Поцелуй Морты Денисов Андрей

Через минуту Нора заняла свое место за рабочим столом, застеленным черной тканью, и настроилась на общение с клиентами.

Все убранство магической комнаты было тщательно продумано. Нора обустроила кабинет с оглядкой на вкусы толпы. Для нее такой интерьер не имел особого смысла, но впечатлял несведущего в этих делах человека – со стен на посетителя смотрели жуткие черные маски, подсвеченные снизу зыбким пламенем тусклых лампад. На низких столах стояли блюда с устрашающе толстыми иглами; в прозрачной дымчато-серой чаше горкой были насыпаны костяные руны; на краю стола лежали необыкновенные карты, изготовленные из толстой кожи. А посреди круглой столешницы, среди зажженных свечей, располагался большой хрустальный шар на резной подставке красного дерева. Единственной современной вещью на столе был черный пульт переговорного устройства. Вздохнув, Нора нажала на кнопку вызова.

– Давай проси, – властно приказала она расторопной секретарше, которая дрожала перед ней и боялась как огня и, если бы не баснословно высокая зарплата, никогда добровольно не приблизилась бы к этой странной женщине.

Диггер Женя, который в свое время и привел в клуб Диму Сидоркина, уже давно не спускался в свое подземное царство-государство, потому что супруга была против этого увлечения, а он привык уступать. Самого Женю постоянно дергали ребята-диггеры, приставая с предложениями, за которые еще несколько месяцев назад он бы ухватился обеими руками. Свои отказы он объяснял по-разному, чаще всего ссылаясь на болезнь жены. И ему даже не пришлось ничего придумывать: она и в самом деле стала прихварывать все чаще и чаще и даже обратилась к какой-то колдунье за помощью. Лечение стоило дорого, поэтому Женя старался подработать, где только возможно. Жену он очень любил, каждый день старался порадовать, чем мог, хоть грошовым букетиком ландышей или васильков, в зависимости от сезона.

Как раз накануне ее дня рождения, когда Женя остался без копейки в кармане, а подарок надо было купить во что бы то ни стало, ему позвонили из какого-то магического салона. Девушка с приятным голосом представилась как Лера и предложила кучу баксов за сопровождение какого-то толстосума по имени Вадим Михалыч, которому приспичило прогуляться по подземной Москве. Богатенький Буратино подвернулся весьма кстати. Женя сразу согласился. Как говорится, любой каприз за ваши деньги. Пятьсот долларов за каждый час экскурсии показались отличной платой, способной решить его финансовые проблемы.

Женя встретился с Вадимом Михалычем в салоне Норы Кибельской, как оказалось, хорошо знавшей его жену. Переговорив с довольно неприятным бизнесменом, который чувствовал себя хозяином жизни, разговаривал снисходительно и властно, Женя уяснил себе желания любителя приключений и успокоился окончательно: мужичок был непуганый, и стало ясно, что путешествие по обыкновенному коллектору наверняка вызовет у него бурю эмоций.

Женя поклялся себе, что в отместку за барский тон обязательно проведет бизнесмена под ржавым шлюзом, которым диггеры любили пугать чайников. Им объясняли, что шлюз закрывается всегда неожиданно, а неудачника, попавшего под него в этот момент, перерубает пополам, как гильотиной. Впечатлений бизнесмену хватит надолго, и у него появится возможность прихвастнуть перед дамами своими диггерскими подвигами.

Подготовив снаряжение, они забросились через люк в районе Покровских Ворот. Женя объяснил Вадиму Михайловичу, что все самое увлекательное и достойное внимания находится в пределах Садового кольца, так как на окраинах сплошняком идут новоделы, а интереснее всего бродить по историческим местам. Но на этот раз все пошло совсем не так, как представлял себе Женя. С самого начала их преследовали мелкие неудачи в виде то и дело гаснувших фонарей, а потом и вовсе возник какой-то низкий гул, который не стихал по мере их продвижения по темным тоннелям. Звук этот подействовал на бизнесмена неожиданно сильно: тот струсил так, что было заметно, как он дрожит.

«И на фига полез в темноту, раз такой хлипкий?» – с досадой подумал Женя.

Прошли немного вперед: тут фонарь у Вадима начал снова помигивать. Женя уже вошел в роль Хичкока и трагическим шепотом заметил, что это не к добру. Вадим заволновался и предложил повернуть назад.

– Ну ладно, – с деланым разочарованием согласился Женя, – дойдем до того поворота и будем искать открытый люк.

– Искать? – ужаснулся Вадим. – Почему искать?

– Если хотите, можем вернуться обратно, – покладисто предложил Женя, – но тогда придется пройти под гильотиной. – И он рассказал, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, историю кровавого шлюза.

– Хорошо, – покорно проблеял Вадим, – давайте искать люк.

И вдруг у них за спиной раздался оглушительный рев. Женя увидел в свете фонаря совершенно белую физиономию вопившего от страха Вадима: голоса его не было слышно. Он показывал рукой в глубь туннеля. Нечто ужасное приближалось к ним из темноты подземелья. Женя попробовал бежать, но ноги словно приросли к полу, и сначала он стал свидетелем мучительной смерти Вадима Михайловича, а потом пришел черед умереть ему самому…

Черный джип «БМВ Х5» на огромной скорости подкатил к особняку Сидоркиных и застыл с пронзительным визгом тормозов у кованых въездных ворот. Жилище Сидоркиных отличалось от большинства домов на Рублевке, как барышня-дворянка от разодетых в пух и прах купчих. Большой двухэтажный дом был стилизован под боярские палаты семнадцатого века и выкрашен в благородный белый цвет. Его высокие, с мелким переплетом окна имели полукруглое завершение, крыльцо тоже было выдержано в древнерусском стиле, но соединено с пандусом, по которому можно было подъехать на солидном автомобиле к самым дверям особняка – дубовым, высотой в три метра и снабженным длинными бронзовыми ручками в виде кадукеев.[2]

Дима опаздывал уже минут на пятнадцать. Схватив рюкзак с диггерским снаряжением, он бегом пересек широкий, мощенный красной плиткой двор, не снижая скорости, взбежал на пандус, с трудом открыл тяжелую парадную дверь и едва не столкнулся на входе с дворецким – Алексей Сеичем, как привыкли называть его домашние. Торопливо извинившись, Дима попросил его озаботиться «ха-пятым», швырнул сумку в угол холла и, прыгая через две ступеньки, спустился по лестнице в подвал, где у Сидоркиных был оборудован отличный спортзал и где его дожидался отец. Занятия кэндо были его навязчивой идеей: он надеялся, что японский бой на мечах поможет сыну в умении концентрировать внимание и заранее просчитывать свои действия.

В спешке натянув на себя черные латы и пристроив шлем прямо на испачканную грязью физиономию, Дима выбежал на татами… И вдруг прямо перед его лицом мелькнул деревянный меч. Он даже не успел отпрянуть и мог бы получить серьезные повреждения, если бы отец действительно хотел его ударить.

– Нападай! – крикнул отец.

Дима неловко взмахнул мечом и пошел в атаку, но вся серия его ударов была легко отбита. Конечно, он находился не в лучшей форме после подземных приключений и поэтому чувствовал легкое раздражение от своей неловкости. Тут Сидоркин-старший снова перешел в нападение, и сын едва успевал парировать сыпавшиеся градом удары, а последний и вовсе пропустил. Отец остановил бой и снял с лица шлем. Дима последовал его примеру, и Родион с неудовольствием отметил и ссадину на лбу, и размазанные по лицу сына потеки грязи.

– Ты опять не можешь сосредоточиться на бое! – недовольно сказал отец. – А если бы тебе пришлось противостоять настоящему клинку? О чем ты сейчас вообще думаешь?

– Об экзаменах… – ответил Дима, сознавая, что вранье, как всегда, плохо ему удается.

Отец и сын были очень похожи друг на друга: оба с глазами цвета серого нефрита, оба очень высокие и поджарые, темно-рыжие. Только старший Сидоркин носил короткую аккуратную прическу, а у Димы волосы были длинные, до плеч. А еще их объединяло одинаково упрямое выражение лица.

– Ничего подобного! Это отговорка, – возразил Родион. – Ты не хотел выиграть и даже не воспользовался тем, что ты левша! А главное, тебе по жизни ничего не надо, вот что меня беспокоит. Ты меня слушаешь или ворон считаешь?

– Папа, у меня к тебе серьезный разговор! – глядя отцу в глаза, сказал Дима.

Ему давно хотелось поговорить с ним о наболевшем, но тот посмотрел на часы и сказал:

– Не сейчас, у меня весь день расписан. Потом…

Дима с досадой бросил деревянный меч на татами и направился к выходу.

– Хорошо, говори, в чем дело, только быстро… – остановил его Родион, который все время укорял себя за то, что в этой сумасшедшей гонке по имени бизнес не успевает уделить сыну внимание.

– Папа, извини, но я не хочу жениться на Лене Апулевич, – сказал Дима. – Мы с ней абсолютно разные люди.

– И очень хорошо, что разные, – заметил Родион, освобождаясь от лат и аккуратно укладывая их в специальный футляр, – женишься – так остепенишься. А то ползаете под землей, как кроты. Не нравится мне это твое увлечение.

Родиону действительно не нравилось, что Дима вступил в диггерский клуб, да еще и притащил туда своих друзей из университета. Под землей может случиться все что угодно – обвал, например. Вон сейчас в Москве проваливаются целые куски поверхности, подмытые грунтовыми водами или из-за неисправных коммуникаций. А можно и заблудиться, с Димиными способностями искать и находить приключения этот вариант нельзя отнести к разряду невероятных.

Сам Сидоркин-старший панически боялся темноты, подвалов и даже обычных деревенских погребов, пережив несколько неприятных часов в захлопнувшемся подполе у бабушки в доме, где он проводил каникулы. Он был так напуган, что даже не кричал, а наверху взрослые сходили с ума, разыскивая маленького Родиона. И после того как он нашелся, фельдшерица отпаивала бабушку валерьянкой и даже сделала ей какой-то укол. Да и сейчас, будучи успешным и солидным человеком, Родион Петрович так и не избавился от своей фобии, хотя никому в этом не признавался.

– А мне не нравится, что мне придется таскаться за Пулей по рублевским раутам и парти… – возразил Дима с упрямым видом. – Ленка ведь зациклена на гламуре…

– Гламур, тужур, бонжур… Что в этом плохого? – спросил отец, поднимаясь по ступеням в холл. – У тебя есть кто-то другой на примете? Какая-то красотка вмешалась в наши планы?

– Пока не вмешалась, – ответил Дима и сразу подумал о Кате. «Да пожалуй что и вмешалась», – пришло ему в голову в следующую секунду, но он ничего не сказал.

– Ну вот и чудно! – закончил разговор Сидоркин-старший.

«Дети растут так быстро, – подумал он, посмотрев на Диму, – не успеешь оглянуться, а они уже взрослые. И пора думать об удачной женитьбе, потому как негоже жениться на ком попало. Брак он как бизнес – бывает провальным и плодотворным. Лена девочка как девочка – не лучше и не хуже других, а вот ее папенька-олигарх представляет из себя главный приз. Все от этого брака только выиграют, ведь оба отца могут дать своим детям прекрасный старт… Вот только бы уложить поудобнее эти правильные мысли в Димкиной непокорной голове…»

Родион окинул довольным взглядом богато обставленный холл, дорогую, сделанную на заказ мебель, коллекцию средневековых японских мечей, подлинники Хокусаи и Утамаро[3] на стенах: раритеты, стоившие целое состояние.

Ведь все это вкупе с особняком, карманным банком и десятком горнодобывающих предприятий за Уральским хребтом создано благодаря его умению рационально мыслить, владеть собой и управлять временем – как своим, так и привлеченных специалистов.

Дима, понурившись, шел следом за отцом и думал о том, что Лена Апулевич со временем станет точной копией его мачехи Изольды.

Вот и она, легка на помине, спускается со второго этажа, затянутая в элегантное черное платье, которое она называет домашним. Другая женщина не погнушалась бы надеть это платьишко, отправляясь на прием в каком-нибудь европейском посольстве. Дима едва заметно поморщился. Сейчас начнет учить жить…

Действительно, Изольда не подвела. Разведя руки в театральном жесте сожаления, нарочито удивленно подняла тонкие брови и, старательно модулируя, произнесла хорошо поставленным голосом:

– Боже мой! Димочка! Как ты одет? Почему весь грязный? Представляешь, если тебя увидят родители невесты? Что они подумают о тебе, обо всех нас? И это накануне помолвки!

– Да какая помолвка? – спросил Дима раздраженно. – И вообще у меня сессия! – Он развернулся и отправился к себе в комнату, где с облегчением закрыл за собой дверь.

Настроение было хуже некуда: Диме стало страшно одиноко, да еще и сердце ныло в ожидании чего-то неприятного. И хотя он твердил себе, что это просто обычное нервное возбуждение перед сессией, на самом деле экзамены не имели к предчувствию никакого отношения. Никогда еще он не ощущал себя так странно…

Дима с размаху бросился на застланную коричневым лохматым покрывалом кровать, перевернулся на спину и закинул руки за голову. На противоположной стене в простой деревянной рамке висел фотографический портрет его матери Татьяны, молодой, веселой и очень напоминавшей русалку своими длинными волосами и озорным манящим взглядом. Дима знал, что у Изольды всегда портилось настроение, когда она видела этот снимок, поэтому и повесил его на стену вместо оберега…

Конечно, Изольда старалась не подавать вида, что фото Татьяны ей неприятно, но для Димы не была тайной неприязнь мачехи к рано умершей предшественнице. Ведь при ее жизни Изольда была всего лишь отцовской секретаршей. Но секретаршей умненькой, из тех, кто не желает оставаться игрушкой шефа, а добивается гораздо большего…

Она всегда была наготове с блокнотом и карандашом в руках, одетая в строгий деловой костюм, а не в вульгарное мини. И постепенно ей удалось занять важное место в жизни Родиона Сидоркина, который сторонился женщин после смерти первой жены. Изольда сопровождала его на приемы и вела себя очень достойно, а на работе никогда ничего не забывала и не путала. И выглядела не доступной девицей, а холеной и уверенной в себе женщиной. Постепенно она окружила шефа почти материнской заботой и стала совершенно необходимой и незаменимой. А потом неожиданно для Родиона призналась в любви, чем удивила его несказанно. Тактика оказалась верной: Сидоркин-старший подумал: а почему бы и нет?

Так Изольда водворилась в доме на Рублевке, где, стараясь изжить память о Татьяне, постепенно все переделала на свой вкус и лад.

Закрывшись в своей комнате, Дима честно пытался позаниматься и даже разложил на столе в художественном беспорядке конспекты и книги, но сосредоточиться не получалось. Он отключил мобильник, посмотрел американскую комедию, где герои перманентно спотыкались, падали или роняли различные предметы себе на голову и ноги, чтобы насмешить зрителей, но смешно не становилось. Не раз и не два он возвращался мыслями к давешнему странному приключению под землей. Ему казалось, что у этого события будет продолжение. Больше всего хотелось позвонить Кате, но он не сделал этого, чтобы не тревожить ее лишний раз: пусть отдохнет и придет в себя, а время для серьезного разговора найдется.

Остаток вечера простоял у открытого окна, глядя на огороженный высоким кирпичным забором двор и площадку перед домом. После смерти матери Изольда, чтобы не платить садовнику, приказала выполоть на участке Сидоркиных всю траву, вырубить деревья и кустарник, а саму территорию выложить красной, похожей на булыжник плиткой. Теперь здесь запрещалось расти даже цветам. Грустно все это!

Два раза Алексей Сеич звал Диму ужинать, но тот отказался. Тогда дворецкий по собственной инициативе доставил в комнату поднос с бутербродами, чашкой и небольшим чайником.

– Нельзя заставлять мозг голодать накануне экзаменов, – сказал старик, – и чай пейте сладкий. Очень помогает, по себе знаю…

– Алексей Сеич, а вы что, в институте учились? – спросил Дима.

– Я закончил физмат МГУ, – с достоинством ответил дворецкий и вышел, тихо затворив за собой дверь.

Дима с неожиданным аппетитом уничтожил бутерброды и почувствовал, что клонит в сон. Сначала он пытался воззвать к чувству долга и почитать хоть что-нибудь для пользы дела, а потом махнул рукой и решил хотя бы выспаться. О подземном происшествии Дима постарался просто не думать.

Он всегда спал отлично, даже во время душевных переживаний сны были спокойными и мирными, но мирный сон, оказывается, легко может перейти в кошмар, в этом он убедился сполна. Сначала Диму захватило ночное видение – он убегает от кого-то, и от ужаса движения медлительны и тягучи, каждый шаг дается с неимоверным усилием и болью. Он не видел, кто его догоняет, от этого было еще страшнее. Граница между сном и явью стерлась, и теперь Дима не понимал, спит или бодрствует.

Лежа в темноте и глядя в потолок, он глубоко вздохнул и отчетливо увидел, что изо рта вырвался клуб пара, вроде выдоха на морозе, или струя сигаретного дыма. Протянув руку, помахал ею перед собой. Дым разошелся. Попробовал выдохнуть носом и отчетливо увидел две серые струйки. Сердце тревожно забилось, потому что Дима здорово испугался и перевел взгляд на серый четырехугольник окна. На стекле появились какие-то светлые изогнутые полоски и начали быстро заплетать окно снизу вверх. Это было похоже на узоры морозные, но не стрельчатые, а более мягкие и изогнутые. Узоры быстро заполнили собой все пространство оконного стекла и, мерцая, осветили комнату странным, каким-то живым светом.

Дима перевел взгляд на свою вытянутую руку, от кончиков пальцев тоже поднимался прерывистый парок. Нормальному человеку свойственно опасаться за свой рассудок, а когда видишь что-то из ряда вон выходящее, опасения удваиваются. Видел он совершенно отчетливо. Конечно, понятно, что такие вещи просто не могут происходить в реальности, но может быть, так и проявляются галлюцинации? Кто докажет, что эти полуразмытые видения на самом деле существуют? Разглядывая пар, который вырывался из ноздрей, Дима незаметно для себя уснул.

Во сне он находился в темном помещении: ни дверей, ни окон не было видно, и Дима стал обходить комнату по периметру, ведя рукой по шероховатой влажной стене.

– Кажется, это подвал, – произнес он как можно громче, и эхо повторило слова, вселяя в него уже не просто страх, а ужас на грани паники.

Вдруг его рука провалилась в пустоту, и он бросился в этот странный, невидимый ход не раздумывая, а вышел из дверей ветхого, завалившегося набок домика на поляну, неправдоподобно густо усеянную ромашками. Поляна имела необычную форму почти правильного треугольника. Он никогда бы не поверил, что такое сказочное место существует на самом деле, но тем не менее стоял в самом центре странной поляны.

– Где я? – растерянно произнес Дима и дернул себя за волосы.

Ему стало больно. Разве нормально во сне чувствовать боль? Он на минутку допустил, что это и не сон совсем, но тут же отогнал эту нелепую мысль. Если не сон, то что тогда?

Неподалеку виднелись три огромных, неохватных дуба, вокруг к поляне подступали горы, поросшие лиственным лесом и невысокими корявыми соснами, а еще дальше виднелись дольмены – древние сооружения из огромных камней.

При взгляде на них по спине у Димы побежали мурашки, и возник резонный вопрос: какой великан сумел так старательно и аккуратно взгромоздить эти многотонные глыбы друг на друга? И что это: древнее капище, доисторическая обсерватория или алтарь для принесения кровавых жертв забытым давним богам?

Непостижимо! Дима вдруг осознал, что не спит, все говорило ему об этом: и свежий, прохладный горный воздух, и стрекотание сверчков, и невыносимое чувство жажды. Значит, это не сон, это – реальность, хоть и очень напоминающая иллюзию.

Очень хотелось пить: в горле пересохло, во рту такое ощущение, будто язык обернут наждачной бумагой. Дима решил обследовать окрестности. Направляясь в глубь леса, попытался посмотреть на происходящее глазами взрослого, умудренного жизненным опытом человека, но ничего не выходило, потому что увиденное не укладывалось в привычные рамки.

Колодец Дима увидел издалека, хотя тот почти сравнялся краями с землей, быстро подошел и заглянул внутрь – колодец был пуст. Вот досада! Он продолжал смотреть вниз, пока не заметил какое-то едва уловимое движение на сухом каменистом дне.

В последнее время ему часто приходилось бояться, но сейчас он буквально облился холодным потом от страха. Пятясь, оглядываясь и спотыкаясь, поспешил отойти подальше. Уселся на камень, не сводя глаз с колодца, и замер. Спустя несколько мгновений из колодца показались корявые руки, цепляющиеся за полуразвалившуюся кладку бортов, затем всклокоченная седая голова и, наконец, появилась древняя старуха, одетая в невообразимые лохмотья.

Дима не заметил в колодце никакой лестницы, как же оттуда выбралась бабка? Наверное, это все-таки сон, хоть и очень реалистичный. Старуха остановилась в трех шагах от колодца, повернулась к Диме лицом. Он встал и пошел навстречу: ну правда, нет оснований бояться какой-то старушки, вероятно местной бомжихи.

– Здравствуйте, бабушка! – бодро крикнул Дима, предположив, что женщина туга на ухо, больно уж древней она казалась. – Подскажите, где здесь попить можно?

Старуха подвинулась в его сторону метра на три. Именно подвинулась, потому что она не шла и не перебирала ногами. Лицо ее напряглось, глаза сильно расширились, и Дима с содроганием заметил, что они незрячи: у нее бельма. Она принюхалась, как собака, и вдруг из тонких синих губ у нее резко выскочил тонкий, как жало, язык – длиной сантиметров тридцать! Старуха зашипела, как змея, и приблизилась, ничего для этого не делая, еще метра на три.

Издав вопль, Дима кинулся бежать, да так быстро, как никогда в жизни. За ним гналась какая-то непонятная нечисть. В том, что это была именно нечисть, Дима почему-то совершенно не сомневался. Неожиданно дорогу преградил смуглый, красивый мужчина с глазами такими черными, что не видно было зрачков… В правой руке у него была длинная, сверкающая на солнце рапира. Другой рукой он отстранил Диму, сделал выпад и насадил старуху на тонкий клинок, как на вертел…

В вестибюле литфака МГУ у дальней по отношению ко входу стены поставили тонконогий столик с большим портретом покойного профессора Березкина. Фотографию для увеличения подобрали неудачно, изображение получилось слегка размытым и поэтому слегка потусторонним, зато траурный бант в правом нижнем углу напоминал черную хризантему и был пугающе реален.

Рядом с портретом на столике, покрытом черным плюшем, стояла высокая хрустальная ваза с двумя белыми гвоздиками. Каждый, кто входил в вестибюль, встречался глазами с покойным профессором. Многие отводили взгляд и старались пройти побыстрее мимо этого алтаря смерти.

Неподалеку от выхода из вестибюля стояли Лена Апулевич, Шпиль, Катя и Шухрат. Ждали Диму, но он запаздывал, что было для него самым обычным делом.

– Профессор Березкин, кажись, дома парашют забыл… – ляпнул Гарик, мотнув головой в сторону фотографии.

– Дурак ты, Шпиль! Это не повод для стеба… – Катя укоризненно посмотрела на легкомысленного приятеля.

– Жаль Федора Демосфеныча, – вздохнул Шухрат, – я ниже тройки у него никогда не получал… Он добрый был…

– Где же Дима? – Лена бросила на Катю подозрительный взгляд, словно та могла прятать Диму в кармане.

– Лишь бы на экзамен не опоздал… – вздохнул Шухрат, который очень надеялся на Димкины подсказки.

Шпилевский первым углядел Сидоркина в небольшой толпе студентов, только что подошедших к портрету Березкина, и помахал ему рукой. Дима направился к ним, поздоровался, крепко пожал руки Шпилю и Шухрату, кивнув девочкам в знак приветствия. Лена и Катя сразу заметили, что он более бледный, чем обычно, а под грустными глазами залегли у него темные круги. Будто заболел или не выспался.

В коридоре рядом с аудиторией, где должен был проходить экзамен, стоял ровный гул – студенты обсуждали одну только новость: кто будет принимать у них экзамен вместо милого их сердцу Демосфеныча?

Появился замдекана, высокий, начальственного вида господин с небольшой бородкой и манерами барина. Впечатление это усиливали похожие на старомодное песне очки, криво сидевшие у него на середине носа. Обычно студенты никогда не видели его во время сессии. Рядом с ним шел смуглый черноглазый человек в темно-синем, очень дорогом на вид костюме-тройке.

У Димы часто-часто забилось сердце и перехватило дыхание, словно на него вылили ведро ледяной воды: это был человек с рапирой из его сна! Прежде чем зайти в аудиторию, человек оглянулся, просканировал студентов взглядом и задержал его на секунду на Диме. Никто этого не заметил, а Дима, глядя на закрывшуюся дверь, почувствовал дрожь возбуждения.

Староста вызвал первых экзаменующихся, и в коридоре на несколько мгновений воцарилась полная тишина. Затем гул голосов, сопровождаемый лихорадочным шуршанием книжных страниц и хитроумно, в духе оригами, сложенных шпаргалок, снова возник и усилился. Многие из студентов, закрыв глаза, пытались заучить все, чем пренебрегали в течение всего семестра. Поэтому коридор жужжал, как рой потревоженных пчел.

Шухрат тоже что-то бубнил себе под нос, пока Шпилевский не толкнул его локтем.

– Да брось ты, Кум, все равно перед смертью не надышишься. Нет повода для беспокойства – ты же не знаешь ничего, – весело подмигнул он приятелю и громко рассмеялся.

На Гарика сразу же с негодованием уставилось несколько человек. В это время дверь аудитории распахнулась, из нее вывалился в коридор тощий и анемичный Стас Заворотнюков, однокурсник ребят и полный пофигист по убеждениям.

– Ну как? – бросилась к нему Лена.

– Пара, – ответил с досадой Стасик. – Это не препод, а инквизитор! Торквемада хренов, всех топит, как Герасим Муму…

– А как его зовут? – поинтересовался практичный Шухрат.

– Джугаев Нугзар Виссарионович…

Дима вошел в похожую на амфитеатр аудиторию и решительным шагом направился к кафедре, где за длинным столом в гордом одиночестве восседал новый черноглазый преподаватель. Дима поздоровался, протянул свою зачетку. Преподаватель внимательно оглядел его с головы до ног и, улыбнувшись как-то странно, будто и без улыбки, жестом предложил тянуть свой номер из пасьянса разложенных на столе листочков.

– Билет номер тринадцать… – дрогнувшим голосом сообщил Дима.

– Да вы везунчик, Сидоркин! – сказал экзаменатор, заглянув в Димину зачетку. – Та-ак… И о чем мы будем с вами беседовать? – Голос Нугзара источал медовую сладость.

– Проблема рока в античной литературе на примере древнегреческих мифов и трагедии Софокла «Царь Эдип», – сказал Дима, довольно невежливо рассматривая преподавателя.

Несколько секунд они словно играли в гляделки, пока первым не отвел взгляд Нугзар.

– Чудесно! – с издевательским энтузиазмом воскликнул он, потирая руки. – Может, хотите отвечать без подготовки? Тогда один балл пойдет плюсом… Даже если получите пару, уйдете с тройкой. Ну так как?

Пространство рядом с Димой вдруг странно сгустилось, по воздуху прошла едва заметная оптическая волна, и все звуки исчезли, будто он на секунду оглох. Ощущение это прошло так же внезапно, как и появилось, и Дима увидел, что преподаватель смотрит на него настороженно, пытаясь, казалось, взглядом пронзить насквозь. Внезапно Диму охватил гнев, как это бывает, когда противник, соперник или враг глумится и смеется тебе в лицо. Дальше молчать было нельзя.

– Хорошо, я буду отвечать без подготовки. Рок у древних греков был тесно связан с представлением о неотвратимости предначертаний судьбы, – бодрым голосом начал он…

Вообще-то Дима как раз недавно читал и о неумолимом роке, и о несчастном царе Эдипе, поэтому ему было что рассказать. Неприятная слабость, которая охватила, едва он начал говорить, быстро прошла. Сначала довольно бойко рассказал о трех мойрах, то есть богинях Судьбы. И даже вспомнил, что Лахезис назначает жребий человеку еще до рождения, Клото прядет нить его жизни, а Атропа ее перерезает. Значит, Лахезис – это, грубо говоря, случай, Клото – качество жизни, ведь нить может быть из тончайшего шелка, а может из грубой шерсти, тогда как Атропа олицетворяет неизбежность рока.

Дима говорил бы еще, но Нугзар совершенно неожиданно перебил его вопросом: каким еще именем римляне называли Атропу? Ответа Дима не знал, и преподаватель, посокрушавшись в связи с падением уровня знаний нынешних студентов, сказал, что римляне называли ее Морта, то есть Смерть. И попросил изложить в двух словах суть «Царя Эдипа» Софокла.

С содержанием «Царя Эдипа» особых трудностей не возникло, и Дима вполне связно пересказал суть трагедии. Неумолимый рок преследовал несчастного Эдипа от рождения до самой смерти. Боги предначертали, что Эдип убьет своего отца и женится на собственной матери. Чтобы изменить судьбу, он ушел от приемных родителей и, странствуя, встретил настоящих отца и мать, не подозревая об этом. И случилось то, что было предсказано.

– Но не все просто в этой истории, – продолжал свою мысль Дима, – Эдип был наделен от природы буйным нравом, поэтому изначально мог совершить эти ужасные преступления. И если бы он понял предсказание как совет держать свои страсти в узде, то все могло бы закончиться хеппи-эндом. Но характер – это и есть судьба. И когда Эдип понял, каким слепцом был, то в знак раскаяния выколол себе глаза. То есть совершил судьбоносный поступок! Поэтому главная мысль трагедии заключается в том, что не боги вершат судьбу, а сам человек, потому что он наделен свободной волей.

Нугзар иронически улыбался, глядя на Диму, и некоторое время молчал, потом неопределенно хмыкнул:

– Свободной волей, говорите… Так-так… Интересная интерпретация, я бы сказал, далекая от канонов литературоведения. По моему скромному мнению, все было наоборот. Рок не может не свершиться, и он свершился. А скажите-ка мне, Сидоркин, какой театральный прием использовали античные актеры, чтобы отобразить факт ослепления Эдипа?

Дима был уверен, что отвечает хорошо, и даже не ожидал, что преподаватель начнет его топить на таких мелочах. Вопрос оказался совсем некстати…

– Факт ослепления… Изображался… Изображался приемом… – Дима смешался и замолчал.

Нугзар выглядел очень довольным, только что не потирал руки. Он насмешливо смотрел на Диму, словно поставил для себя задачу непременно вывести его из себя.

– Я уверен, что покойный профессор Березкин говорил вам об этом на занятиях. А вы, Сидоркин, подозреваю, забили и на лекции, и на сей факт. Не станете отрицать? Что же вы молчите?

После монолога о пагубной привычке не посещать занятия преподаватель попросил Диму ответить, в чем заключается принципиальное отличие античного театра от современного. Дима опять промолчал. Он никак не мог сосредоточиться: казалось, черноглазый преподаватель упивается его гневом и раздражением, словно хорошим вином, чуть ли не смакуя и причмокивая от удовольствия.

– Они играли в масках! – вдруг вспомнил Дима.

– Замечательно! – обрадовался Нугзар. – И, что самое остроумное, после самоослепления царя Эдипа актер, его игравший, менял прежнюю маску на другую, с красной, то есть с кровавой, обводкой вокруг отверстий для глаз…

Дима почувствовал себя мышью, которой забавляется кошка. И вдруг со зрением у него что-то произошло: он увидел черноглазого преподавателя одетым в старинное кавказское платье с газырями. Его тонкую талию охватывал узкий пояс, весь в серебряных узорах, а в ножнах на поясе висел кинжал с рукояткой в виде собачьей морды с оскаленной пастью. Волосы на голове Нугзара были обриты, зато бросались в глаза тонкие усики под похожим на орлиный клюв носом и трехдневная темная щетина на впалых щеках, отчего глаза его казались еще больше, а сам он выглядел гораздо старше, чем минуту назад.

Дима растерянно огляделся по сторонам, но, видимо, никто больше не заметил метаморфозы, произошедшей с экзаменатором. За нижними столами амфитеатра, сосредоточенно шевеля губами, готовились несколько студентов из его группы, время от времени поднимая рассеянный взгляд к высокому потолку. Дима зажмурился, а когда открыл глаза, Нугзар выглядел вполне современно в своем темно-синем костюме, с шапкой ухоженных черных волос и тщательно, до синевы выбритыми щеками.

– Что вы жмуритесь как кот, а, Сидоркин? – насмешливо спросил преподаватель. – И смотрите на меня так, словно на мне что-то нарисовано?

– Сам себе удивляюсь, – не вдаваясь в подробности, довольно наглым тоном ответил Дима.

Нугзар уперся в него недовольным взглядом и вдруг делано улыбнулся. Он сообщил, что, конечно, сдержит свое слово и прибавит балл к его оценке – к двойке. В итоге получится тройка. Но, учитывая прискорбную небрежность в посещении Сидоркиным занятий, один балл снимается. И в итоге выходит твердая пара.

Такого оборота дел Дима не ожидал: он застыл на месте, потрясенный до глубины души учиненной несправедливостью.

– А теперь ответьте мне на вопрос вне программы, если можете, конечно… – сказал Нугзар с преувеличенной ласковостью. – Как вы думаете, мойры властны над Юпитером или Юпитер над мойрами?

– Юпитер над мойрами, – ответил, не раздумывая, Дима и направился к выходу.

Открыв дверь, он обернулся: Нугзар Виссарионович с растерянным видом смотрел ему вслед.

Нора пришла домой немного взвинченной. В салоне было два трудных случая подряд. Одна из женщин вообще ни во что не верила, считала все непонятное шарлатанскими трюками и задавала идиотские вопросы, а у другой был настолько сильный ангел-хранитель, что Нора почти ничего не смогла предпринять, да и погадала очень неудачно: все прошлое было скрыто полупрозрачной дымкой. Немудрено было напутать.

Стараясь не сорвать злобу на секретарше, Нора отправилась домой пораньше. По дороге заехала в супермаркет, чтобы купить Нугзару бананы, которые тот обожал. Она любила бывать в «Рамсторе» и обязательно проходила по рядам магазинчиков, торгующих достаточно дорогими вещами, возле них всегда скапливались в большом количестве зависть и несбыточное желание обладать. Нора собирала их, как иная девушка полевые цветочки.

Проходя по рядам выставленных с профессиональной соблазнительностью продуктов, она выбирала те, где хотя бы теплились остатки энергии. Поднимаясь по грязным ступенькам своего подъезда, специально постояла на площадке второго этажа, где валялись использованные шприцы. Энергетика наркоманов для нее – особое лакомство, сродни крепкому сладкому вину. Чуть-чуть дурманит и действует очень расслабляюще. Нора легонько улыбнулась.

Нугзар… Они так хорошо дополняли друг друга… Хотя он сильнее ее, но не так хитер, и манипулировать личностью у него получается хуже. И сейчас они уже делят власть между собой, стремясь вырваться вперед и овладеть заветным титулом единоличного хозяина Тьмы. Им кажется, что они понимают, как тяжело это бремя, но оба ошибаются…

Нугзар все время играет на примитивных страстях и сиюминутных желаниях. А Нора изыскивает для каждой жертвы утонченную нравственную пытку, она прирожденный политик, но в ответственный момент может и растеряться на мгновение.

Нора уже высмотрела себе новое развлечение – студента Стасика, который стал законченным наркоманом год назад. Нора заметила его в хрустальном шаре и время от времени навещала в собственных его галлюцинациях. Ей очень нравилось пугать молодого человека, – уж больно уморительная была у него реакция. Еще немного – и он сам полезет в петлю.

Это закономерный конец для таких, как он. И передоз – самое гуманное окончание никчемной и пустой жизни. Кто-то выходит в окно, кто-то навстречу поезду или автобусу. Все просто. Если бы они только знали, что ожидает самоубийц на том свете! Самое большое преступление против Бога – убийство самого себя, и если убийство другого человека можно хотя бы частично отмолить, да и в разных обстоятельствах случаются эти убийства, то этот грех уже не исправить.

А родственники самоубийц! Они тратят все силы и нервы, идут на подкуп врачей, чтобы те дали им справку о временном умопомешательстве покойного. Короче говоря, согласны на все жертвы, лишь бы похоронить по обряду – отпеть и прочее и прочее. Заказывают молебны. Если бы они знали, как они заставляют страдать и так уже измученную душу! Она не может попасть туда, куда ей положено, и превращается в неприкаянного, блуждающего духа, которому нет ни отдыха, ни пристанища. А сама земля освященного кладбища становится мучителем и давит на душу тяжким грузом.

Наталья стояла в коридоре покачивающегося вагона, ухватившись за поручень, и с удивлением смотрела на свежевыкрашенные ангары и гаражи на самом подъезде к вокзалу. Когда она была в Москве последний раз, все было по-другому – здания выглядели обшарпанными, серые бетонные заборы расписаны граффитти так, что на них живого места не оставалось.

Из дому пришлось уезжать в такой спешке, что она не успела уделить достаточно времени своему туалету и теперь чувствовала себя не очень комфортно в простеньких юбке и кофточке. Она отвернулась от окна и пошла в купе за дорожной сумкой, а наперерез уже двинулись – с баулами и тележками – возбужденные пассажиры, которым не терпелось попасть в тамбур первыми, хотя перрон еще не показался. Особенно усердствовал кряжистый мужичок небольшого роста. Он, как муравей, тащил на плече тяжелый фанерный ящик с яблоками и перекрыл на некоторое время узкий коридор вагона.

Поезд вздрогнул, словно живой, и остановился. Высокая, похожая на стюардессу проводница в пилотке открыла дверь, пассажиры повалили в толпу встречающих, и такая поднялась вокруг суета и толчея, что Наталья, усмехнувшись снисходительно, решила некоторое время посидеть в купе. Наконец в коридоре стало посвободней, и она тоже вышла из поезда. На перроне толпа стала еще гуще. Все смешалось – и встречающие, и приехавшие. Чемоданы, узлы, огромные клетчатые сумки, люди, запах вокзала, крики на разных языках, говор толпы, то отрывистый, то певучий, то гортанный, – все это оглушило отвыкшую от города женщину, и она остановилась, отыскивая глазами брата.

Давешний низенький мужичок с фанерным ящиком, разворачиваясь, чиркнул ее по плечу острым углом, но даже не оглянулся. И сейчас же выступила кровь: на рукаве Натальиной белой скромной кофточки появилось алое пятно. Она бросила сумку на перрон, зажала плечо ладонью, чтобы хоть как-то унять кровь, и вдруг увидела брата, который пробирался к ней между снующими людьми, ведя за руку внучку Сашеньку. При виде трогательной хрупкой детской фигурки в голубом сарафанчике и мрачного бледного личика с грустными серыми глазами Наталья чуть не заплакала: сердце у нее болезненно сжалось. И в ту же секунду ее крепко обнял брат.

– Привет, Майор! – заулыбалась она, прижимая к себе рукой голову Сашеньки.

Брата звали Майором с детства, потому что еще совсем крохотулечным пацаненком на вопрос, кем ты хочешь стать, отвечал гордо: «Дедом-майором».

Дед их и вправду был майором, как и прадед. Точнее, прадед был есаулом царской службы. А брат Натальин и вправду стал военным и дослужился-таки до майора. А потом сразу ушел на пенсию. Сотни таких голубоглазых и моложавых военных пенсионеров копаются в земле на подмосковных дачах, ходят по грибы, любят пропустить рюмочку-другую за обедом, но в данном случае это добродушие было не более чем маской. В этом крепком старике чувствовалась сила, и было в его облике при ближайшем рассмотрении нечто зловещее и опасное.

– Здравствуй, сестра! Где это ты поранилась? – озабоченно спросил Майор.

– Во-он тот мужик, – Наталья показала рукой на обидчика, – зацепил ящиком и даже не оглянулся…

Майор кинул ему вслед тяжелый взгляд, и сразу же руки у мужичка ослабли, разжались, а ноги подкосились. Он упал на перрон, слетевший с плеча ящик раскололся на кусочки, как стеклянный: во все стороны, словно мячики, покатились спелые красные яблоки. Саша встала на цыпочки, дотянулась до Натальиного плеча маленькой ладошкой и прикрыла ее рану. Когда девочка убрала руку, на рукаве не осталось даже кровавых следов.

– Ай да Саша! – Наталья поцеловала девчонку в бледную щечку. – Ох, сильна… Наших кровей!

Майор довольно ухмыльнулся.

– Все молчит? – спросила Наталья.

– Молчит, а дело свое знает. Горюшко горькое… Поехали к нам, Наташа, дома поговорим.

Замдекана перехватил Нугзара в вестибюле литературного факультета у столика с траурным портретом профессора Березкина. Новый преподаватель, заложив руки за спину, разглядывал фото с каким-то странным выражением лица: то ли довольным, то ли снисходительным. Замдекана с решительным видом оторвал его от созерцания портрета и с укором в голосе заявил, что еще ни разу экзамены не проходили на факультете столь провально, как в этот раз. Сплошные двойки…

– Может быть, вы все же чрезмерно строги к студентам? – спросил он.

– Я? – искренне удивился Нугзар. – Что вы, я очень мягкий человек. Иногда слишком мягкий…

При этих словах он так сверкнул глазами, что у замдекана пропала охота спорить. Его охватил необъяснимый страх, непонятное беспокойство, а еще желание оказаться подальше от Нугзара Виссарионовича, и гори экзамен синим пламенем вместе со студентами, если этот странный человек того пожелает. Лишь бы он не смотрел вот так – вытягивая жизненные силы и, казалось, замедляя биение сердца чуть ли не до полной остановки.

– Я пойду, пожалуй, – заискивающе доложил замдекана, – у меня еще дела там… Кое-какие… Не возражаете?

– Ступайте, конечно, дела важнее всего, – с преувеличенно серьезным видом ответил Нугзар, но в глазах у него плясали бесы.

Нугзар давно привык, что зачастую наводит на людей необъяснимый страх, и ему это нравилось. Так было всегда, с самого детства… И он улетел мыслями в прошлое. Вышло так, что он знал о своем предназначении всегда. Его побаивалась мать, отец никогда не наказывал, и маленький Нугзар мог беспрепятственно ходить на голове, переворачивать все в доме вверх дном и дерзить, а родители старательно делали вид, что этого не замечают.

Когда ему исполнилось семь лет, у матери стал увеличиваться живот. Значит, скоро на свет появится его брат или сестра. Нугзар был уверен, что ему придется несладко – родители и так не очень любили его и старались лишний раз не связываться, а теперь будет повод его и вообще не принимать в расчет.

Мать все больше сторонилась сына, и однажды он услышал, как она сказала отцу: «Прошу тебя, отправь дьяволенка к своему дяде, ему там самое место».

К тому самому дяде, который еще до рождения Нугзара знал, что это будет за ребенок, и потребовал назвать младенца своим именем…

Отец размышлял недолго. Он пренебрег тем, что так не принято поступать в приличных семьях и люди могут не понять такого жестокого отношения к сыну, к первенцу! Родители Нугзара быстро собрали нехитрые пожитки, мать связала его постель в большой узел, и мальчика отправили в горы, в маленький аул из десятка хижин, прилепившихся, будто соты, к склону крутой горы.

Маленький Нугзар посмотрел в глаза старому Нугзару, и они обменялись удивительно похожими кривыми улыбками. А глаза у обоих были такими черными, что не видно было зрачков.

Он больше не вспоминал о родителях и привязался к деду со всей пылкостью никогда еще не любившей души. Мальчик ничем не огорчал своего воспитателя, хорошо учился, проходя до соседней деревни, где была школа, около семи километров. Помогал по хозяйству, и виноградник их был лучше, чем у соседей, а козы давали больше молока.

Справив десятилетие Нугзара, дедушка стал постепенно, не торопясь открывать перед ним тайное знание. Мальчик впитывал его, как сухая земля дождевые капли. Все запоминал с первого раза и никогда ничего не путал. Вскоре стал проверять свои способности на людях. В селении вспыхнули скандалы, драки, стали процветать воровство и пьянство. Случались и смерти, вроде бы нечаянные.

Перед своей кончиной дедушка передал ему Дар и Силу. С тех пор для Нугзара не было ничего невозможного. Он еще некоторое время жил в сакле старого Нугзара, а затем, почувствовав уверенность в себе и охваченный желанием перемен, покинул ставший родным дом. Ему не хотелось к родителям, но, поколебавшись, он все-таки постановил заглянуть в отцовский аул. Калитку открыл хорошенький кудрявый мальчик, удивительно похожий на него самого. Отодвинув ребенка плечом, как неодушевленный предмет, Нугзар громко позвал мать.

Она выскочила из дома так быстро, словно стояла за дверью. Он молча рассматривал ее: постарела, поседела, а в глазах все тот же страх перед ним. Предательница. Пока еще была жива бабушка, маленький Нугзар получал то, что должна была дать ему мать – любовь женщины к своему чаду, а после бабушкиной смерти ему ни разу не перепало даже поцелуя в лоб. Перед тем как уйти навсегда, Нугзар послал в лицо матери страшное древнее горское проклятие. Больше он никогда не интересовался своей семьей, да и не хотелось ему знать, что с родными происходило дальше. Он искренне считал своим отцом самого Дьявола. Только Дьявол может помочь укротить и обмануть Смерть. Только он…

Как-то у Нугзара спросили, что же такое, по его мнению, Дьявол. Что он мог ответить глупым людям? Дьявол – персонифицированное зло, квинтэссенция зла, наделенная высочайшей способностью творить. И хотя его творчество нельзя назвать созидательным, оно впечатляюще и масштабно. Следы его живой деятельности проявляются во всем, начиная от кровавой войны, заканчивая банальным ругательством, произнесенным в запале. Жизнь человека проходит под его бдительным оком, он любит и ценит человека и относится уважительно к его страстям.

Царство Дьявола велико есть, а власть безгранична. Слуги преданны и, ступив раз на путь тьмы, уже не возвращаются к свету. Не то что верующие в Бога, которые часто сомневаются, грешат, изменяют своим принципам, но чаще всего возвращаются на дорогу, ведущую к Храму. Зато слуги Дьявола, по крайней мере, более последовательны. И чертовски умны…

Проводив взглядом ретирующегося замдекана, Нугзар не удержался и издевательски подмигнул слегка размытому изображению профессора Березкина. Лицо на фотографии исказила гримаса испуга, а белесенькая девчушка в короткой юбочке, стоявшая рядом с портретом, упала в обморок – прямо на руки едва успевшего подхватить ее однокурсника.

Майор с внучкой Сашей жили в спальном районе на востоке Москвы – Гольянове. Наталье, привыкшей к вольному воздуху станицы, к прогулкам по белой от ромашек поляне под неохватными дубами, кроны которых, казалось, упираются в синее жаркое небо, сначала было душно в квартире брата. Но через некоторое время ей стало так же спокойно и уютно, как и в собственном доме. А вид с одиннадцатого этажа на огромный парк – Лосиный Остров – и городские массивы поражал воображение, особенно когда она представляла, что за окнами всех этих домов живут люди со своими удачами и неудачами, бедами и радостями, счастьем и несчастьем.

Наталья, освободив брата от забот по дому, собрала на стол, заварила крепкого чаю и расставила на голубой клетчатой скатерти парадные пузатые оранжевые чашки. Сашенька слегка оттаяла, когда в доме появилась Наталья, но ни разу не улыбнулась тетке, хотя та изо всех сил старалась ее развеселить.

В углу комнаты, неподалеку от окна, находился Сашин письменный стол, полированный, допотопный, но стоявший на нем ноутбук был последней модели, и Саша ловко с ним управлялась, к удивлению Натальи, которая совершенно не разбиралась в современной технике.

Над диваном, на старом ковре в глухих бордовых тонах, на специальных крюках висела старая казачья шашка с полосатым георгиевским темляком. Наталья провела ладонью по изогнутым ножнам. За шашкой ухаживали – на ней не было ни пылинки. На этажерке она заметила бабушкин хрустальный шар на черной резной подставке. И веяло от этих вещей таким теплом, такой силой, что Наталья не могла сдержать радостной улыбки.

Потом Семиглазовы долго пили на кухне чай, красновато-оранжевый, терпкий, и говорили друг с другом так, словно только вчера расстались. Майор был старше Натальи всего-то на год, но считал себя ее защитником и покровителем с малолетства. Вот только с тех пор, как он ушел в армию, виделись они очень и очень редко, буквально несколько раз.

Непростым был их колдовской род, а личная жизнь – несчастливой, ведь всем известно, что если колдун или ведьма и полюбят, а тем паче свяжут себя узами брака, то не жить долго их избранникам… Так вышло и у Майора, и у Натальи. Они оба, похоронив супругов, безвременно и трагически погибших, воспитывали детей: одна – дочь, другой – сына. И вот теперь они вспомнили дорогих усопших и выпили за упокой их душ по рюмке сладкого вина.

– Молчит моя Сашенька, – посетовал Майор, – и все ведовство мое прахом, ничего сделать не могу. Ничего, Натальюшка…

– Коля, я посмотрю девочку, ладно? – спросила Наталья.

– Смотри, – махнул рукой Майор, – может, у тебя получится. А я ничего не вижу, как пеленой все затянуто…

Наталья встала из-за стола, подошла к Сашеньке сзади и опустила ладони ей на голову. И сейчас же ее словно отбросило назад, ударило стеной нестерпимого жара, словно взрывной волной. Явственно слышался грозный гул огня, жадные языки пламени вырывались из дверного проема, а все пространство горящей квартиры полыхало с неистовой мощью. Дикий, животный крик ударил по барабанным перепонкам и отозвался в каждой клеточке тела. Страх наполнил сердце, она ощутила отчаяние погибающих людей настолько глубоко и сильно, что сама закричала от боли.

Видение было таким ярким, что не отличалось силой ощущений и эмоций от реальности. На обгорающей стене Наталья увидела большую семейную фотографию в рамке. На ней осталось только изображение совсем маленькой Саши, а ее стоявшие по бокам родители сгорели дотла, и фотография обуглилась, осыпаясь свернувшимися от пламени краями. Огонь заполыхал еще сильнее, гул перешел в ровное мощное гудение, и стены стали рушиться, погребая под своими останками людей.

Обгоревшая до неузнаваемости женщина с пылающими волосами выбросила в окно совершенно не пострадавшего ребенка, и сразу же вслед за этим поднялась сплошная стена огня, отрезавшая мать от оконного проема…

Лицо Натальи исказилось от сильной боли, слезы хлынули из глаз, и, когда она отняла руки от головы девочки, у нее на ладонях вздулись пузыри ожогов. Саша поймала руки Натальи, сжала их в запястьях и, наклонившись, дунула по очереди на ладони. Жуткие пузыри и кровоточащие трещины уменьшились на глазах, а через некоторое время исчезли вовсе.

– Спасибо, милая, – сказала Наталья девочке, – ты умница!

Майор утер выступившие слезы, стесняясь их, как и любой сильный мужчина.

– Сына со снохой огонь взял, а Сашеньку отпустил… Только вот молчит с тех пор моя внучка. И не улыбается…

– Тяжкий это груз, – вздохнула Наталья, – и не каждому взрослому по плечу…

Саша кликнула на клавиатуре компьютера: из принтера медленно выполз рисунок: девочка на фоне горящего дома, окно, окруженное языками пламени, и в нем две фигуры с воздетыми руками – мужская и женская…

Алексей Сеич в силу своего статуса мажордома старался пребывать в курсе всех событий на вверенной ему территории. Он знал, что Дима уехал в университет сдавать экзамен, и очень за него переживал. Старик относился к Сидоркину-младшему как к собственному сыну, тем более что своих детей у него не было. Поэтому, когда Дима буквально ворвался в холл особняка на Рублевке, да еще пнул перед этим тяжелую входную дверь ногой так сильно, что гром пронесся по всему дому, дворецкий понял, что случилось страшное. Он сразу заметил, как расстроен его любимчик, ну просто лица на нем нет.

– Ну как наши успехи, Дмитрий Родионович? – поинтересовался дворецкий, выходя навстречу с сочувственной улыбкой на покрытом морщинами лице.

– Полный облом, Алексей Сеич, – ответил тот, швыряя сумку на диван и садясь рядом с видом вернувшегося домой странника.

– Что ж так-то?

– Новый препод просто зверь какой-то, – неохотно выдавил из себя Дима. – Всех подряд заваливает, да еще и издевается…

Он вдруг заметил, что через перила беломраморной лестницы, ведущей на второй этаж, перевесилась Изольда и, не скрываясь, подслушивает разговор. Дворецкий тоже заметил это, после чего с достоинством ретировался. Дима и не думал его осуждать за отступление на заранее подготовленные позиции. Уж кто-кто, а он сам хорошо знал способности Изольды использовать слухи и сплетни против своих оппонентов…

– Ты не сдал экзамен, Димочка? – Голос мачехи был исполнен печали. – Вот папа-то расстроится… И родители Лены Апулевич тоже…

Изольда медленно спустилась по беломраморной лестнице в холл.

– Да родичам-то Ленкиным какая разница? – Диме не удалось справиться с раздражением. – Их только деньги волнуют…

Он с осуждением посмотрел на Изольду: она не меньше Апулевичей зациклена на денежных делах! Интересно, если бы Родион Сидоркин был скромным служащим в какой-нибудь фирмочке или банке, она бы тоже вышла за него замуж? Вряд ли…

– А я уверена, что их очень даже интересует успеваемость жениха дочери! – продолжала гнуть свою линию Изольда. – Когда ты наберешься здравого смысла? Уже давно пора сделать Леночке предложение! – с нажимом заявила мачеха.

Дима подумал, что она сейчас напомнит, что отец придерживается того же мнения. И она, конечно, сказала это.

– А оно мне надо? – Дима встал, всем своим видом демонстрируя нежелание продолжать разговор, но сильная рука Изольды легла ему на плечо и заставила сесть на диван.

– Как же ты не понимаешь? – проникновенным голосом заговорила она. – Отец Лены сделает все, чтобы обеспечить тебе и ей прекрасную жизнь! – Изольда мечтательно возвела глаза к потолку. – Чем тебе не нравится Леночка? Ну объясни мне… Стильная, красивая, умная, с хорошим вкусом…

– Это еще не повод для женитьбы! – сказал Дима с досадой. – Знаешь, как ее у нас на литфаке зовут? Пуля-дура!

– А ты у нас штык-молодец? – Изольда начала потихоньку терять терпение, и ей все трудней было сдерживать себя, потому что больше всего на свете ей теперь хотелось треснуть Диму по голове этой вот его дурацкой сумкой, которая лежала рядом с ним на диване. – Не смей говорить о ней в таком тоне! Я говорила с Леночкой, она тебя любит и надеется на взаимность. И самое главное, что ее родители не против вашего брака!