь, лавка, торгующая пухом и пером? Здесь живет японский бумагомаратель, а не модистка!

– Повторите слово в слово то, что вы только что сказали, – приказал ей Жозеф.

Мадам Баллю попятилась – в смущении и задыхаясь от волнения.

– Вы спятили, – прошептала она, отчаянно пытаясь справиться с приступом кашля.

– Да нет, что вы сказали после.

– Вам что здесь, лавка, торгующая пухом и пером? – покорно пробубнила охваченная ужасом консьержка.

Жозеф щелкнул пальцами.

– Вот оно! Лавка на улице Бога! Она как раз торгует перьями! Вспоминайте, Виктор. Фуражка, найденная в номере Энтони Форестера, опилки деревянных плит для мостовой, идентифицированные аптекарем, фабрика на улице Гренель, улица Бога…

– Там что, есть такая лавка?

– В тот день она была закрыта.

– Значит, мы пришли сюда не напрасно. До свидания, мадам Баллю, простите нас за беспорядок, который мы тут устроили! – крикнул Виктор и бросился к двери.

Жозеф не отставал от него ни на шаг.

– Это уже ни в какие ворота не лезет! А кто будет наводить порядок и разгребать весь этот сор? Вы же дикари! Индейцы-апачи! Они разнесут грязь по всем лестницам!

– Присматривать за лавкой вновь придется Джине, – бросил вконец запыхавшийся Жозеф, устремляясь за Виктором, к изумлению мадам Примолен, тут же схватившейся за грудь.

«Где сатана, там суета сует», – подумала дама и перекрестилась.

Рабочие настилали на улице новую мостовую, поэтому никакого движения на ней не было. На тротуаре, между грудами строительного мусора, сновали пешеходы и велосипедисты.

Впереди Виктора с Жозефом на своем двухколесном коне катил человек. Уткнувшись носом в руль, он вез на плечах целую груду черных, связанных ремнем ящичков с медными уголками. Перед магазином по продаже перьев он затормозил, слез с велосипеда, сбросил поклажу на землю и прислонил машину к витрине. Затем вновь поднял ношу, толкнул перед собой дверь и вошел. Его примеру последовали и два приятеля.

– Эй! Господин Бискорне, это я, Норбер, ваш посыльный!

Виктор и Жозеф зажали носы. В воздухе висел густой запах воска, камфоры и средства от моли, густо сдобренный каким-то сладковатым ароматом.

Посыльный, бледный и болезненный тип, чем-то похожий на служащего похоронного бюро, принялся развязывать ремень, которым были стянуты ящички. Верхний из них представлял собой крышку, к нижнему были приделаны колесики. На вид все казались легкими.

Из-под прилавка, где он перед этим наводил порядок, вынырнул человечишко – тощий, но с выдающимся, нависавшим над поясом брюшком.

– Ага! Вот и ты! Ну что, встречался с комиссионерами?

Посыльный согласно кивнул головой и стал открывать ящички, в которых обнаружились чучела птиц, а также перья самых разных окрасок и размеров. Эта коллекция прекрасно гармонировала с ярким изобилием, которое предлагала экзотическая вселенная магазина.

Царствовало здесь перо – упакованное в ящички или бумажные пакеты, прикрепленное к стене или потолку. Виктору с Жозефом оставалось лишь определиться в нелегком выборе, чтобы, набравшись терпения, заняться изучением орнитологии: райских птиц, цапель с распростертыми крыльями, колибри, выпей и даже орла – в виде чучел.

При виде этих охотничьих трофеев Виктор очень скоро ощутил в груди стеснение, быстро переросшее в отвращение, и с облегчением услышал, что Норбер, уладив дела, стал прощаться.

– Чем могу быть полезен, господа? – спросил Бискорне, потирая руки.

– Мы журналисты, решили написать о представителях вашей профессии хвалебную статью. Один из наших корреспондентов – он как раз живет на этой улице – посоветовал обратиться к вам.

– Да? Как его зовут?

– Кажется, Туретт, Робер Туретт. У него весьма характерная прическа – по бокам лба торчат вверх две серебристые пряди. Сам он художник-анималист, пишет птиц и питает истинную страсть к Одюбону.

Бискорне почесал гладко выбритый подбородок.

– Сожалею, но это ни о чем мне не говорит.

– Мой дорогой друг, вы уверены, что не путаете его с Янгом, шотландцем, который говорит с ярко выраженным акцентом? – поспешил предположить Жозеф, обращаясь к Виктору.

– Мужчина в юбке? За всю свою жизнь я их ни разу не видел, ни издали, ни вблизи, – уверенно ответил Бискорне. – Единственная эксцентричная личность, живущая поблизости, – это неказистый на вид тип, который пишет натюрморты, корчит из себя богему, хотя на деле пачкун пачкуном.

– Как его зовут?

– Не знаю. Он часто приходит ко мне, смотрит на перья, на птиц. Пусть себе, я не против, он слишком нищ, чтобы у меня что-нибудь купить. Странно, что вы не располагаете более точными сведениями!

«Если это Даглан, то он настоящий хитрец», – подумал Жозеф.

– А какого он телосложения, этот ваш художник? – поинтересовался Виктор.

– В отличие от меня, пуза у него нет. Тощий как жердь, – заверил его Бискорне, с подозрением поглядывая на гостей, несмотря на всю свою веселость.

– На филина похож?

Ошеломленный Бискорне воздел руки к небу.

– Полагаю, вы шутите.

– Волосы у него с проседью? – гнул свое Виктор.

– А мне почем знать? Сей художник не ходит с непокрытой головой. Да и потом, какая разница, главное – что вы встали на защиту нашей профессии, которую некоторые любители птиц очень хотели бы дискредитировать. Посмотрите мастерскую?

– С удовольствием, – согласился Виктор.

Они прошли в подсобное помещение и направились по коридору в просторный зал, освещенный большим стеклянным окном.

– Здесь мы получаем товар и готовим его, – пустился в объяснения Бискорне. – Сначала его обезжиривают в пахучих ваннах, затем промывают в чистой воде. «Окрашивание в белый» представляет собой вымачивание в горячей воде с добавлением мела, в то время как для «окрашивания в синий» необходимо использовать индиго.

Он показал им красильщика, пропитывавшего маховые перья птиц, перед тем как отправить их на сушку. Другие работники, по большей части женщины, занимались сортировкой перьев в зависимости от их вида и размера.

– Чтобы они обрели былую гибкость и пышность, их держат над паром, на нашем жаргоне это называется «лоскованием». Мастерство заключается в том, чтобы превратить перо домашней птицы во что-то экзотическое, ведь сейчас перед вами немало перьев представителей самых заурядных видов, которым мы даем вычурные названия. Так перо индюка или пеликана превращается в «марабу», гуся – в «лебедя», эму – в «страуса», петуха – в «грифа», а цапли – в «эгретку».

«Несчастные пернатые, служащие вам сырьем, смеются над этим занятным вокабулярием», – подумал Жозеф.

– Наши лучшие труженицы – а в Париже они пользуются репутацией мастериц, способных выдержать конкуренцию со стороны Англии и Германии! – должны прекрасно разбираться в перьях, уметь их распознавать и знать их названия. А еще – находить в общей массе самые красивые и…

– Мы хотели бы поговорить с одной из этих дам, – прервал его излияния Виктор.

Обескураженный Бискорне выделил блондинку, более веселую по сравнению со своими хмурыми соседками-итальянками, и подал ей знак.

– Жаклин, эти господа – репортеры, они собирают материал о нашей профессии.

– Ох! Я же не умею говорить! – запротестовала девушка.

– Не прикидывайтесь скромницей, дитя мое, – велел ей Бискорне.

– Опишите в нескольких словах, чем вы занимаетесь, – поощрил ее Виктор.

Его обаяние подействовало.

– Ну, я насаживаю перья на небольшие латунные стержни, это называется «сажать на ножку», и с помощью ножа для чистовой обработки довожу до кондиции. Порой я их подстригаю, иногда даже завиваю, будто мастерица по изготовлению бумажных цветов. Другие девушки занимаются изготовлением целых искусственных птиц или только крыльев, служащих для украшения дамских шляп.

Жозеф чихнул, закрыв руками лицо.

– А этот пух, который летает повсюду, разве он не вреден для легких? – спросил Виктор.

Жаклин бросила быстрый взгляд на патрона, который в знак согласия прикрыл глаза.

– Отрицать это было бы ложью. Порой нам приходится нелегко. Перекрашивать, подрезать, лакировать дюжины перьев – от этого пальцы постоянно в клею и ты плюешься пухом чаще, чем того хотелось бы. Но я, сударь, обожаю мою работу. Это намного интереснее, чем шить целый день напролет, да и запах намного лучше, чем при укладке сардин в бочки! И потом, перья – это красиво. Словом, таких фантастических птиц, которых мы делаем вместе с другими девушками, даже в сказках не встретишь.

– Многие из них бесспорно стоят целого состояния, – осторожно начал Жозеф, – я читал, что если перья экзотических птиц утяжелить булавками, то свертки значительно прибавляют в весе и браконьеры без труда провозят их через таможню.

Жаклин в смущении опустила голову.

– Не верьте всему, что пишут газеты, вы же сами журналисты! И не слушайте всякую ерунду, мы честные люди! – воскликнул Бискорне.

– И все равно мне говорили, что райские птицы стали предметом надувательства – их продают по пятьдесят франков за особь, что само по себе является кругленькой суммой, но потом, распотрошив и ощипав, делают из них пять, а то и шесть чучел! – заявил Жозеф.

– Вас ввели в заблуждение, господа. Осмотрев самым тщательным образом наше производство, вы убедитесь, что скрывать нам нечего! – возмущенно возопил Бискорне.

Виктор с Жозефом обошли мастерскую, делая пометки, затем, явно удовлетворенные, объявили патрону, что увидели вполне достаточно.

– И не забудьте упомянуть, что в столице восемьсот цехов наподобие моего дают работу шести, а то и семи тысячам человек! Много предприятий могут обеспечить такое количество рабочих мест? – заключил Бискорне.

Женщина лет сорока, скрестив руки на груди и сжав губы, несла караул у прилавка, прижимая локтем блокнот. Она внимательно взглянула на троих господ в свой лорнет, отвела взгляд от Виктора с Жозефом и набросилась на владельца мастерской. Ее на редкость четкий выговор был окрашен легким британским акцентом.

– Вы еще долго будете дурачить людей, вступая в сговор с мнимыми орнитологами и перекрашивая перья домашней птицы в меркантильных целях? Какая подлость!

– Мадам Пэдлок, покорнейше прошу вас больше не удостаивать меня своими визитами! – зарычал Бискорне. – Мне до смерти надоело быть вашим мальчиком для битья! Я всего лишь коммерсант средней руки, и ни я, ни мои рабочие, не заключали с дьяволом пакта творить чудеса милосердия и изысканности, пользуясь оперением самых заурядных птиц!

Мадам Пэдлок, будто пастырь Библию, выставила вперед свой блокнот.

– Не забывайте, я принадлежу к Королевскому обществу защиты птиц¹![115]Мы прекрасно информированы! Ваша коммерция приводит к вымиранию целых видов! Мы уже с прискорбием констатируем исчезновение большого пингвина, очкового баклана, лабрадорской утки и странствующего голубя!

– Клянусь вам, я ни разу в жизни даже на пушечный выстрел не подходил к странствующему голубю! – возмущенно вскричал Бискорне, в знак раскаяния сцепив руки и поднеся их ко лбу.

– Серьезная угроза нависла над цаплями, в том числе белыми и малыми белыми, трагопанами-сатирами, фазанами, в том числе золотыми, никобарскими голубями, исландскими куропатками, а также райскими птицами, в том числе новогвинейскими, – невозмутимо продолжала мадам Пэдлок.

– Если даже предположить, что у меня есть перья всех этих пернатых, хотя это не так, должен вам напомнить, что в результате дорогостоящих научных экспедиций, снаряженных учеными, было установлено следующее: если подходить к поимке тех или иных птиц рационально, никакой угрозы их вымирания не будет. Мои собратья, как и я, торгующие перьями, отнюдь не заинтересованы уничтожать источник своих доходов. К тому же, вы забываете, что так называемым истреблением птиц наперегонки занимаются туземные жители.

– Знаю я ваши аргументы. Вы даже называете себя защитниками природы.

– Разве мы виноваты, что дамы, уступая требованиям моды, меняющейся год от года, выходят на улицу исключительно в шляпках, украшенных султанами или плюмажами? Если бы они предпочитали скорпионов и гремучих змей, нас бы оставили в покое! Разве они зимой не готовы с восторгом закутываться в меха невинных зверей? Мне не в чем себя упрекнуть, я пользуюсь лишь перьями самых заурядных птиц!

– Неужели вы осмелитесь отрицать, что с цапель живьем сдирают кожу? И что именно в Париже в 1884 родилась мода на шубы из страусиных перьев, этих бедных животных, которых выращивают на кейптаунских фермах, напрочь забывая, что они акридофаги!

– Акридо… как вы сказали? – переспросил Жозеф.

– Акридофаги. Это, молодой человек, означает, что страусы поедают саранчу, принося тем самым неоценимую пользу. Подобной похвалы не каждый удостоится.

Жозеф торопливо записал это слово, живо напомнившее ему о нашествии на столицу одной из десяти казней египетских. Его мысли переключились на бездну прибыльных катастроф, способных сдобрить собой следующий роман с продолжением, действие которого будет развиваться в Париже.

«Сена превратилась в сплошной кровавый поток. Нашествие комаров, слепней, лягушек, кузнечиков. Управляя летающей машиной, человек со способностями летучей мыши в компании со своей неразлучной страусихой восстановил порядок и помог вновь обрести счастье на Выставке, когда туристы, объевшиеся тухлой рыбы, стали сходить с ума… Да, но каким будет название? “Перья Вельзевула”? “Стрела Пантеона”? “Акридофаги саркофагов”?»

– Ну все, хватит! – воскликнул Бискорне. – Уж кто-кто, а отряд старых дев, которые разбрелись по нашим городам, не изменит порядок вещей в мире.

– Мир меняется, мой дорогой месье, и сегодня протестуют не только старые девы, на которых вы изволите намекать и к которым я, помимо прочего, не имею никакого отношения, потому как состою в браке и имею четверых детей. Два года назад в Америке вступил в силу закон, запрещающий ввозить, транспортировать и продавать на ее территории шкурки и перья определенных видов певчих птиц. А ведь еще десять лет назад в Соединенных Штатах, чтобы удовлетворить дамское кокетство и набить деньгами мошну, ежегодно убивали пять миллионов птиц.

– А как быть с краснокожими, а? Вы о них подумали?

– Несчастные жертвы колонизации! Они довольствуются малым и берут у природы лишь самое необходимое. Да, я о них подумала. Для человечества природа перестала быть неисчерпаемым источником богатств, это предвидели многие ваши писатели: Проспер Мериме, Виктор Гюго, Сюлли-Прюдом[116]. На тот случай, если это прошло мимо вас, сообщаю, что 19 мая сего года в Лондоне представители шести стран подписали конвенцию по защите животных, птиц и рыб Африки. И это только первое из целого ряда международных соглашений, направленное на сохранение планеты, которую краснокожие справедливо называют «Нашей матерью».

Мадам Пэдлок одарила троих мужчин извлеченными из блокнота проспектами, с достоинством убрала лорнет и вышла на улицу.

Багровый Бискорне, сжав челюсти, скомкал бумажку и бросил ее в мусорную корзину. Виктор и Жозеф под шумок удалились.

– Знаете, Виктор, эта дама навела меня на мысль. Американские индейцы не только украшают себя перьями. Они еще пользуются стрелами.

– Вы намекаете, что один из них пересек Атлантику, чтобы отправить на тот свет горстку незнакомцев в самый разгар Всемирной выставки? Вы занимаетесь плагиатом, примерно то же самое Кэндзи сказал об Ихиро, когда тот рассказал нам о смерти Исаму.

– Смейтесь, смейтесь, мне не привыкать. Но я настаиваю – копать нужно в этом направлении.

– Давайте не будем ничего копать, колдобин на этой улице и так хватает. Вы правы, мы должны разузнать об орудии преступлений, а также установить личность художника, захаживающего к Бискорне: как знать, может, им окажется Туретт, Даглан или Янг!

– Что касается Янга и Туретта, то вы прекрасно знаете, насколько каждый из них «тощий как жердь». В самом крайнем случае им может оказаться Даглан, хотя… я даже представить себе не могу, чтобы он пачкал натюрмортами холсты!

– Что бы вы ни говорили, а совпадение странное. Если верить аптекарю, то пыль на известной вам фуражке представляет собой опилки плит для деревянной мостовой, которую сейчас перестилают в одном-единственном месте – на той самой улице, где живет торговец перьями! Я хочу прояснить ситуацию до конца – вполне возможно, что тип, которого Курсон видел в двадцать шестом номере, где жил Форестер, обитает где-то поблизости.

– Вы предполагаете пройтись по всем домам? Блажен, кто верует.

– Когда я расспрашивал Курсона, он сказал, что человек в вельветовых рабочих шароварах может быть художником… Художником, Жозеф! Это Туретт!

– Вы описали его Бискорне, но тот его и в глаза не видел… Вы же не хотите сказать, что сей бравый коммерсант причастен к этому запутанному делу!

– На данном этапе расследования…

– Если хотите отправиться туда – скатертью дорога. Лично я предпочитаю тихо и незаметно вернуться домой – когда готовится обед или ужин, Эфросинья становится просто невыносимой.

Виктор застыл в нерешительности. Он уже не был так уверен, что Курсон произнес слово «художник». «Нет, это предположил я, он же говорил лишь об охотнике или аристократе. А еще уточнил, что на ногах субъекта были гетры, это я хорошо помню».

– Жозеф, возвращаемся домой.

Представления Янга об идеальном Эдеме сводились к тому, чтобы выкурить гаванскую сигару после хорошего ужина и прогуляться по саду, где никто не посмотрит на тебя косо только потому, что ты выдыхаешь клубы дыма. Когда-то Арчибальд сожительствовал с девицей, которая обзывала его холодной пепельницей, если он пытался ее поцеловать, а когда ему удавалось это сделать – вытирала губы.

– Одно из двух – либо сигары, либо я, – в конечном счете потребовала она.

Янг выбрал сигары. Склонившись над кустом гортензии, он незаметно стряхнул пепел.

– Огоньку не найдется? – обратились к нему на английском.

Голос принадлежал господину в клетчатом костюме. Янг выпрямился и встал на цыпочки, чтобы денди мог наклониться к нему, приставить кончик сигареты к его сигаре и прикурить.

– Мы с вами уже встречались? – спросил Арчибальд.

– Да. Но правильнее будет сказать – сталкивались. Эти двойные двери с тамбуром – настоящая ловушка. Мы с вами живем в одном отеле, занимаемся коммерцией и питаем особое расположение к табаку. Не удивлюсь, если мы станем неразлучными друзьями, – предрек Фредерик Даглан.

Он слегка прикоснулся к шляпе и откланялся. Арчибальд Янг по достоинству оценил его непринужденную походку и элегантность наряда, а затем продолжил свой променад, столь способствующий пищеварению.

Фредерик Даглан был собой доволен. Благодаря постоянной практике после приезда в Париж он не только не потерял навыков, но даже отточил их. Вытащить бумажник, прикуривая сигарету, было сродни фокусу иллюзиониста. Первостепенную роль, конечно же, играли ловкость рук и координация движений, но нужно было еще, чтобы эти движения создавали правдоподобную мизансцену. Отвлечь внимание жертвы, пока пальцы копаются в ее кармане, и уйти, пока она не заметила пропажи – это ловкий трюк, который публика, обожающая проделки титулованных фокусников на сцене, встретила бы бурными аплодисментами. Но мораль порицает подобные штучки, и Даглан довольствовался лишь тем, что молча поздравил себя сам.

Фредерик вошел в отель, направился к лестнице и взлетел на третий этаж. По пути Гедеон, которого он теперь снабжал презервативами, воруя их в одном из магазинов Честера, одарил его широкой улыбкой.

Запершись в номере, он открыл пухлый бумажник Янга, переложил в карман три четверти находившихся там банковских билетов, но оставил без внимания визитные карточки, рекламку «Шабане»¹,[117]портрет милого создания в корсете с выполненной пером надписью «Фьяметта», равно как и буклет с фотографиями танцовщицы, порхающая в воздухе нога которой обнаруживала полное отсутствие панталон. Нахмурив брови, Даглан внимательно рассмотрел мешочек из ткани, в котором лежал плоский ключ с высеченной на металле надписью. Смахнув прилипшую к пиджаку ниточку, он достал свою сумку, вытащил из нее коробочку с модельным воском, открыл крышку, после чего вдавил в него ключ сначала одной, затем другой стороной.

Фредерик положил ключ обратно в бумажник, убрал коробочку, запер номер и быстро спустился на первый этаж, где, к своему удовольствию, увидел шотландца, который сидел перед стойкой бара в широком, глубоком кожаном кресле. За несколько мгновений до этого бармен поставил перед ним рюмку хорошего коньяку.

– Вы позволите? – спросил Даглан на английском.

– С удовольствием, господин…

– Финч, Уильям Финч. Гарсон, повторить! – бросил он уже на французском.

– С Энтони Форестером вы, случаем, не были соседями? – поинтересовался Янг.

– Был. Но теперь в этом подлунном мире он больше не может с кем-либо соседствовать.

– Узнаю юмор соотечественника. Полагаю, вам здорово досталось от этого инспектора, возомнившего себя Красавчиком Браммелом[118].

– Ага, досталось. На орехи. Наговорил такого, что хоть святых выноси. Вообразил, что я убийца. Обвинил в убийстве меня, человека, для которого главное в жизни занятие – убивать время. Вам он тоже устроил допрос с пристрастием?

– Ну конечно! Эти французы нас ненавидят, обвиняя в том, что мы сожгли святую, которая встала им поперек дороги, и разгромили императора, который их немало донимал. Сами переложили на нас грязную работу, а теперь чувствуют себя униженными и оскорбленными.

– Надеюсь, есть по крайней мере одна вещь, которую они нам прощают, – это говяжье филе на веревке. Прошу прощения, мне нужно позвонить поставщику, через минуту вернусь.

Фредерик Даглан бросился к телефонной кабинке, заперся в ней и стал цитировать тираду Макбета:

Что в воздухе я вижу пред собою?

Кинжал? Схвачу его за рукоять…[119]

Тем временем Арчибальд Янг допил коньяк и заказал еще одну порцию.

На обратном пути Фредерик Даглан, намереваясь сесть напротив, специально зацепился ногой за ковер, пошатнулся, упал на Янга, незаметно положил бумажник в карман его пиджака, извинился и рухнул в кресло. Арчибальд тут же проявил беспокойство по поводу его лодыжки.

– Вывих был бы очень некстати.

– Что касается вывихов, то их я получаю только в установленном порядке. Для меня злейшим врагом является таможня.

– Какое совпадение! Для меня тоже, хотя я перевожу через границу лишь безобидные сувениры из Города света – миниатюрные Эйфелевы башни, гипсовые Триумфальные арки и малахитовые здания «Опера», которые вскоре затмят собой веджвудские бонбоньерки, китайские вазы эпохи династии Мин и бирманские статуэтки Будды. И за эти безделушки приходится платить непомерные пошлины…

– Я возьму над вами покровительство, любезный. Позвольте предложить вам еще коньяку. Гарсон!

Фредерик Даглан с трудом удержался от улыбки.

«Мысль о том, что я предлагаю тебе выпить за твой же собственный счет, милейший, приводит меня в совершеннейшее изумление. Воспользуйся моей щедростью, ведь деньжат у тебя сейчас не густо!»

Глава девятнадцатая

Пятница, 3 августа

Джина мечтала посетить Дворец ниток, тканей и одежды, но признаться в этом дочери, неизменно демонстрировавшей презрение к подобной ерунде, не осмелилась. Поэтому они сошли с фиакра на авеню Бурдонне и направились мимо Дворца металлургии и горнорудного дела к Марсовому полю. Таша заранее решила пойти на бесплатный концерт под открытым небом, посвященный азиатской части России. Оркестру предстояло исполнить фрагменты из «Князя Игоря» Бородина, «Руслана и Людмилы» Глинки, а также «Меланхолическую серенаду» Чайковского.

Джина и Таша даже не заметили, что за ними неотступно следовал еще один фиакр, пассажиром которого был не кто иной, как Робер Туретт. Теперь он наблюдал за ними с некоторого расстояния, сидя в последнем ряду. Волосы анималиста прикрывал цилиндр. Маленькая жена книготорговца занимала его значительно больше, чем музыканты, рассаживавшиеся под аккомпанемент настраиваемых инструментов.

Таша, даже не замечавшая оркестра, понимала, что попытка унять тревогу, вызванную откровениями Виктора, была чистой воды иллюзией. Обычно музыка избавляла ее от страхов, но в этот день ей удалось их только усыпить. Женщина на несколько мгновений забывала о реальности, успокаивалась, затем снова вздрагивала. В затылке ломило.

– Давай сходим куда-то еще, – прошептала Джина, – здесь ужасно жарко, а музыканты, к тому же, безбожно фальшивят.

Таша согласно кивнула. Они подождали, когда стихнет мелодия Чайковского, и, чтобы высвободиться из объятий слишком узких кресел, побеспокоили чету мелких рантье и какого-то господина с внешностью нотариуса.

– Кому не нравятся русские композиторы, – проворчала жена рантье, обращаясь к супругу, – пусть отправляется в «Мулен Руж» – там они, по крайней мере, будут слушать француза.

– Француза? Жак Оффенбах, конечно же, француз, но германского происхождения. К тому же еврей, – метко возразила ей Джина.

Стремясь обрести прохладу, они направились к станции «Марсово поле». Робер Туретт следовал за ними по пятам. Дамы во всех деталях рассмотрели афиши, выполненные Феликсом Зимом[120] для рекламы Венеции в Париже.

– Когда-то Виктор заманил меня в путешествие по Венеции, городу влюбленных, а теперь я с мамочкой увижу копию Пьяцетты[121]! И все это за какой-то франк!

Они тут же сели в черную лодку и поплыли по выложенным красным кирпичом каналам. Гондольер, орудовавший шестом, тут же затянул баркаролу[122].

Кампанила и колокольни собора Святого Марка, равно как и украшенные мозаикой площади и дворцы, хоть и были иллюзорными, но обусловленная ими перемена обстановки не могла не радовать глаз.

Оставив свою колясочку рикши недалеко от последнего причала для гондол, человек в бледно-зеленой ливрее притаился в темной нише у моста Вздохов. Обнаружить его присутствие было невозможно. В горле у него пересохло, но дрожи не было. Жертва вскоре будет в зоне досягаемости. Натягивая лук, он каждый раз испытывал восторг, будто к нему возвращалась юность. Он сжал челюсти. Гондола подошла к причалу.

По окончании маршрута, показавшегося им слишком коротким, Джина и Таша сошли на берег, все еще находясь под впечатлением от иллюзорных панорамных видов.

В этот момент толпа заволновалась, послышался шум. Они обернулись. Предметом всеобщего интереса стала следовавшая за ними гондола. Гондольер, в котором если и было что-то итальянское, то только костюм, орал:

– Я ничего не видел, там, внизу, темно хоть глаз выколи! Откуда мне было знать, что какой-то убийца отправит на тот свет моего пассажира!

Джина попыталась удержать дочь, но та уже прокладывала себя путь в толпе зевак. Таша подбежала к гондоле. В ней на животе лежал человек высокого роста. Его цилиндр закатился под скамью, явив взорам пышную седую шевелюру, которую она тут же узнала. Из спины Робера Туретта торчала стрела. Канал, набережная, толпа – все поплыло у женщины перед глазами, и она упала бы, если бы ее не подхватил рикша.

– Вот черт! – воскликнул он. – Они сегодня падают в обморок как мухи.

Джина бросилась к дочери и уложила ее на скамью с помощью рикши, который предложил отвезти молодую даму в больницу.

– Не исключено, что это солнечный удар. В последнее время народу умирает много, поэтому осторожность не помешает.

Таша, немного придя в себя, покачала головой в знак отказа ехать к врачу, но мать ее убедила. Рикша усадил ее в свою колясочку и отвез дам до дома 11 по авеню Сюффрен, где кучер муниципального фиакра, к счастью не участвовавший в забастовке, согласился направиться с ними в больницу «Шарите». Рикша прислонился к своей колясочке и вытащил из кармана йо-йо, которое в его руке тут же стало быстро опускаться и подниматься.

– Даже не знаю, как вас благодарить за проявленную учтивость, – прошептала ему Джина.

– Но, мадам, это же так естественно, – ответил он, с трудом скрывая облегчение, которое принесла ему эта неожиданная прогулка, позволившая избежать расспросов со стороны столпившихся вокруг трупа зевак.

Он спрятал йо-йо. Ему больше не нужно было изображать из себя лошадку.

Сходя с ума от беспокойства, Виктор, узнавший о произошедшем из рассказа кучера, запутался в пиджаке, забыл в экипаже шляпу и перчатки и спрыгнул на мостовую, игнорируя увещевания Жозефа, призывавшего следить за тем, чтобы в них не выпустили смертоносную стрелу. Под градом вопросов, пришедшихся явно некстати, Жожо разогнал любителей литературы, собравшихся в этот день в лавке.