Белый мамонт (сборник) Прашкевич Геннадий

1

Эббу был.

Первый человек был.

Один был. Много воды. Мало земли.

Негде ходить, негде северного олешка преследовать.

Пришел белый мамонт Шэли, круглый, мохнатый. Спросил: «Первый человек Эббу, почему сидишь на тундряной кочке? Почему не веселишься?»

Ответил: «Какое веселье? Нет земли, вода только. Как кочевать?»

«Тогда живи в сухой пещере.»

«Да как пройти?»

«Я сделаю».

Все мамонты рыжие, даже коричневые, иногда желтые, как осыпающаяся хвоя осенних лиственниц, а мамонт Шэли белый. Голова большая, над выдающимся лбом рыжая челка. Сам белый, а челка рыжая. Турхукэнни – называли мамонта в тундре, а лемминги звали – холгут. Побрел в воду, засадил бивни глубоко, вывернул со дна мокрую текущую глину, сырые камни, песок. Сломал правый бивень от усердия. Зато взмутил море до самого заката.

Земля стала расти.

Сперва была как подошва.

Потом стала как шкура олешка.

Потом большой стала. Теперь Эббу на земле жил.

Высокие обрывистые утесы и круглые, залесенные холмы тянулись до далекой Соленой воды. По ночам колыхались над стылыми кочкарниками веселые полотнища северного сияния.

Летом дожди.

В сухое время кипел гнус.

У Эббу круглые щеки, низкий лоб.

Первый человек не имел вождей и начальников. Совсем один был.

Если бы сдуло его в море, никто не узнал бы. Все считали бы, что Эббу не было. Так вышла бы большая беда. Никто не узнал бы, что был первый человек. Думали бы, что его просто забыли сделать.

А он ловил пищу и ел.

Потом пришла родная сестра.

Звали Апшу. Стала просить жениться на ней.

«Если не женишься, – сильно сердилась, – не будет детей, потомства не будет, земля останется без всяких людей. Люди иначе ведь не появятся. А раз так, кто увидит нас? Кто будет гонять мамонтов желтых и коричневых, всегда мохнатых? Кто будет пугать крутых толстых турхукэнни? Кто скажет „позор вам“, если не добудем вкусной еды? Кто на всем свете узнает обо всем? Тундра пустая, горы пустые. Кто? Не с кем даже у костра сесть, страшно.»

Эббу боялся.

«Ты сестра. Зачем жениться?»

Оглядывался: «Это плохо. Это запрещено».

Тогда сестра стала думать, как ей такое сделать?

Сильно боялась, что семейная линия оборвется вместе с нею.

Печальная, ушла далеко по низкому берегу, обошла болота, не спугивая линяющих гусей, в высоких известняковых утесах увидела теплую пещеру.

«…вертоград моей сестры, вертоград уединенный…»

Догадалась.

Сделала всякую утварь.

Сплела новые циновки, выкроила из шкур новую одежду.

Потом вернулась, сказала: «В дальней пещере, в теплой пещере другую женщину встретила».

Эббу обрадовался:

«Вот это ладно! Покажи путь».

И торопливо пошел по указанному сестрой долгому пути, а она коротким путем быстро вернулась. В пещере переменила одежду, даже переменила походку и выражение круглого с небольшим носом лица.

Стала красивая, как самка зверя.

Обнюхались.

«…был мрак, был вскрик, был жгучий обруч рук…»

Родили сына.

Потом родили дочь.

Дети сидят у входа в пещеру.

Мать не нянчила их, дикуют. Выросли без присмотра. Смотрели на лес, на зверей, изучали нравы, взаимную вражду и дружбу. Прилетала белая полярная сова, сердито кричала: «Не сидите на холодном камне. На теплой шкуре сидите!»

«Какая шкура? Как ответишь?»

«Ну, оленья шкура».

«Что такое олени?»

«Ну, с рогами».

«Что такое рога?»

Полярная сова сердилась, показывала голову оленя.

Дети смотрели и радовались: «О, как чудесно! Нос – как дыры в кожаном покрытии байдары».

Так росли.

Северное сияние играло.

Ровдужным покровом ниспадали с небес цветные шлейфы.

Отблесками ужасных костров ходили над поблескивающими снежными пространствами зеленые и красные лучи. Белый мамонт Шэли издали принюхивался к растущим, тревогу чувствовал. Сам красивый, белый, только вместо правого сломанного бивня наросла круглая роговая бородавка. Ходил вокруг крутых скал, смотрел на ласточкины гнезда, висящие над входом в пещеру. Задумывался, так красиво было вокруг. Правда, из-за сломанного бивня улыбка казалась кривой. Турхукэнни будто ухмылялся все время. Но внимательно следил, как женщина подоит большую грудь и даст детям.

Больше ничего детям не давала.

Росли бедно, совсем безволосые.

Когда стали взрослые тела, брат женился на сестре.

Скулы выдавались вперед, радостно круглились немытые лица, блестели потные лбы. А крепкие челюсти перемалывали все, кроме трубчатых костей и камня. Камни и трубчатые кости не перемалывали.

Живут, дикуют.

Потом сын женился на дочери.

Это понравилось. Стали размножаться. Появилось много людей.

Стали называть себя Люди льда. В большой пещере подмели полы. Стали употреблять в пищу личинки оленьего овода и помет оленя, смешанный с листьями растений. Стали умываться теплой мочой и восхищаться закатом. А первым человеком, рассердившим белого мамонта Шэли, стал охотник Кухиа.

У Кухиа волосы всегда стояли дыбом, как от испуга. Он ходил сильно наклонившись вперед, касался руками высоких кочек, на все говорил: «Ух!» Любил ходить далеко. Даже за пределы родных болот ходил. Видел открытые пространства травянистой тундры. Там на щебнистых холмах, разрезанных мелкими речками, среди березок, тальников, изумрудного мха паслись мохнатые мамонты.

Вкусная трава, вкусные ветки.

Охотник Кухиа радовался открытым пространствам, на все говорил «Ух!», но достали мохнатые. Запах Кухиа им не нравился. Особенно достал белый. Считал, что если в два с половиной раза выше, то может презирать. Охотников к олешкам не допускал. Считал Кухиа оборванцем. Всю трибу Людей льда считал оборванцами.

Сам волосатый, как в белой парке.

На круглом животе шерсть почти до земли.

А на щеке справа роговая бородавка. А на щеке слева – огромный бивень, сразу десятерых проткнет. А над желтыми хитрыми глазами рыжая челка, как низенький козырек. И подошва такая плотная, что может ходить, где захочет, хоть по колючкам, хоть по камням.

Однажды Кухиа решил напугать белого мамонта Шэли и выскочил из-за угла с каменным топором в руках.

Страшно надув щеки, сказал: «Ух!»

Мутная туча гнуса, висевшая над стадом мамонтов, тотчас набросилась на глупого Кухиа. Опухший и кровоточащий, оказался в ледяном ручье. Даже не помнил, как туда попал. Люди льда говорили – с помощью мамонта.

В другой раз Кухиа наловил рыбы в ручье и громко радовался.

Теперь уже белый мамонт Шэли, услышав знакомое «Ух!», решил напугать веселого оборванца. Выскочил из-за угла, затрубил, весь улов втоптал в песок. Лемминги, гревшиеся на солнце, бросились врассыпную, а охотник страшно рассердился.

Вот все мамонты рыжие, а этот хулиган – белый.

Почему так? Почему движется, как большой холм снега?

Стал присматриваться: в холгуте столько жиру и мяса, что если убить, прокормится вся триба.

Только как убить?

Сильный. Смотрит хитро.

Бивень слева, такой три охотника не унесут. Роговая бородавка справа.

Тоненькие стрелы ломались, кусая мамонта меньше, чем комары. Обожженные деревянные копья застревали в засмоленной шерсти.

Кухиа прятался в кустах, все присматривался, говорил: «Ух!»

Осердясь на это, холгут стал ловить Кухиа в удобных местах. Охотник первым в трибе стал обрезать бороду каменным ножом и бегал в короткой накидке из шкуры олешка. Такой короткой, что непристойно оголялись лодыжки. Оленьи самки стеснялись смотреть грустными влажными глазами. А белый мамонт ревел громко, земля дрожала. От сердитости тряс мохнатым, выпуклым над желтыми глазами лбом, затылок трясся, как подтаявший сугроб. И кожа над веками морщилась. На мельтешащих людей смотрел с обидой. Наверное, жалел, что сделал когда-то землю таким поганым. Сидели бы среди воды. Считал, что Люди льда теперь хуже, чем мыши. Увидев ненавистных оборванцев, начинал пританцовывать от обиды. Вздымал бивень, грозно тряс роговой бородавкой, вертел хоботом, как рукой.

Иногда палку брал в хобот.

Сердитые глазки стремительно метались с одного оборванца на другого.

И тот, кто успевал убежать от белого мамонта Шэли, рассказывал потом странные вещи.

«…будто бы уцелевшие

от льда,

льда,

льда

по ночам пробегают

огромных зверей стада,

и под их косматыми лапами

степь дрожит,

и наутро

звездами,

звездами,

звездами

солончак разбит…»

Всякое говорили.

Жгли костры, жевали сухой мухомор.

Видения мучили. Один, например, плясал над черным провалом в ужасную пропасть – на совсем скользком ледяном гребне. Другой, дрожа, всю ночь пролезал в пустую глазницу волчьего черепа, валявшегося на полу пещеры. Третий радовался в углу пещеры, стонал, вскидывал руки. Грязные волосы на голове поднимались, как чешуйки еловой шишки.

«…у-у-у-уу… у-у-у… метелица… дым…»

Среди видений шуршал пересыпаемый временем песок.

Весело мечтали, как заманят белого мамонта Шэли к реке и утопят.

В ледяной реке под Северным сиянием утопят. Только надо привязать к бивню такой большой камень, чтобы животное не всплыло. Или мечтали вырыть такую глубокую земляную канаву, чтобы зверь в нее упал и разбился.

Вот только чем вырыть? Руками? Заостренными палками?

Разбивали камнем вкусные мозговые кости, осуждали белого мамонта.

Вот создал землю, понаделал гор и болот, а глубоких ям не выкопал, глупый.

Жевали сухой мухомор, весело обещали оторвать холгуту все, что можно оторвать. Вот гор наделал, а глубоких ям не выкопал, сердились. Трясет рыжей челкой. А Люди льда живут в дымной пещере. Обрабатываем шкуры олешков, сердились, чтоб не бегать совсем голыми. Шьем легкие муклуки на ноги, теплые кухлянки на плечи. На охоту далеко ходить, болота мешают. Приходится ставить в низкой тундре перевалочные базы, выделять сторожей. А мамонты ведут себя безобразно, все затаптывают. Из-за них, да еще из-за ужасных зимних ветров прячемся в дымных пещерах. Только Дети мертвецов живут хуже.

Откинувшись на мягкую медвежью шкуру, охотник Кухиа весело представлял, как будет душить белого мамонта. Обожжет в огне огромный кол, ударит холгута по глупой косматой голове. Потом сломает зверю левый бивень, потом собьет бородавку роговую, скажет: «Ух!» У меня такие огромные руки, думал, нажевавшись мухомора, что быстро задушу белого мамонта. С выражением сильного отвращения на лице задушу. Сдеру мохнатую юбку, достану жирную печень, напластаю мамонтовый жир ремнями. Буду есть, обрезывая каменным ножом перед самыми губами.

«…будем мы лежать на брюхе у костра всю ночь…»

Сытые будем. Плясать будем.

Горы сладкого мяса. Горы сладкого жира.

«…от костра все злые духи уйдут прочь…Ух!.. уйдут духи прочь…»

Белый мамонт Шэли совсем глупый, сердился. Вот создал горы и болота, а не дал людям большую дубину.

Ночью, когда триба засыпала, Кухиа вылезал из пещеры, всматривался в зеленую ледяную тьму.

След до горизонта.

Небо горит.

Заслышав запах холгута, пытался давать советы.

Но холгут глупый.

Не слушал.

2

Сперва Людей льда и оборванцами нельзя было назвать, бегали голые.

Потом научились выделывать шкуры. У мужчин были толстые косы, низкие лбы, бегающие серые глаза. Ели много, но могли уходить на охоту без запаса пищи. В течение нескольких дней гоняли зверя, совсем ничего не ели. Старая Хаппу, похожая на головешку, первая заметила, что сырая текучая глина в огне твердеет. Она вылепила горшок и обожгла его в огне, добавив для крепости чью-то шерсть. Горшок получился такой уродливый, так страшно шипел и пускал пар, что вождь трибы выгнал старую Хаппу из пещеры и белый мамонт два дня учил старушку бегать по редкому кустарнику и сочным тундровым травам.

Потом затоптал.

Но горшки стали лепить.

Глиняные горшки всем понравились.

В тот год на охотничьей перевалочной базе увидели низкое озеро, у берегов нарос лед. Послали хмурого охотника Хишура за водой.

«…в волосах его тело, он носит, как женщина, косу…»

Спустился к озеру, увидел турхукэнни. Подумал: это зачем белый мамонт пришел? Даже подмигнул хмуро, но турхукэнни не ответил. Было видно, что обо всех Людях льда думает одинаково.

Устрашенный вернулся.

«Почему у тебя горшок пустой?» – спросили.

«Не будет нам никакой воды, – хмуро ответил Хишур. Горшок он поставил внизу возле кривых ног, согнулся, опираясь на длинные волосатые руки. – Белый мамонт Шэли стоит на берегу.»

«Снова иди, – угрожающе показал вождь Хишуру зазубренный каменный нож. – Бери горшок, крикни на холгута: Уходи, глупый!»

Хишур так и сделал.

Крикнул.

Теперь белый мамонт посмотрел.

Чувствовалось, что он не просто смотрит.

Чувствовалось, что у холгута явно есть свои какие-то мысли по поводу раскричавшегося оборванца. Хоботом, как рукой, добродушно схватил Хишура, крепкой головой хмурого охотника пробил лед. Стала черная дыра к воде, как прорубь.

«…невозможно сердцу, ах! – не иметь печали…»

С той поры Хишур почти не покидал пещеру.

Все ворчал что-то про себя, все шептал страстно, трясясь, часто моргая, поглядывая в отверстие выхода пещеры, в котором Северное сияние разжигало нежной зеленью небосвод. «Скучно охотиться на мелочь… – шептал. – Скучно выливать из нор сусликов, варить мышей… Лемминги смеются над Людьми льда. Стаей соберутся и смех стоит над норками… Надо далеко ходить. Надо многое видеть. Надо никого не бояться… Надо белого мамонта не бояться… Если убить жирного, можно долго жить. Если убить тучного, можно долго спать, есть много. В пещере не пометом летучих мышей, мясом будет пахнуть…»

За занавеской из вытертых шкур вождь наказывал строптивую жену. В темных переходах пещеры дрались косматые женщины. Золотушный ребенок плакал, нечаянно наколовшись на каменный нож. Несло тлелыми запахами, теплом. Из тундры выходил белый мамонт Шэли. Брезгливо принюхивался, стучал тяжелыми ушами по засмоленным щекам. Мимоходом зашиб роговой бородавкой двух старушек, пришедших за хворостом. Старушки оказались слепые, убежать не могли. Увидев, что наделал, огромный турхукэнни застонал от унижения и стал поджидать Хишура у выхода.

У Хишура низкий лоб.

У него большие плоские ступни.

Одной ногой мог задавить сразу семь лягушек.

Сам себе шил большие муклуки. Знал, что белый мамонт не любит его.

После хождения на озеро и спора с холгутом голова у Хишура тряслась. Слабый, сильно мечтал: убью холгута. Сильно мечтал: из толстой шкуры сошью по-настоящему большие муклуки. Следя в тундре за олешками, старался проникнуть в ход их мыслей. Выйдя к реке, пытался проникнуть в ход мысли каждой рыбы, даже птицы.

Правда, не всегда понимал, где что, оттого путал правду с истиной.

Однажды белый мамонт Шэли вышел из-за утеса и стал ругаться на Детей льда. И, мол, пахнет от них, и бегают босые, уколоться могут. Шерсть на холгуте густая, без блеска, необыкновенно длинная. Сердился, что оборванцы хотят править всеми зверями.

Хишур только хмуро тряс головой, пытаясь понять ход мыслей.

Понял такое: приятно гонять наглых оборванцев по треугольным полянам, по кривым тундряным кочкам. Приятно загнать самого наглого на невысокую лесину, затем, пофыркивая, снять сильным хоботом.

Нежно и ловко снять.

Нежно и ловко обвить хоботом.

Ловко и нежно обвить, добродушно посмотреть в глаза желтыми глазами.

Так добродушно и весело посмотреть в глаза, чтобы глупый оборванец вообразил, что мудрый мамонт напрашивается на дружбу.

А потом хряпнуть об камень.

Чтобы не думал глупостей.

Так случилось с Хишуром.

А притащили калеку в пещеру только потому, что к тому времени все пострадавшие от белого мамонта считались как бы опасными для трибы. Таких нельзя бросать в лесу или в тундре, потому что холгут рассердится еще сильнее.

Пахучее, мол, бросили! Не надо такого!

Потому и притащили Хишура.

Бросили в углу.

Он теперь сильно хромал. Один глаз не видел.

Известно, что настоящему охотнику некогда петь. Настоящий охотник всегда на ногах, всегда гонит зверя. Или спит в пологе с молодой женщиной. А Хишур ничего такого больше не делал. Только радовался. Так Люди льда думали, что Хишур радуется и смешит их. А у него просто все дергалось и тряслось. От большой слабости издавал непристойные звуки.

Так, радуясь, издавая звуки, Хишур склеивал смолой лиственничные пластинки.

Склеенные из таких пластинок копья получались опаснее, чем просто обожженная в огне палка.

Радуясь, моргая, издавая звуки, хмурый Хишур придумал веселую игру: в свободное время подняться на один особенный холм и там ждать, кто первым услышит трубящего за холмом сердитого белого мамонта. Перед игрой запрещалось есть одуванчики, чтобы не отяжелеть в беге. А еще бросали в угол на землю всякие травяные зерна и обязательно заплетали в одежду клочок белой шерсти.

Первыми вызвались восемь самых лучших охотников трибы.

Они смеялись, каждый думал, что победит. Ведь кто-то должен был первым услышать трубные звуки. Но белый мамонт Шэли налетел внезапно, как шквал. Он прижал охотников к скале, отобрал и поломал стрелы и обожженные в огне деревянные копья. Некоторые охотники от отчаяния легли лицом на землю. От таких остались только кровавые ямы.

«Кто тебя научил такой специальной игре?» – спросили Хишура потрясенные Люди Льда.

Хишур хмуро ответил: «Дети мертвецов».

И объяснил: «Дети мертвецов пришли во сне и научили меня плохому».

«Вот тебе наставление, – сказали Хишуру. – Ты хмурый. Ты неправильно думаешь. Вот тебе важное наставление от твоей бабки, которая в детстве била тебя по лицу во время еды, и когда ты нехорошо делал».

Сделали наставление.

Но все равно теперь боялись Хишура.

Он криво шлепал большими босыми ступнями по вытертым шкурам, набросанным на пол пещеры, страшно подмигивал, дергался, тряс головой, издавал всякие звуки, и все время говорил о Детях мертвецов.

Будто приходят во сне и учат плохому.

Правда, хорошо.

Иногда неожиданный гнев нисходил на Хишура.

Тогда он страшно кусал собственную руку и рукоять ножа.

Спасаясь от такого, сам недалеко от пещеры в узком распадке поставил деревянный столб. Там запрещал брать ягоды и земную губу гриб. Беседуя с духами, придуманными им самим, набросал белых костей. Их теперь под столбом было больше, чем на кладбище мамонтов. Духи за это вроде бы обещали Хишуру помочь убить белого мамонта, но сами были маленькие и пугливые. Конечно, если бы вместе с Людьми льда сразу одной стаей навалились на белого мамонта, холгуту бы не сдобровать, но пока Хишур уговаривал одних духов, другие улетали на охоту, а третьи трусливо сидели у столба и ели тухлую рыбу.

Потом их рвало.