Употреблено Кроненберг Дэвид

12

Наоми боялась все больше, и страх сближал ее с Ари, она почти сливалась с ним, переставала быть самой собой. Вибрации этого страха перед похитителями – агентами КНДР (которые могли маскироваться под энтомологов или аудиологов), видимо, передавались ей от профессора, а от нее обратно ему. Однако слияние с Аростеги могло принести и кой-какую практическую пользу. Флешка оказалась запароленной, и, чтобы разгадать пароль, Наоми требовалось стать Аростеги. Два дня после визита Элке Наоми под микроскопом изучала электронные устройства профессора, но ни одно из них не было защищено даже простейшим паролем. Она прошерстила приложение “Контакты” на его компьютере, электронную почту, рабочий стол, захламленный разнокалиберными значками фотографий (в том числе в 3D, хотя 3D-очков, необходимых для их просмотра, Наоми так и не нашла), иконками папок, обложек журналов, файлов PDF с инструкциями и прочей технической информацией. Она прочесала все сайты, всплывавшие в истории просмотров браузера Safari, пытаясь найти хоть какую-нибудь подсказку насчет пароля от флешки. Исследовала все закоулки старенького “Макбука Про” Аростеги, куда до сих пор и не думала заходить, нашла пароль от дисковой утилиты, от FileVault, ключи восстановления, изучила приложение Keychain Access, предназначенное для хранения всех когда-либо вводившихся паролей. Наоми читала форумы, где писали о защите компьютерных данных, в результате ей удалось добыть несколько паролей, которые профессор использовал для входа на различные сайты, посвященные политике и философии, хотя фаталист Аростеги, по-видимому, беззаботно и даже презрительно относился к тому, чтобы защищать какие бы то ни было данные, и привлекал тучи вирусов и разнообразных сетевых мошенников, готовых сокрушить его, уничтожить компьютер и всю прошлую жизнь профессора, оставить его голым и босым, каким он представал перед Наоми не единожды.

Ясное дело, выйти из дому Наоми не могла. Нельзя было рисковать и самой идти в лапы агентам, которые схватят ее и увезут в Корейскую Народную Демократическую Республику, упекут в один из безвестных гулагов, в концентрационный лагерь, в тюремную камеру и оставят гнить там, пока юное божество Ким Чен Ын матереет и входит в возраст, пестуемый придворными философами Аристидом и Селестиной Аростеги, и не подозревающими, что она, Наоми, находится рядом. Конечно, предполагать такой сценарий смешно, понимала Наоми, но мысль об этом не давала ей покоя, шевелилась внутри, как живое существо, от нее невозможно было отделаться, поэтому, случайно наткнувшись на роскошную официальную веб-страницу Демократической Народной Республики Корея (так государство называлось на сайте, обнаруженном Наоми в истории просмотров браузера Ари, на который профессор заходил много раз, что напугало ее еще больше), она захлопнула крышку ноутбука и отскочила: вдруг веб-страничка поможет выследить ее, передаст координаты ее местонахождения в Токио напрямую беспощадным энтомологам, и тогда они придут, вышибут дверь, а потом затолкают Наоми в ожидающую на улице “ауди”, завяжут глаза, накачают чем-нибудь и в конце концов уничтожат бесследно. Столь изощренная паранойя, очевидно, развилась из-за недостатка белка, ведь три дня из четырех, прошедших после исчезновения Ари, Наоми питалась исключительно пустой лапшой быстрого приготовления – больше ничего съедобного в доме не осталось, а бутылочку соевого соуса Наоми извела в первый же день.

В ванной ей в голову пришло, что флешку мог запаролить кто-то другой, не Ари. Наоми расстроилась и уже подумала, что придется ехать в Париж, просить помощи Эрве Блумквиста, которого Элке окрестила компьютерным гением и у которого были свои причины помочь ей раскрыть загадку судьбы Селестины. А были ли они? Ведь, может, Тина все-таки мертва и Эрве каким-то образом замешан – в самом убийстве или в сокрытии улик. Словом, предприятие это рискованное. Наоми расстроилась еще больше. Она открыла баночку, где, по-видимому, впопыхах спрятали флешку, опустила туда палец и нанесла немного крема себе на щеки, горячие, сухие, зудевшие, как и все ее тело. А потом ввела в строку пароля kanebomoistagewcold, и флешка преспокойненько открылась с приятным звуковым эффектом – металлическим щелчком замка; выскочивший на рабочем столе значок назывался La mort de Celestine[35].

Провокационное название, ничего не скажешь. Почему Ари дал флешке такое имя? Селестина и вправду мертва или он просто иронизировал, имея в виду инсценировку убийства? И сам ли Ари так назвал флешку или кто-то другой? В корне Наоми обнаружила две папки – “Видео” и “Фото”. В папке с видео лежал тяжелый файл в формате QuickTime под названием “Посторонним вход воспрещен”. Он не был защищен паролем и, когда Наоми дважды ударила пальцем по трекпаду, открылся в QuickTime Player на каком-то непонятном кадре, абстрактной картинке в духе Ротко; потом Наоми нажала на треугольную кнопку воспроизведения и поняла, что это шрам на груди Селестины, оставшийся после мастэктомии, а затем камера отъехала, и в кадре появилась сама Селестина, позировавшая спокойно, серьезно, словно находилась в кабинете маммолога. Увидев шрам, Наоми ощутила всплеск адреналина – во-первых, изувеченное тело Селестины ее шокировало, а во-вторых, наличие шрама подтверждало, что исповедь Ари, во всяком случае финальная ее часть, – правда, хотя поводом для ампутации мог быть, конечно, и рак, а не апотемнофилические галлюцинации о жужжащем рое насекомых, угнездившихся в молочной железе. Камера переместилась к правому боку Тины, тогда она взяла уцелевшую грудь обеими руками и поднесла к объективу, сжимая, пальпируя со знанием дела и демонстрируя набухший сосок. Съемка по-прежнему велась с очень близкого расстояния, поэтому понять, где лежит Селестина и лежит ли она вообще, было невозможно, ведь она держала грудь в руках, нейтрализуя таким образом силу тяжести; камера задержалась еще на лице, потом двинулась вдоль тела Селестины, прошлась по лишь слегка выпуклому животу, наконец, достигла редеющих зарослей на лобке, тронутых сединой, и здесь остановилась, а Тина тем временем медленно разворачивала бедра к объективу. По крупному плану волос на лобке, особенно когда камера двигалась, Наоми оценила, что битрейт видео сносный, вероятно, формат AVCHD с потоком 24 мегабита в секунду. Цветность тоже хорошая – дневной свет, по-видимому, проникал в комнату из окна, расположенного справа, и кожа Селестины была нормального, естественного оттенка, без желтизны, какую дает электрическое освещение.

Наконец камера отъехала, вернее, медленно отплыла, и Наоми увидела, что Селестина лежит, но не на постели, а на разделочном столе, установленном на антресолях под балками массивного деревянного потолка. По форме и размеру этих балок из щербатого дуба, покрытого белым лаком, можно было заключить, что постройка старинная, вероятно, средневековая, то есть съемка, скорее всего, велась в помещении, располагавшемся в парижском еврейском квартале Маре. Значит, дело происходило не в квартире Аростеги. Наблюдая за Селестиной, которая лежала раздетой на неструганом разделочном столе и, по-видимому, чувствовала себя вполне комфортно, Наоми смутилась: она-то после мастэктомии ни за что не позволила бы фотографировать себя обнаженной, а тем более не стала бы выставлять на всеобщее обозрение шрам.

В кадре появился голый тонкобедрый парень – Наоми сразу узнала Эрве, еще до того, как он подошел к столу с краю и погрузил свой кривой пенис в рот невозмутимой, покладистой Селестины. В руке молодой человек держал какое-то металлическое устройство серебристо-голубого цвета с черным кабелем, похожее на бластер из научно-фантастических фильмов пятидесятых годов. Мышцы руки у Эрве напряглись – видно, загадочное приспособление немало весило. Вошедшую в кадр справа обнаженную молодую женщину Наоми узнала не сразу, даже когда та опустилась на колени во главе стола и принялась целовать и лизать шрам Селестины, а левую мускулистую руку вытянула и зарылась пальцами в волосы на ее лобке. Только когда камера приблизилась и сняла женщину снизу крупным планом, Наоми рассмотрела Чейз Ройфе, звезду торонтского портфолио Натана, и кой-какие детали головоломки встали на свои места.

Но не все. Эта довольно прозаичная сексуальная игра, напоминавшая скорее светский ритуал, чем разнузданную оргию, длилась не больше минуты, затем Эрве отошел от Селестины и стал возиться с бластером, нажимая на многочисленные кнопки. Чейз тоже отделилась от Селестины, которая, видимо, поняла, что пришло время позировать – для 3D-съемки, как показалось Наоми. Тина отбросила назад свои седые волосы и расстелила их так, чтобы они красиво ниспадали со столешницы. Потом рассмеялась и улеглась в неестественной, изломанной позе. Чейз помогала ей – поправляла, располагала под нужным углом асимметрично согнутые ноги, растопыренные пальцы, вывернутые руки, выгнутую шею. Наоми пришло в голову, что Селестина изображает истерзанный труп для фильма ужасов студии Hammer шестидесятых годов.

Чейз отошла и наблюдала, как Эрве, нажав спусковой крючок на рукоятке бластера, начал водить лазером над телом Селестины; из двух шарообразных, похожих на космические капсулы головок устройства выходили красные лучи и образовывали прицельную сетку, которая волнообразно двигалась по изгибам тела Селестины, словно призрачный скат по неровному морскому дну. Эрве легко касался Селестины лучом, тщательно распыляя на каждый сантиметр ее тела свет, как краску из пульверизатора, а она старалась сохранять прежнее положение, но живот ее сжимался от смеха, потому что за кадром, видимо, шутили и отпускали замечания – Наоми их не слышала. Камера плавно двигалась вокруг троицы, приблизилась, следуя за лазерным лучом, затем поднялась к лицу Чейз, смотревшей на Селестину со сладострастной нежностью, с восторгом и удивлением. Улучив момент, оператор показал крепкие груди Чейз с набухшими сосками, лобок, заросший русыми волосами – не выбритый в соответствии с последними незрелыми тенденциями порномоды, которая так не нравилась Наоми; если не видеть лиц, молодых людей вполне можно было бы принять за брата и сестру – тело Чейз казалось женской версией подтянутого тела велосипедиста Эрве. Чейз закрыла Селестине глаза, словно покойнице, а затем Эрве навел луч лазерного сканера на ее лицо, и тут видео внезапно оборвалось. Наоми сомневалась, что снимал Аростеги (оператор так уверенно двигался и выстраивал композицию кадра), однако он наверняка находился рядом, наблюдал и руководил.

В итоге видео ее разочаровало. Занимались ли они любовью вчетвером после, закончив сканирование, цель которого оставалась неясной? Вот на что интересно было бы посмотреть. Факт интимной связи Чейз с Эрве и Аростеги подтвердился, это важно, – значит, совершить заманчивое путешествие в Торонто, в гости к Ройфе, необходимо. Стало ясно: диковинная психологическая травма Чейз связана со смертью Селестины Аростеги; оральный аспект, отвращение к французскому языку, нанесение увечий себе самой, поедание собственной плоти – все сходится. Наоми закрыла QuickTime Player и, дважды ударив по трекпаду, открыла папку “Фото”, где оказалось еще две папки: Celestine est morte[36]и Des photos pour M. Vernier[37].

В папке “Смерть Селестины” Наоми обнаружила 147 файлов в формате JPEG и решила сразу же закачать их в Lightroom, чтобы упорядочить и присовокупить к остальным фотографиям, накопившимся в процессе работы. Когда значки отобразились в папке импорта, она увидела, что все фотографии черно-белые и качество их специально ухудшено – они “состарены”, как снимки, сделанные “хипстаматиком”: высококонтрастные, виньетированные, с цифровым зерном, создающим эффект 35-миллиметровой панхроматической пленки Kodak Professional Tri-X для быстрой съемки, которую раньше использовали газетные фоторепортеры и журналисты-документалисты. Встроенная вспышка давала резкий свет, как на сделанных на месте преступления фотографиях знаменитого репортера криминальной хроники сороковых годов Уиджи, работавшего с камерой Speed Graphic и импульсной лампой-вспышкой; Наоми пришло в голову, что придать снимкам некоторое сходство с историческими фотографиями криминальной хроники пытались, чтобы они выглядели столь же подлинными, – теперь, когда загрузка завершилась и Наоми просмотрела их в полноэкранном режиме в “Библиотеке” Lightroom, ей стало очевидно: снимки художественные, постановочные, рассчитанные на определенный эффект, и это смутило ее даже больше, чем само содержание фотографий.

Декорации изменились – действие происходило не в мастерской на антресольном этаже, а в уже знакомой квартире Аростеги – почти такой Наоми и запомнила ее по многочисленным роликам с интервью. Подборка фотографий рассказывала следующее. Селестина мертва, тело ее расчленено – точно как на фотографиях, сделанных полицейскими на месте преступления, – части этого самого тела разбросаны по квартире, туловище лежит на диване. Эрве, Чейз и сам Аростеги – дойдя до общих планов, где мебель и прочие предметы обстановки уже не скрывали их тел, Наоми увидела, что они совершенно голые, – по очереди откусывают кусочки от ее бедер, боков, плеч, живота, однако втроем в кадре не показываются, видимо, функцию фотографа тоже берут на себя по очереди. Кровь капает из их ртов, а также из ранок на теле Селестины в местах укусов, их лица – лица зомби – пусты, но при этом выражают некое первобытное удовольствие и деловитость, как морды животных за едой. Отрезанная голова Селестины – волосы откинуты назад, как на видео, но не расправлены, чтоб видно было зверски вскрытую и выскобленную черепную коробку, – стоит на столике рядом со старым телевизором Loewe, наблюдая за жуткой троицей полузакрытыми глазами (мозги Селестины лежат в кухне, на сушилке – это выясняется позже). Но вот что – по известной одной Наоми причине – шокирует больше всего: в начале действа обе груди Селестины целехоньки, а после того, как каждый из трех ртов прикладывается к левой груди, яростно вгрызаясь в нее, разрывая зубами и пережевывая на камеру, на этом месте остается округлая кровоточащая рана с рваными краями – и никакой мастэктомии, никакого аккуратного шва. Правая грудь, тоже искусанная, однако остается на месте.

Без вести пропавшая грудь. Наоми, как одержимая, изучала тело и лицо Аростеги на каждом фото в надежде увидеть хоть намек на озорную шутку, розыгрыш, театральное представление, перформанс. Хотела, чтоб он как-нибудь послал ей месседж примерно следующего содержания: “Историю с мастэктомией и венгерским хирургом я придумал для тебя. Этого не было. А вот сейчас ты видишь, как происходило дело. Мы, три людоеда, сожрали грудь Селестины”. Но ничего Наоми не увидела, только торжественные лица Чейз, Эрве и Аростеги, будто совершавших некий ритуал. Наблюдая голого Аростеги в таких обстоятельствах, Наоми протрезвела, ощутила эффект отстранения по Брехту: это тело, мощное, полное, монументальное, с покатыми плечами, казалось таким родным, что она почти чувствовала его вес, чувствовала зубы Ари, кусающие ее плечо, но все же он был для нее совсем далеким, совсем чужим. Тело Селестины на видео напомнило Наоми известные фотографии обнаженной Симоны де Бовуар, которую американский фотограф Арт Шей снимал в чикагской квартире, в ванной. У обеих красивые, подтянутые ягодицы, тяжеловатые бедра и чуть дряблая кожа под коленями, тонкая талия, хотя грудь у Селестины полнее, и еще Наоми никогда не видела снимков Бовуар с распущенными волосами (даже в чикагской ванной, сразу после душа, Симона встала на высокие каблуки и собрала волосы в тугой пучок). А может, Наоми и преувеличивала сходство, на самом же деле этих женщин связывало другое – обе соблазняли студентов, что даже в те дополиткорректные времена считалось весьма предосудительным, поэтому Бовуар и ее вечный президент Жан-Поль Сартр заслужили дурную славу. Фотографий обнаженного Сартра, крошечного, похожего на жабу, Наоми никогда не видела.

Разгадать зловещий смысл третьей папки под названием “Фотографии для Вернье” можно было и не открывая ее: вероятно, Аростеги, а может, Эрве и Чейз тоже вступили в сговор с префектом полиции Огюстом Вернье и посылали ему фотографии с места своего преступления – так оно и оказалось. На девяти снимках в формате JPEG, содержавшихся в этой папке (цветных и без коварных хипстаматических эффектов), троица уже исчезла из квартиры, оставив несчастный расчлененный труп Селестины в одиночестве. Наоми проверила видеофайлы и фотографии с места преступления, которые были у нее до этого, и удостоверилась, что только эти девять снимков полиция и пресса и выставляют в качестве доказательств убийства Селестины Аростеги; сами полицейские ничего не фотографировали, и Наоми стало интересно, а обнаружила ли полиция собственно тело, или у нее есть только снимки, сделанные неизвестным преступником или преступниками. Только ли эти снимки и исчезновение Селестины заставили префектуру возбудить дело, или нашлись какие-нибудь материальные улики? Видели ли полицейские фотографии из подборки “Смерть Селестины”? По названию папки для Вернье можно заключить, что нет. Если бы они их видели, то, конечно, взяли бы Эрве и допросили, а может, и попытались бы добиться экстрадиции Чейз Ройфе. Зачем же тогда сделали те фотографии? Не с целью ли шантажа? А кто тогда шантажист?

Наоми думала, как славно было бы устроить беседу с Вернье с глазу на глаз, да еще увязать это с путешествием в Торонто, где она проведет собственное тайное расследование в отношении Чейз Ройфе, и тут ноутбук завибрировал, забулькал скайп – такой звук могла, наверное, издавать какая-нибудь страшная инопланетная рыба. Наоми дернулась от неожиданности вместе с ноутбуком и даже не сразу поняла, что случилось: так далеко она витала. Скайп был включен на всякий случай – вдруг Ари выйдет на связь, но звонил Натан. Наоми навела курсор на зеленую кнопку “Ответить”, ударила по трекпаду и тут же увидела весьма обеспокоенное лицо Натана, сидевшего в спальне в подвальном этаже торонтского дома Ройфе.

– Я тебя не вижу, – сказал он.

По умолчанию видео не было подключено. Наоми пододвинула курсор к иконке видеокамеры, перечеркнутой красной чертой, но нанести решающий удар по трекпаду так и не смогла.

– Не нужно сейчас на меня смотреть. – Слова ее звучали отрывисто и словно цеплялись за зубы – Наоми не разговаривала несколько дней. Натан выглядел расстроенным и угрюмым (хотя, может, ей так показалось из-за плохой картинки – связь-то неважная), голос его не синхронизировался с изображением, и от этого внезапная острая боль, которую Наоми ощутила сразу же, увидев Натана – ведь они так давно не виделись и она так давно была одна, – почему-то усиливалась. Она боялась включить видео, боялась маленькой рамочки в нижнем правом углу окошка скайпа, ведь там ее разглядит не только Натан, но и она сама. Наоми не сомневалась, что в этой рамочке появится растрепанный и совершенно растерянный Аростеги в женском обличье, настолько она слилась с ним мысленно. Она не испытывала чувства вины за интрижку с Ари, памятуя о похождениях Натана в Венгрии, но ощущала, что за последние дни пропиталась запахом секса – он укутывал ее, тянулся за ней шлейфом, словно аромат духов, – и Натан непременно его учует, как только увидит ее. А Наоми не хотелось причинять ему боль, по крайней мере сейчас.

– Но почему, Оми? Почему не нужно?

Изображение Натана морщилось и шло полосами, но Наоми увидела, что он опечален, хоть и старается это скрыть, и огорчилась сама.

– Ты разрешишь мне приехать в Торонто? Организуем плодотворное сотрудничество?

Наоми говорила тоненьким, детским голоском, и ее неслыханно смиренный тон очень обеспокоил Натана.

– Что значит “разрешишь”? Ты так никогда не говорила. В чем дело? У тебя неприятности? Хочешь, я приеду? Я приеду, ты же знаешь. Только скажи.

– Просто не хочу отнимать твой хлеб и все такое. У вас там с Ройфе свои дела. Вдруг я тебе помешаю?

– Я очень хочу, чтобы ты приехала. Ты мне нисколько не помешаешь. Так что там про плодотворное сотрудничество? Ты имеешь в виду связь между Чейз Ройфе и твоими французскими философами?

– Да, именно об этом. Она может кое-что знать. Я в тупике, короче. Не знаю даже. Похоже на то.

– Голос у тебя совсем убитый. С тобой все в порядке? Ты здорова? Дай посмотрю на тебя.

Натан подумал, может быть, Аростеги жестоко обращался с Наоми или даже склонил ее к какому-нибудь извращенному садомазохистскому сексу, и теперь она не может работать, и голос у нее тоненький, как у маленькой девочки, тоже поэтому. Он прикрыл глаза на несколько секунд, вообразив, что, когда откроет их, в окошке скайпа выплывает лицо Наоми, избитое, в синяках, со сломанным носом, как на фотографиях подвергшихся насилию знаменитостей на сайте TMZ. Но окошко оставалось темным.

– Я просто устала, переутомилась. Не хочу, чтоб ты видел меня такой. Все нормально.

– Ладно, хорошо. – Давить не надо, это Натан знал. – Ну так как? Ты едешь в Торонто? С Ройфе у нас что-нибудь да получится. Если захотим, можем даже все вместе написать одну большую книгу. Как тебе такое?

Натан знал, что рискует, выдвигая подобное предложение: Наоми горячо поддерживала разделение церкви и государства, любое объединение усилий провоцировало ее глубинный комплекс неуверенности в себе, любое слияние порождало страх, ведь в результате она неминуемо растворится, исчезнет, – словом, обычно Наоми такого не допускала. Но Натану очень хотелось удержать ее, вновь привязать к себе, а другого способа он придумать не мог и, рискуя добиться противоположного эффекта, все-таки решился. Однако Наоми не возмутилась, и Натан понял, что хорошим знаком это считать нельзя.

– Наверное, мне придется заехать в Париж по пути, но да, я еду в Торонто.

Едва успев отключить микрофон, Наоми разрыдалась, слезы брызнули из ее глаз на клавиатуру и трекпад. Она принялась вытирать их рукавом толстовки и нечаянно отключила Натана.

Профессор Мацуда явно чего-то боялся, и страх его передавался Юки Ошима. Он не хотел встречаться ни в лапшичной, ни в кафе, да и вообще в заведении, где едят, хотя и сформулировал это иначе. Как бы то ни было, Юки его поняла, и они договорились встретиться – словно случайно – в модном, гламурном магазине в районе Сибуя, на красной вывеске которого белыми буквами значилось на английском “Фирменный магазин комиксов и кафе”. По доброй воле профессор сюда бы не пришел – Сибую на туристических сайтах описывали как “средоточие всего молодежного и ультрасовременного”, – однако и никто из его коллег не пришел бы. А профессор ведь не хотел афишировать это рандеву.

Мацуда оставался в точности таким, каким Юки его запомнила, – аккуратным, корректным, сдержанным; да и она, без сомнения, оставалась такой же чокнутой, не внушающей доверия, какой ее запомнил он. Во время студенческих волнений в Тодае администрация втайне обратилась к Юки за советом, как им лучше донести до японской молодежи свою консервативную позицию, – нанимать политтехнологов и пиарщиков-“негров”, чтобы те выступали от имени университета, считалось неподобающим, хотя именно так и было сделано, – и Мацуда тогда неохотно, конечно, но принял на себя роль уполномоченного от Тодая в затеянном предприятии; застенчивый, порядочный, скромный и незаметный Мацуда прекрасно подходил для такой роли, но перечисленные качества как раз и делали эту роль для него мучительной. И теперь он стоял плечом к плечу с неприятной ему соратницей (он очень хотел бы никогда больше не видеться с Юки, хотя, конечно, ни за что не сказал бы этого вслух) у книжной полки, глядя на лотки, забитые комиксами, в том числе японскими, скорее напоминавшими книжки в мягком переплете. У него рука не поднималась взять и полистать что-нибудь из представленного красочного ассортимента, как это делала Юки, в том числе потому, что она стояла перед подборкой комиксов “Би-бойз” с бросающимся в глаза логотипом – символом Марса черного цвета в желтом квадрате – и рассматривала книжку, на обложке которой двое мужчин с длинными развевающимися на ветру волосами и откровенно женственными европейскими лицами ехали на мотоцикле, умудряясь при этом обниматься и смотреть друг другу в глаза. Ох уж эти женщины, подумал Мацуда. Могла бы догадаться, что ему будет неприятно.

Когда Мацуда подошел, Юки обернулась, кивнула, опустила глаза и сложила ладони перед собой, плотно закрыв мангу, однако не выпустив ее из рук.

– Профессор Мацуда-сан. Спасибо, что пришли.

Мацуда кивнул в ответ.

– Вы спрашивали адрес французского профессора. Я пытался связаться с ним, хотел получить его разрешение, но безуспешно. Он к тому же пропустил несколько занятий и встреч, и это вызвало некоторое беспокойство. Я согласился встретиться с вами, потому что опасаюсь, не случилось ли какой-нибудь беды, а у вас, может быть, есть сведения, которые рассеют мои страхи.

– У него остановилась подруга из Канады. Она написала, что профессор ушел из дома и его нет уже несколько дней, а потом и сама перестала отвечать на письма, сообщения, звонки, и я тоже за нее тревожусь. Стараюсь не представлять себе всего, что тут можно представить. Я хочу поехать и посмотреть, что в действительности там происходит.

Мацуда взял книгу с полки, не глядя на нее, нервно покачал в руке, будто взвешивая.

– Никакой действительности вы там не увидите, – сказал он и повернулся к Юки с встревоженной, натянутой улыбкой. – Как это ни странно, дом принадлежит японскому обществу врачей-энтомологов. Зачем им понадобился этот дом, ума не приложу, но философу, как я понимаю, общество предоставило его в знак уважения – факультет философии Тодая все устроил.

Он отвернулся и, кажется, собрался уйти, запамятовав, что все еще держит книгу в руке, повернулся обратно, поставил ее на место и пробормотал:

– Философ вообще-то интересовался использованием энтомологического оружия в Китае во время Второй мировой войны, уж не знаю почему. – Мацуда сокрушенно покачал головой. – Когда самолеты сбрасывали зараженных язвой блох и мух на ничего не подозревающее население. Говорил, что в Северной Корее по сей день убеждены, будто бы во время их войны с Югом американцы договорились со своими новыми союзниками-японцами и доставили японское энтомологическое оружие на Корейский полуостров. Странное совпадение.

Рассказ обо всех этих перипетиях заворожил Юки, она уже размечталась, как напишет потрясающий материал, который будет иметь международный резонанс, – если только поймет, что тут к чему.

– Профессор-сан, вы полагаете, между тем, что дом арендован у энтомологического общества, и внезапным исчезновением наших коллег есть какая-то связь? Но какая?

Мацуда не улыбнулся.

– Это дело вы тоже превратите в пропагандистский балаган?

Обычно Мацуда не был таким прямолинейным и даже злопамятным, и Юки восприняла его резкость как свидетельство того, что история с исчезновением Аростеги сложнее и неприятнее, чем кажется, и выходит за рамки скандального бытового убийства во Франции. Наоми мертва, тут же решила Юки, Аростеги убил ее, но по каким-то другим причинам, не имеющим отношения к сексу или психическим отклонениям. По каким, Юки не могла предположить.

– Я просто хочу найти свою подругу, – сказала она.

И вот Юки стояла перед распахнутыми воротами дома Аростеги и фотографировала его, как туристка, которая на съемочной площадке Universal Studios в Голливуде снимает декорацию мотеля Бейтса из “Психо” (такой туристкой она была однажды, во время приключений Наоми в Санта-Монике), – ассоциация не из приятных. Новый фотоаппарат Юки – Sony RX1 – считался особенно подходящим для съемки в условиях низкой освещенности, и Юки не терпелось его испытать, однако она дождалась утра после “случайной” встречи с Мацудой, и лишь когда рассвело окончательно и бесповоротно, отправилась в дом Аростеги. Но едва она, запечатлев замусоренный сад перед домом, открыла незапертую входную дверь, как со всех сторон ее обступила темнота, так что вскоре она выставила максимальную диафрагму f/2.0 и начала фотографировать в режиме Auto ISO, причем иногда значение светочувствительности достигало 6400 единиц при наиболее предпочтительной для камеры выдержке затвора в 1/80 секунды. Максимально допустимое значение диафрагмы, обеспечивающее максимально необходимую глубину резкости. Они с Наоми шутили по поводу сексуальности диафрагм, говорили, что нужно написать монографию о символике и культурной релевантности фотомеханики – в сексуальном контексте – вот, скажем, затемнение 35-миллиметровой линзы изящной фиксированной диафрагмой с девятью лепестками до значения f/16 ассоциируется с упражнениями Кегеля для повышения тонуса мышц промежности. И еще много чего узнала Юки от своей подруги о фотографии, а теперь ей нужно использовать эти знания, чтобы запечатлеть дом Аростеги; фотоаппарат будто впитывал царившую здесь гнетущую, безысходную атмосферу, обычную для японского мегаполиса и вполне соответствовавшую ее внутреннему состоянию, вдыхал через диафрагму, чтобы потом выдохнуть в квартиру Юки – через снимки, которые она откроет на экране своего компьютера.

35-миллиметровый объектив дает не самый большой угол обзора – для архитектурной съемки он, конечно, не годится, поэтому Юки, которая хотела запечатлеть каждый кубический метр и ничего при этом не тронуть, стала склеивать кадры в режиме панорамы, пытаясь хоть отчасти передать ощущение тесноты и ограниченности пространства, а время от времени переключалась, проворачивая среднее кольцо великолепного объектива Carl Zeiss, на режим макросъемки и фиксировала малейшие детали в надежде, что, придя домой, рассмотрит все повнимательнее и сможет приблизиться к разгадке непостижимого исчезновения двух таинственных гайдзинов. Не похоже, чтобы в доме проводили профессиональный обыск, хотя беспорядок, конечно, был полнейший: выдвинутые ящики, открытые банки и тюбики, повсюду книги, бумаги, пустые пакеты из-под лапши и чипсов. С другой стороны, никаких электронных устройств в доме не нашлось, за исключением простенького телевизора с пультом ДУ и приставки к нему. Никаких компьютеров, айпадов, мобильных телефонов, жестких дисков, ноутбуков, никаких кабелей, зарядных и внешних устройств к ним, и вот это уже казалось ненормальным: выходя из дома, можно, конечно, взять с собой парочку электронных устройств, но не настольный компьютер, не факс (который все еще использовался в Японии в отличие от западных стран), не принтер.

Поднимаясь по лестнице, похожей на шкаф с выдвинутыми ящиками, Юки не могла унять паранойю. Вдруг сейчас из дверного проема на втором этаже выскочит Наоми и кинется к ней, зажав в поднятой руке разделочный нож, и вопли скрипок пронзят тишину хищными клювами, или выскочит сам Аростеги, втиснувшийся в платье Наоми, в съехавшем набок, как у безумной старухи, парике? И лучше бы уж так, подумала Юки, не обнаружив наверху никого и ничего. Благополучно добравшись до второго этажа, она сразу почуяла запах Наоми, увидела следы ее пребывания – нижнее белье и косметика валялись повсюду; то же самое Наоми оставила в квартире Юки – частички самой себя, и оставила неслучайно: она заявляла о своем существовании, метила территорию. Она говорила: я еще вернусь. Не забывай меня.

Юки ничего не знала о районе, где жил Аростеги, – сама по себе незапертая дверь могла быть делом обычным, однако, если принять во внимание паранойю, которая, судя по электронным письмам, охватила Наоми и с каждым днем усиливалась, это все-таки удивляло.

Выйдя из дома, Юки обернулась в последний раз, чтобы сфотографировать его с улицы, обнаруживавшей, как и сам дом, лишь дразнящие следы человеческого присутствия – велосипеды на откидных подножках с корзинками из проволочной сетки над передним колесом, связки деревянных досок разных размеров у дверей, растения в горшках, стоявшие тут и там вдоль узкой обочины, – но самих людей и след простыл.

Может быть, все дело было в доме – доме, принадлежавшем японским энтомологам и взятом в аренду беглым французским философом. Может быть, все дело было в нем.

“Хочу спросить тебя: где левая грудь Селестины? Оми”.

Сообщение Наоми плавало в бледно-зеленом диалоговом облаке в цепочке все более грозных серых туч, заключавших сообщения от Натана, желавшего знать, где именно она находится и кому принадлежит незнакомый японский номер, с которого она пишет. Наоми писала с мобильного – как-то она уже звонила ему с похожего номера, с телефона Аростеги (81 – код Японии, 090 – код оператора), и, вероятно, это тоже телефон Аростеги или, может быть, подруги Наоми Юки, но пока Натану не написали ничего более конкретного, он не был уверен, что эсэмэска действительно от Наоми.

Что бы это значило? Он изучил фотографии с места преступления в Сети – левая грудь у Селестины и правда отсутствовала, ни на одном снимке он ее не увидел, однако в этом диком l’affaire Arosteguy[38]дело шло о людоедстве, к тому же фотографий было совсем немного, поэтому странно, что кто-то мог задаться таким вопросом. Тем более Наоми. Неразговорчивый айфон Натана лежал на пластиковой столешнице с рисунком под дерево, рядом стояли белая тарелка с двумя пережаренными свиными отбивными, горсткой кукурузы, тремя дольками помидора и гофрированный бумажный стаканчик с яблочным соусом. Небольшой столовый нож со щербатой ручкой в серых разводах, появившихся после многочисленных моек в машине. Стеклянная миска с зеленым салатом. Он пришел в “Дилижанс” с некой смутной символической целью, но не сел в глубине ресторана, как тогда, в первый раз, с Ройфе, а расположился в передней части зала, у окон, чтоб наблюдать за неспешной жизнью улицы Спадина-роуд. С этой точки район Виллидж[39] действительно казался деревней или центром маленького двухэтажного городка где-нибудь в Индиане. Через дорогу – ресторанчик Edo-ko (японская сеть), кафе What A Bagel!, итальянский ресторан средней руки Primi и магазин One Hour MotoPhoto, никак не желавший примириться с тем, что на пленку давно уже никто не снимает. Натан ясно различал интерьер “Дилижанса”, еду на тарелке, улицу за окном, но сам он находился не здесь. Его реальность заместилась реальностью Наоми – ничего удивительного вообще-то, да и не в первый раз. Или просто ее нарратив оказался более захватывающим, чем его, и Чейз теперь – фигурантка в деле Наоми, а не Натана. Он, конечно, сам этому поспособствовал, посвятив Наоми в парижское прошлое Чейз. Но разве он мог этого не сделать? Она бы сделала то же самое для него. Натан не понимал, что означает пропажа левой груди Селестины Аростеги, но если сообщение действительно от Наоми, то она, конечно, поручит ему осторожно расспросить обо всем Чейз, и он, конечно, это сделает. Когда Натан приступил к еде, уже смеркалось. И чего он тут сидел?

Только он положил в рот кусочек отбивной, которая снова напомнила ему о первой встрече с Ройфе, как тут же материализовался и сам доктор, будто вызванный одним лишь усилием мысли. Доктор шел торопливо, сгорбившись, поправляя нелепую соломенную шляпу на голове (на этот раз не Tilley) – ее нужно было покрутить, чтоб села как надо, – взглядом упершись в асфальт, и только у дверей ресторана резко выпрямился, картинно развернулся и вошел. Натан как во сне наблюдал приближение Ройфе, продолжая есть, и вскоре понял, что доктор ищет его. Войдя, Ройфе сразу взял курс направо, сделал несколько шагов к своему любимому столику в глубине зала, щурясь в свете тусклых ламп – дешевой имитации экипажных фонарей, затем обернулся, тщательно просканировал зал сквозь большие искажающие лицо очки и наконец засек цель. Поскольку Натан занял столик на одного – и сиденье было одноместное, обитое тканью с зелено-розово-черным цветочным рисунком, как и остальные сиденья в кафе, – Ройфе пришлось пристроиться боком на диванчике, стоявшем у окна, и развернуться к Натану вполоборота. Наверняка Ройфе тоже вспомнил их первую встречу, подумал Натан, и сейчас отпустит какую-нибудь едкую шуточку по поводу того, что он ест, а то и пустится в пространные рассуждения о евреях, питающихся свининой, но доктор был серьезен и весьма взволнован.

– Чейз очень расстроена, – сказал он. – Ты, наверное, в курсе.

Прежде чем ответить, Натан дожевал. Однажды он видел, как Ройфе с трудом пережевывал свиные отбивные – похоже, ему мешала вставная челюсть. Теперь, когда вслед за Наоми и доктор стал изъясняться загадками, Натану показалось, что вставная челюсть слетает у него. Говорить было нелегко.

– Чейз? В курсе? Нет. А что случилось?

Ройфе снял шляпу, принялся ее теребить. Свет падал на доктора сзади, и его редеющая шевелюра выглядела совсем уж жалкой, легкой, как облако.

– Это все ее французский профессор. Аростеги. Не слышал? В интернете только о нем и пишут. Скоро и до газет дойдет.

– А что… с ним?

Натану стало как-то нехорошо. Не хочет он ничего слышать, любые новости, скорее всего, означают, что загадочно молчащая Наоми попала в беду, хоть Ройфе вряд ли заговорит о Наоми, он ведь не знает о ее существовании. Натан не рассказывал доктору о токийских событиях, о Наоми: он слишком активно стал бы интересоваться ее делами с Аростеги, может быть, находя в этом какое-то утешение.

Ройфе покачал головой: да, странно, мол, это все, необъяснимо.

– Его наконец нашли. Его тело.

Натан отложил вилку и нож.

– Тело? Что это значит?

Кондиционеры в ресторане не работали, и Ройфе принялся обмахиваться шляпой. Свет, пробивавшийся сквозь ее соломенные поля, мигал, и у Натана в конце концов разболелась голова.

– Он мертв. Вот что это значит. Где-то в центре Токио свалился прямо посреди дороги, на перекрестке. Видели, что из ушей у него кровь текла. По мне, так это кровоизлияние в мозг, хотя черт его знает.

– Но постойте, вы сказали: тело нашли. А его пришлось искать?

– То ли скорая его куда-то не туда отвезла, то ли полицейские забрали втихаря, чтобы сделать вскрытие, не сообщив об этом прессе. Что-то такое. Темная история, короче. Свидетелям сначала тоже велели помалкивать. Он же сбежал. И французские копы хотели заполучить его обратно. Может, дело в этом. В общем, ситуация щекотливая.

– Твою мать.

– А что? Ты его знал?

– Нет. Вы его знали.

– Ну, виделись пару раз. Серьезный был человек. С начинкой. Конечно, насчет Чейз я ему не доверял, но это потому, что я старенький папочка-параноик. Так, кстати, о Чейз. Она хочет тебя видеть. Хочу, говорит, чтобы он меня утешил. Уж не знаю, что это значит. Дело в этом профессоре, точно. Ай, даже думать об этом не желаю. К черту. Никогда не видел ее такой расстроенной. Отцу это тяжко.

Ройфе шляпой указал на отбивные.

– Но ты закончи сначала с этим. Она потерпит.

Натан отодвинул тарелку.

– Лучше пойду сразу. Где она?

– У себя в мастерской. Ты правда не хочешь доесть? Меня-то она все равно не пустит, я там персона нон грата, так что останусь, наверно, здесь.

Натан вылез из-за стола, постоял.

– Иди-иди, чего стоишь.

Ройфе взял тарелку и дрожащей рукой перенес к себе – на стойку, тянувшуюся вдоль окна.

– Само собой, жду подробного отчета. Для книги. Которую мы рано или поздно напишем. А еще скажи, чтоб мне принесли чистый нож и вилку, ладно?

Когда Натан вышел на улицу, Ройфе уже радостно обстригал отбивные по краям – там, где Натан надрезал и, конечно же, заразил мясо, поэтому доктор брезгливо насаживал отрезанные кусочки на вилку и перекладывал в масленку – изолировал. Натан прошел полквартала, пока не оказался вне поля зрения Ройфе, и тогда остановился перед магазином с громким названием “Универмаг Виллиджа – Галантерея / Поздравительные открытки”, чтоб открыть веб-браузер в айфоне. Надо же знать, к чему готовиться. Из старинной зеленой двери магазина хлынули гурьбой хохочущие школьницы с комиксами Archie и шоколадками Kit Kat Mini в руках, толкаясь, пробежали мимо Натана, а он уже смотрел в “Твиттере” мутные снимки Аростеги, лежавшего ничком на брусчатке узкой пешеходной улицы, запруженной людьми, в Акихабаре – Мекке электроники и компьютерных игр рядом с железнодорожной станцией Токио. Скульптурная, красиво вылепленная голова, широко открытые глаза, длинные растрепанные седые волосы, испачканные кровью, вытекшей из ушей Аростеги и запекшейся в расщелинах брусчатой мостовой. Съемка велась ночью, улицу освещали самые разные источники искусственного света, и цвета на фотографиях вышли сюрреалистичными, изображение – размытым, но Натан, кажется, разглядел на плече Аростеги, на куртке, частицы какого-то биологического материала – мозги? ткань внутреннего уха? – пропитанные кровью. Из-за плохого освещения и теснившихся на улице людей единственный видеоролик, найденный по запросу на YouTube, оказался еще более невнятным и сюрреалистичным. Снимали с рук, на ходу, Аростеги стоял спиной, а между ним и камерой – еще двое-трое покупателей, и снимали-то не его, а, кажется, неоновый вихрь над головами. Внизу кадра, вне фокуса, видно было, как из ушей Аростеги вырвался то ли дым, то ли мелкие брызги, словом, облака какой-то неприятной слизи, подсвеченные сзади, и в этот момент голова профессора дернулась, вышла из кадра, а оператор, видимо, оступился, камера резко поднялась к небу, и ролик закончился. Натан счел бы все это розыгрышем, если б сначала не посмотрел фотографии в “Твиттере”, не оставлявшие сомнений в том, что Аростеги действительно умер, и умер страшной смертью.

Сеть, конечно, наводнили самые разные вариации на тему, но по существу известно было только одно: беглый французский профессор-людоед найден мертвым на улице Токио. Что происходило с телом после того, как его погрузили в специальную малогабаритную машину скорой помощи, способную пробраться в любую подворотню, и до того, как появилось сообщение центрального полицейского управления Токио о гибели небезызвестного гайдзина в результате удара, вызванного, по-видимому, фатальным кровоизлиянием в мозг, осталось неустановленным, как и говорил Ройфе.

Президент Франции заявил только, что смерть Аростеги – национальная трагедия, усугубленная страшными обстоятельствами гибели последнего, и тело его, разумеется, нужно доставить во Францию для захоронения на Монпарнасском кладбище, рядом с Сартром и Бодрийяром. Просьбу токийской полиции произвести вскрытие самостоятельно французские власти отвергли.

Чейз окунала L-образный член Эрве основанием в стеклянную банку с клеем ПВА. Раскраской он напоминал личинку-червячка – полупрозрачное желтое тельце с бороздками табачного цвета, обозначавшими сегменты, а на крайней плоти, прикрывающей головку, два овала в черную крапинку – хемосенсорные органы на голове личинки.

– Для Селестины я придумала особенных паразитов. Ей нужны были собственные насекомые, особый вид – она это заслужила, которые заботливо отложили бы внутри нее яйца (как выглядит взрослая особь, мы не видели), чтобы потом вылупились личинки и начали есть ее изнутри. Они все время роют норы в телах хозяев, тихонько отщипывают от них по кусочку, поэтому глаза им не нужны. Ты бы видел, как они вылупляются: удивительное и жутковатое зрелище: пробивают коконы, вылезают и начинают синхронно раскачиваться, словно команда олимпийских пловчих.

Чейз отвернулась от стола с красками и сделала полшага к столу, где лежали отпечатанные на 3D-принтере части тела Селестины, а из них высовывались, подобно огромным личинкам мухи, десятка два членов-близнецов Эрве. Чейз подставила ладонь под член-личинку, который держала в руке, чтобы клей не капал на пол, и, немного подумав, аккуратно поместила свое творение в окровавленную рану с рваными краями прямо над левым коленом Селестины и провернула, как лампочку в патроне. Некоторые члены-личинки Чейз подрезала – одни были длиннее, другие короче, – и вся картина представляла собой диораму, демонстрировавшую, как личинки насекомых-паразитов постепенно вылупляются, хотя Натану казалось, что из-за одинакового фирменного изгиба под углом девяносто градусов члены не очень похожи на настоящих личинок, которые тянутся к свету, извиваясь во все стороны. А еще он думал, что эффект этой композиции усилился бы, если бы части составляли собственно тело, а не лежали бы порознь, как отборные куски мяса в холодильной витрине мясника, – например, символика головы между ног казалась ему слишком очевидной и крайне вызывающей, – но не хотел критиковать работу Чейз по разным причинам, и не в последнюю очередь из страха, что она попросит и его отсканировать свой эрегированный член, чтобы расширить видовое разнообразие личинок. В семействе Ройфе все хотели сотрудничать с Натаном, но он как-то остерегался.

Свет из окна в скошенном потолке изливался на Чейз чистым потоком. Она была в школьной форме, какую Натан видел на девочках школы епископа Корнуоллского, располагавшейся на этой же улице, – в белой матроске с короткими рукавами и ажурным воротничком с полосатой каймой, расстегнутым на шее, полосатом серо-бордовом галстуке, затянутом не слишком туго, и короткой серой юбке в складку. Однако Чейз не надела полагавшийся к костюму бордовый пиджак, серые гольфы и черные полуботинки на шнурках; стояла босая, с голыми руками и ногами, в ярком свете, падавшем сверху, сотни шрамов, оставшихся после ночных чаепитий, были отчетливо видны, и казалось, что по телу ее ползают муравьи цвета засохшей крови. И это роднило Чейз с пожираемой личинками Селестиной – так, очевидно, и задумывалось. Чейз понимала, что Натан внимательно ее рассматривает.

– Я постесняюсь, наверное, разыграть это представление – собрать мою Селестину вживую, на сцене, так сказать. Ты сними меня, а потом мы продемонстрируем это в записи. Я могу разобрать ее и снова собрать. Твой суперфотоаппарат ведь снимает видео?

– Да, конечно, – солгал Натан. – Сейчас все фотоаппараты снимают.

Он так и видел, как видеоролик, снятый Натаном Мэтом, представляют французским судьям, но даже не мог вообразить, какой это вызовет переполох. Да уж, уникальный материал для исчерпывающей статьи о том, что превращалось кое-как в дело Аростеги/ Ройфе/Блумквиста.

– Красивая форма. Ты училась в школе епископа Корнуоллского?

– Да, недолго. А форму мама сохранила. Не ожидала, что влезу в нее. Нашла случайно в подвале, хотя, пожалуй, и не случайно. Лежала в заплесневелой картонной коробке с гербом школы – на нем изображена настоящая епископская митра. А плесенью до сих пор пахнет. – Чейз помолчала. – У меня там был потрясающий учитель рисования.

Так сладко Чейз произнесла это “потрясающий”, так красноречиво облизнула нижнюю губу, что сразу подумалось об очаровательных запретных сексуальных играх учителя и ученицы, на которой, возможно, была эта самая форма. “Изучить вопрос” – мысленно пометил себе Натан.

– Значит, форма – это костюм для вашего представления?

– Азиаты обожают школьниц и школьную форму. Говорят, японцы покупают ношеные девичьи трусики в торговых автоматах. И в подпольных магазинах в жилых зданиях. Эти магазины называют “бурусера”. Здесь важнее всего запах, он придает товару дополнительную ценность. Интересно, что бы сказал на это Маркс? Я не про запах плесени говорю. “Сейлор Мун”. Смотрели? Сначала была манга, потом из нее сделали аниме.

Она пропела первые строчки песенки из мультфильма приятным хрипловатым голосом и лишь слегка фальшивя:

Натан уже слышал эту песенку. Лесли, его маленькая кузина из Ньюарка, обожала Сейлор Мун – школьницу, которой суждено было стать волшебницей и воительницей, спасающей Галактику, и все время носила матроску того же фасона, что у японских школьниц.

– Откуда вдруг в вашем произведении азиатские мотивы? Неожиданно. Это как-то связано с Токио?

– У профессора Аростеги были причины отправиться в Токио. И никакого отношения к договорам об экстрадиции они не имели. Его всегда интересовала азиатская модель консьюмеризма, в особенности японская, очень сложная. Мы продолжаем переписываться. Это так затягивает.

Переписываться? Сейчас? Откуда, из токийского морга? Натан решил сменить тему.

– Может, вам труп Селестины одеть в костюм Сейлор Мун? Связать, так сказать, все воедино.

Натан подошел к Чейз и быстро взглянул на стол поверх ее плеча, а затем она повернулась к другому столу – с красками, где оставались еще две личинки, уже раскрашенные и готовые для инсталляции.

– Знаете, это очень хорошая мысль, про Сейлор Мун. Она ведь тоже волшебница и воительница – Тина.

– А эти укусы у вас на теле? Они тоже для представления?

Чейз так запросто обнажила свои мини-увечья, будто хотела, чтоб Натан спросил о них, и он решил спросить – тоже запросто. Он легко представил ее на сцене – как она отщипывает кусочки собственной плоти и ест, а труп Селестины смотрит на нее широко открытыми глазами ласково, с одобрением.

– Ого! Ведь я об этом не подумала. Вы даже не представляете, насколько это замечательная идея.

– А хотел бы представить.

– Мне нужно переманить вас у отца – в свой проект. У вас по-прежнему положительный анализ на Ройфе?

Чейз обронила это как бы между прочим, и на мгновение Натан подумал даже, что говорил ей о своей болезни, но потом понял, что узнать о ней Чейз могла только от доктора. Это что, предательство? Значит, отец с дочерью общаются гораздо свободнее, чем рассказывал Ройфе? И с какой стати они об этом говорили? Натану стало ясно: ситуацией в семействе Ройфе он не владеет вовсе.

– Не знаю. Симптомы вроде прошли. Таблетки пить еще три недели. А почему вы спрашиваете?

Чейз шаловливо улыбнулась.

– Помню, читала о дочери Кельвина Кляйна. Каждый раз, стягивая с любовника штаны, она видела на резинке имя отца. Что убивало всякое желание. Вот думаю, каково бы это было – заразиться болезнью, названной именем моего отца?

– Заражаться ею куда приятнее, чем жить с ней. Ну… это тоже можно включить в представление.

– Можно.

– Так в чем же смысл этого представления?

– О смысле думать не нужно. Ари объяснял, что смысл – тоже товар. Одни производят его – посредством религии, философии, национальной идеи, политики, а другие покупают. Но художник – не производитель.

– А оставшуюся часть вашего парижского друга вы пригласите в свое представление?

Как ни странно, Чейз искренне рассмеялась. Взяв предпоследнюю копию члена Эрве, она покрутила им в воздухе, словно футбольным флажком, а затем повернулась к Тине и стала искать в ее теле подходящее гнездо.

– Наверное, нет. Это лучшая его часть.

– Кстати к разговору о частях.

– Да-да. Что за странный вопрос вы задали мне на лестнице: где левая грудь Селестины?

Чейз выбрала рану на щеке Селестины, но вставив в нее член-личинку, похоже, решила, что он чересчур длинный. Вернулась к столу с красками и принялась подрезать член со стороны корня макетным ножом X-Acto.

– Да, именно это я хочу знать.

После разговора с Ройфе Натан ожидал найти безутешную, плачущую Чейз в темной комнате. А Чейз, напротив, сияла, как и собственно комната, и вела себя откровенно игриво.

– Так вы мне ответите?

Чейз отложила нож, повернулась и, сложив руки на груди, похлопала себя по губам головкой биопластикового члена. Краска уже высохла и не оставляла следов.

– Но ведь этот вопрос исходит не от вас, правда?

– Его задала одна журналистка из Токио, которая пишет материал об Аростеги. Об убийстве Селестины. Журналистка.

Натан невольно отмежевался от Наоми, но тут же почувствовал себя виноватым, что никогда не рассказывал Чейз об их отношениях. Хотя рассказ этот был бы долгим. Он решил не будить лихо.

– Журналистка? Вы с ней все время общаетесь? Обсуждаете свои репортажи?

– Журналисты – параноики и никогда не рассказывают друг другу о своих репортажах. Но иногда помогают выяснить кое-какие детали.

Вздрогнув, словно от боли, Чейз отделилась от стола и неторопливо подошла к Натану, не отнимая рук от груди. Усеченный член поник и скрючился у ее левого плеча; хемосенсоры на его головке, казалось, смотрели на Натана.

– А если вы узнаете ответ, если все выясните, вы напишете своей подруге-журналистке? Сошлетесь на меня? И мои слова станут свидетельством в деле об убийстве? Примерно так?

– Я вас не выдам. Вы останетесь анонимным источником.

Чейз стояла прямо перед Натаном, вызывающе близко. Он совершенно не был уверен, что сможет не выдать ее. И в соответствии с каким законодательством будет вестись расследование? С французским? Международным? Канадским? Натан не имел представления. Но теперь, когда увидел пляшущий в ее глазах огонек, еще больше захотел получить ответ на свой вопрос.

– Какой вы милый. Не выдали бы меня. А если я скажу, что никакого дела об убийстве и нет, тогда как?

– Вы имеете в виду, что французской полиции нечего предъявить вашему профессору?