Границы в анализе. Юнгианский подход Калиненко Всеволод

Глава 1

Парадоксы границ

Границы пронизывают все наше бытие; не поняв это, нельзя обрести смысл.

Урсула Виртц

Проблема профессиональных границ в психотерапии оказалась в фокусе внимания несколько десятилетий назад и в последние годы вызывает повышенный интерес как у практических психологов, так и у теоретиков. Ее значение впервые было осмыслено в психоанализе, так что аналитические подходы в этой области оказались основополагающими для всей практической психологии и психотерапии. На психоаналитических принципах базируется большинство профессиональных этических кодексов. Несмотря на принятие этих принципов большинством психологов, существует также влиятельная оппозиция, наиболее известным представителем которой является Арнольд Лазарус.

В основании критики традиционных аналитических подходов лежит тенденция к пониманию границ как «физикалистских» явлений, рассматриваемых в контексте структурных моделей. Например, в «Начальном пособии по этике», выпущенном Этическим комитетом Американской психиатрической ассоциации, читаем: «Психоаналитический взгляд дает нам богатые возможности для понимания границ. <…> Существуют границы между сознанием и бессознательным; границы психического и соматического; границы между Я, Оно и Сверх-Я» (Gruenberg, 2001, p. 2).

Внутри психоанализа есть также и альтернативная точка зрения, не соглашающаяся с традиционным пониманием границ. Предлагается рассматривать их как метафору для различения внутреннего и внешнего, а также сознательных чувств эго и бессознательных фантазий. Одним их первых аналитиков, отстаивающих эту точку зрения, был Пауль Федерн, утверждавший, что границы эго нужно рассматривать не как конкретную разделительную линию, а как функцию (см.: Gabbard & Lester, 1995). Эта точка зрения ближе к юнговской «карте души» (Стайн, 2010). Карл Густав Юнг писал об отсутствии четких границ между сознанием и бессознательном, о единстве сознательно-бессознательной психики (Jung, CW, v. 8, par. 397).

Аналитики ортодоксального направления все больше склоняются к этой точке зрения. Например, рассматривая аналитические границы в межличностном контексте, Глен Габбард и Эва Лестер пишут о неразрывной связи межличностного и внутриличностного и о влиянии границ психики на внешние границы (Gabbard & Lester, 1995, p. 38).

Парадоксальность и двойственность как внутрипсихических границ, так и границ психики и внешнего пространства подчеркивает Мюррей Стайн в своей книге об индивидуации (Стайн, 2009). Он отмечает такую закономерность: обозначение границы сознание/бессознательное всегда порождает тенденцию к ее пересечению. Сама эта граница имеет меркуриальную природу: она никогда не бывает неизменной, вечно флуктуирует. Поэтому пространство индивидуации также постоянно меняется. Это соответствует природе индивидуации, требующей «гибкости», потому что для ее реализации необходимо взаимодействие с «другим». Следовательно, жесткие, непроницаемые границы препятствуют развитию и самореализации.

Установление границ неразрывно связано с их пересечением. М. Стайн отмечает, что Гермес, олицетворявший границы в древнегреческой мифологии, обозначал координаты жизнедеятельности, олицетворял оба этих полярных смысла. Аналогичную амбивалентную функцию несет женское божество в ряде индоевропейских культур (например, скифская Апи), сочетая в себе противоположные смыслы замыкания/запрета («змеиная», ограничивающая природа) и «отпирания» замкнутых границ культурного пространства, инициационного перехода и перевоплощения (Михайлин, 2005). В другом контексте об этой двойственности границ говорят в семиотике и культурологии. Так, Юрий Лотман подчеркивает амбивалентность семиосферы, разделяющей и одновременно соединяющей соседствующие культуры, являясь полилингвистической границей между ними (Лотман, 2000, с. 262)[2].

Шведский психоаналитик Анджей Вербарт исследует социокультурные риски функционирования психики в пограничной зоне. С одной стороны, саму психику, точнее эго, можно рассматривать как продукт границ, свершившейся сепарации. Утверждение эго как центра автономного и этического действия сопряжено с укреплением границ эго. С другой стороны, у каждого человека есть и стремление к выходу за границы эго, которые мы ощущаем как препятствие для свободного существования. Значительное отступление от границ эго, бытующее, в частности, в наркотических культурах, может иметь деструктивные последствия как для индивида, так и для социума (Werbart, 2000). Вместе с тем трансформация психики в среднем возрасте сопряжена, как мы знаем, с отказом от доминирования эго, его «ослаблением» в пользу Самости, а значит, с выходом за границы эго.

В своей книге «Жажда смысла» Урсула Виртц и Йорг Зобели (Wirtz, Zbeli, 1995) анализируют этот парадокс в контексте порождения и поиска смысла. Придание смысла нашей действительности есть творческая деятельность по структурированию бытия, т. е. созданию границ. Но творение своей жизни также неразрывно связано с поиском смысла, предполагающим преодоление выстроенных границ, к чему нас часто побуждает соприкосновение с архетипами коллективного бессознательного. Возможность преодоления выстроенных психикой границ предполагает способность видеть целое, «общий смысл» – то, что в разных традициях называется «Богом», «Дао», «трансцендентным началом», а в аналитической психологии означает контакт с Самостью, выстраивание оси эго – Самость.

Многие психологи и антропологи подчеркивают условность устанавливаемых границ, отделяющих людей от того, что им чуждо, а значит, суживающих область сознания и активности. Так, антрополог Эдмунд Лич утверждает, что все границы являются искусственными разрывами того, что в естественном виде является неразрывным. Поэтому, в частности, границы являются источником тревоги и конфликтов (Лич, 2001). В трансперсональной психологии подчеркивается, что любая граница означает противостояние внутреннего и внешнего и что проведение границ порождает противоположности и конфликты. Поэтому важно не замещать реальность «картой» нашего сознания (Уилбер, 2003). Трансперсональная психология утверждает, что истинная реальность, «реальная реальность» находится на границах наших способностей познания и за этими границами. Кен Уилбер вводит понятие «предельная (ultimate) реальность», в которой нет никаких границ, суть которой – единство противоположностей. Такой выход психики за предустановленные границы Юнг назвал трансцендентной функцией.

Понятие трансценденции, или самотрансценденции, – ключевое для трансперсональной психологии и психотерапии, не менее важно оно и для аналитической психологии. Эта динамическая сила выходит за пределы индивидуального бытия. В то же время эта сила определенным образом структурирована, причем структура ее принципиально отличается от привычных нам явлений физического мира и не может быть описана в традиционных научных понятиях.

Норвежские социальные антропологи и психологи провели ряд интересных исследований «пограничных» проблем, связанных с патологическим решением дилеммы границ в сознании современного человека. Так, Йорун Солхейм предложила объяснение быстро распространяющихся в последнее время «культурных болезней» (анорексии, булимии, фибромиалгии и др.), которые она рассматривает как проблемы «пограничной линии», а именно – сохранения границ тела. Она полагает, что в современном мире все больше нарушается целостность и неприкосновенность этих границ (особенно это касается женщин), поэтому психика ищет возможности установления новых границ. Одной из таких возможностей оказывается переживание боли, с помощью которого создается некое новое приватное сакральное пространство. Другой норвежский социальный антрополог, Тиан Серхауг, анализирует с этой точки зрения патологию семьи, описывая различные варианты попыток обретения контроля над собственным пространством при нарушении границ: внутреннее пространство может заполняться или опустошаться, увеличиваться или уменьшаться, следствием чего являются пограничные и нарцистические расстройства и другая патология (Solheim, 1998; Srhaug, 1996; см.: Скэрдеруд, 2003). Финн Скэрдеруд описывает дифференциацию, вносимую защитными границами, как реакцию на неопределенность современного культурного пространства с его размытостью границ (Скэрдеруд, 2003).

Юнгианский взгляд на проблему позволяет понять природу парадокса границ. В центре внимания оказывается упомянутый выше принцип дифференциации. Дифференциация, необходимое условие индивидуации, имеет важнейшее значение в аналитическом процессе, поскольку только при этом условии возможно возвращение проекций и укрепление эго. Вместе с тем фиксация на дифференцированности может препятствовать интеграции, синтетической стадии процесса развертывания потенциала психики. Поэтому не менее важно и преодоление принципа дифференциации.

Осуществление интеграции значительно труднее для современных людей, преодолевающих ограниченность дифференциации по большей части через компенсаторный бессознательный символизм. Традиционная культура обладает здесь определенными преимуществами за счет доступных механизмов перехода границ культурных пространств. Представителям же современной западной цивилизации для этого необходимы особые условия и усилия, осмысленные в современном психоанализе. Так, Хью Джи обращает внимание на то, что тем, кто хорошо ощущает свои границы, возможно, потребуются усилия по ослаблению этих ощущений, чтобы можно было «продвинуться по пути дальнейшей дифференциации и установления менее жестких пограничных требований» (Джи, 2006, с. 224).

С другой стороны, нужно хорошо осознавать опасности редуцирования дифференциации в аналитическом процессе. Как подчеркивает Эстер Макфарланд Соломон, к такому состоянию могут приводить примитивные уровни коммуникации, подобные проктивной идентификации. Несмотря на исключительную диагностическую ценность такого контрпереносного опыта, это может приводить к перверсии этической установки, бесполезным разыгрываниям, а иногда и к опасным нарушениям границ аналитического пространства (Solomon, 2001).

Расширяя видение современной культуры и психики, Юнг описал особые психоидные пространства, парадоксально сочетающие в себе внутреннее и внешнее, выходящие за пределы дихотомий «внутреннее – внешнее» и «субъект – объект». Стайн обозначает эти пространства как лиминальные[3]. Границы психики находятся в лиминальном пространстве, порождающем такие явления, как синхрония. Синхронию Юнг считал действием психоидных факторов, или архетипов, характерной особенностью которых является неопределенность, выход из собственной системы координат. Это нарушение порядка Юнг называет «трансгрессивностью»[4], потому что эти факторы проявляются как в психической, так и непсихической области (Jung, CW, v. 8, par. 964). Это и есть, как указывает Стайн, пространство индивидуации, включающее в себя и внешнюю, и внутреннюю реальность, и сознание, и бессознательное (Стайн, 2009, с. 125).

Для современной Юнгу науки, в которой господствовали механистические представления о природе и психике, принять эти идеи было крайне трудно. Ситуация не очень сильно изменилась и в настоящее время, хотя налицо признаки смены парадигм. Ограниченность общепринятой точки зрения убедительно продемонстрировал в своей книге «Никаких границ» Кен Уилбер. Существо проблемы он выразил предельно ясно: мы создаем границы и начинаем считать их реальностью, стремясь отрицать и нивелировать нежелаемые полюса появившихся противоположностей (Уилбер, 2003, с. 47–48).

Теория формообразующей причинности и морфических полей Руперта Шелдрейка (Sheldrake, 1988; Шелдрейк, 2004, 2005) дает нам перспективы нового видения проблемы границ. Шелдрейк обоснованно опровергает общепринятое представление о том, что сфера психического ограничивается пределами тела, утверждая на современном научном уровне представление о «безграничном разуме». Согласно выдвинутой Шелдрейком гипотезе формообразующей причинности (formative causation), морфические поля определяют форму самоорганизующихся систем на разных уровнях сложности: от атомного, молекулярного, клеточного, тканевого к организменному, социальному, экосистемному, планетарному и галактическому (Шелдрейк, 2004, с. 230). Формы запечатлены на соответствующих уровнях морфических полей, содержащих обобщенную информацию (общую, коллективную память), и воплощаются посредством процесса, названного морфическим резонансом. Морфический резонанс действует и в обратном направлении: с его помощью приобретенный индивидуальный опыт (Шелдрейк использует термин «привычки») запечатлевается в соответствующем морфическом поле, пополняя коллективную память. По мере повторения и прогрессивного накопления схожего опыта, резонанс и соответствующее поле усиливаются, переводя со временем данный паттерн в архетипическую форму. Как сам автор теории морфических полей, так и другие исследователи рассматривали выдвинутые гипотезы в свете юнговской концепции коллективного бессознательного, отметив существенные параллели (Sheldrake, 1987–1988; Keutzer, 1982; Mahlberg, 1987).

В свете теории Шелдрейка объяснима парадоксальная природа границ, обозначающих пределы морфических полей. Эти пределы обладают, говоря языком аналитической психологии, меркуриальной природой (если мы имеем в виду границы психики, то мы их называем психоидными); они не могут быть корректно интерпретированы с физикалистских позиций, задающих однозначные разделения, например, «внутри» и «вовне» (ср. «защитный барьер» Фрейда или «кожное эго» Дидье Анзье).

Аналитическая психология накопила значительные феноменологические данные, подтверждающие такое понимание психики. Сошлюсь здесь на результаты исследования с юнгианских позиций процессов переноса и контрпереноса, проведенного в 1970-е годы берлинскими аналитиками. Группа из пяти юнгианских аналитиков в течение трех лет во время сессий, помимо обычной аналитической работы, направляли особое внимание на реакции собственного бессознательного. Аналитики затем делились результатами в группе и обсуждали их в контексте переносно-контрпереносных отношений. Были обнаружены поразительные соответствия бессознательных процессов у аналитика и пациента, а также явления синхронии и экстрасенсорного восприятия (частота таких явлений значительно возрастала по мере оттачивания техники двойного фокуса внимания). Кроме того, скоро стало очевидно, что события, происходившие во время сессий между пациентом и аналитиком, в значительной степени совпадали с тем, что происходило между аналитиками в дискуссионно-исследовательской группе. Ганс Дикман, возглавлявший этот исследовательский проект, полагает, что здесь отражается глубинная основа нашей коммуникации, единство всего нашего мира, за которым стоит функционирование архетипа Самости, действующего не только внутри каждого из нас, но и между нами. Мы имеем дело с тем, что Юнг называл трансцендентной природой архетипа, или психоида, «выстраивающего» психические паттерны внутри и вне психики (Dieckmann, 1976). Можно предположить, что Самость есть центр (источник?) морфического поля индивида, взаимодействующего с полями других индивидов, объединяющегося с ними в единое коллективное поле. Согласно Шелдрейку, морфические поля могут неограниченно растягиваться в пространстве-времени, меняя свои границы. Взаимодействие морфических полей – тот самый вектор Бессознательное – Бессознательное в юнговской схеме переноса – контрпереноса – пока еще практически не исследованная область.

Границы индивидуальной психики связаны с понятием самоидентичности и в сознании привязаны к тому, что в концепции Шелдрейка называется морфогенетическим полем, определяющим форму человека как органического существа, чаще всего – к границам тела. Форма является необходимым условием функционирования сознания, его адекватных взаимоотношений с бессознательным. В письме пастору Гансу Вегману от 12.12.1948 г. Юнг так выражает эту идею: «Сознанию необходима форма, так сказать сосуд, в который мог бы излиться бессознательный напор, в котором он мог бы принять культурный образ. Этот напор по природе своей действует лавинообразно. Форму ему всегда давала религия и никогда – разум» (Аналитическая психология: Прошлое и настоящее, 1995, с. 199).

Ощущение морфогенетического поля, его границ связано, по-видимому, с полнотой дифференциации. Выход же за рамки морфогенетического поля есть то, что Юнг назвал трансгрессией. Дифференциация вносит необходимую определенность, но проводимые разграничительные линии, отделяющие область «Я» от области «не-Я» всегда носят в той или иной степени искусственный, условный характер, подчеркиваемый в трансперсональной психологии (см.: Уилбер, 2003). Полярности «дифференциация/трансгрессия и интеграция на более высоком уровне» можно рассматривать как полюса одного архетипа, связанного с функционированием морфогенетического поля (назовем его условно архетип Предела). Шелдрейк, описывая диалектику этих двух противоположных движений, говорит о «нисходящих» процессах (новое поле дифференцируется от поля более высокого уровня) и «восходящих» процессах (новое поле возникает из интеграции существующих полей на более высоком уровне) (Sheldrake, 1988).

В христианской антропологии есть понятие греха как преступления конститутивных пределов человека, границы между упорядоченным миром и хаосом – смешением онтологических уровней, при котором извращается «Первообраз», образ Божий[5]. Это есть глубинная сущность архетипа Предела, осуществление которого есть восстановление первичной формы, проходящее в духовной практике как этапное восхождение (в исихазме этот процесс называется Лествицей) (см.: Хоружий, 2000).

Наиболее типичная пограничная линия, отделяющая «Я» от «не-Я», – это граница кожи, телесная граница. Это наиболее очевидная для сознания физическая граница, к которой привязывается граница психики, разделяющая внешнее и внутреннее, свое пространство и пространство других. Она становится первичной основой сепарации. Назовем ее базовой пограничной линией, или базовой границей[6]. Вместе с тем, по мере развития, условность этой границы ощущается все более определенно. В какой-то момент распространение пространства психического опыта за пределы тела, т. е. за пределы морфогенетического поля, становится очевидным[7].

За пределами тела располагаются коллективные поля, объединяющее семьи, профессиональные и иного рода группы, сообщества, культурные и этнические общности, и, наконец, все человечество. Как правило, наша включенность в эти поля существенно отличается от включенности в морфогенетическое поле: мы считаем их «своими», но не «собой». Задачи первой половины жизни во многом «привязаны» к базовой границе, именно здесь локализуются многие личностные проблемы. Внутренние конфликты и патология, связанная с базовой границей, – тема отдельного рассмотрения, выходящая за рамки данной работы. Обозначим лишь некоторые из феноменов этого рода: культурные страхи и ритуалы, связанные с отверстиями тела и выделениями из них, пересекающими базовую границу (см.: Дуглас, 2000); татуировки как маркеры границ[8]; ритуальные телесные повреждения (удаления пограничных зон тела) (Лич, 2001); упомянутая выше интерпретация «культурных болезней», понятие «открытого тела» Солхейм (см.: Скэрдеруд, 2003); понятие «кожного эго» Анзье и феномены, связанные с насильственным и перверсным нарушением базовой границы (см.: Werbart, 1994; и др.).

Мэри Дуглас указывает на следующую закономерность: тело часто является моделью для всех ограниченных систем, и его границы становятся репрезентацией любых границ, которые могут быть нарушены или которым что-то угрожает (Дуглас, 2003, с. 173). Наиболее ярко это проявляется в случае сильной травмы, такой как перенесенные пытки. Приведем иллюстрацию травмированной базовой границы из практики работы с беженцами.

Хасан, 30 лет, беженец из восточной страны, с юного возраста участвовал в военных действиях, неоднократно заключался в тюрьму, где подвергался пыткам. Оказался в России один, лишенный контактов и каких-либо сведений о семье. Вырос в благополучной семье: «В детстве я не знал огорчений, все красивыми словами разговаривали». Обратился к психологу с жалобами на нарушение сна и неконтролируемые аффективные вспышки, в ходе которых появлялось непреодолимое желание себя поранить. Увидев свою кровь, начинал плакать. Развитие приступа мог приостанавить человек, которому Хасан доверял: если он крепко его держал, то двигательное возбуждение сменялось разрядкой и плачем. На пятый сеанс Хасан принес и отдал психологу свой рисунок (рисунок 1), сопроводив его такими словами: «В метро есть карты метро, а это карта души». Хасан сказал также, что сразу понимает по глазам намерения человека. Терапия этого клиента не была длительной, поскольку вскоре он покинул Россию.

Высоко эшелонированная защита системы самосохранения создает пропасть, отделяющую травмированного человека от других людей. Эту пропасть трудно преодолеть с обеих сторон. Перенесенный человеком чудовищный опыт не может быть выражен в словах и понят другими. Встреча со смертью оставляет на человеке знак, «печать смерти», пугающий людей и вызывающий у них желание дистанцироваться от его носителя. Уже нарушенное доверие к миру и к самому себе теряется все больше и больше, и нередко человек совсем утрачивает контакт с реальностью. Душа теряет целостность: нарушения затрагивают и внутреннее психическое пространство, и границы внутреннего с внешним (см.: Wirtz, Zbeli, 1995, s. 119).

Рис. 1. Рисунок Хасана

Примечание: русский язык пациент выучил со слуха за два года пребывания в России.

Вместе с тем рисунок пациента свидетельствует и о значительном потенциале самоисцеления психики. Арттерапевтами, работавшими с сильно травмированными пациентами, отмечено, что, если человек рисует центрированные фигуры, такие как круг, сердце, яйцо, это означает, что у него актуализируются спиритуальные символы, ведущие к преодолению диссоциации, выходу за пределы выстроенных психикой бастионов (Rentsch, 1994; цит. по: Wirtz, Zbeli, 1995).

Очень часто в аналитическом материале возникают образы, символизирующие нарушенную базовую границу.

Например, у пациентки, пришедшей в анализ в возрасте 43 лет, чья ситуация в детстве характеризовалась постоянными психопатическими вспышками у отца и жестким ограничением любых эмоциональных проявлений детей со стороны матери, одним из самых частых образов сновидений и фантазий был плачущий ребенок, сидящий в одиночестве в запертой комнате за громадной чугунной дверью. Образ существенно менялся в ходе анализа: чугунная дверь становилась тоньше, пока не превратилась в условную загородку, далее ребенок стал появляться в аналитическом пространстве – в самом кабинете, с трудом вступая в диалог. В какой-то момент появился очень яркий образ: ребенок стоит, отвернувшись, хотя дверь открыта. Наконец, он вступил в контакт и был визуализирован пациенткой: он сидел рядом с ней вместе с поддерживающим его старым мудрецом («чернокнижником»). Теперь обозначилась и самоидентичность образа: ребенок стал девочкой.

В случае, описанном Игорем Кадыровым, пациент дает впечатляющую метафору такого рода проблемы: «Я часто чувствую, что просто отрезан от этого внутреннего диалога. Как будто я нахожусь за стеклянной стеной. …Я думаю, чем толще стекло, тем меньше места остается для меня самого. Делая эти стеклянные стены более толстыми, я лишаю себя внутреннего пространства» (Кадыров, 2000, с. 53).

В подобных образах отмечается типичное соприсутствие проблемы нарушенных внутренних границ, прерванного интрапсихического диалога и сложностей контакта с внешним миром. Это специфика переживаний базовой границы, неразделимость центростремительных и центробежных психических процессов, о которой мы говорили выше. Решение этих проблем – условие целостности самовосприятия и адекватной самоидентичности. Здесь мы опять сталкиваемся с парадоксом границ. Стремление преодолеть внутреннюю границу, разделяющую сознание и бессознательное, неразрывно связано с ощущением ограничений внешней базовой границы. С точки зрения аналитической психологии, мы имеем дело с единым психическим процессом – трансцендентной функцией.

В психологии и психиатрии делались разнообразные попытки концептуализировать и исследовать психические границы. Одна из самых популярных концепций последнего времени – теория границ психики Эрнста Хартмана. В этой теории анализируется «толщина» и «плотность» психической границы – факторы, имеющие, по мнению автора, нейробиологический субстрат. Соответственно, различаются два полярных типа границ: относительно тонкие и проницаемые, с одной стороны, и относительно толстые и плотные – с другой (этим качеством харакеризуются, согласно представлениям Хартмана, как внутренние, так и внешние границы). Хартман отмечает, что в психологической литературе доминирует представление о нормальности твердых и непроницаемых границ и патологичности противоположного варианта. Вместе с тем он отмечает значимые преимущества психики с тонкими границами, связанные, в первую очередь, с привычным и легким контактом с бессознательным. В исследованиях Хартмана и его коллег посредством разработанного ими опросника для определения типа границ было показано, что у женщин границы значимо тоньше, чем у мужчин, у молодых людей тоньше, чем у более взрослых, и что пациенты с тонкими границами больше ценят психотерапию и получают от нее больше пользы. Оказалось, что нарушают профессиональные границы (вступают в сексуальные отношения с пациентами) те терапевты, у которых или очень толстые границы, или, наоборот, очень тонкие: первые не могут прочувствовать терапевтические правила и ограничения, поскольку вообще нечувствительны к любым внешним границам, вторые же хорошо понимают, что делают, но не обременены состраданием к пациентам (Hartman, 1991; Hartman, et al., 2001). Очевидно, что в этой теории анализируется все та же двойственность границ, в данном случае с дифференциально-психологических позиций. Описанное Хартманом личностное качество можно с точки зрения теории морфических полей интерпретировать как индивидуальную чувствительность к полю, а в юнговских терминах – как актуализацию коллективного бессознательного (или контакт с этим уровнем психики по оси эго – Самость).

В отечественной психологии интересующая нас проблема исследовалась Вадимом Петровским и его коллегами в рамках концепции надситуативной активности личности. Был описан «мотив границы» – побудительность границы для человека (см.: Петровский, 1996, с. 166). В ряде исследований продемонстрирована феноменология «бытия на границе» и генезис «мотива границы» у детей (Кузьмина, 1988; Калиненко, 1994; Ишкова, 1998). В. А. Петровским с опорой на понятия самоценной активности и отраженной субъектности, сформулировано положение, в котором с теоретических позиций, находящихся вне психоаналитического дискурса, выражены ключевые для настоящей работы идеи: «Целостность <…> – в переживании самотождественности человека, когда он выходит за границы пред установленного. Единство между различными гранями бытия человека достигается тем, что в актах самотрансцендентности он свободен от диктата особенных потребностей своих, которые могут противоречить друг другу; выходя за границы изведанного и предрешенного, он как бы оказывается на „ничьей земле“, которая со временем становится достоянием всех» (Петровский, 1996, с. 281; курсив мой. – В. К.). В начале цитаты описывается, по существу, трансцендентная функция, «ответственная» за парадоксальность границ психики, соединение противоположностей, разделенных в предустановленном мире сознания; в последней ее части мы выходим на целину, видим слепые пятна как академической психологии, так и теории психоанализа, лишь частично заполненных в Винникоттовой концепции переходного пространства (третьей области)[9] и в понятии «аналитического третьего». Петровский использует для описания данного психического феномена такие термины, как: «идеальная представленность», «инобытие», «персонализация» и «вклад». Здесь можно увидеть существенные параллели как с аналитической психологией, так и с концепцией Шелдрейка. Например, Юнг использует понятия «вклада» или «искупления», объясняя парадоксальные отношения индивидуальности и коллективного в процессе индивидуации в статье 1916 г. (Jung, CW, v. 18, par. 1094–1099). В последнем предложении приведенной цитаты Петровского выражена идея, которую можно интерпретировать в терминах «морфического поля» и «морфического резонанса»: в терминах аналитической психологии она означает бытование психики на уровне коллективного бессознательного, которая «черпает» из коллективного «информационного пула» и одновременно «достраивает» его. Подробнее мы рассмотрим эти аспекты в последующих разделах.

Интересный обертон в наше исследование вносят идеи норвежских ученых, упоминавшиеся выше. Скэрдеруд в своей книге «Беспокойство» обсуждает значительную недифференцированность и потерю четкости границ в современной культуре и реакции психики на этот дефицит. Он считает практику «пограничных переживаний» (таких, например, как игры вокруг размера и веса тела – похудание или, наоборот, ожирение) защитными контрстратегиями психики (Скэрдеруд, 2000, с. 411–412, 426). Скэрдеруд по существу описывает патологию переходного пространства или искаженный морфический резонанс, что является препятствием процесса индивидуации.

Еще один современный аспект такого рода искажений описывается исследователями психологических последствий глобализации. Одним из таких последствий является возведение барьеров вокруг «культурного Другого», поддерживающих и узаконивающих расизм (Csabai, Erxs, 1999). Это усиление того же механизма искажения, которое описал Винникотт по отношению к переходному пространству, ведущего к формированию ложного Я, когда потенциальное пространство заполняется вкладами других, а не самого человека (см.: Винникотт, 2002, с. 184).

Михаилом Бахтиным в его классическом труде «Автор и герой в эстетической деятельности» (1924) показано принципиальное отличие переживания внешних границ в самосознании и восприятия границ другого человека[10]. Бахтин обосновывает, отталкиваясь от этого, что обретение формы, воплощение человека не может быть осуществлено без другого, задающего «ценностно-значимую, положительно завершающую меня границу» (Бахтин, 2003а, с. 165). Он описывает эти процессы как эстетические, а форму определяет как эстетически обработанную границу. В своем глубинно-психологическом, по сути, анализе Бахтин объясняет парадоксальную, внутренне конфликтную природу воплощения (в терминах Шелдрейка – морфогенез). Актуализированным здесь противоположностям – страху границ, стремлению к их разложению, недоверию к извне формирующей силе, тенденции «забиться вовнутрь себя, уйти в свою внутреннюю бесконечность» – противостоит «прочность и обеспеченность позиции вне его», «ценностная уплотненность атмосферы», «где живое ценностное понимание сплошь имманентно изнутри переживаемой жизни» (там же, с. 258–259). Чтобы состоялось воплощение, должна, по мнению Бахтина, существовать культура границ, предполагающая «теплую атмосферу глубокого доверия, обымающую жизнь». В своих более поздних заметках Бахтин кристаллизует эти идеи: формирование самосознания осуществляется в диалогическом пространстве – на границе двух сознаний[11]. В терминах аналитической психологии можно сказать, что Бахтин описывает условия и механизмы индивидуации, очерчивает диалогическое пространство этого процесса, его парадоксальную природу, сочетающую в себе индивидуальное и коллективное. Именно в этом пространстве функционирует морфическое поле, происходит воплощение, обретение, поддержание и развитие психической формы. Для этого пространства, как мы показали, характерно напряжение, порождаемое двумя противоположными тенденциями: к установлению, поддержанию и укреплению базовой границы, с одной стороны, и к выходу за эту границу. Как обращаться с этим напряжением – одна из основных экзистенциальных проблем человека и одна из центральных тем аналитической работы.

Глава 2

Аналитические границы

Самый важный и ценный дар, который мы можем предложить пациенту – это аналитический сеттинг.

Глен Габбард

Психоаналитический процесс протекает в многоуровневом межличностном взаимодействии, в котором по разным линиям соприкасаются психика аналитика и психика пациента. Каждый из участников аналитической пары вносит свой вклад в формирование и поддержание границ аналитического пространства, однако ответственность за их сохранность лежит главным образом на аналитике. Принятие на себя этой ответственности – один из важнейших компонентов профессиональной установки. В истоках готовности или неготовности соблюдать границы – как личные особенности терапевта, так и его профессиональная подготовленность в рамках соответствующей парадигмы.

Говоря о личных границах в терминах Хартмана, Ричард Эпштейн делает вывод, что опасны обе крайности: терапевты с чрезмерно тонкими границами могут путать свои собственные внутренние переживания с переживаниями пациента, в то время как терапевты с толстыми границами могут иметь недостаточный доступ к содержанию бессознательной коммуникации с пациентом, в силу чего они меньше способны к эмпатии и воображению и полагаются преимущественно на конкретные действия (Epstein, 1994).

Что касается профессиональной подготовки терапевта, то чаще всего обращаются к понятию «профессиональные границы», в которое включается абстиненция, нейтральность, контролируемое самораскрытие и контрпереносные реакции (отыгрывания и разыгрывания)[12]. Мы будем условно различать два аспекта профессиональных границ – профессиональную идентичность и организацию аналитического пространства – и в данном разделе сосредоточим свое внимание на первом.

Профессиональную идентичность следует отличать от личной идентичности. Ключевыми здесь будут различение личных и профессиональных ролей. Для профессиональной роли характерны достаточно четко определенные пределы уместного поведения, т. е. границы нормативной аналитической работы, отличающие профессиональные отношения от социальных, сексуальных или деловых отношений и воспитания (Gutheil & Gabbard, 1988).

Основными требованиями классической фрейдистской техники являются абстиненция и нейтральность аналитика, предоставляющего «объективный», пустой экран для проекций пациента. Но уже с первых лет существования психоанализа стала очевидной нереалистичность и даже контрпродуктивность подобных требований к профессиональному аналитику. Что характерно, реальная практика Фрейда, как и его первых последователей, существенно расходилась с прописанными рекомендациями, как это показали недавние исследования по ранней истории психоанализа (Lynn & Vaillant, 1998; Roazen, 1995). Сейчас общепризнано, что попытки полностью исключить спонтанные проявления субъективности аналитика невозможны и бесполезны. Проблема состоит в том, как сохранить профессиональную идентичность и обеспечить при этом такое присутствие аналитика, чтобы пациент мог взаимодействовать с ним максимально свободно. Эта проблема формулируется обычно как проблема профессиональной дистанции. Аналитик должен сохранять определенную дистанцию, чтобы функционировать как профессионал. Но в то же время эта дистанция не должна превышать размеры зоны, внутри которой аналитик сохраняет способность к чувственному взаимодействию с пациентом[13].

Кеннет Ламберт, анализируя взаимовлияния психоанализа и аналитической психологии, представляет юнгианский взгляд на профессиональную дистанцию как некую срединную позицию. Избегаются обе крайности: как попытки быть неким искусственным существом, пустым экраном, так и слишком активные и эмоциональные проявления своей личности. В этом случае сохраняется доступность аналитика для проекций пациента, переносно-контрпереносных отношений, но без потери Самости аналитика. Концептуализируя эту профессиональную позицию, Ламберт вводит термин агапе, рассматривая его как сочетание Эроса, сочувствия и уважения при отказе от всемогущества. Агапе понимается Ламбертом и как личное качество аналитика, и как плод его профессионального опыта и мастерства. Оно предполагает способность сохранять связь с пациентом, проявлять заботу и терпение, и в то же время осознание пределов своих терапевтических возможностей. Агапе рассматривается как функция Самости (Ламберт, 2004).

В юнгианской литературе нередки завуалированные уходы от решения теоретических проблем, скрываемые за феноменологически метафорическими формулировками[14]. В психоаналитической литературе часто присутствует другая крайность: попытки вычленить конкретные элементы профессиональной аналитической позиции, представить нормативный перечень факторов[15]. Несмотря на определенную прагматическую ценность такого рода попыток (на них базируются положения профессиональных этических кодексов, в том числе и непсихоаналитических), их искусственный характер очевиден. Понятна и во многом обоснована их критика со стороны терапевтов других направлений, (см., напр.: Zur, Lazarus, 2006).

Характеризуя специфику трансформационных отношений в анализе, Стайн предлагает новое осмысление правила абстиненции: «не пытаться овладеть духом или контролировать его» (Stein, 1998, p. 98). Это означает открытость аналитика всем уровням отношений с пациентом и доверие бессознательному (точнее – Самости). Данный подход противоположен предложенной Фрейдом модели, которую Стайн называет «одна психика в комнате» (аналитик, поддерживая профессиональную рамку, должен быть холоден и нейтрален, а все его личное, вносимое в анализ, рассматривается как загрязнение этого идеального пространства). В рамках этой модели другая психика – психика аналитика – находится в тени, что ведет к понятным ограничениям эффективности анализа.

Чтобы открылась возможность устанавливать аналитические отношения на всех уровнях, нужны определенные внутренние и внешние условия, обеспечивающие безопасность психики как пациента, так и аналитика – профессиональная терапевтическая техника безопасности. Психика аналитика должна быть достаточно стабильной, способной к восстановлению, чтобы допускать прорывы из бессознательного, сохраняя уверенность в своих возможностях. В классических аналитических терминах мы называем это стабильностью профессионального эго (Джи, 2006). Можно также осмыслить это внутреннее условие эффективной и безопасной глубинной психотерапии в категориях границ психики. Можно также предложить формулировку «поддержание профессиональной формы», вкладывая в этот термин следующие смыслы:

• стабильность и в то же время необходимая гибкость границ «профессионального эго»;

• принятие бессознательной идентичности в процессе анализа с сохранением способности к внутренней супервизии;

• достаточный уровень воплощенности (поддержание формы), чтобы сохранять идентичность и выполнять необходимые профессиональные функции на всех уровнях переносноконтрпереностых взаимодействий.

При такой подготовке психоаналитика пациент может в безопасном пространстве проецировать бессознательные содержания, которые контейнируются и в надлежащее время возвращаются аналитиком.

Для обозначения внешних условий глубиной психотерапии используют термины «аналитическая рамка» и «аналитические границы». Термин «аналитическая рамка» был введен кляйнианским терапевтом Мэрион Милнер в начале 1940-х годов. Милнер сравнила аналитическое пространство с пространством картины, отделяемой от внешнего пространства рамой. Она пояснила смысл термина следующим образом: рамка отделяет внутреннюю реальность от внешней, и то, что находится внутри рамки, должно интерпретироваться символически, а не конкретно, в отличие от того, что находится снаружи. Существование рамки аналитической сессии открывает возможность для полного развития переноса. Милнер продемонстрировала, что прогресс терапии напрямую зависит от способности пациента учитывать различие между символической реальностью аналитических отношений и конкретным либидозным удовлетворением за пределами сессии (Milner, 1988). Юнг использовал для описания той же реальности более емкую метафору – алхимическое понятие «vas bene clausum (хорошо запечатанный сосуд)»[16]. В метафоре Юнга содержится, помимо отмеченного Милнер, еще один смысл – предотвращение выхода того, что находится в процессе анализа, за пределы аналитического пространства, что может иметь разрушительные последствия. Это положение можно рассматривать на нескольких уровнях – как предотвращение нарушений границ, преждевременного использования результатов взаимодействия с бессознательным (инфляции), прерывания аналитического процесса.

Аналитическая рамка включает в себя контрактные параметры сеттинга, озвученные и подразумеваемые правила взаимодействия в процессе анализа (что могут и что не могут делать на сессии пациент и аналитик, что могут и чего не могут ожидать друг от друга члены аналитической диады), а также традиционные установки, обычаи и особенности практики, сформировавшиеся в данной школе. Обычно называют следующие основные элементы аналитической рамки: взаимодействие с пациентом только в условиях профессионального сеттинга; начало и окончание сессий в установленное время; сохранение конфиденциальности; отсутствие таких отыгрываний, как рассказывание пациентам личных историй, принятие подарков, объятия; отсутствие двойственности ролей (см. подробнее: Gabbard & Lester, 1995; Langs, 1977; Smith & Fitzpatrick, 1995; Gutheil & Gabbard, 1993; Almond, 1994). Обычно аналитический процесс протекает в постоянном сеттинге, и, когда его константы изменяются, сам сеттинг становится процессом (Ganzarain, 1991).

Постоянная рамка нужна, прежде всего, для обеспечения безопасности аналитического пространства – главного условия эффективной работы. Все аналитики исходят их этого положения, однако между традиционным психоаналитическим взглядом и подходом аналитической психологии есть определенные различия. Ортодоксальные аналитики подчеркивают необходимость полного исключения амбивалентности рамки, ее гибкости и изменения любых ее параметров (см., напр.: Bleger, 1967). В аналитической психологии признается необходимость постоянства рамки, однако подчеркивается и ее эластичность, гибкость «пограничных требований». В различные моменты анализа рамка может без ущерба для пациента и аналитика немного расширяться или сужаться, а аналитические границы могут менять свою проницаемость. Для того чтобы такие изменения границ были продуктивны для анализа, необходимо сохранять аутентичные отношения между двумя Самостями в этическом пространстве (Wiener, 2001). Для продвижения психики по пути дальнейшей дифференциации психика должна иметь возможность свободной бессознательной идентичности, а значит, возможность ставить под сомнение существующие границы и утрачивать их. Аналитик, по образному выражению Джи, должен попадать в одну «яму» с пациентом и выбираться оттуда вместе с ним, а не давать ему указания, стоя на краю ямы (Джи, 2006).

Вернон Йорк разводит понятия «границы» и «барьеры» по критериям «гибкость/фиксированность», «проницаемость/непроницаемость» и др. Барьеры в таком понимании имеют отношение к «психологии исключения»: чувствам ненависти и зависти, власти и доминированию, идеологии вторжения и защиты, расщепления. Границы же, напротив, относятся к «психологии включения»: смысла и заботы, зависимости и двойственности, символичности и объединения (Yorke, 1993). Генрих Фиртц подчеркивает парадоксальность аналитической рамки, заключающуюся в том, что формальная структура служит фоном для ускользающего и текучего психического содержания, помогая сместить процесс с периферии к центру жизни пациента (см.: Самуэлс, 1997).

Важно указать, где происходит это эластическое изменение рамки – в сохранном vas bene clausum, неизменном аналитическом пространстве. Парадоксальность природы аналитических границ возвращает нас к сформулированному в предыдущем разделе положению о полевой природе рассматриваемых явлений. Мы можем видеть аналогию постоянно-непостоянной природы аналитической рамки с природой «растяжимого» морфического поля в концепции Шелдрейка: несмотря на эластичность, форма (воплощенность) остается неизменной. Стайн, описывая место, занимаемое глубинной психотерапией в современном культурном мире, называет его «трансформационным полем» (Стайн, 2009). Отвечает за это поле, как мы помним, трансцендентная функция – наша автономная трансформирующая сила, помогающая нам стать такими, какими нас задумал Всевышний (Wirtz, Zbeli, 1995).

Условием сохранения рамки, с точки зрения аналитической техники, является поддержание профессиональной позиции (установки). Наиболее плодотворный подход к концептуализации аналитической установки основывается на идее разделения символического и конкретного. Различение символического и конкретного – одна из основных профессиональных функций аналитика. Ведь как раз символические отношения дают возможность эффективно работать с переносом – контрпереносом, предоставлять пациенту возможность вновь пережить и проработать прошлые травмы в защищенном пространстве. Патрик Кейсмент подчеркивает, что в попытке конкретного удовлетворения желаний пациента в переносе, например, в случае поддержки на физическом уровне, происходит смешение символического и конкретного. Это означает «узаконивание» для пациента возможности конкретного получения желаемого от аналитика, что лишает его аналитического пространства, где можно свободно проигрывать различные аспекты отношений без опасений их конкретной реализации (Casement, 1991, p. 279). Марио Якоби использует замечательную метафору для описания последствий такого смешения конкретного и символического: аналитик, выходя из своей профессиональной роли для реального удовлетворения желаний пациента, оказывается заложником психологических потребностей пациента, что приводит к «выкидышу божественного младенца» (Якоби, 1996, с. 162). Чтобы поддерживать символически аналитическую установку,