Фридл Макарова Елена

49. Родственники

Мы с Павлом получили разрешение на поездку в Прагу. Повидаться с семейством, проводить в Терезин Бедржиха с Йозефой. Я не видела их со дня нашей свадьбы. Старший брат, долговязый, сутулый, с прядью волос, уложенной вокруг большого лба для прикрытия проплешины… «Сдать голову!» Вот ведь придумаешь глупость… Лучше опишу Йозефу. Она узколицая, с утиным носом и такой же походкой.

Странно прощаться с теми, с кем и познакомиться не успел.

Встретимся в Терезине, – утешает меня Йозефа, – и уж там будем держаться вместе, там-то не разъездишься.

Чтобы поцеловать Бедржиха, Аделе приходится вставать на цыпочки. – Весь в отца, – говорит она, утирая слезы тыльной стороной ладони.

Через несколько месяцев мы снова приедем в Прагу – провожать Аделу. Она запакует весь дом в чемоданы и мешки и так от этого устанет, что одна только мысль о том, как она одна дотащит пятьдесят килограмм груза до Терезина, покажется непереносимой. Остальные вещи переедут к Отто, и его жилище превратится в склад. На работе склад и дома склад.

Адела дорогу выдержит. Но каково же будет ее горе, когда ее в Терезине не встретят Бедржих с Йозефой. К тому времени их депортируют в Польшу. Эти сведения она передаст Отто. Значит, и из Терезина можно угодить в Польшу. Осенью Отто получит сообщение, что и Адела в Польше. И, судя по всему, не в Лодзи. Иначе Лизи бы сообщила. От нее мы ежемесячно получаем тридцать слов. Раз от тех, кого отправили из Терезина, не поступает известий, значит, есть и другие места в Польше…

Пока мы едем из Праги в Гронов.

Павел, ну что они пялятся на наши звезды!

Это тебе кажется, на самом деле они от нас отворачиваются.

Мы и они. Не знаю, как бы я вела себя, оказавшись на их месте.

50. Третий переезд

Нас попросили и из этой квартиры. Теперь у нас будет одна комната на чердаке разваленной хибары. Маленькое оконце под самым потолком. Павел предложил повесить гамак, чтобы я могла рисовать небо. Всю мебель мы отдаем Зденке Турковой. Судя по состоянию стен, этот чердак пустовал не одно десятилетие. Нам дали месяц на ремонт и переезд. Но все лучше, чем Терезин.

Дорогая!

Рада, что мы снова встретились на полпути. Если быть до конца откровенной (не преуменьшать того, что чувствую), твоя выдержка, терпение, резкость без злобы, надежность твоей дружбы, тепло твоего сердца сделали твою помощь эффективной.

Иногда мне больно оттого, что ты оставляешь без внимания то, что я тебе пишу в ответ на твои вопросы, с трудом преодолевая себя; речь о моей нынешней позиции по отношению к товарищам. Я знаю, что осложняла этим размолвку, но я вынуждена была определить свою позицию, упорядочить ее, я делала это под твоим давлением, а подобное давление может оказывать только тот, в кого безоговорочно веришь и чувствуешь, что им любим.

В диалоге так не выходит: когда столько тем для обсуждения, живая речь не дает времени справиться с эмоциями.

Надеюсь, что наши отношения будут развиваться и впредь! Знаешь, для меня, как и для тебя, это мост в новую жизнь, я не говорю о грядущем интермеццо.

Часто, когда ничего не получается, я думаю про себя: так тебе и надо, видимо, ты должна лицом к лицу встретиться с самым трудным, и это – оправданные усилия, даже при неудачах. Какой бы страшный клубок противоречивых устремлений ни запутывал меня, я все равно выпутаюсь.

Мы столько всего передумали впрок, что устали и притихли (все, кроме Дивы); постепенно смиряемся с мыслью, что это житье потихоньку умирает и начинается новое. Во всяком случае, я надеюсь стать наконец частичкой твоей творческой жизни, чтобы еще плотней с тобой сблизиться (тем временем нашелся человек, который привезет тебе твои картины).

С белками, кажется, произошло недоразумение. Мне они нужны для растирания красок, а при 4 штуках в месяц это героическое самопожертвование.

Дива приготовила к отправке половину коричневой длинной кофты (троакар) для тебя. Не пугайся, что она мятая, отгладь ее через мокрую тряпку.

«Друг изучает испанский», конечно, не будет готова полностью. Я слишком рассредоточена. Надеюсь, смогу написать тебе еще раз. 1000 объятий и поцелуев, люби меня, твоя Ф.

Хильда попросила сделать ей копию картины, но пока ничего путного из этой затеи не выходит. Копируя собственную вещь, начинаешь ненавидеть ее так, что даже более или менее удачные детали не можешь воспроизвести прилично.

Моя дорогая девочка!

Из-за того, что полотно плохо загрунтовано, испещрено неровностями, Фридл сделала новый грунт, но пока безуспешно. Придется еще поработать. Дальше рисование не продвигается, потому что Фридл под таким впечатлением от побед и флагов, что не в состоянии ничего делать.

Как работа, на что ты живешь? Мы получили квартиру. Я занята упаковкой вещей и переездом, потом уеду за город.

Павел во время отпуска работает в поле. Загорел, похудел и очень доволен. В начале следующей недели приезжает Отто, мне предстоит много готовить. Я поняла, что ты очень загружена работой; надеялась, что ты хоть теперь побываешь в моем загородном доме. В любом случае там есть лишнее спальное место, так что можешь приезжать. В следующий раз вышлю тебе маленький план нашей квартиры, чтобы ты увидела, где ты будешь жить. Огромное спасибо за все! Обнимаю много раз. Целую. С приветом. Вероника.

51. В дождь

Хильда, как всегда, подоспела вовремя. Срок сдачи домашних животных заканчивается через три дня. Хильда надеется, что сможет довезти Юленьку до Маргит. Но уж точно не до Гамбурга, куда она недавно перебралась. Во Франкфурте у нее были приличные соседи, могли бы, если что, присмотреть за Юленькой, в Гамбурге – нет. План нашей квартиры Хильда получить не успела, но я сводила ее полюбоваться на наш чердак. Чтобы знала, где найти нас в случае, если мы тут задержимся.

Моя самая любимая!

Меня все больше одолевают опасения по поводу наших отношений. Для того чтобы не усложнять их, я хотела бы высказать два пожелания: 1. Не давай нам денег, мы в этом не так нуждаемся. Опасно привыкнуть к помощи и принимать ее как должное, такие вещи, увы, происходят незаметно. Говорю о себе, к Павлу это не относится, не только потому, что в этой истории его хата с краю, просто он не такой, как я. Нужда лишает это рассуждение смысла; однако и без нужды это причиняет мне ужасное беспокойство. 2. Если я что-то для тебя значу, веди себя хорошо: заставь себя рано ложиться спать (не пораньше, а именно рано), ты расточаешь все свои силы на нас и не думаешь о себе, это меня пугает. Почему ты так безжалостна к себе? В книге «Врач и больной» есть описание того, как врач должен помогать самому себе.

Сегодня идет дождь, и я жду письма от тебя. Как всегда, пребывание Ланге затмило все вопросы, которые я хотела задать. Мы еще будем черпать силы из этого источника! Только бы он не иссякал! Пожалуйста, когда сможешь, ответь на мои старые письма. Я бы хотела получить фото Юленьки. Многовато всего было, однако тоска не унимается. Множество поцелуев. Ф.

52. Летние мысли

Близится сорок четвертый июль моей жизни. Я люблю лето, тепло, высокие травы, полевые цветы, сладкий запах кашки и клевера, невозможно перечислить все, что я люблю. В июле любовь атакует меня со всех сторон – то голубой змейкой реки, петляющей по крошечной деревеньке с красными крышами в зеленях, то высокими мальвами у белого плетня – глаза, привыкшие рыскать по Гронову, отдыхают здесь на каждой травинке, на каждой зазубринке ребристой коры. Природа вызывает во мне приступ лихорадочного возбуждения, руки дрожат, когда я прикасаюсь к тюбикам с красками, купленными, кстати, на Хильдины деньги.

Последнее лето свободы пало на Ждарки. Главное, тут не надо носить звезду, некому ее предъявлять, разве что надутым индюкам да козам на лугу! Хутор Книтла стоит на вершине горы один-одинешенек, склоны покрыты лесами, и, нарисовавшись, я хожу за ягодами да по грибы. Если нам дан один день… Землянику в банку, грибы в корзинку, чего еще тут желать.

В дождливые дни в поле делать нечего, и мы с Павлом, распивая чаи, читаем по-чешски «Бабушку» Божены Немцовой, чувствительный роман о тяжкой женской доле. За годы совместной жизни скорее Павел продвинулся в немецком, нежели я в чешском. Эльза написала Лауре: «учи Фридл чешскому» – значит, для Терезина это важно. Мне уже удается прочесть полстраницы «Бабушки» без единой запинки.

Я потеряла 8 лет в смысле языка, но кое-что все-таки приобрела. В последнее время, которое для меня как подарок, я особенно рада тому, что могу говорить по-чешски, и надеюсь занять свое место.

Еще я решила сделать Павлу сюрприз – сварить варенье. Вывалила землянику в кастрюлю, поставила на плитку и побежала к госпоже Книтл узнавать, сколько сахару нужно на литровую банку, она сказала – кило. Вернулась, а сахара у нас с гулькин нос. Сюрприз не удался.

Моя любимая!

Я прочитала еще раз книгу «Врач и больной» для того, чтобы проверить себя. В конце концов, пора переходить от сомнений к выводам. Ты для меня ни в коей мере не являешься представителем другой стороны, не знаю, почему ты сделала такое заключение. Напротив, по склонности к самопожертвованию и отсутствию упрямства ты единственная в своем роде.

Я повторяю то, что писала тебе раньше: впитывание предыдущих открытий, появление новых идей и выработка нового «словаря действительности» является естественным результатом смены поколений.

Все, что есть в Новом Завете, можно найти в Ветхом. Это одновременно правда и ложь.

Не обижайся на мои рассуждения. Я с вами, насколько это возможно в теперешних проклятых обстоятельствах. До середины июля Ланге могла бы приехать без затруднений. Целую. Ф.

Моя любимая! Как всегда, следует дополнение. Письмо, написанное давно и отосланное Маргит, такое же разбросанное, как письмо к тебе, но Павел их уже отправил.

Теперь время не для уточнений (что я всегда охотно делаю), а для обобщений, и друзьям должно быть ясно, что лучшего ждать не приходится. Я должна переписать часть книги «Врач и больной», чтобы выбрать оттуда то, что приносит мне успокоение.

Как говорилось когда-то, там, где вы чувствуете себя как дома, там ваше место, там исследуйте, обдумывайте, обучайте. «Дома» не нужно искать какой-то новый язык, здесь все узнаваемо – и слабости, и неприятности, все, что утаивается от чужих.

В тот момент, когда я снова пришла в себя, у меня было такое чувство, что я на своем месте, что я себя понимаю как никогда раньше. «Не следует ни клясться, ни проклинать» – все эти заповеди нашли подтверждение во мне; в точности так же, как было со мной, ребенком, и моим отцом, когда я сказала: таким наше поколение никогда не будет! Теперь-то я понимаю, что поколение моего отца вовсе не было таким жестоким, как мне казалось в детстве. Я просто безумно боялась жестокости, и преднамеренная злость производила на меня несокрушимое впечатление. Точно так же обстоят дела с речью, которая для меня трудна, – я так и не изучила язык (теперь, когда уже поздно, я пытаюсь это исправить).

Между тем благодаря тебе, благодаря доверию, любви и интересу, которые ты во мне пробудила, я приобрела способность говорить, снова научилась владеть языком. Но и благодаря Диве, которая учила меня, и благодаря 6-летнему замужеству, в котором я иногда говорила, иногда молчала, пока не убедилась в том, что это безобразие.

Последние три года дали возможность свободно поразмыслить о многом, что мне очень помогло. Вспомни об этом при случае.

53. Раритеты

Отец с Шарлоттой в Терезине. Отто сказал, что сейчас туда депортируют стариков из Германии и Австрии. Их бригада раз в месяц загружает товарный вагон, который прицепляют к составу. Еврейская община переправляет в Терезин медицинское оборудование и медикаменты – значит, там много больных. Во время погрузки можно положить туда кое-что для своих, на станции Богушовице вагон разгружают наши ребята, все, что найдут, передадут по назначению.

Но это еще не все новости. В Клаусовой синагоге создают центральный еврейский музей, зачем он понадобился нацистам, никто не знает, но Отто с бригадой перетаскивают туда раритеты. Списки составлены какими-то крупными специалистами по иудаике, там и предметы культа, и посуда, и ковры… Людей депортируют, а их вещи выставляют в музее. Кто будет его посещать?

Новая вещность. Именно к этому течению меня впоследствии припишут. Действительно, с вещами творится что-то невероятное. Их отдирают от стен, выносят, как гробы, из дверных проемов, перетаскивают из квартиры в квартиру, перевозят из дома в дом, сдают на сборные пункты, складируют в синагогах, выставляют в музее. Они потеряли почву, потеряли хозяев. Совершенно никчемные вещи кончают жизнь на фабриках по переработке вторсырья. Разумеется, после предварительной сортировки. Они возвращаются туда, откуда взялись, – железо к железу, дерево к дереву, стекло к стеклу…

Говорят, в роскошные или во вполне приличные еврейские квартиры селят офицеров с женами и детьми, и из таких квартир мебель не вывозят. Только предметы еврейского культа, если таковые имелись. Иногда и это оставляют, ведь не всякий немецкий офицер знает, что серебряные кубки предназначены для «ритуальных возлияний», а в маленькой металлической палочке на притолоке двери спрятан миниатюрный свиток торы.

Из вещей моего детства в памяти остался один целлулоидный пупс, которого я в попытке оживить уродовала как могла. Из-за пупса мы и познакомились с Шарлоттой. Сначала ей понравился пупс, потом мой отец. Они поженились, а вот куда девался пупс?

54. Милосердие

29 июля 1942

Дорогая моя! Жаль, что тебя так рассердило мое письмо. Эта форма не мной придумана – писать первую и третью страницы нормально, вторую и четвертую поперек. Но сегодня я купила промокашку. Отныне, если уж кое-кто так придирается, буду переписывать начисто. Посылай мне такое письмо обратно; когда, как в этот раз, ты, не цитируя, ссылаешься на что-то, что я писала, я не понимаю. Отвечу на то, что вспомню. Если письмо случайно сохранилось, пришли его мне. А я пришлю тебе твое (нужное выписала). Объясни подробнее подчеркнутые места; не думаю, что это написано просто в гневе, видимо, эти вещи давно тебе мешают; я только не знаю, к чему они относятся.

Ты слишком много работаешь, что само по себе ужасно, конечно; с другой стороны, можно и позавидовать, что есть так много работы, поэтому я не понимаю твоего отчаяния. Я как раз сейчас читала книгу, где говорится, что нужно уметь распределять силы и не жить на капитал, именуемый здоровьем. Правда, бывают периоды рабочей горячки, их выдерживают, если дело стоит того.

В свое время я разрывалась между работой за кусок хлеба, уроками, беготней, живописью и личной жизнью. Теперь при наличии времени, покоя и многих исполненных желаний плюс большее понимание сути я бы жила иначе.

Чтобы понять, как я к этому пришла, сошлюсь на книги «Человек – судья», «Воскресение» Толстого, «Дело Маурициуса» и «Записки из Мертвого дома»; если ты когда-нибудь на них набредешь, то будешь воспринимать иначе то, что я тебе писала.

Все, что ты придумываешь на тему религии – ад и прочая жуть, – для меня не существует. Либо ты говоришь это, дабы исповедаться, либо в качестве провокации – это тоже своего рода испытание любви к ближнему.

Ты говоришь о форме жизни (Иисус и апостолы). Ни сами они не жили на необитаемом острове, ни их природа не предполагала, что они смогут там жить. (Мастер Экхард: чистая созерцательность есть эгоизм.) Впрочем, каждый из нас живет на том острове, на котором хочет. Самостоятельно отважиться жить без родины может либо отъявленный мазохист, либо тот, у кого в запасе есть другая родина.

Форма сосуществования учеников Иисуса основывается на тех же принципах, которые и мы считаем правильными, но не исходит из одного лишь этого правила. (Жизнь по тем нормам, которые ты описываешь, скорее смахивает на монашество.) Люби ближнего своего, как самого себя, не меряй разными аршинами (первый постулат просто теплее и мягче, но с тем же значением, и грехи караются, совершенные не против Меня (Иисуса), а против Святого Духа). Это и есть вера, но, если, веруя, ты все же сомневаешься, поступай по велению совести. (Пожалуйста, не раздражайся словом «милосердие»; здесь мне следовало бы включить описание понятия «милосердие», что буквально означает «готовность помочь, простить из сострадания».)

Огромное спасибо за бланки для отправки посылок Лизи, мы ими пользуемся и регулярно посылаем. Писать ленивица не пишет (ответ обычно на одно из пяти писем, в этот раз на 2-е), Эльзинко тоже. Если хочешь, мы пошлем Лизи от тебя парочку веселых страниц, пусть повеселится.

Павел поедет, вероятно, на несколько дней в Прагу.

Я нервничаю с тех пор, как услышала, что у вас были гости, и очень недовольна обходными путями нашей переписки. Не будем топить в словах то, что нам и так ясно и что мы друг о друге знаем и без слов. Ты права, нужно помнить о человеческом несовершенстве и судить с поправкой на это.

Человека не утешает, что со временем восприятие притупляется. Что это был бы за материал, если бы он так легко давался? Что до процесса, исторически я его объясняю так: любое политическое движение, приводящее к революции, имеет характерный для него внутренний масштаб (интенсивность, продолжительность), люди же подразделяются на два типа – революционеры и консерваторы. Революционеры – счастливые романтики, консерваторы – брюзгливые реалисты. Массы, живущие надеждой на рай земной, примыкают к первой категории. Они идут за вождем, который не может ошибаться. Ни в чем. Авторитет, на который возложены великие духовные и практические задачи, притязает на непогрешимость. Возникновение культа личности в этой ситуации вполне предсказуемо. Опасность тут даже не столько в принятии неправильных решений, сколько в том, что тиран становится примером для подражания, и все, от бургомистра до завскладом, будут копировать его слова и жесты.

Думать об этом ужасно, особенно если все происходит не в тесном кругу и не под контролем, который мог бы предотвратить или по крайней мере смягчить самое страшное.

Можно ли приобрести репродукцию (открытку или нечто подобное) картины, которую фюрер купил на выставке в 1939, ню (жен.) в шлеме, кажется; аллегорич. фигура. Здесь интересуются нынешним немецким искусством. Если да, пришли 1–2 самых дешевых.

Шарлотта и Симон уехали. Он ужасно слаб. Жду почту. Боюсь, придется ждать долго.

Еще раз огромное спасибо за книги. Хотела бы и могла бы читать день и ночь. Но нужно время, чтобы ко всему приготовиться.

Много раз целую. О нас рассказывать нечего. Мы живем очень хорошо. Павел тощий, но бодрый и читает здорово! Понимаешь ли ты, что мы уже замечательно читаем по-чешски, и тебе надо выучить!

55. Советский рай

Я полощу рот раствором ромашки и выплевываю кровавую воду. Десны опухшие, зубы враскоряку. Безумный вид. Особенно когда улыбаюсь. Может, у Павла появилась в Праге любовница? Зачем он уехал? Что, если его схватят на улице и отправят неизвестно куда? После убийства Гейдриха евреев отлавливали на улице и отправляли штрафным транспортом. Никто из них не попал в Терезин, сказал Отто.

Я сижу за столом, стиснув зубы, пытаюсь читать про врача и больного. Строчки прыгают, предложения расплываются. Спесивые индюки прохаживаются мимо окон, смотрят искоса. Стоит насыпать проса в миску, спеси как не бывало. Головы долу!

Индюков порадовать нечем – просо кончилось. Но можно порадовать себя – прогулкой в Наход. Час туда, полтора обратно. Убивать время жалко. Но без толку смотреть в книгу – еще хуже. Я кутаюсь в шерстяной платок. Старуха.

Предзакатный ветер дует в спину. Шумят деревья, стелется дорога – жизнь идет. И Павел идет навстречу, в руках сумки, за плечами Хильдин рюкзак.

Слава Богу, ты в порядке, – говорит он, – почему-то на обратном пути меня разобрала такая тревога…

Скорее всего, мы оба сошли с ума.

Шпикачки от Отто! Мы разводим костер, кидаем в него сухие сосновые шишки, они трещат и искрятся, как бенгальские огни. Сардельки разбухают на глазах, вот-вот лопнут.

Павел заливает горящие угли водой из ведра, и мы, пригибая головы, забираемся с едой в наши хоромы. Потолки в хлеву нормальные, только дверь низкая.

Я поворачиваю вентиль на керосиновой лампе, и комната наполняется светом. Павел приносит из кухни тарелки, вилки, ножи, стаканы и салфетки, выставляет на стол две бутылки пива и рогалики.

Какое блаженство – наесться досыта, и не абы чем. Видя, как я тщательно вытираю тарелку хлебом, Павел достает из рюкзака булочки с маком, целый пакет.

Ты встречался с принцессиными родителями?

Нет. Это Мария для тебя испекла. И еще она послала лично тебе жасминовый чай. Я и не знал, что ты его любишь. Видишь, не зря в столицу ездил!

Ну и как столица?

Лучше не спрашивай. Немцы да бледные перепуганные чехи. Наших на улице не видно, разве что в еврейском квартале. Хотя примерно четверть пражских евреев еще ждут своей очереди, живут как одичалые, никуда не ходят.

А куда там можно ходить?

Например, на выставки. В Народном музее – «Великая Германия», в Художественно-промышленном – немецкая мода… Вход свободный, очередей нет. Зато в галерею современного искусства народ валит валом.

Что же там дают?

«Советский рай»!

Это тот самый зал, около Академии художеств? У Стромовского парка? Там, где живут огромные старые вязы с переплетающимися корнями? Ты был там, ты их видел?

Фридл, я хоть и не одичалый, но еврей. На Стромовке чуть ли не на каждом углу стоит щит с предупредительной надписью: «Евреям вход запрещен». Однако триста тысяч расово чистых посетили «Советский рай» за один месяц. Экспозцию привезли из Берлина. Это я прочел в газете. Каталог привез. Завтра покажу.

Почему не сегодня?

Потому что на сегодня у меня другие планы.

Какие?

Спать.

Спи, а я посмотрю картинки. Там есть картинки?

Есть, там все есть… – бормочет Павел, уплывая в сон.

Расстрельная камера в подвале ГПУ.

«За железной дверью этой камеры смерти, по показаниям одного попавшего в плен комиссара, были расстреляны ГПУ за шесть лет почти 5000 человек.

Камера облицована кафелем. Приговоренных к смерти заводят внутрь и убивают выстрелом в затылок. Труп оттаскивают в сторону, шлангом смывают кровь с кафеля, вентилятор обеспечивает свежий воздух, чтобы следующий приговоренный не потерял сознание от запаха крови; он должен до последней минуты оставаться в сознании.

В другой камере, еще более тесной, выбивают признания; в ней заключенные вынуждены часами стоять на коленях. Если они выпрямляются, то ударяются о потолок, звучит сирена и включается прожектор, который светит им прямо в глаза. Если они садятся на узкое сиденье, то получают удар электрическим током, который заставляет их снова вскочить. Деревянный шип у двери постоянно давит заключенному в живот.

Однако самый жестокий инструмент террора ГПУ – это лагеря, где гибнут миллионы невинных людей.

Все начинается с доноса, часто внутри собственной семьи; ночью ГПУ стучит в дверь и забирает жертву. У человека, изнуренного бесчисленными допросами, с помощью пыток выбывают признание. Вне зависимости от приговора его отправляют в лагерь.

В лагере заключенных набивают в тесные бараки. За малейшее нарушение накладываются ужасные наказания, например заключение в темную ледяную камеру. Постоянное перенапряжение сил, недостаток еды и отсутствие медицинской помощи приводят к тяжелым заболеваниям. Больной заключенный переводится на голодную норму, чтобы ускорить смерть; неполноценная рабочая сила ГПУ не интересует, она подлежит быстрому устранению».

Какой ужас…

А Павел спит себе. Наверное, он этого не читал.

«Еврей Маркс-Мордехай изобретатель марксизма. Нынешнее Советское государство есть не что иное, как практическая реализация еврейского изобретения.

Между обоими историческими фактами лежит собственно большевистская революция, с помощью которой еврейство истребило лучшие силы Востока, чтобы стать абсолютным властителем региона, опираясь на который оно надеялось со временем достичь мирового господства. Для этого надо было, чтобы в 1917–1921 гг., по данным ГПУ, около двух миллионов человек погибли от рук палачей.

Однако непосредственным следствием этой революции были периоды ужасного голода, потребовавшего между 1917–1934 гг. 19 миллионов жертв. Всего вследствие развязанной евреями революции потеряли свои жизни более 21 миллиона человек.

Еврейский большевизм использовал полученные в свое распоряжение богатства для создания армии, которая и осуществила тотальную революцию. Население евреев не волновало, оно должно прозябать в нищете.

Тот, кто будет искать виновных, обязательно повсюду наткнется на евреев. Разве не показательно, что слово “антисемит” в Советском государстве числится одним из самых тяжелых обвинений?

Один взгляд на статистику евреизации высших государственных ведомств Советского Союза все объясняет. Едва ли не все министерства, называющиеся согласно большевистской терминологии “народные комиссариаты”, управляются почти исключительно евреями.

Тем, что Советское государство есть порождение еврейства, легко объяснить и жестокую эксплуатацию рабочей энергии населения, которое безжалостно приносится в жертву целям еврейской мировой революции».

Кто подарил тебе это сокровище? – спрашиваю я Павла, и он отвечает, не открывая глаз:

Чешские друзья.

Что еще за чешские друзья?

Павел просыпается, смотрит на меня из-под локтя.

Мы с Отто помогли им проявить кое-какие снимки в еврейской общине.

Что же они думают про «Советский рай»?

Что это немецкая агитка.

Агитка? Но там же фотографии, документы, что может быть правдивей?

Фридл, ну что ты, на самом деле, мои друзья-чехи не дураки и не антисемиты. Они помогают сопротивлению. Наш народ для немцев уже не существует.

Наш – это какой?

Чешский, какой еще.

В Терезине Павел будет членом чешской подпольной организации, состоящей, понятно, из евреев. Смысл ее деятельности мне так и остался неясен. А я буду заниматься рисованием с мальчиками, чьих отцов расстреляли в Берлине у них на глазах. За попытку сорвать выставку «Советский рай».

«Я сплю на досках при свете свечном.

Но время придет, и увижу в упор,

Что был я всего лишь маленьким существом,

Таким же крохотным, как этот хор

Из тридцати тысяч жизней,

Замолкших тут.

Однажды воскреснут на милой Стромовке они,

Поднимут холодные веки,

Глянут во все глаза на текущие дни

И снова уснут

Навеки».

Госпожа Брандейсова, вам нравятся мои стихи?

С Ганушем Гахенбургом мы встретимся скоро. Но не «там, вдалеке, где детство уснуло сладко на узеньких тропках Стромовского парка…», а в детском доме для мальчиков.

Павел, проснись, – трясу я его за плечи, но он не шевелится. – Павел!

Что случилось? – спрашивает он, не открывая глаз.

В том-то и дело, что ничего.

Так это же хорошо, когда ничего не случается. По крайней мере, ничего плохого.

Надоело мне все! И еще эти индюки…

Тогда едем в Гронов. Увидишь людей, запросишься к индюкам.

56. Без Павла

На подходе к дому нас остановил полицейский с повесткой в руках. «Павел Брандейс? Распишитесь о получении».

Трудовой лагерь. В шесть утра быть с вещами на перроне.

Когда?

Завтра.

А если бы мы остались в Ждарках? Кто бы нашел нас на этом богом забытом хуторе? Книтлы могли бы сдать нас, но вряд ли. Если бы за нами не пришли, они бы не стали доносить.

Павел побежал на почту звонить Отто, может, тот что-то знает о трудовых лагерях.

Вернулся успокоенный. Да, они существуют, чуть ли не повсеместно. Следует подчиниться. Иначе отправят в Дахау.

Мы упаковали большой Хильдин рюкзак.

Ранним утром бригада собралась на перроне. Немцев не было, зато был очень грубый еврейский начальник.

Жены и дети собрались у вагона. Зольцнер тоже едет. Что будет делать там этот белоручка? Зачем-то явилась госпожа Фукс. Наверное, чтобы пережить драму расставания. Ей и расставаться не с кем.

2. IX.1942

Моя дорогая!

Пишу это письмо, когда все в доме ждут тебя. Мне стало слишком поздно известно, что такое невроз, как он проявляется; так что здесь мы обе в одинаковом положении. Вообще за эту неделю произошло достаточно событий, чтобы вызвать невроз; но, с другой стороны, много любви: ведь ты нам так нужна.

Я бесконечно расстроена, встревожена и стараюсь собрать все необходимое, но не могу найти того, что нужно. Для Павла начинается очень серьезный этап, очень важно ему помочь.

Отсутствие красок оказалось настоящим спасением, я могла бы часами истязать себя. Резьба по тарелкам идет хорошо, но я не могу найти подходящего материала. Непонятно, почему стало опять хуже с глазами.

Любопытно наблюдать за собой, какие пути выбирают любовь или предпочтение, чтобы утвердиться в человеке. Почему во мне присутствует бесконечное желание, чтобы ты узнала, как я тебя люблю. Доказательством может служить то, что при любых обстоятельствах я всегда говорю с тобой.

Павла я не хочу сбивать с пути. Он должен его пройти. Эти дни прояснили ему происходящее гораздо ярче, в том числе и то, что касается бюрократии, все это не оставляет места для иллюзий.

Прощай, любовь моя. Ты мне, пожалуйста, не печалься и не говори больше о внезапной смерти. Ты мне живи! Друзьям нужно верить больше, чем себе. Твоя Ф.

23.9.42

Моя дорогая!

Считается, что ребенку нужно сломать куклу, дабы увидеть внутри опилки; подобная связь существует и между врачом и больным; для больной, каковой ты меня считаешь, она становится действенной лишь в том случае, если врач уверен, что такое вмешательство принесет успех и что он получит от больной столько, сколько сам ей дал. Сравнение с ребенком и больным не случайно пришло мне на ум.

Но это не означает, что я своим положением стремлюсь вызвать в тебе жалость и сострадание, хотя правда и то, что ищу сочувствия. Я понимаю, что двое, как бы им этого ни хотелось, не могут одновременно проходить похожие этапы, и ты не обязана читать то, что меня в настоящий момент занимает; расстояние накладывает тяжкое вето. Все же, если удастся, прочти пару тоненьких книжек Кьеркегора, не пожалеешь. Охотно верю, что биография Казановы тебе интересна, я тоже рада книгам, которые отвлекают.

Любимых надо любить без влюбленности.

Что до моего чувства вины по отношению к Диве, мне кажется, я перебрала, не знала меры, слишком уж опекала, за что и получаю. Когда мне удается загнать чувства вглубь, то все в порядке. Стараюсь как могу; но знаешь, постоянно контролировать себя невозможно; когда пытаешься искусственно поддерживать атмосферу любви только лишь потому, что она необходима другой стороне, это плохо кончается.

С одной мучительной историей я справилась, но как быть дальше, не знаю. Без гроша за душой и без материальной поддержки я ничего, или почти ничего, не смогу сделать. Если бы ты могла что-то найти, это было бы чудом.

Павел вернулся с лесоповала. Он упал на какой-то сук и сломал ребро. Съев все хлебные запасы и выпив несколько чашек сладкого чая, он успокоился. Оказывается, вчера ему не дали ужина, потому что он опоздал. С такой болью в груди он не мог быстро дойти до столовой.

Почему же с тобой не поделились?

Я бы так поступил, другие нет.

А ты пытался попросить?

Нет.

Почему?

Мне было неловко.

Дорогая Хильда!

Павел пять дней пробыл дома. Его отпустили, потому что он повредил ребро и сильно поранил локоть. Вдобавок он расчихался, что причиняет ему жуткую боль. Но теперь все равно уехал. Надеюсь, он со всем справится.

Последние две недели занимаюсь усовершенствованием квартиры; устроила при этом несколько весьма полезных скандалов и сейчас уставшая, но довольная. Комната очень хороша.

Нечто весьма странное! Я сделала 3 рисунка по Адорно. Разгадка картин Клее многое прояснила для меня в искусстве.

Деньги были неожиданны и очень вовремя. Павел тебе напишет, но он в плохом состоянии. А я выплываю! Обычно волнения действуют на меня сильней, чем на Павла. Но так было раньше, теперь и волнения к лучшему.

Целую тебя крепко!!!

Прошу хвалить меня каждый раз, когда я ставлю дату в письме!

Долгий сентябрь. Кроме нас, практически все уже там. Даже не знаю, рада ли я отсрочке. По стандартным открыткам в тридцать слов трудно понять, что там происходит. Отто до нас никак не доберется – с утра до вечера он занят с экспонатами в еврейском музее. Даже про день рождения брата забыл.

Зато Хильда не забыла. Приехала – а Павла нет дома. По письмам она так и не поняла, что Павла отправили в трудовой лагерь.