Метафизика Петербурга. Немецкий дух Спивак Дмитрий
Итак, присоединение (или возвращение) Эстляндии скорее всего рассматривалось в Ливонии как вполне выполнимая задача, решение которой было просто отложено до удобного времени. Как мы знаем, оно наступило только через столетие. Вооруженные силы Ордена явились тогда под Ревель – сначала, чтобы помочь датским соседям подавить восстание эстонцев, а позже – чтобы прибрать к рукам владения самих датчан. За них были, впрочем, заплачены приличные отступные, а именно, четыре с лишним тонны серебра. В датской печати можно встретить исторические ламентации на сей счет, иногда проявляющие черты близости статьям в российских газетах, в которых оплакивается продажа американцам Аляски.
Побережье Балтийского моря само указывало рыцарям-крестоносцам направление следующего захвата. Продолжая уже выработанную, привычную стратегию, надобно было одним ударом занять полосу прибрежных земель к востоку от Наровы, без промедления поставить там на возвышенном месте крепость-«бург» и укрепить ее по законам фортификационного искусства. Вслед за этим оставалось бы только провозгласить образование новой провинции Орденского государства, и озаботиться приисканием ей приличного герба.
При сильном сопротивлении новгородских войск, границу немецкой Ингерманландии пришлось бы в таком случае до поры до времени провести по северной оконечности великого Ижорского плато, примерно по широте Копорья, и заняться первоочередным освоением полосы земли между новым бургом и побережьем залива. В случае же удачного для ливонцев хода событий, рельеф местности сам подсказывал, куда двигаться дальше. Любой серьезный аналитик того времени сказал бы, что нужно взять под контроль все пространство плато, и использовать его как плацдарм для захвата приневских земель – либо уже поворачивать на юг и идти «воевать Новгород».
Примерно такими нам видятся доминанты «Восточной программы», продуманной ливонскими стратегами в предвидении кампании 1241 года, и связанной с основанием Копорской крепости. Заметим, что контуры такого плана просматриваются в событиях и более поздних времен. К примеру, рассматривая обстоятельства подписания Салинского договора, заключенного между Тевтонским орденом и Великим княжеством Литовским гораздо позже, через добрых полтора века (а именно, в 1398 году), историки отмечают, что некоторые особенности его формулировок объясняются скрытым стремлением немецких рыцарей обеспечить себе свободу действий на русском Востоке. В первую очередь, эти действия подразумевали передвижение ливонской границы с Наровы – на Неву, что сразу снимало бы естественные рубежи, затруднявшие до того времени продолжение «натиска на восток»[60].
Вполне исключить такого развития событий нельзя – и была бы в наших краях «немецкая Ингерманландия», если бы не моментальная реакция князя Александра со товарищи новгородцы. Выступив со всей возможной поспешностью, новгородское войско захватило ливонский «бург» и разметало его до основания. Последнее обстоятельство в Житии Александра Невского отмечено особо. Что же касалось неудачливых фортификаторов, то одни из них были повешены на деревьях, другие уведены в плен, третьих же князь отпустил, ибо был «милостив паче меры», как с искренним умилением добавляет составитель Жития.
Отогнав ливонских агрессоров, новгородцы приметили исключительно удобное место. При сыне Александра Невского, князе Дмитрии, здесь была возведена по всем правилам искусства фортификации просторная каменная крепость. Поскольку формально она числилась на правах частного владения князя, не будет ошибкой предположить, что он планировал расположить здесь свою княжескую резиденцию – может быть, в противоположность самому Новгороду. Как бы то ни было, но уже к 1297 году Копорская крепость перешла в государственную собственность, и новгородцы установили здесь «важнейший военно-стратегический форпост северо-западной окраины Северной Руси»[61].
Как видим, Копорской крепости придавалось большое значение в противодействии «Восточной программе» орденских стратегов. С течением времени, это значение несколько снизилось, но только потому, что на ливонском направлении были поставлены новые русские крепости – сначала Ям (позже – Ямгород), а потом и Ивангород – мощная северная «контр-Нарва».
Ну, а еще через два с лишним столетия, в 1703 году, в тех же местах, но уже на восток от Копорья, был поставлен «Бург св. Петера», навсегда закрепивший присутствие России на восточных берегах Балтийского моря. Таким образом, проясняется рисунок той небольшой, но существенной роли, которая принадлежит Копорью в предыстории Санкт-Петербурга.
Копорская крепость так долго и верно служила государству российскому, что многие авторы находят возможным не упоминать вовсе о первоначальном, немецком эпизоде ее истории. Такая забывчивость извинительна: уж слишком коротко он продолжался. Народная память, напротив, сохранила смутное воспоминание о том, что «Копорье-де строили шведы». С одной стороны, его объяснением может служить своеобразный облик входа в крепость, с подъемным мостом, опускающимися решетками и парой пушечных башен, фланкирующих проход. У нас тогда так не строили (хотя дошедшие до нашего времени въездные сооружения Копорской крепости поставлены несомненно московскими мастерами в XVI веке). Зато для немецких и шведских фортификаторов такие сооружения были делом обычным.
С другой стороны, в фольклорной традиции северной Руси, немцев вполне могли называть шведами; обратное тоже случалось. Память народная не различает второстепенных деталей, о главном же судит неложно. Глядя на крепость, строго присматривающую со своего возвышения за порядком на низменных, далеко видных пространствах Ижорской земли, местные жители вполне могли вспоминать рассказы прадедов о том, как в старину немецкие рыцари поставили тут свое укрепление, и не щадя сил бились за него.
С тех пор прошло много столетий. Устья Невы и Наровы давно застроены современными домами. Уже, кажется, пробил час и устья Луги. Что же касается до пейзажа окрестностей Копорской крепости, то он почти не изменился. Для жителя Петербурга будет совсем нетрудно взять билет на пригородный автобус, доехать до Бегуниц, а там свернуть в сторону от большой дороги, но поехать не на юг, к романтическим курганам Волосова и Извары, а на север, к берегу Финского залива.
Довольно скоро перед его взглядом встанут изглоданные ветрами и непогодами башни древней твердыни. С одной стороны он увидит стену мрачного, чаще всего мокрого леса, вплотную подступающую к ним с напольной, северной стороны, и линию мелкого моря, еле виднеющуюся за ним на горизонте, с другой – глубокий провал речки Копорки.
То же самое видели и ливонские рыцари семь столетий тому назад, когда в первый раз заявляли свою претензию на приневские земли, ставя здесь свой город. Те же окрестности видели и новгородские воины, давая ливонской претензии свой первый, твердый отпор. Все то же видит и современный семиолог, восстанавливающий в давно прошедшем, скоротечном, жестоком «диалоге культур» мотив, вполне актуальный и даже архетипический для «немецкой метафизики» Петербурга.
Ледовое побоище
Потерпев неудачу в сражении за Копорский «бург», ливонцы отнюдь не проиграли всю «русскую кампанию». Совсем напротив: на севере их отряды продолжали успешные действия практически по всей территории Ижорской возвышенности, на востоке они постепенно приблизились к Новгороду. Что же касалось Пскова, то орденские войска почти сразу его захватили, и поставили в нем новую, колониальную администрацию.
Последнее обстоятельство было для новгородцев особенно неприятно. Пойти попленить землю соседа, пограбить в свое удовольствие, дать поразмяться дружине, вернуться «со многим полоном и с великою корыстью» – это еще куда ни шло, так поступали многие. Но ливонцы не просто взяли большой город: в тексте Жития Александра Невского было подчеркнуто, что и «град Псков взят», «и тиуни у них посажени» (в другой сохранившейся рукописи Жития, стоит не менее определенное «и наместникы от немець посажени»). Здесь мы вполне можем видеть письменное закрепление популярного тогда оборота речи. «Круто же немцы взялись – у них и тиуны уже посажены!» – так или почти так, но наверняка с немалым раздражением говорили новгородцы, упирая «руки в боки», а то и бросая шапки оземь.
Посмотрев на карту, мы увидим, что русская территория, оккупированная немцами к 1242 году, была довольно обширной – во всяком случае, вполне сравнимой по площади с самой Ливонией. Копорье было, правда, разрушено – зато немцы заняли такой крупный, сопоставимый по своему населению и торговым связям с самой Ригой центр, как Псков. Делала первые шаги и немецкая администрация, вводившая свой строгий «орднунг» на новгородских землях, не исключая и территорий, непосредственно прилегавших к приневской низменности.
Одним словом, в наших краях крепко запахло немецким духом. В такой нервной обстановке пребывание князя в Новгороде было оправдано лишь подготовкой к скорому походу. Автор Жития делит дальнейшее течение военной кампании против ливонцев на три эпизода.
Сначала князь Александр одним ударом освободил Псков, оборонявших же его немцев одних «изсече», других «повяза», третьих же «взя без числа» в полон, не исключая, по всей видимости, и новопоставленных тиунов. Однако такой решительный успех немцев не напугал. Напротив, они собрали новое, еще большее войско, и снова пошли на Русь, договорившись на этот раз еще и пленить самого князя Александра.
Военные действия развернулись «в зимнее время». Это упоминание поставлено в рукописи скорее всего с той целью, чтобы напомнить читателю, что в тот год стояли сильные морозы. Поэтому оба войска смогли сойтись на льду Чудского озера и сражаться на нем, хотя было уже начало апреля.
Надо заметить, что в основных дошедших до нас списках Жития ничего не сказано о том памятном нам по замечательному фильму С.М.Эйзенштейна эпизоде, когда лед подламывается и затягивает на дно озера цвет немецкого воинства. Образ, использованный в Житии, гораздо более сдержан. Мы узнаем только, что бойцы ломали копья и рубились мечами, причем сотрясение льда и звук сечи были так страшны, что могло показаться, что лед лопается: «И бысть сеча зла, и трус копий ломления, и звук от сечения мечнаго, яко же и езеру померзъшю двигнутися, и не бе видети леду, покры бо ся кровию».
Впрочем, нельзя отрицать, что сцена, столь скупо обрисованная агиографом, подверглась в умах потомства несомненной амплификации. Так, намечая «Идеи для живописных картин из Российской истории», к ней обратился и М.В.Ломоносов. Представляя сюжет картины VIII, названной «Победа Александра Невского над немцами ливонскими на Чудском озере», наш славный ученый подчеркнул, что «при сем деле то может представиться отменно, что происходило на льду. Где пристойно, изобразить бегущих, как они, стеснясь и проломив тягостию лед, тонут. Иные друг друга изо льду тянут, иные, напротив того, друг друга погружают и колют как неприятелей. Кровь по льду и с водою смешанная особливый вид представит» (курсив наш)…
Итак, русское войско билось на льду. Одновременно на помощь ему пришло и небесное воинство, «полк Божий», гнавший врагов «на въздусе». Последнее выражение очень интересно: буквально в следующем предложении сказано, что немцы не устояли, и русские воины погнали их, «аки по иаеру». Слова «воздух» и «иаер» – синонимы, причем последнее происходит из греческого языка, где оно обозначало по преимуществу нижний, плотный слой атмосферы, в отличие от верхнего, называвшегося у греков «эфиром».
Слова греческого происхождения всегда принадлежали у нас более высокому стилю, нежели славянская лексика. Поэтому с точки зрения древнего читателя, было бы корректнее, если бы ангелы гнали врагов по «иаеру», а люди – [как] по воздуху. То, что слова переставлены, передает идею полного единодушия обоих полков, ни один из которых, строго говоря, не сражался на земле. Ведь земная битва разыгрывалась не на земле, но на тонком слое льда, буквально между небом и водой. Над ней же, над головами сражавшихся, шли в бой ангелы Божии.
Упоминание о «полке Божием» придает необычайно высокую значимость Ледовому побоищу. Не случайно составитель оставляет здесь обычное для житийной традиции смирение, подчеркивая, что о чуде он слышал непосредственно от участника сражения, «самовидца», который в свою очередь сам видел «небесное чудо», и лишь сообщил о нем агиографу. Заметим, что несколько выше по тексту, рассказывая о Невской битве, сочинитель также подчеркнул, что сам он в сражении не был, но слышал о нем из уст «господина своего великого князя Олександра» и от его сподвижников. Сразу же после этого помещен рассказ об ангеле Божием, который незримо сошел на берег реки Ижоры во время Невской битвы, и побил там множество шведов.
Сходство между рассказами об обеих победах укрепляется еще и упоминанием о небесном заступничестве святых мучеников Бориса и Глеба. В случае Невской битвы, речь идет о знаменитом «видении Пелгусия». Как мы помним, в ночь на битву, этот старейшина, а возможно, и креститель земли Ижорской вышел на Неву, и увидел движущийся по воде насад (корабль) с обоими братьями, которые стояли, «словно мглою одетые».
На Чудском озере дивного насада никто не видел. Однако же в Житии помещена молитва князя перед битвой, в которой он просил Господа рассудить его спор с «языком непреподобным» (то есть с неблаголепным, неправедным народом) и помочь – как древле он пособил «прадеду нашему Ярославу на окаянного Святополка». Здесь Александр, несомненно, припомнил сражение на реке Альте, где Ярослав Мудрый разбил Святополка, отомстив, таким образом, за убийство Бориса и Глеба.
Упоминание о славном пращуре[62] было тем более уместно, что князь Ярослав Владимирович в свое время основал и обустроил поблизости от западного берега того же Чудского озера город Юрьев (теперешний Тарту). Произошло это за добрых два столетия до Ледовой битвы, что, безусловно, напоминало читателю о неосновательности, или, говоря современным языком, нелегитимности притязаний ливонцев на земли Причудья.
Читать бесплатно другие книги:
