Княжий удел Сухов Евгений

Часть вторая

Старица Марфа

Высоко в небе парил ястреб. Он то поднимался под самый купол неба и становился едва заметной точкой, то вдруг стремительно падал вниз, превращаясь в грозную птицу, заставлял прятаться под куст серую куропатку и зарываться поглубже в нору тщедушного хорька. Ястреб не искал поживы, птица наслаждалась полетом, пробуя крепость своих крыльев в упругом потоке ветра. И они, послушные его воле, возносили гордеца на еще большую высоту.

Ястреб наслаждался полетом, так путник, томимый жаждой, не может напиться досыта, так тать одним поклоном не может замолить тяжкий грех. Ястреб все летал и летал, умело лавировал в потоке ветра, словно желал убедиться: а не ослабели ли его крылья в сытой, но тесной княжеской клети? Нет, не ослабел ястреб. Он замечал малейшее движение на далекой земле, видел переполох птиц на речной заводи. Однако не спешил спуститься вниз и тем самым оборвать сладостные мгновения полета.

Василий Васильевич смотрел на любимца с надеждой. Это был ястреб, которого сокольники поймали два года назад. Птицу поили святой водицей, дабы рос он сильным и смелым, скармливали ему свежее мясо. Ястреб одинаково охотно попивал святую воду и сглатывал горячую кровь. Разве мог думать Василий Васильевич, что любимый ястреб, выпущенный в небо с его руки, уже никогда не вернется на кожаную перчатку? И судить его за это грешно, разве способна гордая душа вынести плен?

Прошка Пришелец не мешал разговорами господину, Василий Васильевич любил порой помолчать. Он ехал рядом, зыркая по обеим сторонам. Мысли Прошки были заняты совсем не полетом ястреба. Прошка думал о девке, с которой переспал на сеновале. Спелая была девка, ядреная, из великокняжеской дворни. Поначалу-то все брыкалась, а как прижал покрепче, так и сомлела. До сих пор Прошка чувствовал на шее жар ее поцелуев, вкус пухлых, сладких губ. Он заволновался, вспомнив ту ночь.

Уже прошла неделя, как великий князь Василий прибыл в Москву. Изменники наказаны, закованы в железо и сидят в темницах, только лихоимец Иван Всеволжский где-то скрывается.

Василий Васильевич, задрав голову, смотрел на волнующий полет птицы, и оставалось только дивиться, как держится на его макушке княжеская горлатная шапка. И ничего не было для него сейчас важнее, чем самозабвенный полет птицы.

– Не вернется ястреб, государь, – оторвался Прошка от своих дум, – видишь, крыльями машет. Это он прощается с тобой.

Жаль стало князю Василию птицы, такой уже больше не будет, и, оборотясь к Прошке, спросил:

– Боярина Всеволжского разыскали?

– Покамест нет, князь, – выдохнул Прошка. – Гонцов во все города отослали. Видать, запрятался где-то, лихоимец! Но ничего, сыщем мы его! Будет знать наперед, как государю изменять. Другим неповадно будет.

Отвлекся князь на минуту, а ястреб пропал с небес. Устал от долгого внимания и улетел за лес, где, быть может, надеялся отыскать себе пару.

Вчера великий князь встретился с Марфой. Боярышню Василий навестил тайно, только ночь и была свидетелем. Все глубже увязал во лжи великий князь, погружаясь в сладостный грех. И предстоящая расправа с Иваном Всеволжским виделась ему как освобождение от крепких пут. Василий Васильевич мог обмануть великую княгиню, но разве можно перехитрить бестию Прошку. И сейчас, поглядывая на него, московский князь читал в его глазах ехидную усмешку. Давно уже для Прошки не секрет отношения князя с дочерью Ивана Всеволжского.

А ястреб вернулся из-за леса с добычей, сжимал крепкими когтями длинную змею. Укрепилась гадина и давай ястреба обвивать, к земле тянет. Тяжело теперь давалась ястребу высота. Князь с Прошкой замерли, с волнением наблюдали за борьбой в небе. Покрутился ястреб, пытаясь избавиться от змеи, а потом, кувыркаясь, упал в лес, ломая крылья о крючковатые ветки.

Видно, так злые силы борются с добром, и не всегда побеждает правое дело.

Взгрустнулось великому князю. И свободы досыта не попил. Эх, бедняга! Возможно, именно так и должен был умереть ястреб великого князя, разбившись грудью о землю. И снова мысли вернулись в светлицу Марфы.

Она – девка сытая да ладная. И Василий Васильевич не без удовольствия вспоминал вчерашнюю ночь. Он перебирал в памяти все ласковые слова, которые нашептывала ему боярышня наедине, и ощущал, что слова эти, так же как и ее горница, обладали своим особенным цветом и запахом. Они казались московскому князю васильковыми, душистыми, как свежее сено, и податливыми, мягкими, как первая весенняя трава. Он поглаживал девушку по голове, и ладонь утопала в мягком шелке волос. Существует на Руси поверье, по нему женщина никогда не должна показывать своих волос, не может выйти за околицу простоволосой. Есть в них якобы сатанинская сила, что способна испепелить траву, навести мор на людей и скотину. От волос Марфы, наоборот, веяло покоем, теплом, были они мягкими, пушистыми. Не великокняжеские хоромы у боярышни: всего лишь горница одна. Вместо стекла – серая полупрозрачная слюда, вместо мягкого ложа – сено, укрытое холстиной. Но не было для Василия лучшего места, чем эта светлица.

– Князь, – Марфа посмотрела на Василия Васильевича, и по этому напряженному голосу он понял, что речь пойдет о главном. – Я знаю, что ты гонцов по Руси послал, батюшку моего ищешь. Что же ты с ним делать собираешься?

Боярышня лежала неприкрытой, не стыдилась любимого. Округлые бедра, плечи манили великого князя. «Эх, ежели б такую красоту великой княгине!» – подумалось Василию. Не было у Марии ни этих рук, ни шеи лебединой, пышности и дородности. «Вот если бы Марии чуток от того, что досталось дочери Всеволжского, быть может, и жизнь складывалась бы у меня совсем по-иному», – убеждал себя князь. Конечно, великая княгиня красива: и ростом удалась, и походка плавная, будто по кругу в танце плывет, но было в ней излишнее изящество, хрупкость, что деревенскими бабами, приученными к труду, считалось почти за изъян.

При упоминании о боярине Всеволжском московский князь нахмурился, но разве мог он солгать этим глазам?

– Боярин Иван Всеволжский будет наказан, – произнес он сухо, а ласковая мягкая рука боярышни легла на его грудь, и тепло от нее через кожу проникло в самое нутро. – Бояре судить его будут, – произнес он тише, – что смогу, то и сделаю. Бог даст, жив будет.

Прошка первый разглядел гонца. Он мчался к великому князю на сером скакуне, и за ним развевался длинный шлейф пыли.

– Великий князь, Василий Васильевич, – оборотясь к Василию, сказал Прошка, – никак гонец к тебе спешит. Видать, новость какую везет.

Василий пробудился от дум.

Гонец спешился, бросил Василию Васильевичу в ноги шапку и, сияя, сообщил:

– Боярина Ивана Всеволжского, сына Дмитрия, в Костроме сыскали. У боярина Ноздри в тереме прятался. Там еще двое Юрьевичей были. Не хотели они изменника давать, так мы его силой отняли.

– Где он?

– Бояре со дружиной до Москвы его везут. Что с ним повелишь делать, великий князь?

Уже минуло два года, как золотоордынский хан рассудил спор в пользу московского Василия. Вырос Василий Васильевич, и лицо его потеряло юношескую округлость, а острый подбородок зарос густой темной бородкой. Если бы не этот смутьян боярин Всеволжский, возможно, и не было бы долгого раздора с дядей, а стол московский достался бы ему с меньшими усилиями.

– А как, по-твоему, я должен поступать с изменником? – насупил брови Василий Васильевич.

Молод был князь, да уж не в меру крут: возьмет и рубанет сгоряча мечом. И невозможно тогда найти на князя управу, только Божий суд и может его усмирить. Вспомнилось гонцу, как неделю назад повстречали они небольшое племя язычников, долгое время жившее неподалеку от Москвы в сосновом бору. Повернулся Василий в сторону костра, у которого стоял вырубленный идол, и грозно сказал: «Всех посечь!» И посекли всех мечами. Ни жен, ни чад не пожалели.

– Как я должен поступить с боярином, что лихо мне сотворил? – продолжал рассерженный князь. – Выколоть глаза его бесовские! Пусть же не смеет на господина своего смотреть! – Вспомнилась Марфа, теплая и желанная, и ее просьба: «Батюшку пожалей!» – Отвезти боярина в монастырь, и пусть он там слепцом свой век доживает. Нет в Москве для него места!

– Слушаюсь, великий князь! – сказал гонец и вскочил на коня, отправляясь в обратную дорогу.

Скоро Юрий Дмитриевич прознал об ослеплении боярина Ивана Всеволжского. Пожалел его князь, умом таких бояр, как он, крепка Русь, и рана, которая начала затягиваться сразу после примирения с Василием Васильевичем, открылась снова. Хоть и не было в окружении московского князя близких ему бояр, но о делах Василия Юрий Дмитриевич осведомлен хорошо. Чем, как не слухами, полнится земля. Знал галицкий князь и о том, что собирается племянник пойти на его строптивых сыновей, что рать московского князя пополнили полки из Ярославля, Суздаля, Ростова Великого. Хоть и отринул князь Юрий от своих дел Василия и Дмитрия, но не вытравить отцовскую любовь даже к нелюбимым сыновьям! Хоть и непокорными выросли они, но чем хуже прочих Рюриковичей? Никогда не жило племя Ивана Калиты в мире: раздоры и брань. Видно, такая судьба ожидает и внуков Дмитрия Донского. И вдруг понял престарелый князь, что не сможет отказать сыновьям, если явятся они к его двору с покаянием и обнажат русые кудри.

Это случилось скоро, на день святых Бориса и Глеба. Земля уже оттаяла, согрелась, и наступило времечко бросать в землю доброе зерно. В рощах заливался соловей и торопил крестьян в поле, отдохнувшее за время затянувшейся зимы.

Юрий Дмитриевич вышел на красное крыльцо. На нем он встречал желанных гостей, отсюда он любил смотреть на поля, которые начинались сразу за крепостными стенами и ровными делянками расходились во все стороны.

Рассвет едва наступил, а мужики уже были в поле, да не одни, а с женами. Так уж повелось в Галиче, что первые зерна они бросали вдвоем. И делали это затейливо, земля, как девка до замужества, ухаживания требует.

Князь из-под ладони увидел, что один из мужиков повелел своей бабе лечь на землю. Согнулась женщина, легла на весеннюю траву, ноги оголила до самого живота. Перекрестился мужик, поклонился на восток, распоясал порты и лег на бабу. Согнула жена коленки и обняла ногами муженька. И не было в том греха, ибо ублажали они землю-кормилицу, и мать с отцом, и бабка с дедом, и все пращуры, что веками сеяли здесь рожь, делали то же. А иначе нельзя, земля обидеться может, и тогда не бывать щедрому урожаю. Баба от истомы стонет, едва криком не заходит, а мужик знай свое делает. А когда пришло время, чтобы одарить землю, поднялся он с бабы, встал на колени и стряхнул белую каплю на чернозем. То было первое семя, брошенное по весне на землю.

Ну а теперь и за соху можно. Лошадка стояла в стороне, лениво поглядывала на утеху хозяина. Подпоясал мужик портки, поплевал на ладони и вогнал соху в землю.

– Но! Пошла, кобылка! – понукал мужик лошадь. Жена уже успела одернуть сарафан и пошла вослед мужу разбрасывать золотистое зерно.

На дороге показались всадники. Пригляделся Юрий Дмитриевич и увидал стяги сыновей. Защемило отцовское сердце от предвкушения недоброй встречи. Но что поделаешь – родная кровь!

Вбежал боярин и, захлебываясь от радости, поведал:

– Батюшка! Князь Юрий Дмитриевич! Сыновья твои едут! Василий и Дмитрий у города! Может, в колокола прикажешь ударить?

Юрий Дмитриевич насупил брови и сказал сдержанно:

– Больно чести много… Так пусть въезжают. Нечего радость показывать. Спасибо им надо отцу сказать, что взашей не выставляю.

В покои великого князя Юрьевичи входили с повинной. Головы склоненные и ноги босые, только не было в глазах у сыновей того раскаяния, которое ожидал увидеть Юрий Дмитриевич. В глазах по-прежнему вспыхивали злые огоньки. И если явились они к отцу, то не для покаяния, а за помощью. Если бы пали они на колени, переломили гордыню, тогда и сердце оттаяло бы у отца. Эх, никогда меж собой не жили на Руси братья дружно. Но не хватило у великого князя духу каждого из сыновей огреть плетью. Боярина Морозова уже не вернуть, а с сыновьями не жить в мире – последнее дело.

– Что нужно? – спросил Юрий.

– Прости, отец, – начал Василий Косой, – только и ты не во всем прав. Если бы не было боярина Семена Морозова, стол московский за нами бы остался, и Васька вместо Коломны сидел бы где-нибудь на окраине.

Хотелось Юрию Дмитриевичу возразить сыну, сказать, что не удержать им никогда московского стола и совсем не Семен Морозов в том повинен, просто дело покойного Василия Дмитриевича навсегда отринуло старину. Участь двоюродных братьев быть при старшем Василии удельными князьями. Не станут служить московские бояре галицким да костромским князьям.

– Вы ко мне с этим пожаловали? – насупился Юрий. – Ваше дело от своего я отринул.

– Или ты погибели нашей хочешь, отец? – младший Дмитрий выступил вперед. – Неужели не знаешь, что Васька воинство собрал и к Коломне идти хочет?

– Зачем же вы Коломну заняли без дозволения московского князя?

– Мало ему Москвы, так он и Коломну решил захватить. Если мы этого не сделаем, так он и наши уделы отобрать захочет.

Была правда в словах старшего сына. Чем более взрослел Василий Васильевич, тем более жаден становился до земли. Всю Русь ему подавай!

– А тут он еще на Верею зарится, на удел можайского князя Андрея Дмитриевича. Так за кем же она, правда, батюшка? Или не ведаешь об этом?

Как же не знать об этом Юрию Дмитриевичу, коли он не отшельником на Руси живет.

– Хорошо… Дам я вам свою дружину. – Подумав, добавил: – Но сам против Василия не пойду.

Как укрепился Василий Васильевич на московском столе, так сразу послал своего боярина Юрия Патрикеевича к городу Коломне наказать строптивых Юрьевичей.

Битва произошла на реке Куси.

Пойма не успела освободиться от талого снега, и дружины рубились, стоя по колено в холодной жиже. Раненых было мало, они падали в студеную воду, чтобы никогда не подняться.

Отважно билось московское воинство, но потеснили вятичи дружину великого князя, а самого Юрия Патрикеевича, сполна испившего стылой водицы, забрали в полон.

Не существует на Руси клятвы крепче, чем целование креста. А ежели и ее посмел преступить, так будешь предан анафеме во веки вечные, и гореть тогда нечестивцу в адском пламени. Князь Юрий Дмитриевич не целовал креста в том, что не будет помогать сыновьям, а стало быть, не подвержен Божьему суду. Если и найдется на него судья, то это будет великий московский князь.

Василий Васильевич давно вышел из отроческой поры. Не юноша он теперь, а благочестивый государь! Да разве пристало великому князю спускать обиды, поэтому и ждал Юрий Дмитриевич подхода к Галичу московских полков.

Неделя понадобилась Василию Васильевичу, чтобы собрать новое войско и выйти в сторону Галича.

Затаился своевольный град: не слышно звона колоколов, не встречают князя бояре хлебом-солью. Ворота закрыты, мост поднят.

Воротился из дозора Прошка Пришелец. Конь под ним гарцует, подставляя солнечным лучам вышитые золотом чепраки. И яркие блики играют на нарядных доспехах верного рынды.

– В посадах мы поспрашивали, сказывали, что город пуст. Бежал Юрий Дмитриевич на Белоозеро. Не достать теперь его, Василий Васильевич.

– Не достать, говоришь? – проскрипел зубами Василий. – Предать град огню!

– Князь, может, с миром уйдем? – посмел возразить Прошка. – Город не виновен. Юрий Дмитриевич нам нужен, а не детинец. И стены его еще нам послужат. Не басурманы же мы.

– Уйти – и чтобы мне в спину чернь рожи строила? Нет! Сжечь город! Это вотчина князя Юрия Дмитриевича! Делай, как сказано! – прикрикнул на Прошку разгневанный князь.

Залили дружинники кипящей смолы в сосуды, насыпали пороха и забросали ими детинец и посады.

Деревянные избы вспыхнули почти разом в нескольких местах. Не прошло и часа, как соединились они в одно огненное кольцо. Пламя быстро охватило деревянные стены, перекинулось на кремль. Клубы дыма закрыли небо, и ядовитый чад душил вокруг все живое.

Если и защемило сердце Василия Васильевича, то ненадолго – не московские хоромины горят, а полыхает вражий посад! Великий князь Московский смотрел, как гибнет некогда сильный город. И был горд. Враг не повержен, но он трусливо покинул свой город, оставив его победителю.

Изготовилась дружина, опустив копья, чтобы по первому трубному звуку ворваться в город и колоть, рубить, резать. Махнул рукой великий князь. Нет, не будет последнего удара – пускай распрямится город Галич.

В Галиче уцелела только церквушка Троицкая. Помогли, видно, молитвы прихожан. Не сгорел Божий дом. Повсюду уголья чадят, а этот стоит на прокопченных бревнах, только кроваво проступила на них смола, и крест на маковке почернел, дымом порченный.

Сгинул в пламени и княжеский дворец, откуда совсем недавно наблюдал Юрий Дмитриевич за первым севом. Потоптался Юрий Дмитриевич на пепелище и к церкви пошел. Вроде бы в вотчину вернулся, а дома-то и нет! Напакостил великий князь и ушел, а теперь строить сызнова придется до студеных дней.

Поседел князь в одночасье, седые нити выступили на висках и в густой бороде.

Юрия узнали, народ у паперти расступился, пропустили князя в Божий храм. В беде все едины: что князь, что чернь.

Юрий Дмитриевич прошел в церковь, остановился у распятия и долго, стоя на коленях, молился. Он чувствовал на себе жалостливые взгляды горожан, которые впервые видели его голову непокрытой. Прежние обиды забылись, а ведь и крут бывал князь – не терпел слова, сказанного поперек, мог плетьми наказать, в яму посадить. И только один Бог был ему судьей.

Юрий Дмитриевич ушел, облегчив грешную душу молитвами, а толпа за ним так же молчаливо сомкнулась. Но знал князь – сейчас народ все ему простил, и в горе он вместе с ним. Им вместе все начинать заново.

Юрий Дмитриевич не умел долго предаваться горю и на следующий день повелел рубить лес для города и стен. Тоска уходила вместе с работой. Дома поднимались быстро: всюду стучали топоры, визжали пилы.

Мужики, утерев потные лбы, вздыхали:

– Эх, сейчас бы бочку хорошего вина! Тогда и работа спорилась бы пуще прежнего! Да в колокола ударить – то было бы веселье.

Соборные колокола треснули от жара, и только единственный на Троицкой звоннице остался цел. Пламя лишь слегка расплавило его крутые бока, но звон его от этого не сделался глуше, по-прежнему был мелодичен и ласков. Однако колокол берегли до особого случая, то была надежда Галича – вот если и он треснет, тогда не возродиться никогда городу.

Колокола были особой гордостью Юрия Дмитриевича: лучшие мастера Руси их отливали. Не жалел князь на благое дело серебра и щедро отвешивал драгоценный металл мастеровым. И то-то они потом радовали его своим перезвоном! Однако пожар разорил князя Юрия, и единственное, что оставалось ему сделать, – просить сыновей о помощи. Не отступись, родная кровь, помоги серебром и медью. Помоги сотворить чудо, чтобы, как прежде, зазвучал над Галичем колокольный глас.

Галич возродился.

Не впервой на Руси строить заново спаленный город. И месяца не проходит, глядишь, новые избы опять вдоль улицы выстроились, церквушка на пригорке устроилась, и даже корчма притулилась там, где народу удобнее собираться. Трудно поверить, что еще вчера здесь торчали развороченные огнем обугленные бревна. А сейчас что и напоминает о пожаре, так это редкие пепелища, и долго еще на них не будут расти луговые цветы.

Скоро были отлиты и колокола, и мужики охотно, задрав бороды в поднебесье, слушали их дивные песни.

Юрий Дмитриевич был не из тех князей, которые забывают обиды, хоть и не признавали его московские бояре, но силу он свою знал. Могущество, оно в единстве, сыновья-то с ним. И весной, закончив строительство города, Юрий Дмитриевич послал гонцов к сыновьям, просил постоять за отцовскую обиду. Отправил Юрий гонца и к своевольным вятичам, которые завсегда были горазды досадить московскому великому князю.

Собрав большую силу, Юрий Дмитриевич повел рать на Москву.

Полки галицкого князя стали лагерем у горы Святого Николы. Вот уже пятый десяток лет пошел, как облюбовал старик эту неприметную и заросшую лесом вершину для своего жилища. Так и прозвали ее с тех пор – гора Святого Николы. Редко кому удавалось увидеть старика, ибо выходил он из своей землянки ночью, а разговаривал с гостями через узенькую щель в двери.

Не было дня, чтобы не наведывался к затворнику кто-нибудь из мирян, поговорит со старцем и краюху хлеба под порог положит. Тем он и жил.

Знающие люди говорили, что зимой и летом носил святой старец одну и ту же рясу, во многих местах прохудившуюся, но менять ее не желал и теплой одежды ни у кого не принимал.

– В этой рясе я иночество принял, – говорил старик, – в ней и помирать буду!

Ходил старец всегда без шапки, волос никогда не стриг, и они длинными седыми космами свисали по плечам.

Юрий Дмитриевич спешился у подножия горы и в сопровождении сыновей – Васьки Косого и Дмитрия Шемяки – пошел к землянке. Шапку князь с себя стянул и предстал перед святым с непокрытой головой.

– Отец Никола, – окликнул негромко старика князь. – Жив ли ты? Отзовись!

Некоторое время в землянке было тихо, а потом послышалось легкое покашливание.

– Кто ты, добрый человек? С чем пожаловал? – тихо спросил старик.

– Я великий князь Галицкий, Юрий Дмитриевич, – не сумел унять гордыню князь. И сразу понял свою ошибку. Не было для святого разницы, кто перед ним: князь великий или бродячий монах. Все рабы Божьи, и все проистекает от Его повеления.

– Слушаю тебя, князь.

И почувствовал Юрий Дмитриевич, что, быть может, величие не в княжеском звании да родовитости, а вот в этой святости, неприхотливости, простоте существования. А сам старик так возвысился над ним, ушел далеко, что никогда не догнать его ни в земной, ни в загробной жизни.

– Правду ли говорит про тебя народ, что ты княжеского рода и имя свое мирское скрываешь?

– Правда, – был ответ, – только ведь кровь и плоть у всех единая. Суета все! Один Бог вечен.

– Слышал ли ты, старец, о племяннике моем, московском князе Василии Васильевиче?

– Прости, князь, не слышал.

Подивился ответу Юрий, но спрашивал далее:

– А об отце моем Дмитрии Донском слышал? О брате Василии Дмитриевиче?

– О брате тоже не слыхал. А у Дмитрия, князя Московского, прозванного за подвиг свой Донским, я в дружине воеводой был. Кровь на поле брани чужую проливал, вот до сих пор и замаливаю этот грех.

– Знаешь ли ты, зачем я пришел к тебе, старец?

– Ведаю, – уверенно отвечал старик. – Одна болезнь у всех князей. Братьев наказать хочешь. Только ведь не в распрях сильна Русь, а в единстве!

Если старец замаливает пролитую татарскую кровь, то как он смотрит на него, который идет проливать братову кровушку. Нет, не видать благословения.

Ушел Юрий Дмитриевич, и еще долго слышался ему теплый голос старца: «Только ведь не в распрях сильна Русь, а в единстве!»

– Государь Юрий Дмитриевич, – услышал князь голос воеводы. – К горе полки Василия Московского и Ивана Можайского подходят.

Пожаловали, стало быть, племянники.

– Трубить сбор! Не хочу святого старца сечей тревожить. Встретим рать московского князя в поле. Пусть звон железа не мешает ему молиться.

Отошла от горы рать Юрия Дмитриевича. И вправду: на горизонте пыль поднялась, скоро Васька здесь будет.

Для битвы галицкий князь выбрал поле огромное, где луговая трава высокая и сытная. Луговые ромашки, голубые колокольчики склонили свои головки, словно и они признавали господином Юрия Дмитриевича.

И часа не пройдет, как будет помята трава сражающимися, телами убитых и раненых, а ромашки скорбно поникнут, политые не дождевой водой, как бывало раньше, а кровью русича.

Рать Юрия терпеливо поджидала дружины Василия Московского и Ивана Можайского. Ратники прилаживали кольчуги и панцири, читали негромко молитвы. Сам Юрий Дмитриевич надел поверх красной рубахи байдану бесерманскую и крепко стянул ее широким поясом.

Полуденное солнце сильно припекало. Пот обильными ручьями заливал глаза, рубаха под кольчугой промокла и пристала к спине, долгого ожидания не выносили и кони, они без устали махали хвостами, отгоняя оводов, нетерпеливо рыли копытами землю.

И когда первые ряды дружины Василия Московского поднялись на косогор, князь Юрий повелел стоящему рядом трубачу:

– Ну давай, с Богом, труби к бою!

Услышав трубный голос, рать Юрия Дмитриевича всколыхнулась, словно на ветру, и, изготовив наперевес копья, двинулась на Василия Московского.

Стонали раненые, падали убитые, в панике носились по полю осиротелые кони, гремела без устали труба. И всюду звон, крики, ржание лошадей…

Третий час рубились ратники. Полки князя Юрия теснили рать Василия Васильевича. Обескровела дружина московского князя, повернули бы спины к врагу и во весь опор помчались бы к дому, но разве бывает смерть более позорная, чем в бегстве? Убегающего и колоть легче.

Полки князя Василия Васильевича отходили шаг за шагом. Видно, решил он сохранить силы для главного боя. На поле брани остались лежать первые ряды ратников, кто пал во спасение остальных. Другие, зная о своей участи, дрались отчаянно, сдерживая могучий натиск дружины князя Галицкого.

Позорно отходил Василий к Новгороду, только небольшая рать сопровождала московского князя.

Таков уж был Великий Новгород, что принимал под защиту своих крепких стен опальных князей, тем самым всегда наживая могущественных врагов. И закреплял за собой бунтарскую славу. Однако иного он себе не желал, только в вольнице сила великого города. И не было над Господином Великим Новгородом большей власти, чем народное вече.

Сейчас московский князь шел на поклон к бунтарскому вечу просить у него помощи. Славился Новгород не только богатыми купцами, вольнодумством, но еще и тем, что всегда был готов пригреть обиженного, не откажет в помощи слабому.

Не ждал Василий Васильевич от города многошумного и добродушного колокольного звона в свою честь, не ждал каравая душистого хлеба, поданного на рушнике. Вот если бы город дружину дал добрую, а там и с Богом. Авось в долгу не остался бы! С этой мыслью ехал Василий в славный Новгород.

Не умел Новгород служить ни московским князьям, ни закованным в тяжелую броню ливонцам, ни татарам на лихих конях: у тех и у других отвоевывал свое право на независимость. Город представлял силу, не считаться с которой было невозможно. Где самые богатые купцы на Руси? В Новгороде Великом! Где самые искусные пушкари? В Новгороде! Чьи колокола звонче всех к заутрене зовут? Новгородские! А чьи мастеровые могут белокаменные церкви ставить? И здесь Господин Великий Новгород первый! Только новгородские каменщики стены мгновенно залатать способны, только новгородские купцы могут золото дать. А ежели и Новгород не поможет, тогда не найдется другой силы во всей Руси, чтобы пособить. Не единожды Москва просила помощи у Новгорода. Сами московские князья, въезжая за его крепкие стены, шапку смахивали.

Ехал Василий Васильевич за ратной силушкой. С версту осталось до мурованых новгородских стен.

Сошел с коня Василий Васильевич – решил в город идти пешком, тем самым показав свое смирение. Конь послушно ступал за хозяином, следом шли немногие из бояр.

День был базарный, и Василий направился на Торговую сторону. Мост, под которым река Волхов несла свои воды в холодную Ладогу, поскрипывал. У моста, прижавшись крутыми бортами к берегу, стояли иноземные парусники. На палубе в тюках лежало сукно, в мешках – соль; по мосткам на берег черные люди выкатывали бочки с пивом. На Опоках высился храм Иоанна Предтечи, перед входом иконка Божией Матери. Вокруг церкви «Иванское сто», в толстые стены которой упирались длинные торговые ряды, толпился народ. Важно, в длинных черных мантиях, шествовали по базару заморские купцы, холеными пальцами щупали блестящие шкурки бобров. Прошка Пришелец, глянув на кудлатую голову князя, предостерег:

– Черного люда полно, князь. Шапку бы надел.

Натянул государь Василий Васильевич соболью шапку на самые уши и пошел дальше.

Не знал Новгород голода. Жил он всегда сытно, славился хлебосольством. На торговых рядах в изобилии выставлен хлеб, который свозили в Великий Новгород со всей Северной Руси. Поморы к столу новгородцев доставляли жирную сельдь и рыбу.

Размашисто, вдоль всей реки, проходил рынок. Под навесами устроился суконный ряд, мясной, рыбный. И, созерцая это изобилие, Василий Васильевич подумал, что торг в Москве будет поскромнее.

Всем взяли новгородцы: не было у них того трепета перед богатым платьем, который отличает крестьян и черный люд Московии. Дерзко вскинет иной малолеток бесовские глазищи и окликнет проходившего мимо заморского гостя:

– Господин! Сало отведай. На вкус такое, что язык проглотишь!

Трудно было не поддаться на уговор и не отпробовать угощения, а уж если отведал, так бери целый шматок!

А иной малец, не считаясь с чином, тянет родовитого гостя за рукав и зовет к своему лотку, где его батянька черпает темное пиво и разливает его в деревянные чаши просителей.

Подошел князь к бочке, бросил на лоток деньгу и тотчас получил чашу с пивом. Ожило нутро от горького напитка, в голове зашумело, и сделалось веселее.

– Куда идем, князь? – поинтересовался Прохор.

– К посаднику, – махнул рукой повеселевший князь. – Авось не откажет в помощи.

И, поглядывая на богатый торг, Василий в который раз позавидовал тому, что купцы московские были победнее.

Василий и Прошка прошли Плотницкую сторону, где мастеровые чинили прохудившиеся ладьи, собирали срубы. Здесь же, у самой реки, стоял крепкий дом. Тут проживал новгородский посадский дьяк Кондрат.

На стук глухо забрехал за воротами пес, и тотчас раздался во дворе строгий голос:

– Чего орешь, ушастая бестия! А ну пошел в конуру! Гости это!

Заскрипели ворота, отворяясь, и Василий Васильевич увидел дворового мужика.

– Батюшки-святы! – выдохнул мужик. – Никак ли сам московский князь к нам пожаловал? Проходите, дорогие гости, проходите! Надо было бы вам вперед себя гонца послать, мы бы сумели вас встретить! Кондрат Кириллович, радость-то какая, – орал слуга, – московский князь у нас на подворье!

В белой вышитой сорочке и синих широких портках на высоком крыльце появился сам хозяин дома. Если бы перед ним появился сам Иисус Христос, возможно, он удивился бы куда меньше, чем приходу великого московского князя.

Московские князья приезжали в Великий Новгород всегда с большой дружиной, загодя посылали гонцов, чтобы город успел приготовиться к встрече и величал бы их хлебом-солью да звонкими колоколами, низкими поклонами черных людей. Чтобы митрополит Новгородский шел впереди встречающих и несли бы чудотворную икону; и сам князь въезжал бы не по голой земле, а чтобы копыта жеребцов топтали дорогие иноземные ковры. Только к таким почестям привыкли московские князья. И всегда сосед – древний Новгород старался ублажить честолюбивого сильного соседа.

Сейчас великий московский князь был один, если не считать немногих бояр, которые жались за его спиной. Пропала былая горделивость и высокомерие во взгляде, которыми отличались московские Рюриковичи, и посадник Кондрат Кириллович понял, что произошло нечто важное. Видно, это «что-то» заставило смирить прежнюю великокняжескую гордыню, вот оттого и явился Василий в Великий Новгород не хозяином, а изгнанником.

Не сломался в поклоне Кондрат Кириллович, что случалось в прежние времена. Был он сам теперь хозяином положения. Ведь новгородцы величали его по имени и отчеству, называли «батюшка наш». Заложил за пояс Кондрат ладони и смотрел с вызовом на великого князя.

Нахмурился московский князь, не по душе ему пришлась вольница Новгорода.

– Здравствуй, Кондрат. Что же ты князя Московского не хочешь приветить? Или не господин я?

– А для меня есть один господин – вече народное! Князь Московский меня не выбирал. У него своя земля есть. Новгород, он всем городам старший брат.

Василию Васильевичу захотелось возразить строптивому посаднику, сказать, что, дескать, прошли те времена, когда Великий Новгород величали старшим братом, и что только один город на Руси может быть первопрестольным, но сдержался. Если бы явился он в город с великой дружиной, нашелся бы, что ответить дерзкому посаднику. А сейчас Кондрат на обидные слова и прогневаться может. Бывало в истории Великого Новгорода, когда изгоняли они за ворота неугодных князей, а про гостей непонравившихся и говорить нечего. Взашей выпрут!

Посадник, желая загладить неловкость, проговорил мягче:

– Ну, чего же ты у порога застыл, князь? Проходи в хоромы, ведь не иноземец какой, а свой, русский. За столом и расскажешь про дела. И что за беда тебя в Новгород привела. – И лихо прикрикнул на дворовых людей, которые сбежались посмотреть на московского князя: – Чего рты пораззявили?! А ну бегом стол готовить! Не видите, что ли? Проголодался Василий Васильевич! Пойдем, государь, пойдем, – чуток приобнял посадник Василия за плечи.

Разговор начался после того, как великий князь с боярами отведали шесть кушаний кряду. Молодые девки, зыркая на юного князя, убирали со стола пустые блюда. Утер ладонью жирный рот Василий и, оборотясь к посаднику, сказал:

– Опять Юрий Дмитриевич ссору затеял. На московский стол зарится, супостат.

– Знаю, – махнул рукой посадник. – Чай, не в пустыне живем. Народ уже сказывал об этом. Говорят, побил он тебя на реке Куси и под Ростовом.

– Побил, – согласился Василий. – Теперь мой черед сдачи давать. Может, ты мне поможешь новгородскую дружину собрать? Что скажешь, Кондрат Кириллович?

Кондрат был из поморов. И дед, и отец его жили тем, что ходили в заморские страны, торговали мехами, ловили белорыбицу и привозили с собой удивительные истории про житие-бытие заморское, рассказывали, что происходит вне родных стен. Чужая жизнь казалась удивительной: дома всюду строили из кирпича, церкви были высоченные, со множеством колоколов, даже обычные дороги выложены брусчатником, и оттого даже в самую непогоду грязи на них не увидать. Быть может, и Кондрат навсегда связал бы свою жизнь с морем, умножая славу своего удивительного края, да только судьба распорядилась иначе. Приглянулся смышленый мальчишка новгородскому тысяцкому: и грамоту разумеет, и на язык остер. Года не прошло, как пятнадцатилетний отрок сделался при тысяцком подьячим. А как вошел в мужицкую силу, женой обзавелся, стал тысяцкий именовать его дьяком. Может, суждено ему было остаться дьяком при сильном новгородском тысяцком, если бы не случилась беда: в лютую годину, когда Витовт, презрев крестное целование, двинул литовское воинство на Новгород, попал тысяцкий в полон. Вот тогда возглавил дьяк новгородское ополчение. Вместе с дружиной Василия Дмитриевича отбросили литовцев от Пскова и Новгорода, освободили тысяцкого.

И, поглядывая сейчас на Василия Васильевича, Кондрат вдруг обнаружил, как похож тот на своего отца. Даже кольчугу его надел! Та же пряжка золотая у самой шеи, а на ней выбито: «Сохрани меня Господь!» Василий Дмитриевич уберегся, своей смертью помирал великий князь, какова судьба сыну его достанется?

Хоть и непохожими были Москва и Новгород, но объединяла их всегда одна беда: как Новгород просил у московского князя помочь защитить пригороды от ливонцев и шведов, так и московский князь посылал за помощью в Великий Новгород, чтобы поднимались они супротив ордынцев. И не было в этой поддержке ничего зазорного.

Кондрат поерзал на скамье, нужно было отвечать московскому князю. Однако не мог подобрать слов умный посадский.

Не успела оправиться Новгородская земля от недавней войны с ливонцами, а тут, не далее как полгода назад, прошел по ее большим просторам мор, который унес тысячи жизней. Хотелось сказать Кондрату, что обезлюдела Новгородская земля: многие деревни пусты, некому землю пахать по весне. И собрать воинство будет непросто.

– Ты же знаешь, Василий Васильевич, все решает вече! Это у вас на Москве все просто. Пожелал князь – оторвал мужиков от сохи и собрал посошную рать. Набрал черный люд и пустил на ворога. А новгородцы народ вольный! Холопов у нас отродясь не бывало. Как вече решит, так тому и случиться. А я противиться не стану.

– Вече, говоришь? Пускай будет вече. Только поначалу я сам бы хотел на этом вече высказаться.