«А существует ли любовь?» – спрашивают пожарники (сборник) Радзинский Эдвард

– А вот и хорошо, – бешено, – Одевайся!

– Слушай, сейчас двенадцатый час. Он… свободный человек… мало ли…

– А мы, воспитанные, звоним – и вопрос ему из-за двери: «Баба есть? Гони!» Исчерпывающе?! Что, не прогонит? Ради меня? Ну, скажи Вера?

– Прогонит.

– Он такой жадный, у него коллекция фарфора. Войдем и нечаянно локтем весь этот фарфор… Эффектно?

– Так эффектно!

– Он в ужасе! А мы хохочем, звеним – два колокольчика: розовые ротики, язычки бьются…

– А давай считать, что мы уже!

– Бабу выгнали. Да?!

– И вазу разбили! – усмехнулась Подруга.

– Севрскую. Он… ничтожный! Он ничтожный! – Она опять вскочила, теряя последние огурцы с лица. – К черту! Лучше письмо сочиним твоему капитану!

– Грандиозно!

Мать и Подруга, хохоча, проходят в ее комнату. Мать усаживается за ее письменный стол.

Мать диктует себе и пишет:

– «Дорогой и отважный капитан! А не пошли бы вы…»

– Нет, это слишком лаконично.

– Да, письмо должно быть сентиментальным. Они любят, Верунчик, сентиментальное. Значит, «Дорогой капитан! Иногда выходишь на улицу и бродишь, сливаясь с толпой. Все спешат по своим делам, а тебе некуда спешить… и ты возвращаешься домой… одна…» И вот тут: «Дорогой капитан, а не пошли бы вы…»

– Перестань! Так хорошо начала – просто дрожу вся! Продолжай!

– «Теперь обо мне: мне чуть за тридцать». Исчерпывающе? «Рост средний, вес…»

– Не будем.

– Давай напишем – хорошенькая. Капитаны, даже отважные, они это любят.

– Но он же увидит.

– А когда увидит – поздно будет. Ты его задавишь энергией. Ты в пять утра просыпаешься, – продолжает писать: «Я – любитель книг, природы, стихов и в основном домоседка. Характер у меня немного вспыльчив, но отходчив. И главное, за годы одиночества я поняла: бывают женщины, которые сами не знают, чего хотят, и все время ссорятся с мужиками. Ну что плохого, если мужчина любит читать за столом газету, а я в это время картошку приготовлю. Вы пишете, что вы не исключительный человек…»

– Но он не пишет.

– Отстань! «А мне и не надо! Я устала от исключительных Мне чего попроще. Торжествующе: – И вот тут-то с троеточия: «… Дорогой капитан, а не отправились бы вы…»

– Как здорово!.. С ходу сочинила такое! Ты у нас писатель!

Мать засмеялась:

– Тренировалась, Верунчик, к твоему приходу.

Они возвращаются в комнату матери, собирают огурцы, вновь раскладывают на лицах, лежат на тахте и молчат.

– Но вообще-то… я… наверное, достану билеты… на этот вечер «после тридцати»… Я развила с утра деятельность… Естественно, у меня оказалась пациентка… Конечно, мне рядом с твоею красотою… Но, может, обе отправимся? …

– Да ты что…

– Но я думаю, что вдвоем …

– Тс-с… помолчи немножко… а то мы, кажется, перезвенели.

Мать идет в ее комнату, включает магнитофон. Тихая мелодия.

– Расслабь лицевые мускулы… Ах, как хорошо… Который час, кстати?

– Одиннадцать.

– Я начинаю волноваться.

– Да ну тебя, кто сейчас возвращается в это время!

– Ну она же сумасшедшая … Какая музыка… как хорошо.

В это время звонок в его квартире. Он открывает дверь. На пороге опять Она… Он протягивает ей кофту.

– Всегда что-нибудь забываю, – деловито проходит на кухню, откуда раздается шум воды. Возвращается с кухни.

– Который час?

– Одиннадцать.

Она стоит и что-то молча высчитывает, шевеля губами.

– Как ваш в розовых джинсах?

– Я все понимаю по дороге. У меня даже есть теория на этот счет: когда движешься, становишься машиной, и, наверное, тогда и включается подсознание. Недаром – машинально от слова «машина»… Пока я шла домой, я установила, что оставила у вас кофту и что… как ни странно, нигде больше не было объявления о «певице». Оно висело только у моего дома. Поэтому, когда я увидела этого, в розовых джинсах, я совсем не удивилась: он оказался тем самым типом… который уже месяц торчит против моего окна, когда наступают сумерки.

Он усмехнулся: – Значит, все-таки…

– Пришлось побыстрее уносить ноги. А то у меня беда: если я нравлюсь человеку, а он мне понятен, я его начинаю доводить. А это не все терпят.

И вдруг быстро направилась к окну.

– Что?

– Так… удостовериться… кое в чем… Сколько сейчас?

– Четверть.

– Ну, прощайте.

– Прощайте.

– Прощайте…

Она медленно идет к двери, – Черт! Ах черт! – Она беспомощно садится, лихорадочно стучит зубами, – Только вы не бойтесь! – ее бьет озноб, – Это пройдет… Мне нужен горячий чай! – кричит, – Мне холодно!

Он в панике хватает брезент и начинает укутывать ее.

Она требовательно:

– Мне холодно! Мне холодно! Мне холодно!

– Сейчас… Сейчас…

Он нелепо кутает ее в брезент. Она сидит, стуча зубами.

– Я южный человек… Я не могу без солнца! Дрожь постепенно затихает.

– Получше?

Она вдруг, очень спокойно:

– А вы не испугались! – усмехнулась, – Здорово! Обычно они боятся больных. Притом даже не то чтобы заразиться боятся, просто больной им неприятен. А вы первый, не испугавшийся моей странной лихорадки… Потрясающе! Знаете, у меня есть мальчик знакомый… и он, вместе с моей подругой Эрикой, навещал в больнице еще одну нашу общую подругу. Она лежала в психиатрической клинике. И мальчик ее полюбил. Потом девочка выздоровела – и люди расписались. Вы не представляете, что устроили они… И не потому, что они ее не знали или она им не нравилась. Нет, потому что девочка лежала в нервной клинике! Я часто задаю себе вопрос: откуда такое отвращение к страданию?

Он усмехнулся и невзначай дотронулся до ее лица. Она тотчас вскочила.

– Мне надо позвонить, – торопливо набирает номер.

Звонок в комнате матери.

Мать: – Алло…

Она молчит.

– Алло! Алло!

– Это я.

Мать кричит:

– Где ты находишься? Я схожу с ума!

Она молчит.

– Ну, где ты? Ну, умоляю! Ты будешь отвечать?

– Нет.

– Ну, хорошо, только ответь: с тобой что-то случилось? Ну? Ну? Я умоляю!

– Нет. Скоро буду! – Гудки в трубке.

В комнате Матери.

– Слава Богу! Где она?

– У Эрики.

– Что же ты не могла сама туда позвонить?

– Она телефона не дает.

– То есть как это – не дает?

– Отстань!.. Боже мой, я почему-то вдруг так испугалась!

В его комнате… Она положила трубку, помолчала. Молчит и Он.

– Что меня особенно удивляет, самая тонкая перегородка – это между больными и здоровыми – и нет большей пропасти. Да, я что-то забыла…

– Забыли дрожать.

– Нет! Нет! Это была правда! Слышите! Тут вы ничего не поняли. Все так прекрасно понимали! Это у меня внезапно проходит… И так же внезапно появляется! Это правда! Который час?

– Половина…

– Вы спросили, почему я не боюсь ничего? У меня есть такая теория: с рождения в человеке заложена интуиция. Но мы ее с возрастом – засоряем. В истинном виде интуиция остается только у детей и у животных. Так вот, я ее в себе не заглушила. Когда я вижу два яблока – красное и зеленое… и интуиция подсказывает мне: возьми зеленое, но я все-таки беру красное… оно оказывается червивым. Поэтому, во-первых, я сразу понимаю: надо ли мне бояться, а во-вторых… Замолчала, но вдруг серьезно, – А вот вы зря не боитесь меня. Может, я оставила у вас кофту нарочно, чтобы вас погубить! Может… обитало в пространстве некое кровожадное существо… – помолчав, – А если бы вы узнали обо мне ужасную вещь, а? Вы поверили бы?

Он засмеялся и молча дотронулся до ее волос.

Она тотчас вскочила.

– Откройте дверь! Немедленно! Мне домой нужно! Откройте!

Он испуганно открывает, и Она вихрем уносится в открытую дверь…

Он один. Начинает стелить постель, улыбается и бормочет:

– Открывается дверь и входит… И оттого, что она психованная… или черт знает отчего… И вот уже «охладевший и отживший»… А где же – разочарование и мудрость?.. А как же – «Быстро стареют в страданиях для смерти рожденные люди?!» – смеется, – Ужас!

В комнате Матери.

Подруга, одеваясь: – Письмо капитану за тобой, писатель!

– Чао! Я спать хочу.

Подруга уходит.

Мать напевает: «Раз пятнадцать он тонул… но ни разу… но ни разу… но ни разу…»

Задумавшись, сидит на тахте. Стук входной двери – в квартиру входит Она.

– Явилась – не запылилась. Есть хочешь?

– Хочу.

Она проходит на кухню. Открывает холодильник.

Мать кричит:

– Не ешь стоя! В парикмахерской была?

– Естественно…

– Удачно подстриглась, совсем не видно. Как Эрика?

Она молча проходит в свою комнату.

– Опять рылись на моем столе?

Мать, думая о своем:

– «Но ни разу даже глазом не моргнул».

Вынимает из спального ящика подушки, белье и стелет на тахте. Она ложится на кровать, включает магнитофон и шепчет.

– Письмо первое: «Я увидела вас… – взгляды перекрестились – это было страшно. Меня отшвырнуло, показалось, что падают стулья. В изумлении я обвела глазами вокруг, но все было на месте. И в панике я бежала, бросив на поле боя кофту, как стяг, как бестелесное свое тело… А потом были бессмысленные слова, в которых, как в скорлупе, шевелились те слова. Какое было серое небо весь день. И в дальнейшем все самое грустное и нежное… когда все будет правда… будет происходить при этом дожде… Я все знаю, что будет… Воспоминания о будущем. А теперь – убийство, – стирает запись, – Точнее – самоубийство».

Мать ложась в постель, кричит: «Ты потушишь свет или, как обычно, до трех?» Она молчит.

– Сумасшедшая девка, – гасит свет.

Она в своей комнате набирает номер телефона. Звонок в его квартире.

– Алло… Алло… – Молчание. – Алло… Алло.

Она кладет трубку, торжествующе: – Явь!

В опустевшей кухне среди оставленных инструментов тихонечко играет Маленький джазист в розовых джинсах, напевая слова:

На следующий день. Ванная в его прежней квартире. В ванной Его жена, причесывается перед зеркалом. Дверь в ванную раскрыта, и рука Доктора тихонько и нежно ласкает ее лицо, и слышен голос Доктора, разговаривающего по телефону – со своей женой.

– Я на «Скорой»… Мне отсюда не очень ловко разговаривать, – выслушивает ответ, – Буду поздно… Не надо! Только фрукты, я и так прибавил! Никто не звонил? – выслушивает длиннейший ответ, – Я не могу больше разговаривать – я на «скорой»!.. Кстати, купил билеты на французский фестиваль. Целую.

Доктор, заглядывая в ванную: – Кстати, эти французские фильмы – такая муть!

– Я знаю, мне предлагали… Ты не видел мою сережку?

Доктор протягивает ей сережку.

– И как ты ее увидел?

Он, смеясь, целует ее.

– Ну да, опыт… И самое глупое, что он меня безумно любит, и это не дает мне покоя! Ты счастливый! Ты никого не любишь, и у тебя нет никаких обязательств, – она помедлила, ожидая возражений.

– Он очень болен, повторяю…

– Ты считаешь, что я должна ему позвонить?

– Это твоя обязанность сейчас – позвонить и помириться с ним.

– Но я не люблю его… Хотя, конечно, как только я подумаю… что он… где-то один… как собака… Боже мой… ну почему я не могу об этом не думать! И почему я не могу думать о себе! Почему все могут?!

Доктор целует ее в шею. Потом выходит из ванной, потом его рука протягивает телефон и закрывает дверь ванной. Жена медленно набирает номер, потом кладет трубку, вновь набирает.

Звонок в его комнате. Он поднял трубку:

– Алло…

– Здравствуй.

Он, почти страдальчески:

– Здравствуй.

– Ты хочешь показать, что ты не рад?

– Я ничего не хочу показать.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо.

Жена капризным, тонким «девичьим» голосом:

– Неправда! Тебе плохо сейчас. Я знаю, – нежно, – Плохо?

– Мне хорошо! Мне великолепно! Мне замечательно! Мне с рождения не было так хорошо! Поверь!

– Бог с тобою. Обещай только одно: если тебе станет плохо – ты сразу мне позвонишь: ночью, когда угодно! Обещай!

– Да! Да! Да! Я обещаю! Я все тебе обещаю. Только, – почти кричит, – не надо звонить!

– Хорошо, хорошо… Не буду звонить. Счастливо.

– Счастливо.

Он бросил трубку.

В ванной Жена распахивает дверь:

– Его страшно жаль.

Голова Доктора просовывается в ванную:

– В последнее время я его почти ненавидела… Но сейчас услышала его голос… несчастный голос… и все простила. Весь этот ужас последних лет… Неужели придется ехать к нему? Хотя, в конце концов, он не виноват, что я его разлюбила! Надо оставаться человеком!.. Обними меня… Ну почему я не могу как все? Как я тебя люблю. Знаешь, ты моя первая измена… то есть… первая, чтобы до греха… На секундочку… хоть на одну секундочку думай только обо мне, ладно? Какое счастье просто держать за руку. Я каждую твою клеточку сейчас чувствую… Я все понимаю, но крохотулечку – любишь? Ну, соври! Ладно?

– Люблю.

– Ты не соврал?

– Нет!

Она стоит в ванной и рука доктора ласкает ее лицо.

В его комнате Он молча лежит на кровати. На лестничной клетке этажом выше появляется Она. С телефоном в руке. Набирает номер. Звонок телефона в его комнате. Он не снимает трубку. Телефон звонит безостановочно. Он выдергивает шнур телефона… Тишина.

На другой день на лестничной клетке снова появляется Она с телефоном, набирает… Он долго слушает звонок, потом, вздохнув, берет трубку, но тотчас, в панике Она разъединяет телефон… И снова набирает номер.

– Алло…

Она молчит.

– Алло! – зло, – Алло!

– Это я.

Он безумно обрадовавшись:

– А-а! Здравствуйте-здравствуйте!

– Я вам названивала все эти дни.

– Я уезжал.

– Вы были дома все эти дни, но не подходили.

Он засмеялся: – Как узнали?

– У меня есть теория: обычно проходишь мимо других нормально. Это значит, ты уносишь с собой свое изображение – оно скользит по другим, не больше. Но иногда ты отражаешься в ком-нибудь, как в зеркале. Это опасно. Начинаешь тотчас погружаться в этого человека. Это значит, ты чувствуешь все, что чувствует он. Например, я по-разному чувствую себя, когда этот человек дома, когда его нет и когда он уехал из города. Начинаешь ощущать даже его мысли. Но это приводит к страшной путанице: он ведь не знает, что ты все о нем знаешь.

– Где вы сейчас?

– Сейчас я могу… возникнуть из пространства… Я в некотором роде Карлсон – «привидение жуткое, но симпатичное».

Гудки. Она медленно спускается к его квартире.

Он вскакивает, лихорадочно начинает убираться, потом приносит стакан воды, надевает пиджак, снова снимает. Звонок в дверь. Он открывает, входит Она.

– Откуда вы звонили?!

Она изумленно:

– Жаль Вы не можете поверить, что я действительно – из пространства. Я зазевалась – и передо мной тотчас возник ваш дом. Он стоял на солнцепеке, весь багровый, и я чуть не разбилась об него. Я хочу пить.

– Я приготовил. – Протягивает стакан воды.

Она агрессивно:

– Как молочко в блюдечке для кошки! – пьет, – Послушайте, как умиленно вы на меня смотрите, ну точно как на котенка. А чувствуете вы наверняка совсем другое… но просто так безопасней, да? Так положено смотреть, да?

Он молчит.

Послушайте… а вы несвободный человек, да? Вы, как они, – любите все, что положено.

– Например?

– В прошлый раз я хотела рассказать о себе ужасную вещь… Вы запомнили?

– Да.

– Еще бы! Если бы я хотела рассказать о себе замечательную вещь… ни за что не запомнили бы!.. Хорошо, я расскажу. Но с условием: я – о себе, а вы – о себе.

– Не сумею. Когда я рассказываю о себе ужасные вещи – они выглядят очень милыми.

– Это и есть первый признак несвободы!.. Свободный человек может рассказать о себе такое!.. Опасно заставлять рассказывать о себе свободного человека!

Звонок. Он не берет трубку.

– Странно, я тут, а телефон звонит.

– Это вы звонили весь вчерашний день?!

– А это недостойный вопрос…

Телефон по-прежнему звонит.

– Я начинаю рассказ. Итак, живут три подруги: Эрика, Наденька и еще одна… В это время люди вокруг усиленно играют в «генералов». Можете спросить.

– Спросил.

– Тогда объясняю! Считается, что все плоды, которые висят на деревьях… даже если эти деревья за забором… принадлежат матери-земле… и всем людям, естественно… Или: если люди… заходят в кондитерский магазин… и там их охватывает жажда конфет… а человек, если чего желает, никогда себе не откажет… Что делают неимущие «генералы». Они берут два пакетика конфет… и пока движется очередь… желание конфет исчезает и один пакетик тоже… Они подходят к кассе, свободные от желания и лишнего пакетика.