История Венецианской республики Норвич Джон

Глава 11

Латинская империя

(1205–1268)

Пьетро, сына Себастьяно Дзиани, единогласно избрали дожем Венеции 5 августа 1205 года, и первый вопрос, который перед ним встал, касался его положения. В долгом списке звучных, но по большей части пустых титулов, которые постепенно присоединялись к званию дожа, добавился новый, означавший в переводе с итальянского «Вождь четверти и получетверти Римской империи». Возможно ли было дожу считать себя – как всегда считали себя его предшественники – итальянским принцем? Или он должен теперь назвать себя восточным деспотом?

Венеции повезло, что в этот поворотный момент ее истории появился и стал заправлять ее делами не амбициозный авантюрист, а вдумчивый, ясно мыслящий человек, твердо стоящий на земле. Дзиани были невероятно богаты и пользовались глубоким уважением в городе, где Пьетро ценили за его набожность и щедрость. В юности он был моряком и в 1177 году командовал флотилией, сопровождавшей Фридриха Барбароссу из Равенны в Кьоджу. В Четвертом крестовом походе он дошел до Зары и Константинополя, но надолго не задержался, поскольку во время выборов стал одним из шести советников Реньеро Дандоло, заместителя дожа на время отсутствия его отца. Возможно, кровопролитие его шокировало. «Хроника Альтино» – на редкость надежный источник для данного периода – одобрительно цитирует одно из его любимых высказываний: «Войну мы всегда устроим, если захотим, а вот мир нужно усердно искать, а найдя, хранить».

Но для республики, которая вдруг и почти неожиданно обретает широкие территории за морями, мир становится ускользающим удовольствием. Задолго до смерти старого Дандоло стало ясно, что граждане покоренной Византии не желают добровольно принимать новый порядок. Венеция может быть богатой и сильной, но ее коренное население невелико. Как же оно может усмирять, руководить и защищать население доставшихся ей земель? За помощью в Константинополь обратиться она не могла. Генрих Фландрский, сменивший на императорском престоле своего брата Балдуина, и сам затруднялся держать в узде свои владения. Под мудрым руководством Дзиани венецианцы не делали попытки взять сразу все свои новые территории. Большая часть из них была доверена вассалам, обычно сыновьям ведущих венецианских семей, и молодые люди были счастливы почувствовать себя в роли князьков во Фракии, Малой Азии и на Эгейском архипелаге. Только несколько из стратегически важных баз – Крит, Дураццо, Корфу и два порта, Модона и Корона, в греческой области Мореа – остались под прямым правлением республики.

Но даже и эти немногие аванпосты трудно было контролировать, особенно потому, что успехи Венеции вызывали необузданную ревность у двух ее главных морских соперников – Генуи и Пизы. У этих городов в Константинополе имелись торговые общины, представители которых стояли на стенах города во время Четвертого крестового похода. После падения города их отстранили от имперской торговли[87], и обе были настроены помешать Венеции в распространении ее власти над Восточным Средиземноморьем. В 1206 году самозваный граф Мальты – а на самом деле генуэзский пират Энрико Пескаторе – высадил на Крит вооруженный отряд и с помощью местного греческого населения захватил несколько стратегических точек на побережье. Венецианцам понадобилось два года и две экспедиции, чтобы вернуть себе остров. Чтобы такой неприятности больше не случилось, на Крит назначили некого Джакомо Тьеполо. Ему был дан титул дожа и власть, аналогичная его двойнику в Венеции, при условии, что он и его преемники будут находиться в этой должности только по два года. Остров разделили на шесть частей и закрепили за каждым из шести сестьере города. Так в следующем году была основана первая заморская колония Венеции. Но и теперь греки остались непокоренными. Их земли стали собственностью венецианских сюзеренов. Особенно греков возмущал наплыв алчных латинских священников: мало того, что они забрали всю церковную собственность, так еще и старались убрать традиционную православную литургию и заменить ее римскими обрядами. На протяжении всего столетия греки сопротивлялись как могли.

Проблемы на Крите, Корфу и в других местах Дзиани волновали не так сильно, больше всего его беспокоил Константинополь. Когда город сдался крестоносцам, одной из первых задач Энрико Дандоло стало обеспечение эффективного управления венецианскими районами. Он распорядился назначить туда губернатора (подесту). Сразу после смерти дожа его соотечественники выбрали такого человека из своей среды – Марино Дзено. В Венеции, однако, всегда считали, что подеста должен назначаться центральным правительством, поэтому новость об избрании встретили без энтузиазма. Недовольство усилилось после того, как Дзено присвоил пышный титул «Властелина четверти и получетверти Римской империи» и даже стал носить разноцветные чулки и алые котурны – бывшие ранее прерогативой императора. Такую одежду до него носил Дандоло. Неужели успех венецианцев на Леванте так вскружил им головы, что они вздумали оторваться от родного города? Дзено получил прохладное послание: в данном случае его избрание будет ратифицировано, но в будущем каждого нового подесту будут присылать из Венеции.

Одно время дож Дзиани серьезно задумывался над возможностью переноса столицы республики в Константинополь, так же как девятьсот лет назад это сделал Константин Великий. Говорят, это предложение обсуждалось в совете, его сторонники утверждали, что центр венецианских интересов переместился на Восток, Венеция слишком далека от своих заморских владений, город подвержен землетрясениям и наводнениям[88]. Предложение было отвергнуто перевесом в один голос так называемым «голосом провидения» (voto della provvidenza). Однако эту историю рассказывают только пара хронистов, не пользующихся доверием. Благонадежные источники об этом вовсе не упоминают, и, хотя такая идея могла быть выдвинута, кажется невероятным, чтобы ее долго всерьез обсуждали, еще менее вероятно, что кто-то готов был с нею согласиться. Ясно только одно: если бы Венеция перенесла свою столицу на берега Босфора, то пожертвовала бы своей безопасностью и индивидуальностью и просуществовала бы немногим больше – а может, даже и меньше, – чем незадачливая Латинская империя, для основания которой она так много сделала[89]. Если же «голос провидения» – исторический факт, то венецианцы всех последующих поколений могли поздравить себя с тем, что счастливо отделались.

К тому времени, когда Пьетро Дзиани – теперь уже старый и больной – в 1229 году ушел в отставку, а через несколько недель упокоился подле отца в соборе Сан Джорджо Маджоре, Венеция вполне оправилась. Кардинальный вопрос был решен, и решение было правильным: она продолжит прежний курс. Будет использовать новые территории так полно, как только возможно, и в политическом, и в финансовом плане, но не станет пускаться в авантюры и хватать куски, которые не сможет пережевать.

Больше всех в мудрости такой политики был убежден новый дож, Джакомо Тьеполо. В бытность свою дожем Крита он немало натерпелся от мятежного греческого населения – не говоря уже о некоторых венецианских авантюристах, которых ему посоветовали призвать на помощь, – так что в конце концов ему пришлось бежать с острова, переодевшись в женскую одежду. Следующим его назначением стала должность венецианского подесты в Константинополе. Там он увидел, как быстро разрушается империя крестоносцев. В 1219 году он заключил в Никее отдельный торговый договор с греческим императором в изгнании и обращался к нему как к «императору римлян». Этот шаг хотя и не сделал его любимцем латинян, тем не менее продемонстрировал, в чем заключаются политические интересы Венеции.

Нельзя назвать начало его правления благополучным. В отличие от предшественника, чье избрание было единогласным, Тьеполо и его соперник получили от Совета сорока по двадцать голосов, и дело решил жребий. Возможно, выказывая неодобрение, что столь серьезное решение отдано на волю случая (это чувство разделяли многие, и, чтобы подобное не повторялось, число членов совета увеличили до сорока одного), старый Дзиани, лежа на смертном одре, отказался принять нового дожа[90]. Возможно, ему не понравилось, что promissione – обещания, которые Тьеполо вынужден был подписать, вступая в должность, – ограничивали полномочия дожа сравнительно со всеми его предшественниками.

Эти promissione, вид коронационной клятвы, стали традицией при вступлении в должность дожа. Первое время клятва была простой формальностью. Обычно ее составлял сам новый дож, и в этом документе он просто обещал исполнять свои обязанности беспристрастно и прилежно. Постепенно клятва дожа становилась все длиннее и четче, а та, что подали Джакомо Тьеполо, стала образцом для целой череды его преемников и выглядела почти как контракт. Дож отказывался от всех притязаний на доход государства, за исключением заработка (выплачиваемого поквартально), части дани, взимаемой с некоторых городов Истрии и Далмации и установленного количества яблок, вишни и крабов из Ломбардии и Тревизо. Дож должен был вносить свой вклад в государственные займы, хранить государственные секреты, он не может вступать в переговоры с папой, императором или другими главами государств без разрешения на то совета. Этому органу он должен показывать все письма, приходящие от вышеупомянутых лиц. Были приняты строгие меры против коррупции: дож не может принимать подарков, за исключением оговоренного количества еды и вина – не более одного животного или десяти связок птиц за один раз. В некоторых случаях даже и это может быть запрещено. Дожу можно принимать подарки в виде розовой воды, цветов, душистых трав или бальзамов. Он не имеет права делать какие-либо назначения или подбирать на свой пост преемников.

Клятва Джакомо Тьеполо явилась еще одним шагом на долгом административном пути республики: власть дожей на протяжении столетий медленно убывает, превращаясь из автократической в номинальную. Этот процесс начался, по меньшей мере, в XI веке, при Флабьянико, и продолжался до убийства Витале Микеле. Но этим дело не кончилось, Тьеполо и сам установил контроль – учредил должности корректоров и инквизиторов. В задачу пяти корректоров входило составление каждой новой клятвы, а трое инквизиторов, после тщательного изучения деятельности последнего дожа, информировали корректоров о любых проявлениях автократии или других нежелательных тенденциях. С учетом этого составлялась новая клятва. Венеция была верна себе: на риск не шла ни при каких обстоятельствах. Как бы цинично ни относился Тьеполо к идее венецианской морской империи, вскоре по соседству он столкнулся с куда большими проблемами. Создал их новый император Священной Римской империи, сын Генриха VI, Фридрих II Гогенштауфен. Эта удивительная фигура – возможно, самый замечательный европейский правитель между Карлом Великим и Наполеоном – был коронован в Риме в 1220 году. Вероятно, корона стала последним благодеянием, которое он когда-либо получил от папы. Тридцать лет, до самой смерти, Фридрих воевал с папством и с итальянскими городами возрожденной Ломбардской лиги. Подобно отцу и деду, он стремился восстановить над ними контроль. В новом союзе, основаном в 1198 году, Венеция участия не принимала. Ее нейтралитет, столь триумфально продемонстрированный двадцать один год назад, когда Барбаросса покорился папе Александру, весьма ей пригодился. Он еще больше окреп во время долгого междуцарствия, последовавшего за смертью Генриха VI и недавними венецианскими успехами на Востоке. Теперь, когда тучи снова стали сгущаться, Венеция по-прежнему старалась держаться в стороне.

В попытке пробиться сквозь это равнодушие и желая перетянуть республику на свою сторону, в начале 1223 года Фридрих посетил Венецию. Интересно узнать о его впечатлениях от увиденного. Его дедушкой по матери был Рожер II Сицилийский, детство он провел в многонациональном Палермо. Там он выучился пяти европейским языкам, не говоря уже об арабском: с его помощью он уговорил эмира Иерусалима вернуть христианам главные святилища. Он был одним из самых образованных людей своего времени и заслужил прозвище Stupor Mundi (Изумление мира). В Венеции, ставшей теперь вместо Палермо мостом между Востоком и Западом, в городе культурном, как и коммерческом, он должен был найти ту же атмосферу, многонациональную, многоязычную, что сформировала его как личность. Его любовь к роскоши – экзотический зверинец, с которым он путешествовал, был источником удивления для его подданных – должна была в полной мере получить отклик в самом красивом и великолепном городе, который он когда-либо видел.

Тем не менее остается открытым вопрос, насколько привлекали человека, общавшегося на равных с выдающимися учеными и философами своего времени, императора, при дворе которого был изобретен сонет, интеллектуальные достижения Джакомо Тьеполо и других известных венецианцев, с которыми он познакомился во время своего короткого визита. Фридрих, конечно же, обратил на них всю силу обаяния своей необычайной личности, подтвердил все бывшие привилегии республики и пожаловал несколько новых концессий в Апулии и Сицилии. В качестве благодарности получил щепку от Святого креста и больше почти ничего. Возможно, он сделал тактическую ошибку, заказав новую императорскую корону у венецианского ювелира: пришлось убеждать власти, которые в конце концов разрешили эту работу при условии, что это лишь частная, неофициальная сделка. Несмотря на то что любезность была проявлена с обеих сторон, Фридрих уехал из города разочарованным. Венецианцы, как всегда, были настороже.

В последующие годы взаимоотношения Венеции с империей быстро ухудшались. Несмотря на провозглашенный ею авторитет, Венеция не хотела видеть на своем пороге сильного и, возможно, алчного Фридриха. Причины, которые понудили ее вступить в первую лигу, все еще оставались в силе, и ее симпатии до некоторой степени были связаны с ломбардскими городами. Вскоре она стала банкиром новой лиги. Выдающихся венецианцев постоянно приглашали в города на должность подесты. Современному человеку кажется почти невероятным, что влиятельные муниципалитеты регулярно и намеренно приглашали иностранцев управлять их делами, однако большинство из них были слишком разрознены – партийной борьбой, ревностью, амбициями и семейной враждой, – а потому и не могли прийти к согласию, выбирая лидера из местных. К таким разногласиям и Венеция была склонна, а потому стоит только порадоваться ее изумительной способности к самоуправлению: ни разу за все время существования республики не возникало у нее соблазна искать себе правителя на стороне.

И все же такие приглашения она считала полезными. Например, и Падуя, и Тревизо к 1236 году имели у себя на службе венецианцев в должности подесты. В Тревизо служил не кто иной, как сын дожа, Пьетро. В том году он вел героическую оборону города против командующего армией Фридриха II в Северной Италии, ужасного Эццелино да Романо, и заслужил такую репутацию, что, даже когда город в 1237 году вынужден был сдаться, его тут же пригласили занять ту же должность в Милане.

Венеции было выгодно направлять своих людей на должность подесты, потому что через них она незаметно проводила свои интересы, официально не нарушая нейтралитета. Со временем нейтралитет стало соблюдать еще труднее. Венецию все чаще вовлекали в дела ломбардских городов, ее все больше тревожили непрекращающиеся успехи императора, особенно ее взволновало сражение 1237 года при деревне Кортенуова, где Пьетро Тьеполо был взят в плен и с триумфом препровожден на слоне, или еще более мрачный случай в следующем году, тогда армия Эццелино подошла к самому берегу лагуны и разрушила монастырь Сан Иларио в Фузине. Наконец, в сентябре 1239 года, подстрекаемые папой Григорием IX венецианцы вступили, возможно, в самый удивительный союз в своей истории – с двумя главными соперниками, Генуей и Пизой. Они даже договорились, что венецианские и генуэзские галеры будут поднимать рядом с собственным штандартом флаг Венецианской республики.

Этот договор, как того и следовало ожидать, соблюдали недолго. Не считая короткой экспедиции против любезной сердцу Фридриха Апулии, альянс устроил всего одну важную кампанию. Она была направлена против Феррары, которую Эццелино и его коллега гибеллин Торелли-Салингуэрра пытались сделать торговым соперником Венеции. Венецианский флот поднялся вверх по течению По и заблокировал город. (Дож последовал за флотилией несколько недель спустя на «Бучинторо»). Через пять месяцев Салингуэрра вынужден был пойти на переговоры. То ли венецианцы захватили его во время переговоров, то ли он добровольно им сдался, неизвестно. На тот момент ему было за восемьдесят. Его привезли в Венецию, и он прожил там в очень достойных условиях еще пять лет, до самой смерти. Ему устроили государственные похороны и поставили великолепный памятник в церкви Сан Николо ди Лидо. Сторонникам Салингуэрра в Ферраре не так повезло: фракция гвельфов во главе с маркизом Адзо VII д’Эсте, сумевшим вернуться из ссылки, жестоко им отомстила. Между тем привилегии, истребованные Венецией и с готовностью предоставленные Адзо, превзошли все прежние запросы.

В 1241 году в возрасте ста лет скончался главный враг Фридриха II, Григорий IX. После двухлетнего перерыва преемник, Иннокентий IV[91], продолжил его политику, однако с Венецией бороться не стал, и в 1245 году она подписала с императором мирный договор, который лишь подтвердил существующее состояние дел. До некоторой степени это могло быть вызвано возобновлением беспорядков в Далмации, но причина была намного проще. Венеция осознала, что империя не представляет прямой угрозы ее суверенитету. Фридрих ни разу не говорил, что республика должна ему повиноваться. В переписке с дожем он никогда не обращался к венецианцам как к «fideles»[92] – это опасно возбуждающее слово, предполагающее лояльность, вызывало страшный гнев жителей Ломбардии. Две короткие мили мелководья отделяли острова Риальто от материка, но этого хватало Венеции для получения особого статуса. Она была защищена от завоевания, разграбления и уничтожения. Что еще удивительнее, на нее не смотрели как на еще один североитальянский город. Обретение ею колоний на Востоке только повысило к ней уважение. Теперь это был не город. Это был народ.

Народ, объединившийся вокруг торговли, а торговля, как венецианцы, должно быть, осознали (пусть и интуитивно), обязана была своему феноменальному успеху не территориальной экспансии, но как раз напротив – небольшим размерам республики. В этом было еще одно преимущество, которое закрепила окружающая город лагуна. Обосновавшись в столь ограниченном пространстве, венецианцы создали уникальную атмосферу единства и кооперации. Этот дух проявлял себя не только в моменты национального кризиса, но, что еще более важно, в каждодневной работе. Венецианские аристократы, сделавшие состояние на торговле, хорошо знали друг друга. Близкое знакомство приводило к обоюдному доверию, такому, какое в других городах не простирается дальше семейного круга. В результате венецианцы отличались от всех остальных в способности к быстрому и эффективному деловому сотрудничеству Торговая компания, даже та, которой требовался значительный начальный капитал и несколько лет для развития, связанного со значительным риском, на Риальто создавалась за несколько часов. Договор мог быть заключен в форме простого партнерства между двумя купцами или с большой корпорацией, которая могла бы профинансировать большую флотилию или караван. Договор мог действовать оговоренный период времени, но чаще это бывали сделки, которые автоматически прекращались, когда какое-то предприятие бывало окончено. Но все было основано на доверии, и обещания не нарушалось.

Эта система краткосрочного партнерства означала на практике, что любой венецианец с небольшими деньгами, вложенными в дело, получал свою долю прибыли. Ремесленники, вдовы, старики, больные – все могли войти в colleganza[93] с активным, но сравнительно бедным молодым купцом. Они обеспечивали две трети требуемого капитала, а купец вкладывал одну треть, совершал путешествие и делал всю работу. По возвращении в Венецию он обязан был в течение месяца представить партнеру полный комплект счетов, после чего прибыль делилась поровну. Государство взимало какие-то пошлины, но в те ранние времена венецианские налоги были низкими, незначительными, что не шло в сравнение с огромными суммами, которые забирала у своих купцов Византия, да и большинство правителей стран феодальной Европы. Итак, прибыль в Венеции была высокая, заинтересованность большая, потому и инвестиции росли из года в год.

Предполагаемое разорение одного такого партнерства побудило Шекспира написать пьесу «Венецианский купец». К середине XIII века в городе и ближайших пригородах значительно выросло еврейское население, возможно, до трех тысяч и более. Многие жили в Местре, на континентальной части, другие, особенно те, кто совершал сделки с далматцами, занимали остров Спиналонга, и, по сути, благодаря им остров стал называться Джудекка. Помимо торговли, их главным занятием, как и повсюду в Европе, было ростовщичество и медицина. Кроме некоторых ограничений, связанных с местом проживания, никаких препятствий их деятельности государство им не чинило, включая и исповедование религии. Хотя на поздних стадиях своей истории Венеция не всегда была столь милостива к евреям, коммерческий здравый смысл подсказывал ей с самого начала, что еврейский капитал необходим для ее экономического роста, и, как обычно, это чутье ее не подвело.

Снова и снова, изучая раннюю историю Венеции, мы обращаем внимание на то, что дожи, внезапно покинувшие свой пост, умирали после этого через несколько недель или месяцев. Традиции уходить в отставку по причине возраста в республике, конечно же, не было. Венецианцы всегда славились своим долголетием. По сей день продолжительность жизни здесь превышает уровень любого другого крупного итальянского города. Энрико Дандоло – пример замечательной способности к полноценному труду на девятом десятке жизни. Когда дож сходил с трона, скорость, с которой наступала его смерть, вероятно, вызвана тем, что решение уйти он принимал, поняв, что жизнь близится к концу. До тех же пор, пока чувствовал себя способным руководить людьми, он оставался на своем посту, а когда силы его оставляли, за должность не цеплялся.

Не был исключением и Джакомо Тьеполо. Он ушел в отставку весной 1249 года, но не в монастырь, как делали многие его предшественники, а в собственный дом на площади Сант-Агостино. Осенью его не стало. Он хорошо послужил Венеции: в Леванте сумел удержать наиболее важные владения новой, разваливающейся империи. На Западе служил интересам сражавшихся городов, не слишком при этом сближаясь с ними и не вмешиваясь в драку между гвельфами и гибеллинами (это противодействие продолжалось еще одно столетие). Воевал против императора Фридриха (потеряв при этом двух сыновей) так долго и упорно, как считал необходимым для блага республики, но не дольше и не упорнее, чем требовалось. Дома, между тем, продолжал работу, начатую пятьдесят лет назад Энрико Дандоло, а в 1242 году создал свой знаменитый «Statuto», самый подробный и полный свод венецианского гражданского права.

Другим заметным событием в Венеции во время его правления было появление двух больших нищенствующих орденов – доминиканского и францисканского. Святой Доминик и святой Франциск умерли друг за другом с интервалом в пять лет, в 1221 и 1226 году соответственно. Результаты их трудов не заставили себя долго ждать, и к 1230 году в городе появились представители обоих орденов. Каждому ордену дож Тьеполо даровал землю для постройки церкви: доминиканцам – болотистую территорию к северу от епархии Санта Мария Формоза, францисканцам – разрушенное и заброшенное аббатство поблизости от своего дома, на другой стороне Большого канала. Когда он умер, строительство на двух участках шло полным ходом, и, хотя огромные церкви, поднявшиеся там – Санти Джованни э Паоло и Санта Мария Глориоза деи Фрари, – были закончены лишь в XV веке, первая, во всяком случае, была уже в достаточной степени завершения, чтобы старый дож выбрал ее для своего упокоения[94].

После четырех скучных лет правления пожилого Марино Морозини, которого по непонятным причинам избрали на этот пост (быть может, потому, что он происходил из старинного и блестящего венецианского рода), приход Реньеро Дзено в начале 1253 года, кажется, вывел город из спячки. Дзено прожил жизнь, полную приключений. В 1242 году проявил отвагу в усмирении одного из бунтов в Заре. На следующий год, при возвращении в Венецию с совета в Лионе, его взял в плен граф Савойи. Дзено был освобожден по приказу императора и приглашен ко двору, где его заставили подтвердить то, что Венеция проводила несправедливую политику по отношению к Фридриху. Позже Дзено был подестой в Пьяченце, а потом – в Фермо, где и получил известие об избрании на пост дожа. Обо всем этом и о многом другом мы узнаем от одного из самых увлекательных (хотя и не всегда надежных) хронистов – Мартино да Канале, который своим энтузиазмом по отношению к Дзено больше напоминает не хрониста, а рекламного агента, кем, вполне возможно, он и являлся. Нельзя сказать, чтобы у самого дожа отсутствовали способности к саморекламе. На своем неотразимом старофранцузском языке Мартино дает описание турнира, устроенного в честь избрания дожа. Он состоялся на площади Сан-Марко, «la place soit en tot li monde»[95].

Ha площади возвели павильоны, затянутые шелком, и саму площадь тоже пышно украсили. В павильоны вошли красивые дамы и девицы, а к окнам дворцов подошли другие дамы. Монсеньор дож проследовал пешком из собора Сан Марко, а за ним все патриции Венеции. Люди окружили площадь… За этой процессией явились всадники на прекрасных лошадях и с дорогим оружием. Затем начался турнир, за которым наблюдали дамы. Ах, сеньоры, если бы вы были там, то увидели бы прекрасные удары мечей…

Мартино Канале в своей хронике постоянно обращается к теме венецианских торжеств, вспоминает блестящие процессии с участием дожа в дни великих церковных праздников. С детским восторгом описывает золотую парчу, шелковые знамена, серебряные трубы, воссоздает сцену за сценой, для изображения которой на полотне требуется талант Беллини или Карпаччо, но – увы! – их появления придется ждать еще полтора столетия.

Но жизнь Реньеро Дзено не ограничивалась только пышными празднествами. В 1256 году он оказал активную поддержку папскому крестовому походу против Эццелино да Романо. После смерти Фридриха тот использовал имперский штандарт для удовлетворения собственных амбиций. Один из первых великих синьоров Северной Италии – и самый первый, сохранивший власть более чем на двадцать лет, – Эццелино нечеловеческой жестокостью заработал себе репутацию чудовища, которого в Ломбардии, Фриули и Марчесе все ненавидели и боялись. Благодаря успеху венецианской политики нейтралитета он имеет лишь косвенное отношение к ее истории. Не станем рассказывать об ослепленных узниках и изуродованных детях, за что папа отлучил его от церкви. Отметим лишь свидетельство Мартино о том, что в 1259 году Эццелино наконец-то был пойман и убит, «церковные колокола звонили по всей Венеции, как это бывает в праздники святых. На следующий вечер священники забирались на вершину колоколен и зажигали свечи и факелы, чтобы все видели свет и слышали звон» – типичное венецианское отношение. Однако, как отмечает Мартино, празднества вызваны были не столько исчезновением монстра и восстановлением мира и спокойствия в неспокойном регионе, сколько тем, что венецианские церкви снова стали получать ренту со своих владений на континенте.

Но внимание республики снова переключилось с Ломбардии на Восток. 25 июля 1261 года греческий военачальник Алексей Стратигопул неожиданно атаковал Константинополь и взял его, не встретив сопротивления. 15 августа император Михаил VIII Палеолог, пятый в этом роду, что правил в изгнании в Никее, вошел в город, и месяц спустя он и его жена Феодора снова были коронованы в храме Святой Софии. Там восстановилась православная вера. Византия возродилась, а Латинская империя Востока закончила свое существование.

На протяжении 56 лет своей истории существование Латинской империи было чистым недоразумением. Последний латинский император Балдуин II, во враждебном окружении греческого и болгарского государств, держался в основном на помощи от французского короля Людовика Святого и займах венецианских банкиров, взявших в качестве гарантии его сына. Балдуина постепенно покинули бароны и священнослужители: они вернулись на Запад и прихватили с собой то, что осталось от церковных ценностей. Император вынужден был снять медь с крыши своего дворца и заложить самую главную реликвию города – терновый венец – венецианским купцам[96]. Ни он, ни его франкские предшественники на императорском троне не добились ничего, кроме хаоса, разгула воровства и разрушения. Завоевание города принесло им только нищету и страдания.

Венеция тоже пострадала от крушения Латинской империи. Папа пришел в ужас. Еще бы! Константинополь – второй Рим – снова отшатнулся от истинной веры. Людовик Святой пролил слезу оттого, что немногие оставшиеся реликвии прошли мимо него, а для Риальто эта новость означала серьезный политический и финансовый кризис: ведь Венеция обладала не только тремя восьмыми самого Константинополя, ее колонии и торговые фактории были рассыпаны по побережью Эгейского моря, вокруг Восточного Средиземного и Черного морей. До сих пор их защищал мощный венецианский флот, базировавшийся в бухте Золотого Рога, а теперь стоянка там была им запрещена. От Михаила Палеолога они не ожидали ничего, кроме неприкрытой враждебности. Его империя была истощена и доведена до нищеты, а потому сам он не мог быть для Венеции серьезным соперником. Но он был не один: за несколько месяцев до его победы он вступил в союз с генуэзцами, которые почти сто лет оспаривали первенство Венеции в Леванте. В обмен на военную и финансовую помощь он пообещал им налоговые и таможенные уступки и собственные территории в главных портах империи, включая и сам Константинополь, – короче, все те привилегии, которые в 1082 году даровал Венеции Алексей Комнин и на которых было основано коммерческое благополучие республики.

Взаимоотношения Венеции и Генуи, и в лучшие времена натянутые, в последние годы совсем ухудшились, и с 1255 года республики находились в состоянии открытой войны. Возле берегов Палестины состоялись три важные морские битвы, и во всех венецианцы одержали убедительные победы (во многом благодаря отваге молодого адмирала Лоренцо Тьеполо, сына бывшего дожа). Им удалось выгнать соперников из Акры и захватить флот из двадцати пяти галер, присланных из Генуи на подмогу. Генуэзцы в этом случае отваги не проявили: Мартино пишет о том, как один из их сторонников из Тира, француз по имени Филипп де Монфор, пришедший к ним на помощь с отрядом рыцарей, увидел в воде барахтавшихся генуэзских моряков и в отвращении ускакал, почесывая голову и восклицая, что «они не на что не годны, кроме борделей, что они были похожи на морских птиц, кинувшихся в море за рыбой и потонувших».

Логика де Монфора, похоже, так же страдает, как и его познания в орнитологии, однако его чувства можно понять: спеси у Генуи поубавилось. Из генуэзской церкви Святого Саввы в Акре Лоренцо Тьеполо привез домой три небольшие колонны, одну цилиндрическую из порфира и две четырехгранные из белого мрамора. Все три были установлены на Пьяцетте, у юго-западного угла собора, где стоят и по сей день[97]. Однако маятник качнулся: настала очередь венецианцев терпеть унижение, в этот раз на глазах всего цивилизованного мира. Унижение, которое их торговой империи трудно было перенести.

Со временем оказалось, что экономические последствия утраты Константинополя оказались не такими катастрофическими, как того боялись. Сама операция была чрезвычайно простой. Михаилу Палеологу потребовалось от генуэзцев меньше помощи, чем он того ожидал, ему даже удалось избежать прямого столкновения с Венецией, чьего флота, к счастью для него, не было в Босфоре во время нападения Стратигопула. Более того, новый император был осторожным человеком, он знал, что венецианская морская мощь превосходит генуэзскую и что Венеция может одержать еще более внушительные победы, чем при Акре. Он принял благоразумное решение: натравливал республики друг на друга. Для этого разрешил венецианцам сохранить свою колонию в Константинополе и оставил им мелкие торговые привилегии. Их официальный представитель был разжалован из подесты (теперь им стал генуэзец) и занял более низкую должность – байло. К императорскому столу по большим церковным праздникам его уже не приглашали. Часть венецианского квартала города передали генуэзцам, и их колония быстро расширялась. Несколько лет спустя к ней прибавился весь район Галаты. За пределами столицы венецианцы вынуждены были стоять в стороне: их соперники заняли торговые рынки, на которые у венецианцев раньше была монополия: так это стало в Смирне, на Хиосе, Лесбосе и, что обиднее всего, на побережье Черного моря, откуда их с тех пор изгнали.

Унижение было тем сильнее, что их флот до сих пор оставался лучшим. У Михаила Палеолora до сих пор не было достойного флота, и, если бы венецианцы решили бороться за утерянные привилегии, он не смог бы им противостоять. Но им нужно было подумать о своей колонии в Константинополе: Михаил держал ее как залог их покладистости. Пока и речи не шло о реальном дипломатическом сближении: стороны слишком были разгневаны друг на друга. Кроме того, пока смещенный император Балдуин искал поддержки у глав европейских государств, все еще оставался слабый шанс на его возвращение. В данный момент венецианцы могли лишь смириться с неизбежностью и попытаться извлечь из сложившейся ситуации какую-то выгоду.

С Генуей такая политика не проходила. Казус белли[98] был существенней, чем когда-либо, и венецианцы с удвоенными силами напали на своих соперников. Война разрослась на всем Восточном Средиземноморье. Среди Эгейских островов и возле берегов Эвбеи и Пелопоннеса вспыхивали бесчисленные мелкие схватки. В одной из таких схваток генуэзцы по глупости перехватили караван, идущий в Риальто. Большие флотилии регулярно ходили в Европу с восточными шелками и специями. Генуэзцам удалось избежать уничтожения только потому, что венецианский адмирал, командовавший эскортом, отказался рисковать драгоценным грузом и не пустился в погоню. В других случаях им не так везло, например при встрече у западной Сицилии: тогда свыше 1100 генуэзских моряков попрыгали в воду и утонули, а другие шестьсот на двадцати семи галерах были захвачены в плен и переправлены в лагуну.

Между тем оскорбительное высокомерие и заносчивость генуэзцев в Константинополе сделали их еще более непопулярными, чем венецианцев, так что, когда новости об очередных победах венецианского флота стали доходить до императорского дворца, симпатии Михаила изменились. Он тоже вел войну против оставшихся князьков латинского Востока и греческих деспотов Эпира: никто из них не хотел возвращать свои территории восстановленной империи. Такая политика получала мощную поддержку папы и сына Фридриха II, Манфреда Сицилийского. Михаилу отчаянно требовались деньги на восстановление и столицы, и разрушенного флота. Союз с Генуей вместо выгоды вовлекал его в огромные расходы, а в ответ он почти ничего не получал.

К 1264 году в Венецию прибыли греческие послы, и на следующий год был заключен договор, согласно которому республике предлагали привилегии, если и не сравнимые с утраченными, то во всяком случае улучшившие безрадостное положение дел. Но венецианцы не торопились. На византийском Востоке царила сумятица, а пока будущее Европы оставалось неопределенным, не было смысла принимать на себя обязательства. Только в 1268 году республика наконец решилась принять предложение Михаила. Даже и в этом случае согласилась не более чем на пять лет перемирия. В этот период, однако, венецианцы обещали соблюдать принцип ненападения и не помогать врагам империи, а также освободить греческих пленных, содержавшихся на Крите, Mo доне и Короне, трех главных оплотах, оставшихся у них в Эгейском море. В ответ император обещал уважать венецианские поселения и в Греции, и на архипелаге и снова разрешил венецианским купцам свободно жить, путешествовать и торговать во всех своих владениях. Его условия были как нельзя более кстати. Двух вещей, правда, недоставало: трех восьмых от доходов и эксклюзивности, которая была у них раньше, ибо Михаил выдвинул условие, что генуэзцы сохранят данные им права. Он сознавал опасность старой политики, при которой одной из республик давалось полное преимущество за счет другой. С этих пор между ними настанет свободная конкуренция. И Михаилу будет выгодно такое соперничество, при этом менее привилегированный соперник не станет создавать враждебных альянсов.

Несколько краткосрочных перемирий имели длительный успех. Венеция одним махом восстановила свое торговое первенство в Леванте, а ведь семь лет назад она считала, что навсегда утратила влияние. Своим реваншем она частично была обязана удаче, но многое зависело от дипломатичного и хитроумного дожа Дзено и его советников. После ратификации договора он через несколько недель скончался и оставил после себя народ, почти забывший о своем недавнем унижении. К людям вернулось самоуважение, и они снова суверенностью смотрели в будущее. В благодарность дожу и следуя традиции пышного и роскошного церемониала, которым с самого начала было отмечено его правление, Дзено похоронили с такими почестями, какие могла устроить только Венеция. Дожа положили в еще недостроенную церковь Санти Джованни э Паоло. Там, в юго-западном углу, до сих пор сохранилась часть гробницы – барельеф с изображением восседающего на троне Христа и обступивших его ангелов.

Глава 12

Расплата за гордыню

(1268–1299)

Как горько, что имя его, звучавшее как боевой клич, столь часто возбуждало гнев солдат на тех полях, где сам Варнава пал за христианскую веру, как часто, окрашивая напрасной кровью волны Кипрского моря, следовали они, в покаянии и стыде, за Сыном утешения![99]

Дж. Рескин. Камни Венеции

За семьдесят лет XIII века Венеция заявила о себе как о мировой державе. Сначала республика обрела огромные территории на Востоке, разбогатела и укрепилась, затем утратила эти земли и, наконец, снова их вернула. Более важным было то, что за эти десятилетия пришли в упадок обе империи – Восточная и Западная. Византийская империя Палеологов, хотя и просуществовала еще почти два столетия, но так и осталась государством, из последних сил отбивавшимся от врагом, слабой тенью той страны, какой была до Четвертого крестового похода. В 1250 году вместе с Фридрихом II ушло время великих Гогенштауфенов. На сцену истории вышли уже не империи (по крайней мере, в средневековом смысле), а нации – Англия, Франция, Испания.

Большую часть из тех семидесяти лет Венеция сражалась. Ей пришлось воевать за новые владения, защищать их от греков, генуэзцев, пизанцев и сарацин, не говоря уже о пиратах, готовых наброситься на венецианские корабли на любом участке Средиземного моря. Под стенами Зары и Константинополя, у берегов Палестины, Крита, Эвбеи и Пелопоннеса, в Тирренском, Адриатическом и Черном морях ее галеры были так же активны, как и торговые суда.

Дома, однако, жизнь продолжалась почти мирно. Расширение торговли приносило все большее процветание. Торговля, по словам Мартино да Канале, била ключом, словно вода из фонтанов. Венеция выросла в размерах, великолепие поражало. Две большие церкви нищенствующих монахов стали еще выше; в епархиях один за другим появлялись новые храмы. Возможно, они уступали в размере церквям нищенствующих монахов, но далеко превосходили их в богатстве. Вдоль Большого канала выстроились палаццо. Некоторые из них, такие, как Ка’ да Моста[100] или Фондако деи Турки, стоят по сей день[101], их красивые открытые лоджии и аркады свидетельствуют об уверенности венецианцев в безопасности своего города, а ведь в Европе в это время повсеместно строились скорее замки, чем дворцы. В 1264 году Пьяцетту впервые замостили, в том же году построили на деревянных сваях новый мост Риальто – прототип того, что изобразил Карпаччо в серии «Чудеса Святого креста» (сейчас эту картину можно увидеть в Академии). Наружная отделка собора Сан Марко, неуверенно начатая при Доменико Сельво и продолжавшаяся с перерывами на протяжении XII века, увенчалась появлением великолепной мозаики в атриуме и на фасаде[102].

Происходили изменения в конституционной сфере: Джакомо Тьеполо создал свой свод законов республики, и его клятва отразила дальнейшее ограничение власти дожа. Но летом 1268 года, когда пришло время избрания преемника, кажется, все почувствовали, что власть может выйти из-под контроля и создать угрозу государству. С ростом благосостояния вышли из безвестности и поднялись к богатству и власти незначительные прежде семейства. Между этими семьями и старой аристократией снова началась вражда, знакомая поколениям прежних веков. Вражда между семьями Дандоло и Тьеполо в правление Дзено переросла на Пьяцце в открытую свару. В связи с этим поспешно приняли закон, запрещавший выставлять родовые гербы снаружи здания. Венецианцы не могли забыть старый патологический страх перед тем, что одна семья, даже один человек может захватить власть в республике. С ужасом, но не без оттенка самодовольства наблюдали они за карьерой Эццелино да Романо и других подобных ему людей, которые даже сейчас наращивали влиятельность в менее удачливых городах Северной Италии. Они прекрасно понимали, еще за шесть столетий до лорда Актона, к чему приводит абсолютная власть[103]. Новая система выборов дожей, которую они разработали, превосходила самые изощренные системы, когда-либо созданные цивилизованным государством. Современному человеку она кажется смешной, и до некоторой степени так это и было. Однако к ней следует присмотреться ради того, чтобы увидеть, на что готова была пойти Венеция, чтобы правление не перешло, прямо или косвенно, в руки амбициозных или нечестных людей.

В день, назначенный для выборов, самый молодой член синьории должен был молиться в соборе Сан Марко. После, выйдя из базилики, он останавливал первого встреченного им мальчика и брал его с собой во Дворец дожей, на заседание Большого совета, где заседали все его члены, за исключением тех, кому было меньше тридцати лет. Мальчик, его называли ballotino, вынимал из урны листочки бумаги и тянул жребий. После первого такого жребия совет выбирал тридцать своих членов. Второй жребий должен был сократить это число до девяти, а девятке предстояло голосовать за сорок кандидатов, каждый из сорока должен был получить по крайней мере семь голосов. Группа из сорока человек должна была, опять же по жребию, сократиться до двенадцати. Эта дюжина выбирала двадцать пять человек, и они в свою очередь снова сокращались до девяти. Девятка голосовала за сорок пять кандидатов, за каждого из которых должно было быть подано не менее семи голосов, и из этих сорока пяти бюллетеней ballotino вынимал листочки с именами одиннадцати претендентов. Одиннадцать голосовали за сорок одного – каждый должен был собрать в свою пользу не менее девяти голосов. Так вот эти-то сорок в конце концов избирали дожа[104]. Сначала они посещали мессу, и каждый в отдельности произносил клятву, что будет вести себя честно и справедливо, на благо республики. Затем их запирали в тайном помещении дворца, отрезая от всех контактов с миром. Круглые сутки их охранял специальный отряд моряков, пока работа не была завершена.

Это все, что касается приготовлений, затем начинались сами выборы. Каждый выборщик писал имя своего кандидата на листке бумаги и бросал в урну. После листки вынимались, оглашались имена кандидатов без учета поданных за них голосов. В другую урну опускали листки, на каждом из которых стояло единственное имя. Если кандидат присутствовал в зале, то он выходил вместе с любым другим избирателем, носившим то же имя, а оставшиеся обсуждали его кандидатуру. Затем кандидата приглашали войти и ответить на вопросы либо защититься от выдвинутых в его адрес обвинений. Происходило голосование, и, если кандидат получал требуемые двадцать пять голосов, он становился дожем. В противном случае из урны вынимали другой листок и так далее.

При такой мучительно сложной системе кажется странным, что вообще кого-то выбирали, но 13 июля 1268 года, всего через шестнадцать дней после смерти предшественника, был избран Лоренцо Тьеполо. Мартино да Канале, не упускавший случая описать закончившиеся выборы, с удовольствием рассказывает о перезвоне колоколов на соборе Сан Марко и толпе народа, собравшейся у храма. Люди окружили нового дожа и «срывали одежду с его спины» – похоже, традиция разрешала это им делать. Таким образом, дожу давали понять, что он «лицо подчиненное и милосердное». Дож босиком подходил к алтарю, давал клятву, и ему вручали знамя Святого Марка. Затем на него надевали новое платье, сажали на поццетто и торжественно проносили вокруг площади. Дож разбрасывал монеты, после чего входил во Дворец дожей и обращался к подданным. Тем временем делегация спешила к его дому – сообщить об этой новости его жене, племяннице императора-регента Латинской империи Иоанне де Бриенна. После они вели ее в новый дом.

«Обходительный, галантный, мудрый, смелый, знатного происхождения», – восхищается Мартино. Имя Лоренцо Тьеполо «стало знаменито во всем мире». Проявив героизм в генуэзской войне – все еще не закончившейся – он некоторое время был подестой Фано и мог похвалиться долгой службой республике. Столь высокая репутация не помешала ему, однако, несколько лет назад ввязаться в драку на площади Сан-Марко и получить ранение. Одним из его решений на посту дожа стало приглашение старших Дандоло и примирение с ними, после чего празднества обрели размах. Сначала венецианский флот проплыл мимо дворца, а за ним украшенные специально для такого случая корабли из Торчелло, Мурано, Бурано и других островов лагуны. Пешком прошли представители гильдий. Рассказ Мартино слишком долог и утомителен, поэтому не буду приводить подробности, однако это – неисчерпаемый источник информации о торговой жизни города того времени. По нему видно, сколь высокого уровня благосостояния достигла Венеция. Парад возглавили кузнецы с гирляндами на головах, затем прошли скорняки в богатых одеждах из ласки и горностая, что явно было не по погоде конца июля. Прошагали портные, все в белом, с пунцовыми звездами. На ходу они пели под аккомпанемент собственного оркестра. Проследовали ткачи и стегальщики, изготовители сандалий и золотой парчи, торговцы шелком и стеклодувы. Из клеток выпустили птиц. Но первый приз за фантазию достался парикмахерам, их вели за собой два всадника в полном рыцарском облачении и четыре «очень странно одетые дамы».

Спешившись перед дожем, они представились: «Сир, мы два странствующих рыцаря. Объехали весь мир в поисках удачи. Пережив немало опасностей и приключений, завоевали четырех прекрасных дам. Если при вашем дворе найдется рыцарь, желающий рискнуть головой и забрать у нас этих странных дам, мы готовы за них сразиться». Но дож ответил, что окажет дамам радушный прием, и, если сами они захотят, чтобы их завоевали, то с Божьей помощью пусть это исполнится. При его дворе им будут оказаны все почести, и ни один мужчина не посмеет им перечить.

Правление Лоренцо Тьеполо началось весьма благоприятно, но дож так и не исполнил своего обещания. С приходом к власти удача, похоже, от него отвернулась. В 1268 году был неурожай, и несколько месяцев спустя в Венеции наступил голод. Из-за недостатка плодородной земли город на протяжении всей своей истории зависел от импорта зерна, и это было главной его слабостью. Теперь же открылась еще одна – зависть соседей. Напрасно обращалась Венеция за поставками в Падую, Тревизо и другие города. Напрасно напоминала о помощи, которую оказывала им во время правления Эццелино. Все наотрез отказали. Падуя даже прекратила выплату ежегодной ренты, которую выдавала в виде зерна венецианским церквям и монастырям. Венеция направила корабли в Сицилию и даже в русские княжества, и катастрофу удалось предотвратить. Месть республики была быстрой и жестокой. На все товары, проходившие через Венецию на континент, были наложены огромные пошлины. Под предлогом того, что Адриатическое море составляло часть венецианского наследия, чиновники, назначенные в различные порты, следили, чтобы товары не разгружали на берегу, а отправляли бы к данникам по реке По. Это была глупая мера, поскольку она спровоцировала возмущение на территориях, находившихся далеко за городами, с которыми ссорилась Венеция. Произошла трехлетняя война с Болоньей, что не прибавило популярности Венеции в Северной Италии.

Тьеполо скончался в августе 1273 года. Его положили рядом с отцом в церкви Санти Джованни э Паоло. Популярность его к тому моменту была почти на нулевом уровне. Он просто не способен был понять того, что как бы Венеция ни считала себя особым, привилегированным городом, не имеющим ничего общего с традициями и историей соседей, в их глазах республика ничем от них не отличалась. Возможно, была сильнее и богаче благодаря везению, беспринципному поведению и безграничной самоуверенности, но тем не менее ничуть не лучше их – по крайней мере на суше – и вовсе на такой уж непобедимой. В дни, когда Барбаросса, Генрих VI и Фридрих II совершали периодические нападения на Ломбардию, а войны между гвельфами и гибеллинами были в самом разгаре, у этих городов были другие заботы: им приходилось прокладывать точный курс через штормовые моря имперско-папской политики, а Венеция, защищенная своей лагуной, могла позволить себе обратить внимание на куда более привлекательный Восток. Однако времена менялись. Имперская угроза растаяла, и вместе с ее исчезновением города вздохнули и окрепли. Довольно кровопролития, теперь они хотели получить свою долю богатства, которым так долго наслаждалась Венеция. Им не нравилась самоуверенность, с которой она принимала подарки судьбы как должное.

После кончины Тьеполо дожем стал восьмидесятилетний Якопо Контарини. Неудивительно, что эти изменения он ощущал не больше предшественника. К тому моменту стало очевидным ошибочное поведение Венеции по отношению к континентальным городам. В прошедшие пять лет, кроме неудачного договора с Болоньей и пятилетнего перемирия с Генуей от 1270 года, республика обязана была вступить в соглашения по крайней мере с шестью городами, и ей пришлось нехотя пересмотреть свои финансовые – хорошо, что не территориальные, – притязания. На церковном соборе в Лионе, в 1274 году, Григорий X[105] провозгласил Михаила Палеолога императором, а тот, в свою очередь, признал папскую власть. Папа снял религиозное оправдание завоевания Константинополя, а пятьсот епископов выслушали страстную диатрибу делегации Анконы, обличавшей венецианские притязания[106]. Сам Григорий принял примирительную позицию, но напрасно: Венеция заявила, что она защищает Адриатику с античных времен. Только благодаря ей славяне, сарацины и норманны были выдворены оттуда, а папа Александр III в праздник Вознесения в 1177 году наделил ее властью над всем заливом. В его присутствии в море, по традиции, бросили кольцо.

Последнее утверждение явно не соответствует истине: не существует доказательства, что папа участвовал в церемонии. Что до первых двух аргументов, то делегация Анконы могла совершенно справедливо заметить: Венеция действовала исключительно в собственных интересах, к тому же и они принимали участие в обороне, и нет никакой причины блокировать свободный проход в их собственные реки. Страсти накалялись, и в 1277 году началась война. Часть венецианского флота, числом двадцать шесть галер, взяла курс на Анкону, но, едва они перешли к осаде города, как разразился летний шторм и разбил большую часть кораблей о скалы, рассыпав по берегу обломки на многие мили. Спустя несколько дней вышла вторая эскадра, не подозревавшая о несчастье. Она угодила в руки жителей Анконы, и моряки оказались в плену.