Благодарю за этот миг Триервейлер Валери

Остается определить состав гостей на церемонии инаугурации. Франсуа не хочет, чтобы она походила на ту, что устраивал Николя Саркози — когда все его близкие прошествовали по красной дорожке через парадный двор Елисейского дворца. Он не желает присутствия детей — ни своих, ни моих. Даже не собирается приглашать отца. Вместо этого организует ужин со своими четырьмя детьми. По просьбе Франсуа я на нем не присутствую — он хочет уладить с ними этот вопрос, объяснить, почему он не приглашает ни их, ни Сеголен Руаяль. Она ведь одновременно и политический деятель, и его бывшая гражданская жена, и ее присутствие будет истолковано превратно, а Франсуа не хочет входить в Елисейский дворец как монарх, смешивающий свою частную жизнь с общественной, даже если a posteriori это вызовет иронические усмешки.

Решение не демонстрировать родных принято им без меня. Я говорю ему, что это жестоко — отстранить своих детей. Сама я не осмеливаюсь пригласить даже мать, хотя и знаю, как она была бы счастлива присутствовать на этом торжестве.

Отсутствие Сеголен Руаяль и ее детей воспринято очень плохо. Пресса взваливает на меня ответственность за это решение. В несчетных статьях меня обвиняют в том, что это я устранила мать детей президента. И никто не замечает, что мои дети, мои близкие тоже отсутствуют на церемонии, а Франсуа ни разу, ни единым словом не вступился за меня и не объяснил, что это было его и только его решение. Сами дети Франсуа знают правду. Но на каждом этапе этого процесса возникает новая медийная история, с выводами, основанными на ошибках или недоразумениях. Эта смесь реальности и мелких отклонений от истины создает медийную фикцию, с которой невозможно бороться. Растиражированная, многократно повторенная, она выглядит как неоспоримая правда. Пресса начинает создавать целый роман с главной героиней, якобы изображающей Валери Триервейлер, хотя я никак не могу признать в ней себя. Первая леди страны не имеет права голоса и не может защищаться.

Я встречаюсь с работниками протокольной службы, которые объясняют мне с планом в руках, как будет проходить церемония. Все расписано по минутам, тщательно изучено, подготовлено. Я начинаю осознавать исключительный характер этого события. И чувствую приближение стресса.

Наступает канун знаменательного дня. Мы почти не видимся. Франсуа по-прежнему разрывается между политическими проблемами, время не терпит, ему нужно ежедневно принимать десятки решений. Мои проблемы куда легче — например, как одеться для этой церемонии. Мне хочется, чтобы мой наряд был простым и строгим. Я никогда не носила платья от известных кутюрье, которых полно во Франции, и мне даже в голову не приходит обратиться к кому-нибудь из них.

Прошу о помощи Амора — стилиста, который одевал меня для телевизионных выступлений и до сих пор является моим добровольным советчиком. Мы с ним выбираем модель от Georges Rech, к этой фирме я давно привыкла. Но над моим платьем нужно еще поработать — добавить рукава, удлинить. Накануне вечером я его примеряю. Оно сидит не так, как мне бы хотелось, а на переделки осталось очень мало времени. Но Амор успокаивает меня: к завтрашнему утру все будет готово.

Ночь мы провели беспокойно, спали мало. Завтра Франсуа будет официально объявлен седьмым президентом Пятой республики. Утром мы собираемся на церемонию в разных комнатах. Оба проходим через руки стилиста, визажиста, парикмахера, словно идем в мэрию заключать брак. Этот вопрос — о браке — нам уже задавали сотни раз, но сегодня у меня такое ощущение, что предстоящее торжество куда важнее похода в мэрию. Я чувствую, как нерасторжимо связаны мы с Франсуа. Могла ли я тогда представить себе, чт произойдет через девятнадцать месяцев?! Это невообразимо — ведь мы столько всего пережили вместе, наш союз был так прочен…

Мне нужно выйти из дому на несколько минут раньше его. Показываюсь ему уже при полном параде. Он рассыпается в комплиментах, и я уверена, что они искренни. Любящая женщина всегда знает, когда ей удалось приятно поразить мужчину. Франсуа смотрит на меня сияющими глазами. Не одобряет только одно — мои высокие каблуки; он терпеть не может выглядеть ниже меня. Последний поцелуй — и я покидаю квартиру. Наши взгляды говорят больше, чем слова. Как и в те минуты, когда он хватает меня за руку и крепко стискивает ее. Я знаю, что это означает.

Сажусь на заднее сиденье «моей» новой машины. Отныне меня везде и всегда будут сопровождать, кроме шофера, два офицера службы безопасности (неделю одна пара, неделю другая). Трудно описать мои чувства в тот момент, когда автомобиль проезжает в ворота Елисейского дворца. Я часто бывала здесь в качестве журналистки. И теперь просто в себя не могу прийти от сознания, что стала первой леди страны, оказалась в этой странной представительской роли без статуса, но такой важной в глазах французов! Многие считают, что я не могу претендовать на эту роль, поскольку мы не женаты. И я, конечно, неосознанно прониклась этим убеждением.

Меня поражает несчетное количество фотографов. Я прохожу по красной дорожке, слыша со всех сторон возгласы: «Валери!», «Мадам Триервейлер!». Несмотря на дикое напряжение, заставляю себя несколько раз улыбнуться. Это нелегко: мне всегда сложно было выглядеть естественно перед объективами. Я не люблю и не умею сниматься.

Однако в толпе фотографов я замечаю несколько знакомых лиц. За двадцать лет работы в «Пари-Матч» я познакомилась со многими своими собратьями по ремеслу, с некоторыми вместе делала репортажи. Но на сей раз ситуация совсем другая. Теперь их интересует не коллега-журналистка, не приятельница, а гражданская жена Франсуа Олланда, первая леди страны.

Я преодолеваю этот этап, почти не сознавая происходящего, не обращая внимания на эти образы, которым суждено остаться в истории и которые на протяжении десятилетий, при каждом избрании нового президента, будут показывать снова и снова. Волнение вспыхивает во мне, когда я вижу подъезжающую машину Франсуа, слышу скрип гравия под ее колесами. И смотрю на него — совсем другими глазами.

Николя Саркози принимает Франсуа, я же тем временем беседую с Карлой. Мужчины, давно уже знакомые друг с другом, уходят в президентский кабинет для церемонии передачи власти, ядерных кодов и секретных досье. Потом Франсуа расскажет мне, что сама эта процедура между бывшим и нынешним главами государства прошла необычайно быстро. Основной сюжет разговора — личные проблемы. Николя Саркози объяснял ему, насколько болезненным весь этот период был для Карлы, которая тяжело переносила вторжения СМИ в их частную жизнь и злые сплетни на их счет. Он признаётся, что был вынужден заказать специализированным компаниям разработку изменений в алгоритмах поисковиков в интернете, чтобы в ответах на запросы первыми выдавались благоприятные статьи, а всякие мерзости, которые циркулируют в сети, не попадались его жене на глаза.

В это время Карла показывает мне «крыло мадам» — ту часть Дворца, которая отведена мне. Это великолепный кабинет, салон Папоротников, бывшая спальня Каролины Мюрат, выходящая окнами прямо в сад, — просторная, светлая комната с цветастыми обоями, которые придают ей женственное очарование. На стене две картины Юбера Робера, живописца XVIII века; потом я узнаю, что раньше они украшали спальню Франсуа Миттерана. На другой стене портрет Людовика XV. Эта комната была переделана в кабинет Сесилией Саркози — до ее развода с президентом. А Бернадетт Ширак предпочла более темное помещение, выходящее на Фобур-Сент-Оноре, — там разместится будущий начальник моего секретариата Патрис Бьянкон, единственный человек, за назначение которого я ходатайствовала перед президентом.

Карла говорит, что она заглядывала сюда всего два-три раза. Мы с ней располагаемся в соседнем салоне, который один из моих сыновей назовет потом «салоном Каддафи» из-за зеленых диванчиков и штор. И заводим беседу, искреннюю и откровенную. Я не испытываю к ней никакой антипатии. Напротив. Даже купила когда-то ее первый диск, который мы с моим бывшим мужем слушали по многу раз.

Вот уже много месяцев, как мы, еще не будучи знакомыми, заключили «пакт о ненападении». Я полагаю, что в политических баталиях, как и во время войны, недопустимо нападать на женщин и детей. Карла Бруни-Саркози никогда не осуждала меня публично, и я тоже не критиковала ее. Она объясняет, как тяжело дался ей период президентства Николя, и признается со слезами на глазах:

— Я не должна так говорить, но я счастлива, что все это закончилось. Для вас-то это пройдет легче, ведь журналисты — ваши друзья.

На это я отвечаю, что все не так-то просто.

Она продолжает:

— Вот только боюсь, что без политики мой муж потеряет смысл жизни.

Я знаю Николя Саркози больше двадцати лет. В 90-х годах я брала у него интервью, да и потом виделась с ним довольно часто. В последний раз это было вскоре после его избрания, в июне 2007 года. В тот день я сопровождала, по поручению «Пари-Матч», делегацию Канады во главе с генерал-губернатором Микаэль Жан в Нормандию, где госпожа губернатор должна была посетить кладбище канадских солдат. Мы уже прибыли на место, и тут приезжает Николя Саркози. Он здоровается с каждым из членов делегации и, дойдя до меня, бесцеремонно спрашивает:

— Ну, как дела? Разобралась наконец со своими проблемами?

Это был как раз тот период, когда Николя Саркози одержал победу на выборах, наша жизнь с Франсуа стала предметом бурного обсуждения в СМИ, а Сеголен Руаяль, узнав об этом, заявила: «Я попросила Франсуа Олланда покинуть наше семейное гнездо». Отвечаю ему намеренно церемонным тоном:

— Все хорошо, благодарю вас, господин президент.

Он принимает мое «выканье» за признак обиды, тогда как я попросту уважаю субординацию. И продолжает в том же духе, на что я отвечаю все так же сдержанно.

Некоторое время спустя позволяю себе пойти на новогодний прием для журналистов, который каждый президент, по сложившейся традиции, дает сразу после Нового года. На дворе январь 2008-го, мои отношения с Франсуа Олландом стали достоянием общественности. Мы были близки уже более двух лет, но скрывали это до конца президентских выборов, главным образом желая пощадить Сеголен Руаяль. Однако теперь наша связь перестала быть тайной. Я смотрю на некоторых своих коллег, сторонников левых: они дерутся за честь пожать руку Николя Саркози. Я в этом не участвую. По окончании приема стою в очереди в гардероб, чтобы взять пальто, он идет мимо, возвращаясь в свой кабинет, замечает меня, подходит и шепчет на ухо:

— А я видел в «Вуаси» твои шикарные фотки.

Значит, президент успевает еще и читать желтую прессу… Я знаю, что папарацци засняли Франсуа и меня во время нашего «новогоднего медового месяца» на одном из островков Таиланда[26].

Словом, мне хорошо знакомо это «политическое животное» — Саркози. И когда Карла говорит о том, что без политики он потеряет смысл жизни, я ей отвечаю:

— Вы, конечно, хорошо знаете своего мужа, но я тже знакома со многими политиками такого уровня, поскольку живу с одним из них. Эти люди никогда не смогут бросить политику.

Я всегда была уверена, уверена и сейчас, что Саркози, несмотря на все свои заверения, обязательно выставит свою кандидатуру на выборах 2017 года. Он слишком сильно жаждет реванша.

А пока мы продолжаем беседовать почти как подруги. Карла признается, что хочет, но не может сбросить несколько лишних килограммов, однако сегодня одержала маленькую победу, втиснувшись в свой любимый брючный костюм. Рассказывает, сколько страданий вынесла из-за нападок в интернете. Ее глаза то и дело увлажняются слезами.

По моей просьбе она показывает фотографии своих детей.

— Вот эта настоящая Саркози, такая же обжора!

Время пролетело незаметно. Наша встреча длилась тридцать восемь минут. Мы с Карлой могли бы болтать и дольше, но Жозе, которому предстоит знакомить меня с правилами протокола, как он делал это для Бернадетт Ширак, Сесилии Саркози и Карлы Бруни-Саркози, прерывает нас, объявив, что оба президента уже завершили свою встречу.

Мы выходим к ним в холл. Саркози приветствует меня несколькими любезными словами. И в свою очередь говорит, насколько жизнь президента трудна для его близких. Мы выходим все вчетвером на крыльцо. Естественно, я обнимаю Карлу, Франсуа пожимает руки им обоим. Он не провожает экс-президента до его машины.

Полемика по поводу этого афронта в отношении предшественника не заставит себя ждать. Но я знаю Франсуа. Он не очень хорошо осведомлен о правилах, принятых на высшем уровне. Ему понадобится время, чтобы привыкнуть к протоколу. Кроме того, он спешит. Он ждет не дождется главной церемонии — официальной инаугурации. Кстати, на меня он тоже не обращает внимания — поворачивается и уходит.

И вот мы в парадном зале, где Франсуа будет вступать в должность президента, получив из рук председателя Конституционного совета цепь Великого магистра ордена Почетного легиона[27]. Я сажусь справа от него, чуть позади. Никак не могу сосредоточиться на его речи, которую до этого не читала.

На фотографиях того дня у меня какой-то отсутствующий вид — все это по-прежнему кажется мне нереальным. Сегодня я могу вспомнить только отдельные фразы — два года спустя они приобрели совсем другой смысл. «Доверие — вот что должно стать нашим идеалом», «Государственная власть в стране будет осуществляться достойно». В этот момент Франсуа производит сильное впечатление. Он выглядит надежным и волевым. Он органичен в своей роли, в своей должности, в своем костюме. И я горжусь тем, что я рядом с ним, горжусь, что тот, кого я люблю, поднялся на такую высоту, куда и должна была привести его судьба, хотя никто в это не верил.

Но вот речь окончена. Он направляется к представителям органов власти и к гостям. Главный протоколист знаком велит мне следовать за ним. Как и президент, я пожимаю протянутые руки. Большинство лиц мне знакомо, я встречала этих мужчин и женщин во время своих интервью. Здесь также и близкие друзья.

Оказывается, это страшное кощунство! С того самого вечера вся пресса и некоторые советники президента неустанно попрекают меня тем, что я посмела приветствовать этих высокопоставленных чиновников, руководителей или представителей французских органов власти. Моя роль заключается вовсе не в этом, тотчас напишут газеты. Такого никогда еще не бывало. Но ведь я подчинилась правилу, указанному в протоколе. Просто не подготовилась, не разузнала заранее, действительно ли это принято или нет. Мне кажется, что в такой ситуации более уместно поздороваться, пожать руку, чем воздержаться от этого. Вот поистине неразрешимая дилемма. Если я приветствую гостей, меня упрекают в том, что я себя вообразила бог знает кем. Если не приветствую, критикуют за холодность и высокомерие. Что же делать? Впоследствии я довольствуюсь тем, что иду на метр-два позади Франсуа, кивая гостям, а иногда и улыбаясь в знак приветствия.

Сумасшедший день. Как, впрочем, и погода. Когда Франсуа подъезжал к Елисейским Полям в своем открытом «ситроене-DS5», специально выпущенном для этого случая, хлынул проливной дождь. Он отказался от зонта. Я выехала на несколько минут раньше, чтобы дождаться его около площади Звезды. Несмотря на небесный потоп, эти минуты, когда Франсуа ехал по Елисейским Полям, стали для меня одним из самых сильных впечатлений того дня. Они отсылают к стольким другим легендарным образам!

Дрожа, я пытаюсь хоть как-то укрыться от ливня под Триумфальной аркой. Холодные струи и ветер налетают со всех сторон. Мне приходится придерживать полу платья, которая то и дело норовит отлететь вбок, — не хочу дарить такой прекрасный кадр фотографам! Кстати, позже, когда президент отдавал дань памяти Жюлю Ферри[28] в саду Тюильри, именно так и случилось…

После церемонии у Вечного огня президент — теперь уже полноправный — идет приветствовать толпу. Согласно протоколу, мы должны вместе проехать в его машине по Елисейским Полям в обратном направлении. Я растерянно гляжу, как он удаляется, не дожидаясь, пока я пожму руки людям. Как же мне поступить? Остаться на холоде, в одиночестве, как последняя идиотка? Машина медленно следует за ним. Никто не подсказывает мне, что делать. Пытаюсь нагнать «ситроен», пока обо мне совсем не забыли… Мое влияние на него поистине «огромно»! По возвращении в Елисейский дворец мне приходится больше десяти минут убеждать его сменить костюм перед обедом. Сказать, что он промок, — значит не сказать ничего. Но он артачится. И только когда я ему говорю, что было бы жаль начинать свое пятилетнее правление с простуды, он наконец уступает.

Мы находимся рядом с Салоном портретов, где должен проходить обед; бывшие премьер-министры социалисты и их супруги терпеливо ждут. Идея собрать их всех принадлежит мне. И это мой единственный вклад в организацию сего торжественного события.

Сначала Франсуа хотел позвать своих верных соратников, членов клана «олландистов». Разумеется, они вполне заслужили приглашение в такой знаменательный день, ведь в предыдущие годы людей, которые его поддерживали, было раз-два и обчелся. Однако я его предостерегла: если новый президент примет у себя «личную гвардию», его могут заподозрить в покровительстве своему клану, тогда как он смог победить лишь благодаря обещанию объединить вокруг себя всех.

После двух церемоний, посвященных памяти Жюля Ферри, а затем Пьера и Марии Кюри, остается еще прием нового президента в парижской мэрии, такой же волнующий, как и все предыдущее. На площади перед Ратушей собралась восторженная многолюдная толпа. Конечно, немного забавно видеть Франсуа Олланда и мэра Парижа, восседающих в двух огромных роскошных креслах и похожих скорее на королей, чем на республиканцев; позади них сидели первая заместительница мэра и я. Но сколько же дружелюбных лиц вокруг!

Покидая церемонию, Жан-Марк Эро признается мне, как он счастлив, что получил пост премьер-министра. В данном случае Франсуа не колебался ни минуты, его выбор был сделан давно. Он ценит порядочность Эро и не хочет закулисных интриг. У Эро безупречная репутация.

Все расписано по минутам. Мы едем обратно в Елисейский дворец. Наконец-то нам удастся осмотреть помещения. Я впервые вижу президентский кабинет, где никогда не бывала, даром что семнадцать лет занималась политической журналистикой. Зато мне был знаком соседний зеленый салон, служивший кабинетом Жаку Аттали во времена президентства Миттерана. И в этой же комнате проводились брифинги Жака Ширака. На некоторых из них я побывала — главным образом перед официальными визитами. Но войти в президентский кабинет вместе с Франсуа… даже выразить не могу, как я взволнована! Это непередаваемо!

Мы обходим несколько других служебных помещений. Затем нас ведут в личные апартаменты. Карла уже сказала мне по этому поводу: «Вам будет там хорошо, я все переделала».

Это и в самом деле прекрасная квартира, просторная и… безликая. Но это не имеет значения, в любом случае мы решили по-прежнему жить на улице Коши. Я еду туда в тот же вечер, после встречи с дворецкими. Но в нашей квартире я оказываюсь одна: Франсуа улетел в Берлин, где запланирован ужин с канцлером Германии Ангелой Меркель.

И вот, сидя «у нас», измученная и взбудораженная, я перескакиваю с одного телеканала на другой, отсматривая кадр за кадром съемки этого фантастического дня. Внезапно вижу сообщение о том, что в самолет Франсуа ударила молния и ему пришлось вернуться в Париж. Франсуа пересаживают в другой «Фалькон», и он снова улетает. Мне чудится, будто эта молния ударила в меня. От Франсуа — никаких сообщений. Проходит минут пять, и мне звонит из Елисейского дворца генеральный секретарь. Мы едва знакомы, но я сразу почувствовала, что это вполне доброжелательный человек. Он сообщает, что с Франсуа все в порядке. А вот со мной — нет. Я не понимаю, почему Франсуа сам не позвонил мне, чтобы успокоить. Даже эсэмэски не прислал. Значит, отныне между нами встанут посредники и нашей неразрывной связи пришел конец? Значит, теперь он будет всецело поглощен своей новой жизнью, раз у него не нашлось ни единой мысли обо мне, раз он не способен представить себе мою тревогу в такой ситуации?

К счастью, я заранее решила провести вечер у друзей, чтобы не оставаться одной в этот исключительный день. У них собралось человек десять, не больше; все танцуют и веселятся. А я борюсь с ощущением, что это похороны моей жизни — не девичьей, а жизни свободной женщины. Напряжение прожитого дня постепенно спадает.

В результате мы с Франсуа возвращаемся домой примерно в одно и то же время, около двух часов ночи. Он коротко рассказывает мне о своих первых впечатлениях от Ангелы Меркель, о том, что инцидент с самолетом был сущим пустяком, — поэтому он и не стал меня беспокоить. И мы оба вспоминаем об одном и том же — о страхе, пережитом нами в 2004 году. Это случилось во время региональных выборов. Тогда я была всего лишь журналисткой, сопровождавшей в Бретань первого секретаря Социалистической партии. Мы летим туда на стареньком самолетике, в ужасную погоду. Чем дальше, тем сильнее дует встречный ветер. Самолет трясется как припадочный, и пилот медлит с посадкой. Франсуа уговаривает его рискнуть. В тот день меня посетила мысль, что когда-нибудь мы умрем.

Впоследствии мы часто говорили о том дне, о той минуте, когда могли погибнуть, так и не полюбив друг друга. И сейчас, в два часа ночи, после бурного дня инаугурации, снова вспоминаем тот миг. У нас с ним разное отношение к смерти. Франсуа безумно боится ее. Он из тех мужчин, что строят свою судьбу в надежде избежать удела большинства смертных. Хочет оставить в жизни такой след, чтобы попасть в книги, в историю, любым способом спастись от забвения. И таким образом достичь бессмертия. Он не желает говорить о смерти, всеми силами избегает общения с безнадежно больными, с умирающими. Он их боится. Как боится и тех, на кого обрушилось несчастье, словно оно заразно.

Я обнаружила это во время избирательной кампании 2007 года, когда узнала о тяжелой болезни его матери: он просил меня позвонить ей — вместо него — и справиться о ее самочувствии. Он избегает плохих новостей, для него это тяжелый шок.

В то время я была знакома с его матерью Николь только по телефону. За несколько лет до этого мне нужно было написать для «Пари-Матч» биографическую статью о Франсуа. Он рекомендовал ей меня, и она согласилась рассказать о сыне. Между нами сразу возникли доверительные отношения, она охотно говорила о нем. В той статье я написала, что Франсуа Олланд «ненормально нормален»…

В 2006 году он просил меня позвонить его матери и… посвятить ее в историю нашей любви. Сам он не осмеливался на такое признание. Это особый момент в жизни! Разговор проходит хорошо. Николь счастлива счастьем сына, тем более что ее отношения с Сеголен Руаяль в эти годы не всегда были безоблачными. В течение всей кампании 2007 года я звоню ей почти ежедневно.

Летом того же 2007 года я встречаюсь с его родителями. Они принимают меня с распростертыми объятиями. Однако болезнь Николь неумолимо прогрессирует. И чем хуже ее здоровье, тем труднее Франсуа заставить себя позвонить матери. Мы ездим к ним в Канны на выходные. Конец ее жизни ужасен. Ей ничем нельзя помочь, остается лишь ждать неизбежного конца.

Николь много раз подолгу лежала в больнице, но теперь находится дома. Филипп, старший брат Франсуа, проводит ночи у постели матери. Мы сменяем его, когда приезжаем, но это ничтожная помощь в сравнении с тем, что ему приходится выносить в будние дни. Мы спим в комнате Николь, рядом с ней. Хотя какой там сон, — мы лежим, слушая ее хрип и спрашивая себя при каждом ее вздохе, не последний ли он. Она иссохла вконец, кожа растрескалась.

Франсуа просит меня смазать ее увлажняющим кремом: стыдливость мешает ему сделать это самому, он не может заставить себя прикоснуться к телу, которое его выносило. Я исполняю его просьбу, и он говорит:

— Я никогда тебя не брошу, ты так заботишься о моей матери.

Эти слова трогают меня, но и удивляют. Для меня вполне естественно заботиться о матери человека, которого я люблю. Я чувствую неразрывную связь между этими двумя существами.

Однажды Филипп звонит нам и просит приехать как можно скорее. Он убежден, что конец близок. Насколько я помню, это было в среду. Но Франсуа занят, он решает дождаться субботы, а заодно уговорить своих детей в последний раз навестить бабушку. Двое из них соглашаются — при условии, что меня там не будет. Официальный разрыв их родителей произошел всего несколько месяцев назад, и рана еще слишком свежа. Что ж, я устраняюсь, уступив им место.

Рано утром в субботу звонит телефон. Николь скончалась. Слышу в трубке рыдания Филиппа. Франсуа тоже плачет. Дети отменяют свою поездку, и теперь я могу сопровождать его, чтобы поддержать у смертного одра матери, которую он так любил. А через три дня меня не допускают на кремацию: дети Франсуа наконец-то выбрались в Канны.

Никогда не забуду лица Франсуа, когда он вернулся на улицу Коши. Он предупредил, что привезет урну с прахом матери: она будет захоронена на парижском кладбище. Я покупаю пять букетов белых цветов и расставляю их на комоде, который нам подарила Николь, вокруг ее фотографии. Это нечто вроде алтаря, где ее урна будет стоять два дня, в ожидании погребальной церемонии. Франсуа звонит в дверь. Коробка с урной лежит в обыкновенном целлофановом пакете из супермаркета. Невозможно описать его лицо — я никогда ни у кого не видела такого выражения. Искаженное… нет, это слишком слабо сказано. Он выглядит как человек в шоке, убитый, опустошенный.

Его очень тронули приготовленные мной цветы. На следующий день мы вместе едем организовывать похороны, встречаемся со священником, определяем место захоронения на кладбище Сент-Уан. Я пока еще не знаю, разрешат ли мне присутствовать на этой церемонии. До сих пор дети Франсуа отказывались встречаться со мной.

Не смею задать этот вопрос Франсуа: боюсь, что меня снова отстранят, что я не смогу быть в этот момент рядом с ним. Но поскольку сам он молчит, мне приходится заговорить с ним на эту тему. Как всегда, он выражается уклончиво. Только и говорит, что для него было бы вполне естественно, если бы я там была. Итак, мое присутствие продолжает создавать проблему для его детей. Их приезд стоит под сомнением до последней минуты. Войдя в церковь, Франсуа говорит мне:

— Семья будет там, слева, а ты сядь с правой стороны.

Значит, наша пара к семье не относится? Для меня это жестокий удар. Но речь идет о похоронах его матери, и я не имею права ставить его в неловкое положение. Таким образом, я сижу одна в правой половине церкви. Франсуа выходит, чтобы встретить детей. А я не могу понять, как мне себя вести. После нескольких долгих минут он возвращается с ними, со всеми четырьмя, печальный и в то же время счастливый. Он скорбит о матери, но бесконечно счастлив, что его дети здесь, что они согласились войти в церковь, невзирая на мое присутствие. По окончании церемонии он игнорирует меня, не знакомит с ними. Я сама подхожу к ним, чтобы выразить сочувствие. Они не отталкивают меня. Старшая дочь даже соглашается прийти на поминальный обед на улицу Коши, вместе с другими, дальними родственниками Франсуа, которых я до сих пор никогда не видела. Этот печальный день станет началом примирения.

В эти траурные дни меня живо трогает горе Франсуа. Я, мать троих сыновей, потрясена тем, что мужчина пятидесяти семи лет так остро переживает смерть матери. И в то же время я инстинктивно чувствую, что отныне он будет ощущать себя избавленным от проницательного взгляда, от суждений матери, которых всегда страшно боялся. А ведь как она его любила! И при этом никто не ставил его перед таким беспощадно правдивым зеркалом, как она. Смерть родителей выдвигает нас на передний край, оставляя каждого наедине со своим уделом. Она для нас и горе, и освобождение.

Но это не мешает Франсуа в день своего избрания вспоминать о Николь — в первую очередь о ней. Каждый год, при тайном содействии его секретарши, я записываю назначенный час в его органайзере и покупаю цветы. Мы едем на кладбище рано утром, когда ни один папарацци не может испортить нам этот момент. Всякий раз, приезжая туда, я оставляю его одного перед могилой той, что подарила ему жизнь и, более того, радость жизни.

О чем он думает в такие минуты? Наверняка о том, что всем обязан ей. О том, как ему не хватает ее присутствия в судьбоносные моменты его жизни. Я вспоминаю наши долгие беседы с Николь в начале ее болезни; она говорила о том, какие надежды возлагает на наш союз. И произнесла тогда чудесную фразу:

— Мне пришлось ждать больше пятидесяти лет, когда же мои сыновья наконец так пылко влюбятся.

В то время Филипп тоже вторично женился — на Каролине.

Умирая, Николь сказала:

— Я ухожу счастливой, потому что мои дети сами счастливы.

И в день, когда Франсуа стал президентом, он, конечно, думал о ней.

После такого безумного дня нужно поспать. Начиная с первого тура выборов наши ночи были так коротки, дни так загружены, что мы оба падаем от усталости. И это не считая обычной бессонницы, не всегда одновременной. Франсуа просыпается каждую ночь еще со времени праймериз. Его сон с тех пор полностью нарушен. Он, который ни с кем не делится своими страхами, по ночам дает им себя захлестнуть. Во-первых, он боится проиграть. Во-вторых, боится ответственности в случае победы. В-третьих, знает, что любое внешнее событие может повлиять на результат. Словом, ни в чем нельзя быть уверенным до наступления дня X.

* * *

В конце мая 2014 года прошел злополучный опрос по поводу кандидатов в президенты на выборах 2017 года: Франсуа Олланд получил 3 %. Он снова стал объектом всеобщих насмешек, как четыре года назад. Эта пустая трата времени и денег показалась мне крайне нелепой, а попытка утопить Франсуа всерьез разозлила. Конечно, это мое личное дело, но помимо всего прочего оказались задеты мои чувства французской гражданки, исповедующей левые взгляды. Как он дошел до такого? Как вышло, что он получил всего 3 %? Словно пузырьки на воде, стали всплывать воспоминания.

С чего началось, к тому и вернулось: когда он готовился выставить свою кандидатуру на президентских выборах, в него тоже никто не верил. Только он сам считал, что сумеет победить. А я готова была следовать за ним куда угодно. Началось все одним ноябрьским утром 2010 года: одеваясь в нашей спальне, он сказал мне, что выдвигает свою кандидатуру.

Мы старались не касаться этой темы. Я знала, что он поставил перед собой определенную задачу. О том, что предстоит, если и упоминалось, то именно так — как о «задаче». Слова «президентские выборы» никто из нас не произносил. Франсуа словно стыдился своих честолюбивых замыслов. Табу было нарушено лишь раз. Мы ехали на моей машине по улице Фобур-Сент-Оноре, за рулем сидел он. К моему крайнему изумлению, когда мы проезжали мимо Елисейского дворца, он произнес:

— Посмотри, вот наш дом.

Я расхохоталась — он вообще часто меня смешил! Умел пошутить, в том числе и над собой. Но в то ноябрьское утро все было по-другому: в его глазах я не заметила ни искорки озорства. Он был серьезен, спросил, что я об этом думаю. Впервые за все время. И я сказала, что думаю:

— После того, что произошло в две тысячи втором и в две тысячи седьмом, у тебя нет права на ошибку. После провала Сеголен Руаяль ты должен задать себе только один вопрос. Или ты уверен, что ты лучший, — и тогда идешь до конца, или нет — и уступаешь место другому.

Он ответил не задумываясь:

— Я лучший.

— В таком случае у тебя действительно есть шанс победить.

Мы продолжали это обсуждать. Он ничуть в себе не сомневался. Всегда был уверен в том, что одолеет другого кандидата от Социалистической партии, Доминика Стросс-Кана, хотя рейтинги у того зашкаливали. Сказал, что Сеголен Руаяль ни за что не станет кандидатом, если он пойдет на выборы. Тогда, в 2007 году, он просто позволил ей выйти на первый план. На сей раз его очередь. Уже два года, соблюдая строжайшую тайну, он над этим работает. Он начал с нижней ступени. В 2008 году, после злосчастного съезда в Реймсе, Франсуа был полностью дискредитирован. Президентская гонка была проиграна, Сеголен заявила, что это он во всем виноват. Как всегда, кого-то должны были назначить виновным, и этим виновным стал он. Всем хотелось перевернуть страницу и забыть об Олланде. Одиннадцать лет во главе Социалистической партии — пора и честь знать!

Перед самым съездом меня осенила идея: надо кое-что сделать и для себя, и для него. Я купила новую машину. Пошла к автодилеру и поменяла старушку «рено-клио» на новенький «меган». Мне не терпелось получить новую машину прямо сейчас, я даже цвет не выбирала. Взяла, что было на складе. Я даже к покупке носков подхожу обстоятельнее… План созрел. Мне хотелось, чтобы он ушел с гордо поднятой головой. Хотелось, чтобы мы ушли вместе, чтобы все увидели, как мы садимся в новенькую машину — символ новой жизни, нового старта. Короче, чтобы он признал, что мы супруги.

В последний момент он отверг мой план. Атмосфера на съезде сгущалась. Разгорелась схватка, перешедшая в психодраму, между претендентами на главную роль в партии: Мартин Обри, Бертраном Деланоэ и Сеголен Руаяль. Все обвиняли друг друга в подтасовках. С преемниками Франсуа явно не повезло. В конце концов верх одержала Мартин Обри — но какой ценой! В Соцпартии царил полный разброд. Франсуа решил покинуть заседание незаметно, через служебный вход, без камер и журналистов. Я заехала за ним, куда он сказал. Туда, где никто бы не увидел, что он уехал со мной…

Следующие два года были лучшим временем нашей совместной жизни. В прессе его называли неудачником, исчерпавшим себя, конченым для политики. Мне он казался не таким, как прежде. Три дня в неделю он проводил в Коррезе, остальные мы были вместе. Я носа не высовывала из своей конуры в «Пари-Матч», держась подальше от политической журналистики. У Франсуа стало немного больше свободного времени, теперь его уже не ждал у порога шофер. Мы жили на улице Коши, в квартире, которую он выбрал сам. Мы не торопясь ее обставляли, обживали и «занимались нами», как он говорил. Как будто все остальное не имело никакого значения. Он часто повторял: «Устроим себе приятную жизнь».

Каждая минута по-своему важна. Франсуа, тот Франсуа, которого я тогда безумно любила, был создан для счастья. Он не любил ни спорить, ни ссориться, как это случается между любовниками, — ему не нравилось ничего, что может испортить день, час, миг. Для него жизнь бесконечно драгоценна!

Он, как никто другой, умел перевести размолвку в шутку и с помощью капли юмора вернуть жизнь в правильно русло. Он умел рассмешить меня даже тогда, когда мне совсем не хотелось смеяться. Ему было присуще потрясающее качество — видеть во всем только хорошее. Он наслаждался жизнью с безграничным оптимизмом и непостижимым образом умел заражать этим других.

В то время мы вдвоем отправлялись навстречу приключениям, слушая в машине любимые диски. Он ухитрялся прямо за рулем танцевать сиртаки под песни Далиды. Просто чтобы рассмешить меня, и я смеялась так, как никогда в жизни не смеялась. В те дни мы хотя бы на один день в неделю отправлялись куда-нибудь поваляться на травке. Я показывала ему те места, где он раньше не бывал, — берега Луары и мой родной край. Он тогда впервые открыл их красоту. Благодаря мне он, прежде буквально молившийся на Средиземноморье и раскаленное южное солнце, полюбил Атлантику и могучее дыхание приливов. Мы с ним заезжали в деревни его депутатского округа, катались по землям Ло, утопавшим в золотом свете.

Помню наш первый отпуск в 2007 году: мы провели незабываемые дни на юге Франции и в Италии. В последующие годы мы ездили в Испанию и в Грецию. В Афины, а перед этим на Скирос, Миконос, на Парос. Мы, словно подростки, взяв напрокат скутеры, носились без шлемов, изъездив эти острова вдоль и поперек. Часто даже не знали, где остановимся сегодня на ночлег.

Тогда Франсуа еще умел бездумно тратить время. Мы понимали друг друга с полуслова, ему ничего не стоило меня развеселить. Или вызвать у меня панику: однажды, заехав в какую-то глушь, он вдруг обнаружил, что бензин на исходе. Я доверяла ему, он мог завезти меня куда угодно, я бы все равно последовала за ним. Единственное, что мне тогда было нужно, — это быть с ним, где б он ни находился.

Наши тогдашние чувства ни с чем не сравнимы, они навсегда останутся с нами. Навечно. Мы могли неделями быть только вдвоем — и не скучали ни минуты. Он мне часто говорил: «Я тебя люблю, потому что ты смешная». Надо сказать, потом по мне это не очень-то было заметно. Уверена, что именно в те дни он накопил сил для того, чтобы преодолеть все препятствия, выраставшие у него на пути.

Еще я возила его по городским окраинам, которые ему, депутату от сельского округа, были мало знакомы. Он надевал кепку и темные очки, и мы заходили в дешевые магазины, где товары с истекающим сроком годности продают со скидкой, вывалив их на поддоны.

Мне хотелось, чтобы он был в курсе повседневной жизни, обычной для многих французов, тех, что считают каждый евро и не знают, как дотянуть до зарплаты. Чтобы это знал человек, который предпочитает отказаться от еды, если она приготовлена не из самых лучших продуктов, который не станет есть никакую другую клубнику, кроме вкуснейшей «гарригет», не притронется к картошке, если ее не привезли из Нуармутье. Человека, который отправляет в помойное ведро мясо из вакуумной упаковки.

Он так мало смыслил в том, что и сколько может стоить! Не раз я становилась свидетельницей того, как он при виде умопомрачительных ценников на продуктах или вещах спокойно говорил: «Совсем недорого!»

Я вполне прилично зарабатываю. Хотя мои расходы, особенно на детей, довольно весомы, финансовое положение у меня прочное. Но ни при каких условиях я не позволю себе купить товар, цена которого кажется мне слишком завышенной. Мы с Франсуа родились и выросли в совершенно разных социальных условиях. Он надо мной мило подтрунивал, называя Козеттой. Ему было невдомек, как это — не хватает денег. Он даже вообразить такое не мог, потому что никогда ни в чем не нуждался. Ему подавай только лучшее, и ничего кроме лучшего. Он всегда любил дорогие рестораны, а мне больше нравились скромные бистро, он предпочитал большие отели, а я чувствовала себя уютно и в маленькой гостинице.

Между тем его нельзя назвать прожигателем жизни. Он не обращал внимания на то, как выглядит, мог покупать носки и рубашки в обычном супермаркете. Когда Сеголен Руаяль в июне 2007 года, после официального расставания, велела ему забрать вещи и перенести их в штаб-квартиру партии, я решила перебрать чемоданы. И отдала в «Эммаус»[29] почти все, включая черный бархатный костюм, любимый, а потому сильно потертый, а также кожаные куртки. Рубашки были отправлены в ссылку в дальний угол шкафа. Мы пошли и купили новую одежду.

Спустя три года, когда он похудел на пятнадцать килограммов, мне пришлось снова проделать ту же процедуру. Я отдала все его костюмы, все рубашки. Сегодня он смог бы носить их снова, поскольку набрал вес. Впрочем, поздно говорить об этом: теперь другие люди ходят по Парижу в одежде из «Эммауса», не ведая, что еще недавно она принадлежала президенту Французской Республики.

С тех пор как я разбирала сложенные Сеголен Руаяль чемоданы с его костюмами, прошло семь лет. Настал и мой черед набивать его вещами коробки и чемоданы: они отправляются в Елисейский дворец. «Каждый вернулся сам по себе / В водоворот жизни», — пела Жанна Моро[30].

Я влюбилась в него, когда он был всего лишь объектом насмешек, получившим по результатам социологического опроса всего 3 %. Ныне у него, президента Республики, снова всего лишь 3 %, как в дни нашего счастья. В мае 2014 года, словно желая вернуть прошлое, он то и дело отправлял мне письма с признаниями в любви. Говорил, что я ему нужна. Каждый вечер приглашал меня с ним поужинать. Я знаю, неудачи первых лет президентства привели его в уныние. Разумеется, он трудился не покладая рук семь дней в неделю. Я, как и все, поверила в него, когда он твердо пообещал сократить рост безработицы и даже снизить ее. Видела, как его огорчают неудачи. Но хотя бы в начале президентского срока Франсуа не нарушал обещаний, которые дал во время избирательной кампании. Единственное, в чем наши мнения разошлись, — это закрытие завода в Флоранже. Мы об этом яростно спорили.

Прекрасно помню, как он, взобравшись на крышу грузовика среди толпы рабочих, поклялся, что спасет их предприятие. Я с удовлетворением восприняла предложение министра промышленного восстановления, который выступил за национализацию предприятия.

В экономике я несведуща, но умею видеть и слышать. Я чувствовала, что избиратели не поймут, отчего он так резко поменял мнение. И предупредила Франсуа, что нарушение обещания станет символом его бессилия и вероломства, он возразил, что по-другому нельзя, и точка. Дискуссия была закрыта.

Как быстро все проходит! Сегодня мы уже не спорим. Новая консультантка президента по экономике работала в английском банке, одном из флагманов лондонского Сити. Потрясающие слова из речи Франсуа: «Финансы — мои враги» — давно ушли в прошлое. Его старый друг, министр экономики Мишель Сапен, видимо бросая ему вызов, даже заявил, что «финансы — наши друзья». Какой спокойный цинизм! Но как во всем этом разобраться избирателям? Прошло два года с момента избрания Франсуа, и я чувствую, что он растерян, что порой плутает в темноте. Метаморфоза совершилась. Не та, которой мы ждали. Страница перевернута, и он это знает.

Нуждался бы он во мне, если бы его рейтинг не просел так низко? Он пишет, что вот-вот потеряет все. Но что он не хотел бы терять последнее — меня.

Пять дней назад я напомнила ему о «юбилее» его заявления о разрыве наших отношений. Ровно четыре месяца назад я испытала страшное унижение! Прошло время, и я осознала, как это больно, но тогда из-за потрясения не чувствовала ничего.

Я знаю теперь, что такое бурная реакция международной прессы. Как-то один знакомый сообщил мне, что узнал о моем разрыве с Франсуа из редакционной статьи в пномпеньской газете. На следующий день другие прочитали истории о том, как я сделалась обманутой женой, в журналах Бангкока, Пекина и Торонто. Я оказалась лицом к лицу с целым миром. Сработал условный рефлекс — самозащита. Но след в душе остался навсегда.

Каждый день ко мне подходят люди на улице, чаще женщины, но немало и мужчин, и говорят мне о «чувстве собственного достоинства». Мне иногда приходится останавливать их, когда они особенно жестко высказываются о президенте. Однажды после первого тура муниципальных выборов какой-то мужчина заговорил со мной на улице:

— Я все время думаю о вас. Раньше всегда голосовал за социалистов, а теперь вообще на выборы не пошел после того, как Олланд с вами так поступил.

Я ему ответила:

— Может, я злюсь, может, чувствую разочарование. Но я пошла на выборы. И проголосовала за социалистов. Потому что не хочу, чтобы самой влиятельной партией во Франции стал Национальный фронт.

Мужчина посмотрел на меня, помолчал, потом кивнул:

— О’кей, когда будет второй тур, пойду голосовать.

В другой раз школьники лет по двенадцать, не больше, попросили сфотографироваться с ними. Я, как обычно, согласилась. Один из них воскликнул:

— Никогда не буду голосовать за Олланда после того, что он вам сделал!

Я улыбнулась: к выборам 2017 года он будет еще слишком молод, голосовать пойдет только в 2022-м…

Многие рассказывают мне, как расставались с любимыми или как переживали измену. Они говорят, что я сильная, что во многом изменилась, стала менее зажатой, более естественной. Я освободилась от тесных уз протокола, как и от своей безумной страсти. Идут дни, и я уже не в темнице, нет больше ни решеток, ни цепей всепоглощающей любви.

Говорят, что я сильная, но это всего лишь видимость. Уже четыре месяца я пью лекарства. «Мне редко доводилось наблюдать такой сильный шок», — сказал мне крупнейший врач-психиатр. Несмотря на лечение, я иногда сдаю: какой-нибудь пустяк, незначительная деталь — и чувства против моей воли вырываются на поверхность. Две недели назад я была на свадьбе у друзей. Ко мне подошла молодая женщина, сказала, что приехала из Тюля.

— Знаете, в Коррезе вас очень полюбили.

Я не совладала с собой и расплакалась. Название города напомнило мне о минутах счастья. Мне так приятно, что жители Корреза полюбили меня настоящую, совсем не похожую на ту тщеславную манипуляторшу, какой меня пытались изобразить журналисты.

Время шло, и я все больше злилась на Франсуа: «Как ты мог все испортить? И нашу любовь, и начало президентского срока?» Для меня одно тесно связано с другим. Для него, наверное, тоже. Пытаясь оправдаться, он написал мне: «Я потерялся и потерял себя».

Дня не проходит, чтобы он не умолял его простить и не предлагал начать все сначала. Но я не смогу, у меня не получится. Боль еще слишком ощутима. Она так же сильна, как любовь, которую я ему дарила.

До самого нашего разрыва я была влюблена в него до самозабвения и готова на все за нежный взгляд, за похвалу, за знак внимания. Я по нему сходила с ума. Со временем к сумасшествию прибавилось упорство. Он изменил мне, и чары рассеялись. Слишком я его любила.

Почему я с самого начала не поняла, что сама загоняю себя в западню? После ночи в Лиможе адская машина пришла в движение. Почему я не сумела предвидеть, какие великие бедствия вскоре обрушатся на мою голову? Я так долго ничего вокруг себя не замечала, поглощенная этой любовью, которую упорно старалась игнорировать. Когда мы расставались на рассвете, он, ни от кого не скрываясь, проводил меня на лиможский вокзал. Той ночью он признался мне в любви. Он не хотел завоевывать меня. Он хотел, чтобы я его полюбила. Что-то вроде крещендо: когда я сказала ему, что люблю его, он пожелал, чтобы я любила только его, а потом — чтобы любила его так, как никого никогда не любила. Так и получилось. Он получил от меня все, что хотел. Он повелевал мной, был моим господином. И всегда находил меня, даже когда я пыталась бежать, оскорбленная ложью или недомолвками.

Он постоянно твердил, что мы потеряли пятнадцать лет. Я говорила: неправда, такова судьба. Если бы наша история началась пятнадцать лет назад, мы бы, наверное, уже расстались. На самом деле наши отношения и не продлились бы пятнадцать лет… У каждого из нас была своя жизнь. И я горжусь, что мои сыновья похожи на своего отца, что они унаследовали его утонченность.

После Лиможа мы встречались в ресторане, который прозвали «Столик в дальнем углу». Мы обедали вдали от посторонних глаз, иногда засиживаясь до четырех часов, потому что были не в силах расстаться. Часами говорили по телефону. Нам столько нужно было друг другу сказать, стольким поделиться: если долго сдерживать напор воды, она рано или поздно прорвется наружу.

Приближалась пора летних отпусков. Я призналась мужу, что встретила другого мужчину. Имя не назвала. Он сам вскоре все узнал. Теперь-то я понимаю, какое отчаяние он тогда испытал. С некоторых пор мне известно, до какой степени человек может страдать и от этого сходить с ума.

В конце весны нам с Франсуа удалось урвать кусочек невероятного счастья. Приближался момент отъезда в отпуск с нашими семьями, и мы растерялись. Разлука на целый месяц казалась нам невыносимой! Когда его не было со мной, мне его так недоставало! Он меня околдовал. Мы мечтали сбежать вместе. Не решились из-за детей.

Он сказал, что жил как в аду. Я нашла в журналах его фотографии тех дней: в кругу семьи, счастливая улыбка. Двуличный человек? Нет, я не сомневалась в его чувствах. Никогда еще мужчина так убедительно не доказывал мне силу своей любви.

В сентябре 2005 года Сеголен Руаяль о нас узнала. И тут же объявила, что собирается участвовать в выборах от социалистов… в интервью, которое дала «Пари-Матч». Намек вполне прозрачный, однако Франсуа не принял его всерьез. Между тем уже были написаны первые страницы грязного сценария. Охота на женщину началась, и этой женщиной была я. Журнальное начальство, подстрекаемое Сеголен Руаяль, стало давить на меня. Ее сторонники также угрожали устроить мне неприятности. Я испугалась, но Франсуа успокоил меня: он не сомневался, что скоро все уляжется и ее кандидатура на первичных выборах не пройдет. В декабре он предложил мне поселиться вместе. Я отказалась — не была к этому готова. Меня пугала буря, которая после этого поднимется в СМИ. Кошмарные видения преследовали меня. Казалось, будто меня выставили голой на площади и нет никакой возможности куда-нибудь скрыться.

Угрозы становились все более серьезными, в том числе и со стороны руководства журнала «Пари-Матч». Мы с Франсуа несколько раз пытались расстаться. Разъехаться по домам и вернуться к прежнему образу жизни. Я не хотела брать на себя ответственность за возможные последствия: хоть он и был первым секретарем Социалистической партии, а значит, законным кандидатом от своего лагеря, он не смог бы выдвигаться от социалистов.

Сеголен Руаяль бросила ему вызов публично, чтобы он сдался в приватной обстановке. В этом состязании по армрестлингу ставкой была я. Франсуа не сдался. Чем больше укреплялись позиции матери его детей, тем чаще он говорил, что я ему нужна. И рассказал, как она с ним в открытую торговалась:

— Бросишь эту женщину — уступлю тебе место на президентских выборах.

Ему пришлось выбирать между мной и своим политическим будущим. Мы снова попытались расстаться, и снова безуспешно. Опять приближалось лето. С тяжелым сердцем мы готовились провести отпуск порознь. Я — одна с детьми. Он — в роли счастливого отца семейства. Идеальная семья, первый секретарь Соцпартии, готовый самоустраниться ради карьеры матери своих детей.

Журналисты были без ума от этой увлекательной, как роман, истории, не ведая, что она обернется кошмаром. Маховик раскручивался. Ничто уже не могло остановить Сеголен Руаяль. Она скрывала проблемы в семье, ее терзали гнев и боль, и от этого ее честолюбие и энергия только возрастали.

Опросы показывали, что ее рейтинг растет. Она возглавила президентскую гонку. Франсуа упрашивал всех друзей ее поддержать, хотя мне говорил совсем другое. Он понимал, что игра окончена и Сеголен победила. По большому счету, для него предпочтительнее была победа Сеголен Руаяль, нежели Доминика Стросс-Кана, Лорана Фабиуса или Лионеля Жоспена, который между тем летом 2006 года попытался вернуться в большую политику.

Я уже собралась отправиться к бывшему премьер-министру и рассказать ему правду. Объяснить, что Франсуа не может выставить свою кандидатуру и вести избирательную кампанию, потому что связан по рукам и ногам личными обстоятельствами. Но удержалась, ведь я журналистка и у меня иная роль. К тому же, как мне казалось, я бы предала Франсуа.

Сеголен Руаяль одержала верх. Я была повержена. И захотела прекратить наши отношения. Мне не хотелось поддерживать распространяемую в СМИ ложь о дружной супружеской паре, которая плечом к плечу идет на штурм Елисейского дворца. Как Билл и Хилари Клинтон. Мне не хотелось становиться персонажем этой пьесы. У меня возникло чувство, будто я снимаюсь во второсортном фильме с заведомо трагическим финалом.

Все столичные политики и представители масс-медиа принялись судачить о нашей связи. Редакционные совещания в «Пари-Матч» превратились для меня в пытку. Едва кто-нибудь заговаривал о паре Олланд — Руаяль, как все поворачивались ко мне. Я не опускала глаза и выдерживала их взгляды. Но чего мне это стоило…

На сей раз я решила окончательно порвать с ним. Последней каплей стала его ложь, одна из многих, но она переполнила чашу моего терпения. Я рассталась с ним и не давала о себе знать три недели. Скрепя сердце. Один наш общий друг выступил в роли посредника и сообщил, что Франсуа несчастен как никогда. Но я держалась… до того момента, когда он подкараулил меня по дороге на рынок воскресным утром. Он поджидал меня несколько часов. И сумел вернуть меня. Мы плакали, смеялись… У него убойная сила убеждения.

Любовь ко мне не помешала ему вести президентскую кампанию Сеголен Руаяль после ее победы на первичных выборах. Он ездил по стране с крохотной кучкой журналистов, в то время как «кандидатка» — так он ее называл — на митингах упивалась обожанием своих сторонников. Он работал не щадя себя, я тому свидетель. Тратил на кампанию все силы, все время. Мы редко виделись. Он хотел, чтобы его партия выиграла. Начиная с января 2007 года он все осторожнее оценивал шансы на победу.

Руаяль постепенно утрачивала доверие, социологические опросы показывали, что избиратели в ней сомневаются. Сколько раз Франсуа говорил мне, что она не дотягивает до нужного уровня! Между политиком, делающим классическую карьеру, и кандидатом в президенты огромная разница. Претенденту на этот пост нужно хорошо разбираться в экономике и геополитике, обладать запасом знаний и связей, который невозможно наработать за пару недель.

Вскоре возник раскол между партией и выборной командой, между Руаяль и Франсуа. Они почти перестали встречаться. Она поселилась в квартире, примыкающей к ее избирательному штабу. Он узнавал о ее новых предвыборных обещаниях из сообщений Франс Пресс, причем, как правило, последним.

С одной стороны, была наша общественная жизнь, похожая на кошмар, с другой — то, что касалось только нас, наши мечты. Нам помогала держаться надежда на то, что после выборов мы наконец сможем жить вместе. В глубине души я подозревала, что в случае ее победы он от нее не уйдет. Он клялся в обратном, но я не верила. Однажды, примерно за месяц до первого тура, мы наконец провели ночь вместе. Утром включили радио. Речь шла о книжке Сеголен Руаяль, которая должна была на днях выйти в свет. Она заявила, что «да, мы вместе, да, мы с Франсуа по-прежнему живем вместе», и сообщила, что они намерены устроить свадьбу на Таити, на настоящей пироге. Франсуа пришел в бешенство: он словно угодил в капкан.

Тем не менее ночью после первого тура он был совершенно раздавлен, когда понял, что Николя Саркози обеспечил себе победу. Продолжение всем известно. Прошло несколько недель после поражения Сеголен Руаяль, и два журналиста из «Монд», проведя небольшое расследование, написали статью о ее избирательной кампании, озаглавленную «Роковая женщина», где рассказали о наших отношениях с Франсуа, не называя моего имени. Словом, подожгли бикфордов шнур.

Сеголен Руаяль поспешно заявила, что уже «попросила его покинуть семейное гнездо». Ее слова с пометкой «срочно» сразу же распространило агентство Франс Пресс, несмотря на то что они с Франсуа уже договорились сделать совместное заявление.

На войне как на войне. Теперь-то я понимаю, до какой степени вражды может довести измена. Нетрудно вообразить, что Франсуа в те дни вел себя с ней примерно так же, как со мной во время связи с Жюли Гайе, — как великий мастер недомолвок, двусмысленностей и бесконечной лжи.

Мы тогда еще жили в маленькой квартирке, которая мне очень нравилась. Но Франсуа не пожелал в ней оставаться. Он хотел, чтобы мы по-настоящему поселились вместе. Так мы и оказались на улице Коши. Мы не торопясь обставляли квартиру. До меня доходили слухи о том, что он якобы жалеет о разрыве с женой, что он хотел бы вернуться к ней. Такие сведения исходили от Сеголен Руаяль. А между тем он проводил со мной как никогда много времени, к тому же просил родить ему ребенка. Да, все возможно, в том числе и то, что Сеголен Руаяль говорила правду… Теперь-то мне стало ясно, каким двуличным может быть Франсуа Олланд.

Он скучал по детям. Уже несколько месяцев они не виделись: дети наотрез отказывались с ним встречаться, пока он живет со мной. Мне не хотелось взваливать на себя вину за их испорченные отношения. Я сказала Франсуа, что готова родить ему ребенка, но только после того, как он помирится со своими детьми.

По-моему, нет ничего дороже детей. Мои трое сыновей находились под поочередным присмотром[31]. Я по полнедели их не видела и очень скучала. Если бы Франсуа смог наладить отношения со своими детьми, мы могли бы подумать и об общем ребенке — но не раньше. Франсуа помирился со своими детьми. И хотя он с момента нашей встречи мечтал еще об одном ребенке, природа нам его не подарила. Наверное, к лучшему.

Недавно в посвященной Олланду книжке я прочла, что он поведал ее автору, будто бы никогда не хотел иметь от меня ребенка. Я почувствовала себя оскорбленной. Он оправдывался:

— Не мог же я рассказать ему о самом сокровенном…

Очередная ложь. Пожалуй, самая для меня болезненная.

* * *

Июнь 2014-го. Стоит включить радио, и тут же слышишь о памятных мероприятиях 6 июня, посвященных семидесятилетию высадки союзников в Нормандии. На этот день мы вместе с моей командой запланировали целую программу для первых леди. Мы собирались поехать на завод, который не переставал работать в годы войны: за станки встали женщины, чьи мужья, братья, сыновья сражались на фронте.

Я словно переживала свое несчастье заново. Малейшее упоминание о том, что происходило в этот день, погружало меня в неизбывную тоску. Прошлое властно завладевало мною и душило, как змея, которая обвилась вокруг шеи.

Днем я укладывалась в постель, не имея сил передвигаться, читать, писать. Не могла делать абсолютно ничего. Когда я выходила на люди, никто ничего не замечал. Говорили, что лицо у меня светится от радости. Я не думала о будущем, не могла. Профессиональные перспективы выглядели весьма туманно. Эту злосчастную пятницу пережить было трудно, разве что принять снотворное и забраться под одеяло. В этот проклятый день, снова погрузивший меня в прошлое, спасением, как всегда, стали подруги.

Словно нарочно посыпая мои раны солью, Франсуа донимал меня эсэмэсками. Позавчера уверял, будто думает только обо мне. Вчера — что умоляет с ним встретиться. Сегодня утром — что хочет вернуть меня любой ценой. Бывали дни, когда он отправлял мне десятки посланий. Коротенькие назойливые фразы о том, что ему меня не хватает, что нужно все исправить и снова жить, как прежде. Похоже, он устал от неудач — и в личной, и в общественной жизни.

Когда у него не было приемов или официальных ужинов, он звал меня поужинать с ним. Он пытался отслеживать, куда я хожу, куда езжу. В номере отеля, будь то в Нью-Йорке или в Марракеше, меня неизменно ждали цветы от него, хотя я и не сообщала ему, где остановлюсь. Все чаще он стал совершать символические поступки и делать пылкие признания.

Однако он продолжал мне лгать, давать обещания, которые не собирался выполнять. Наверное, я не смогу снова жить с ним, потому что знаю: он не изменится. Он уговаривает меня вернуться, а тем временем переделывает «покои мадам» в офис для своих сотрудников, число которых растет день ото дня. Пока что никто не занял мой прежний кабинет. Жду, когда это случится.

Он уверяет, что принесет мне публичные извинения. Не верю. Как не верю больше ни единому его слову. Его вранье раз за разом наносило раны большой любви, которая нас связывала.

Шестого июня праздничные события наслаивались одно на другое. Начались торжества в честь семидесятилетия Дня Д — даты высадки союзных войск в Нормандии. Мои опасения оправдались: я слышать не могла обо всем этом. И тем более смотреть трансляции. Накануне, после интервью Путина французскому телевидению, я написала в Твиттере: «Хорошо хоть не придется пожимать ему руку». Не знаю, плохо или хорошо перевели его фаллократическую речь, но она меня взбесила. И не только она. Я написала несколько слов и его деяниях: о расизме и гомофобии, о стремлении захватить территорию Украины, об ущемлении прав и свобод…

Комментарии были разные. Многие анонимно поддержали меня, другие осыпали оскорблениями, приводя знакомые аргументы: «С чего это вы решили, что имеете право выступать? Вы — никто, заслуженная рогоносица Французской Республики!» Что я могла им ответить? Пишу так, как пишут остальные семь миллионов пользователей этой социальной сети. Не хотите — не читайте.

Я узнала, что на первой полосе «Клозер» появилось сообщение о том, что Франсуа продолжает тайком встречаться с Жюли Гайе. От него немедленно пришла эсэмэска: он клялся, что все это неправда. Я как будто вернулась на несколько месяцев назад, в тот день, когда он яростно опровергал неутихавшие слухи про «эту чушь». Он уверял, что на сей раз он не лжет, потому что ему незачем это делать. Я взяла телефон и нашла его пришедшие накануне любовные послания, в которых он обещал найти меня, где бы я ни была, чтобы снова жить вместе. Сумасшествие какое-то — не то оптическая иллюзия, не то игра зеркал, и нет никакой возможности отыскать истину.

Франсуа разрывался на части. Между обедом с Бараком Обамой и ужином с Владимиром Путиным он нашел время написать мне эсэмэску с опровержением утреннего сообщения и уверениями в вечной любви. Не успевало закончиться одно мероприятие, как начиналось другое, время словно растягивалось. Занимаясь насущными мировыми проблемами, принимая участие в торжествах, президент по ходу дела пытался реанимировать историю нашей любви, явно затянув финал. Настоящий политик, умеющий вести параллельно две или даже три жизни, воевать одновременно на всех фронтах.

Лжет он мне или нет — что это, в конце концов, для меня меняет? Я решила перевернуть эту страницу. Разумеется, новый поворот в наших отношениях мне в этом поможет. Я лишний раз убедилась, что Франсуа никогда не изменится. Ложь срослась с ним, как плющ, обвивший дерево. «Люди, которые обрели власть, очень быстро теряют чувство меры», — объяснил психиатр, наблюдавший меня после выписки из больницы. Это называется «синдромом победителя».

Я была свидетельницей того, как менялся этот человек. В 2010 году, когда мы поехали в Ла-Рошель, в летний университет Социалистической партии, он сильно похудел. Я его не заставляла, но всячески поддерживала. Мы оба были на пике физической формы. Каникулы продолжались полтора месяца. Я старалась подготовить его к реакции прессы, к тому, какие предположения журналисты будут строить по поводу его фигуры. Он только отмахивался. Считал, что это глупо — думать, что раз человек сбросил двенадцать килограммов, значит, он намерен баллотироваться в президенты. Но именно так и были расценены перемены в его внешности СМИ и многочисленными сторонниками социалистов. Все вокруг стали говорить, что Франсуа Олланд готовится к президентским выборам.

Сезон отпусков закончился, и Олланд стал звездой. После пяти лет невзгод и одиночества он начал брать реванш. Считали, что я оказываю на него положительное влияние, впрочем, благоприятные отзывы скоро иссякли. Новый образ, удачные галстуки и наконец-то нормальные рубашки — вот и все, что сочли моей заслугой.

Однако банда окружавших его мачо и слышать не хотела о моем участии в его политической жизни, хоть я восемнадцать лет занималась именно политической журналистикой. Так что меня редко звали на встречи с его «друзьями».

Тем не менее Франсуа настоял на том, чтобы я присутствовала на важном совещании в начале 2011 года, когда решалось, каким образом он должен объявить о своем выдвижении.

Чтобы сохранить конфиденциальность, позвали всего семь человек (я — единственная женщина). Четыре его самых близких друга и два пиар-консультанта. Я сама себе казалась среди них пустым местом.

До тех пор, пока они не раскрыли свой план: интервью в ежедневной провинциальной газете. Я опомниться не могла — до чего банально! Напомнила им, что таким же образом о своем выдвижении объявил в ноябре 1994 года Жак Ширак.

— Но мы же хотим свести риск к минимуму, — возразил один из них.

Не хочешь рисковать — тогда не стоит идти на выборы.

Думаю, именно с того дня они меня невзлюбили. Я посмела перечить этим надутым индюкам, которые мечтали о власти, а сами не были к ней готовы. Поначалу Франсуа хотел выступить с торжественной речью в своей вотчине в Тюле, и эта идея нравилась мне гораздо больше. Обсуждение продолжалось, но решение так и не было принято. Когда мы вышли, Франсуа захотел узнать мое мнение на этот счет.

— Лучшее решение — то, которое кажется лучшим тебе самому. Ты сделаешь верный выбор, я не сомневаюсь.

Остановились на выступлении в Тюле.

Впереди лежала долгая пустынная дорога. Никто не принимал всерьез его кандидатуру на первичных выборах. Франсуа поставил условие: он должен быть избран главой генерального совета Корреза. Все считали, что это сомнительный приз, однако, чтобы его получить, пришлось рискнуть всерьез. Первое препятствие он взял.

Мы договорились, что 31 марта 2011 года, когда он объявит о своем выдвижении, меня при этом не будет. Ему не хотелось, чтобы мы напоминали супружескую пару, выехавшую на отдых в деревню. Дело в том, что я тогда еще вела политическую телепередачу «Портрет на фоне выборов», и мне непросто было вырваться, чтобы поехать с Франсуа. Я чувствовала себя обделенной, как никогда в жизни, и мучилась оттого, что он там без меня.

Я планировала посмотреть прямую трансляцию по интернету и заперлась в своем кабинете в «Пари-Матч». К счастью, один коллега сообщил мне, что выступление перенесено на более ранний час, иначе я бы его пропустила. Ни один из соратников Франсуа даже не подумал меня известить. Я едва успела подключиться, как выступление началось.

«Я не могу смириться с тем положением, в котором ныне находится Франция, не хочу поддаваться всеобщему пессимизму… Мне невыносима мысль о страданиях, которые выпали на долю слишком большого числа моих сограждан». Он говорил хорошо и твердо все 8 минут и 17 секунд. «Франция должна выйти вперед, — отчеканил он неожиданно уверенно. — Я решил выставить свою кандидатуру на пост президента на предварительных выборах в Социалистической партии». Взрыв аплодисментов и крики «Франсуа — наш президент!».

Я разрыдалась от волнения и досады. Как же я жалела, что меня нет с ним рядом! И, дрожа от нетерпения, как девчонка, стала ждать. Раздался звонок, но говорили мы мало: он сообщил, что садится в машину и едет обратно в Париж, с ним один журналист. Не до шуток. Я надеялась, что мы вместе поужинаем, поскольку заранее договорились отпраздновать знаменательное событие. Он приехал, и снова разочарование: его команда увозила его в Булонь-сюр-Мер, чтобы на рассвете устроить встречу с рыбаками. До отъезда оставалось всего полчаса. И снова никто не удосужился меня предупредить. Даже он.

Я позвонила ответственному за его кампанию, и у нас состоялась бурная перепалка. Он мне заявил, что отныне мне следует обращаться к нему, когда я пожелаю провести вечер с Франсуа. Немыслимо! Я поддержала намерение Франсуа идти на выборы и смирилась с тем, что наша частная жизнь изменится. Но не могло быть и речи о том, чтобы просить у постороннего человека разрешения на свидание. Каждый остался при своем мнении, потому что оба знали: если сейчас сдадим позиции, потом уже их не отвоевать.

Франсуа нашел золотую середину — в этом он мастер. Мы наскоро поужинали вместе, как двое влюбленных, и он тут же отправился в путь. Все было сказано: мы все отныне должны жить в неопределенности, в зависимости от того, что решит — или не решит — Франсуа.

В тот момент я почувствовала, будто меня чего-то лишили. Чем дальше продвигалась подготовка к первичным выборам, тем более определенным становилось ощущение, что я снимаюсь в фильме, причем это немое кино. Я ничего или почти ничего не знала о происходящем. Нигде не появлялась вместе с Франсуа, чтобы не афишировать наши отношения.

Мне довелось присутствовать только на первом митинге в Клиши. Я устроилась в глубине зала, как посторонний человек. До такой степени посторонний, что полтора часа потом дожидалась Франсуа, сидя в своей машине, — меня выставили вместе с публикой, поскольку театр закрывался. Я нашла Франсуа в репетиционном зале, в его любимой компании — в окружении журналистов. Об этом он меня не предупредил. Выборы поглотили его без остатка, и мне оставалось только ретироваться за кулисы, поближе к черному ходу.

Ох это его окружение! С одной стороны, многие из его соратников говорили мне, что благодаря мне он изменился. С другой стороны, его личная гвардия изо всех сил старалась отодвинуть меня в сторону. И речи не могло быть о том, чтобы мне достался «их Франсуа». Между нами возникло соперничество. Классика жанра. Чего же они хотели? На что надеялись? Разве можно ставить меня с ними на одну доску? Конечно нет. Ребячество да и только.

Многие сомневались в перспективности кандидатуры Франсуа. На первых встречах, организованных политическим клубом олландовцев Rpondre а gauche, «Наш ответ слева», в зале было полным-полно свободных мест. Я, как всегда, сидела в последнем ряду. Он делал вид, будто мы не знакомы. Я считала это проявлением сдержанности. Он решил познакомить молодежь с положениями своей предвыборной программы, однако публика приходила неохотно. Даже пресса и та не баловала нас своим присутствием.

Судя по опросам, его рейтинг не рос. Франсуа держался стоически даже со мной, ничем не выдавая своего уныния. Чувствовалось, что он не желает отступать. А журналисты ждали выхода на арену Доминика Стросс-Кана: вот тогда, по их мнению, и должна была начаться настоящая предвыборная гонка. Парижские знакомые старались выведать у меня, намерен ли Франсуа идти до конца. Напрасно я убеждала их, что так и будет, никто мне не верил. Но сама я в этом не сомневалась, знала, что он преисполнен решимости, как никогда.

Он был уверен, что победит Стросс-Кана. Он чувствовал, что левые нуждаются в переменах, что они не одобряют Саркози, который ни в чем не знает меры, одержим деньгами и нарушает границы дозволенного. Франсуа полагал, что Саркози и Стросс-Кан — одного поля ягоды.

Франсуа тайно встретился со Стросс-Каном у него дома, напротив ресторана «Клозри-де-Лила». Я подвезла Франсуа на своей машине и осталась ждать его в баре. «Американец» хотел прощупать «коррезца».

Франсуа сказал мне, что подтвердил твердость своих намерений. Стросс-Кан потом утверждал прямо противоположное. Кто из них солгал? Эту партию в покер они разыграли наедине.

Пятнадцатого мая 2011 года, как всегда в погожие выходные, мы отправились в мой дом в Лиль-Адане. Ему нравилось копаться в саду, в воскресенье ходить на рынок, а потом вместе со мной воздавать должное мясу, выбранному моим мясником Жан-Жаком: я его преданная покупательница уже много лет. Впрочем, он тоже неизменно мне благоволит.

В ту субботу мы улеглись незадолго до полуночи. Мобильный телефон всегда был у меня под рукой, как и у любой матери, которая беспокоится, когда ее дети отправляются куда-то развлекаться.

Страницы: «« 1234567 »»

Читать бесплатно другие книги:

В книгу московского прозаика, художественного критика и историка искусства Веры Чайковской включено ...
У вас возникла отличная идея, и вы думаете, что на ее основе можно построить прекрасный бизнес. Но к...
«Я знала, что многие нам завидуют, еще бы – столько лет вместе. Но если бы они знали, как мы счастли...
Автор исследует различные возможности терапии людей, переживших инцест, и ставит острый вопрос, поче...
Уильям Уилки Коллинз, как и Эдгар Аллан По, – основоположник жанра детектива, исторический предшеств...
Второе издание научно-популярных очерков по истории арабской навигации Теодора Адамовича Шумовского ...