Братья Берджесс Страут Элизабет

– Спасибо, Эна, – сказала Хелен, когда домработница поставила на стол бараньи отбивные. – На сегодня вы можете быть свободны. Вас не затруднит убавить свет, когда будете выходить?

Невысокая симпатичная Эна кивнула, провела пальцем по панели управления, приглушая свет, и вышла из комнаты.

– Я впервые слышу об этой безумной идее, – произнесла Хелен. – Мне интересно, кто ее породил и почему ты не счел нужным поставить меня в известность.

– Я сам только сегодня узнал. Не знаю я, кто породил эту идею. Она просто возникла.

– Идеи просто так не возникают.

– Возникают. Чарли говорит, мое имя в Ширли-Фоллс на слуху. В хорошем смысле. И люди, которые устраивают эту демонстрацию, решили, что мне неплохо бы появиться. Что всем будет приятно, если я выступлю. Разумеется, не упоминая о Заке. Скажу, как горжусь Ширли-Фоллс.

– Ты терпеть не можешь Ширли-Фоллс.

– Нет, милая, это ты терпеть не можешь Ширли-Фоллс, – нежным тоном заметил Джим и, не дождавшись ответа, добавил: – У моего племянника неприятности.

– Он сам их себе нашел.

Джим взял баранью отбивную обеими руками, как початок кукурузы, и принялся есть, не сводя глаз с Хелен. Хелен отвернулась, однако уже стемнело, и она увидела отражение жующего мужа в оконном стекле.

– Уж извини, но он сам виноват, – продолжила она. – Вы с Бобом ведете себя так, будто против Зака готовится целый правительственный заговор. А я не понимаю, почему он не должен отвечать за свой поступок.

Джим положил отбивную.

– Он мой племянник.

– То есть ты поедешь?

– Давай потом об этом поговорим.

– Нет, давай поговорим сейчас.

– Хелен… – Джим вытер рот салфеткой. – В генеральной прокуратуре штата намерены обвинить Зака в нарушении гражданских прав.

– Я в курсе. Или ты меня глухой считаешь? Ты думаешь, я тебя не слушаю? И Боба тоже? Вы только об этом и говорите. Каждый вечер звонит телефон – и начинается! Спасите-помогите! В изменении условий освобождения под залог отказано! Караул! Ходатайство о запрете передачи информации отклонено! Спокойствие, это все процедурные моменты, да, Заку нужно будет присутствовать, купи ему приличную куртку, и так далее, и так далее.

– Хелли. – Джим накрыл ладонью ее руку. – Я согласен с тобой, милая, Зак должен отвечать за свои действия. Но парню девятнадцать лет, у него, похоже, совсем нет друзей, и по ночам он плачет. И у него не в меру строгая мать. Так что если я могу как-то помочь минимизировать последствия его выходки…

– Дороти говорит, у тебя нечистая совесть.

– Ах, Дороти…

Джим взял вторую отбивную и шумно запустил в нее зубы. Хелен всегда считала неумение жевать тихо признаком дурного воспитания и не переносила этого. Но за годы брака она успела понять, что ее муж начинает чавкать, когда пребывает в нервном напряжении.

– Дороти – очень тощая, очень богатая и очень несчастная женщина.

– Так и есть, – согласилась Хелен. – Правда же, существует большая разница между ответственностью и нечистой совестью?

– Конечно.

– Ты так говоришь, чтобы отвязаться. На самом деле тебя это совсем не волнует.

– Меня волнует то, чтобы ты была довольна. Мои дура-сестра и растяпа-брат ухитрились испортить нам отпуск. Мне очень жаль, что так вышло. Но если я и поеду в Ширли-Фоллс – если меня вообще об этом попросят, – то я сделаю это вот по какой причине. Чарли говорит, что иск против Зака хочет подать некая Диана Как-бишь-ее-там, помощница генерального прокурора по защите гражданских прав. Но она может сделать это лишь с одобрения начальника, болвана Дика Хартли. И он, конечно, тоже будет толкать речь на демонстрации. Если я поеду, то смогу пообщаться с ним в кулуарах, вспомнить прошлые деньки… Кто знает? Если все пройдет гладко, может, наутро он вызовет эту принцессу Диану к себе в кабинет и скажет: «Оставь-ка парня в покое». И тогда велик шанс, что и федеральный прокурор решит это дело похерить. Мелкое хулиганство, всем спасибо, все свободны.

– Может, пойдем в выходные в кино? – предложила Хелен.

– Хорошая мысль.

Тогда-то оно и началось – время, когда Хелен ненавидела свой голос, в котором постоянно звучало скрытое недовольство, и старалась изо всех сил вернуть себе прежнюю себя. И в тот вечер она холила надежду, что это мелочь, единичный случай, ничего серьезного.

4

Накануне дня, когда Зак должен был явиться в суд – где Чарли собирался подавать новое ходатайство о запрете передачи информации и снова просить об изменении условий освобождения под залог, – Сьюзан сидела в машине на самом краю огромной парковки у торгового центра. Был обеденный перерыв, и на коленях у нее лежал в пакетике сэндвич с тунцом, который она приготовила себе утром. После некоторого сомнения Сьюзан взяла телефон и набрала номер.

– По какому вы вопросу? – спросил незнакомый женский голос.

Сьюзан чуть-чуть приоткрыла окно.

– Можно с ним просто поговорить? Я его давняя пациентка.

– Я должна открыть вашу карту, миссис Олсон. Когда вы в последний раз у него были?

– Господи боже мой, я не собираюсь к нему записываться!

– То есть у вас что-то экстренное?

– Мне нужно снотворное, – выпалила Сьюзан, зажмурившись, и прижала кулак ко лбу.

С тем же успехом она могла бы объявить всему городу, что мать Зака Олсона сидит на снотворном. Люди будут гадать, сколько лет она уже на таблетках. Скажут, мол, ничего удивительного, что она не знала, чем занимается ее сын.

– Это вы обсудите с врачом на приеме. Вам удобно подойти в следующий четверг в первой половине дня?

Сьюзан позвонила Бобу в офис, и Боб понимающе вздохнул.

– Эх, Сьюзи, правда ведь бесит? Звони другому врачу, говори, что болит горло, температура, помираешь вообще. Тебя сразу примут. Говори, что температура высокая. У взрослых такого не должно быть. А потом уже у врача объяснишь, в чем дело.

– То есть ты предлагаешь мне соврать?

– Я предлагаю тебе действовать прагматично.

К концу дня в распоряжении Сьюзан были две банки таблеток – успокоительное и снотворное. Чтобы купить их, она проехала через два соседних города, лишь бы в аптеке Ширли-Фоллс не узнали, что она принимает что-то подобное. Но когда пришло время проглотить пилюлю, Сьюзан вдруг представила, как погружается в черноту сна, будто в смерть, и снова набрала номер Бобби. Он выслушал ее страхи и предложил:

– Прими таблетку прямо сейчас. Поболтаем, пока тебе не захочется спать. Где Зак?

– У себя. Мы уже пожелали друг другу спокойной ночи.

– Ясно. Все будет хорошо. Парень завтра скажет то, что ему велит Чарли, пять минут, и вы оттуда уйдете. Так что успокойся, а я с тобой поговорю, пока не заснешь. Знаешь, что мы тут с Джимом решили? Мы вместе приедем на эту демонстрацию толерантности, и он выступит. Толкнет речь, как водится у политиков, мол, Иисус любит вас, все дела… Да шучу я, не станет он говорить про Иисуса! Ты себе это можешь вообразить? Перед ним будет вещать Дик Хартли, и все уснут со скуки – вот, Сьюзан, это лучше всякого снотворного, – а потом выйдет Джим и скажет: «Дики, ты молодчина!». В общем, потешит его самолюбие и постарается не сильно его затмевать, но все равно затмит, потому что не может иначе. Речь Джима будет лучше, чем у губернатора. Ты, кстати, знала, что губернатор туда собирается? Речь Джима будет вообще самой лучшей. Мы с ним убедимся, что с Заком все в порядке, и на машине уедем в Нью-Йорк. Ты приняла таблетку? Ее надо запить половиной стакана воды, чтоб она точно проскочила. Да, полстакана, не меньше. Так вот, тут выяснилось, что администрация города недовольна шумихой, которую подняли вокруг этого дела. Чарли сказал Джиму, что там уже начались внутренние распри – между полицией, муниципалитетом и духовенством. Звучит как песня – в му-ни-ци-па-литете совсем согласья нету… Короче, я это к чему, ты не волнуйся, Сьюз. Ты права, у либералов появилась благородная цель. И это для них полезно, особенно там у вас, в Мэне. Все равно что гимнастика. Вдох-выдох, три-четыре, мы благородны, очень благородны. Ну как ты, спать хочешь?

– Нет.

– Ничего. Не волнуйся. Хочешь, я тебе спою?

– Нет. Ты что, пьяный?

– Да вроде не похоже. Ладно, продолжаю травить байки?

И Сьюзан уснула под историю о том, как Джим в четвертом классе дежурил у школы регулировщиком, бросил в кого-то снежок и за это был лишен своего поста, а остальные регулировщики устроили забастовку, и директору пришлось восстановить Джима в правах, тогда-то он и понял всю силу профсоюзов…

5

Неколько дней спустя, сгребая опавшую листву на заднем дворе, Хелен ворчала:

– Столько шуму, как будто она приняла не снотворное, а наркотики! Это идиотизм какой-то!

– Это пуританское воспитание. – Боб поерзал на железной скамейке.

– Идиотизм! – Хелен швырнула грабли на кучу листьев.

Боб покосился на Джима, который стоял, скрестив руки, на заднем крыльце рядом с большим грилем для барбекю. Гриль размером с маленькую лодку купили этим летом, а на зиму убрали под черный брезент. Над ним нависала деревянная терраса второго этажа. Лестница, ведущая с нее в сад, была засыпана листвой. На нижней ступеньке лежали садовые ножницы. С места, где сидел Боб, выложенная кирпичом дорожка и круглая площадка с фонтанчиком смотрелись аккуратно, как человек, который только что подстригся. Но по всему остальному саду были разбросаны листья, облетевшие со сливового дерева, и на их куче теперь кверху зубьями валялись грабли. Из соседнего сада звучали детские голоса, слышался стук мяча.

– Согласен, – произнес наконец Боб, – нормальному человеку это может показаться идиотизмом. Но все дело в наших предках-пуританах. Если подумать, они и правда были не слишком нормальными. Слишком ненормальными, чтобы жить в Англии. Пойми, пуритане многого стыдятся.

– У меня другие предки, – заметила Хелен, разглядывая кучу листьев. – Во мне четверть немецкой крови, две четверти английской – не пуританской! – и четверть австрийской.

Боб кивнул.

– Моцарт, Бетховен… Это все хорошо, только у нас, пуритан, музыка и театр не в чести, потому что приводят к «волнению чувств». Помнишь, Джимми? Тетя Альма нам про это говорила. И бабуля тоже. Они любили нашу историю. Я вот не люблю нашу историю. Скажем так, наша история мне глубоко безынтересна.

– Когда ты уже пойдешь в свою общагу? – Джим взялся за ручку двери.

– Джим, хватит! – одернула его Хелен.

– Как только допью виски, которым меня любезно угостила твоя жена. – Боб осушил бокал одним глотком. – Мы ведь празднуем то, что Зак явился перед судьей и остался жив, а Чарли добился для него лучших условий освобождения под залог и постановления о запрете передачи информации.

– А ты, значит, пел Сьюзан колыбельные? – Джим опять скрестил руки на груди. – Вы же друг друга терпеть не можете.

– Я не пел колыбельных, я поболтал с ней, пока она не заснула. И ты прав, мы друг друга терпеть не можем, так что это было особенно мило с моей стороны. Здорово, когда в жизни плохих людей случается что-то хорошее. И в жизни хороших людей тоже. Всех людей.

Боб встал, накинул куртку на плечи.

– Спасибо, что навестил, – спокойно произнес Джим. – Загляни ко мне в офис на следующей неделе, решим, что делать с демонстрацией. Ее все откладывают, но я думаю, скоро все-таки устроят. Кроме того, болван, мне нужна моя машина.

– Я уже тысячу раз извинился. И собрал некоторые факты для твоей прекрасной речи.

– Я не еду, – сообщила Хелен. – Джим хочет, чтобы я поехала, но я не еду.

Боб оглянулся на нее. Хелен сняла рабочие перчатки, швырнула их на кучу листвы и отбросила с лица волосы, в которых запутался бурый листок. Ее стеганая куртка распахнулась, когда Хелен уперла руки в бока.

– Она считает, что ситуация не требует ее присутствия, – сказал Джим.

– Совершенно верно, – подтвердила Хелен, проходя мимо него в дом. – Думаю, братья Берджессы на этот раз справятся без меня.

6

Начальник полиции Джерри О’Хар тоже не засыпал без снотворного. Он открыл банку, стоявшую у кровати, закинул в рот таблетку и проглотил. Причиной его бессонницы была не тревожность, а эмоциональный подъем. В этот день состоялась встреча в муниципалитете с мэром, девицей из прокуратуры, членами городского совета, представителями духовенства – и имамом. Джерри озаботился тем, чтобы имам получил приглашение на эту встречу, ведь сомалийцы разозлились, когда их не позвали на пресс-конференцию. Теперь Джерри докладывал обо всем этом жене, которая уже легла в постель. Он заявил собравшимся, что знает свою работу, и работа эта заключается в охране безопасности жителей города. Упомянул исследования, согласно которым межрасовые конфликты угасают там, где происходит вмешательство со стороны общественности. Кстати, он явно опередил в этом некоторых рьяных либералов типа Рика Хаддлстона и Дианы Додж (о чем Джерри сообщил жене, многозначительно кивая). Если же общественность игнорирует подобные инциденты, это воспринимается агрессивно настроенными гражданами как попустительство и поощряет их к совершению преступлений. Всем патрульным раздали фотографии Зака Олсона, так что если он подойдет к мечети на Грэтем-стрит ближе чем на две мили, его задержат.

Встреча длилась почти три часа, и атмосфера была очень напряженной. Рик Хаддлстон (болван возглавляет Комитет по борьбе с расовой диффамацией только потому, что у него нашлись деньги на учреждение этого самого комитета), разумеется, начал разглагольствовать об инцидентах, о которых не сообщали в полицию. Джерри не стал его слушать. «Это меня не интересует, – заявил он. – Я сейчас говорю об инцидентах, которые проигнорировала общественность». Однако поток красноречия Рика так просто не остановишь, он продолжал вещать про разбитые витрины сомалийских лавок, порезанные шины автомобилей, расовые оскорбления, травлю и драки в школах… «Вот только давайте не будем притворяться, что нам ничего не известно о внутренних распрях самих сомалийцев, – ответил Джерри. – Такие оскорбления вполне могли кричать коренные сомалийцы в адрес банту. Или в адрес представителей враждебного клана». Тут Рик Хаддлстон взорвался. У аккуратненького Рика Хаддлстона, выпускника Йельского университета, были причины так ревностно относиться к борьбе с преступлениями на почве ненависти. Несмотря на существование хорошенькой миссис Хаддлстон и трех очень хорошеньких аккуратненьких дочек, Рик наверняка скрытый гей. В общем, Рик взорвался и обвинил полицию в халатном отношении к защите сомалийского сообщества, вот почему – тут Джерри, порозовев лицом, так резко поставил стакан на стол, что вода выплеснулась через край, – вот почему это происшествие привлекло внимание прессы на местном, государственном и даже (как будто Джерри болван, который не читает газет и не смотрит новости) на международном уровне.

Представитель городского совета закатил глаза. Диана Додж, простая, как табуретка, слушала Рика, кивая. А потом Рик не удержался, вытащил носовой платочек и аккуратненько вытер со стола пролитую воду, чтобы не испортилась полировка – при том, что (тут Джерри подмигнул жене) стол этот старше прадедушкиного гроба и сделан из прессованной фанеры. Дэн Берджерон ляпнул, что всю шумиху вокруг этого дела спровоцировал вашингтонский Совет по исламским делам, который старается выжать свои пятнадцать минут славы из любого чиха.

Имам просто сидел, не вмешиваясь в дискуссию.

– А вы не боитесь, что демонстрация закончится массовой дракой? – спросила жена, втирая пахучий крем в мозоли на ноге. – Что там с этими активистами «превосходства белых»?

– Просто слухи, – отмахнулся Джерри, расстегивая пропахшую потом рубашку. – Ну кому охота переться в наш городишко из Монтаны? Если бы тем молодцам и правда хотелось драки, они бы скорее поехали в Миннеаполис, там этой братии сорок тысяч.

Он прошел в ванную и затолкал рубашку в корзину с грязным бельем.

– А правда, что приезжают братья Берджессы? – спросила жена из спальни.

Джерри вернулся из ванной и стал натягивать пижаму.

– Ага. Джимми будет выступать. Дело хорошее, лишь бы он не сильно чванился.

– Что ж, любопытно было бы послушать… – Жена вздохнула, взяла книгу и откинулась на подушки.

7

Контора Джима располагалась в деловом районе Манхэттена. На входе у Боба попросили водительские права, затем он терпеливо ждал в фойе у поста охраны, пока ему сделают временный пропуск. Получив карточку, Боб отдал ее дежурному в униформе, тот поднес ее к турникету, и вместо мигающего красного индикатора загорелся зеленый. На четырнадцатом этаже очень серьезный молодой человек нажал на кнопку, и большие стеклянные двери раскрылись. К Бобу вышла девушка и препроводила его к Джиму.

– К тебе непросто заглянуть мимоходом, – заметил Боб, когда девушка вышла, оставив его стоять перед двумя фотографиями Хелен и детей.

– Так и задумано, тупица. – Джим закрыл газету, снял очки. – Как прошел визит к зубному? Видок у тебя слюнявый.

– Я попросил добавить обезболивающее. Наверное, потому, что в детстве нам этого не позволяли. – Боб присел на край стула, не снимая с плеч рюкзака. – От вида оборудования меня пробрали мурашки, и тут я подумал: я ведь уже взрослый! И попросил добавить.

– Поразительно… – Джим поправил галстук, размял шею.

– Ну да, поразительно. Если посмотреть на это моими глазами.

– Слава Богу, я смотрю на жизнь своими глазами. Ладно, осталось две недели, пора решить, как поступим. А то у меня дел много.

– Сьюзан спрашивает, будем ли мы жить у нее.

Джим открыл ящик стола.

– Я не готов спать на диване. Особенно на покрытом собачьей шерстью диване в доме, где вечно пять градусов тепла и на верхнем этаже обитает чокнутая старуха, которая весь день расхаживает в ночной сорочке. Но ты, если хочешь, пожалуйста. Вы ведь со Сьюзан теперь неразлейвода. Наверняка у нее найдется что выпить, так что тебе будет комфортно.

Джим захлопнул ящик, взял газету и надел очки.

– Сам знаешь, что сарказм – оружие слабых, – заметил Боб, разглядывая кабинет.

Джим некоторое время смотрел в газету, потом поднял глаза на брата и произнес с расстановкой, еле заметно улыбаясь одними губами:

– Бобби Берджесс. Король глубоких изречений.

Боб снял рюкзак.

– Ты сегодня хуже обычного или всегда был такой скотиной? Я всерьез спрашиваю. – Он встал и пересел на низкий диван у стены. – Да, определенно хуже. Хелен уже заметила? Наверняка заметила.

Джим положил руки на подлокотники кресла, откинулся на спинку и стал смотреть в окно. Лицо его смягчилось.

– Хелен… – Он вздохнул, выпрямился, положил локти на стол. – Хелен считает, что с моей стороны глупо туда ехать. Глупо влезать в конфликт. Но я все хорошо обдумал и полагаю, что мне имеет смысл вмешаться. – Он посмотрел на Боба и заговорил с внезапной искренностью: – Понимаешь, меня ведь там по-прежнему знают. И вроде как любят. Я давно уехал и не имел с этим городом никакого дела. Самое время вернуться. Я вернусь и скажу: «Слушайте, народ, вы живете в штате, население которого стареет и беднеет, заводы и фабрики закрываются, от промышленности почти ничего не осталось». Скажу, что жизненные силы обществу придает новизна, и Ширли-Фоллс блестяще продемонстрировал свою открытость новизне, так держать. На самом-то деле, Боб, иммигранты им нужны. Молодежь уезжает из Мэна. Мы с тобой – прекрасный тому пример. На самом-то деле там все очень грустно. Я каждый день читаю в Интернете тамошнюю газету. Читал еще до того, как Зак вляпался в эту историю. И я могу сказать, что Мэн умирает. Он уже в коме. Молодежь уезжает в колледж и больше не возвращается. Неудивительно, там для них нет перспектив. А кто будет заботиться о белых стариках? Кто будет двигать экономику?

Боб откинулся на спинку дивана. С улицы далеко внизу слышалось завывание пожарной сирены и едва различимые гудки автомобилей.

– Я и не подозревал, что Мэн тебе по-прежнему дорог.

– Я его ненавижу.

Рев сирены стал громче и начал потихоньку удаляться. Боб рассматривал обстановку кабинета: комнатное растение с узкими листьями, рассыпающимися в разные стороны, как струи маленького фонтана, картину с крупными мазками синей и зеленой масляной краски. Он перевел взгляд на Джима.

– Ты каждый день читаешь тамошнюю газету. И давно?

– Давно. Особенно некрологи, они трогают мое сердце.

– Бог мой… Похоже, ты серьезно.

– Абсолютно серьезно. Что касается твоего вопроса, жить я буду в новой гостинице у реки. Если решишь не оставаться у Сьюзан, номер себе бронируй отдельно. Я не намерен делить комнату с полуночником.

Боб посмотрел на соседнее здание, где на террасе росли деревья. В их золотых кронах уже виднелись голые ветви.

– Надо будет привезти сюда Зака. Наверняка он никогда не видел, чтобы деревья росли на крышах.

– Можешь делать с Заком все, что тебе заблагорассудится. Для меня новость, что ты вообще с ним словом перекинулся.

– Погоди, вот увидишь его. Он такой… не знаю… Как без вести пропавший.

– Жду не дождусь, – сказал Джим. – И да, это сарказм.

Боб кивнул и сложил руки на коленях, терпеливо ожидая. Джим откинулся в кресле и сообщил:

– Больше всего сомалийцев в нашей стране живет в Миннеаполисе. В уборных тамошнего муниципального колледжа вечно грязища из-за того, что мусульмане моют ноги перед молитвой. Так вот, администрация приняла решение установить специальные раковины. Конечно, некоторые белые не в восторге, но в целом народ в Миннесоте вполне дружелюбный. Видимо, именно поэтому сомалийцев там так много. Я считаю, что это очень любопытно.

– Любопытно, – согласился Боб. – Я несколько раз созванивался с Маргарет Эставер, она этим тоже интересуется.

– Ты с ней говорил? – удивился Джим.

– Она мне нравится. С ней как-то очень спокойно. Короче говоря, похоже…

– Ты можешь без «короче»? – Джим выпрямился и замахал рукой. – Это дурацкое словечко тебя попросту унижает! Ты сразу как будто деревенщина!

Боб почувствовал, как у него загораются щеки. Он долго молчал, прежде чем продолжить.

– Похоже, – сказал он тихо, глядя на свои руки, – самая большая проблема заключается в том, что большинство сомалийцев в городе совсем не говорят по-английски. Те же немногие, кто знает язык, вынуждены работать посредниками между городом и своими соотечественниками. И эти немногие не обязательно являются старейшинами, а именно старейшины у них принимают все решения. К тому же существует большая разница между этническими сомалийцами, для которых большое значение имеет принадлежность к тому или иному клану, и банту, которые начали появляться в Ширли-Фоллс совсем недавно. В Сомали их считают людьми второго сорта. Так что не думай, что они там все друзья неразлейвода.

– Ты бы себя слышал, – перебил Джим.

– И я согласен с тем, что Мэну они нужны. Но эти иммигранты – кстати, они вторичные мигранты, изначально они прибыли в другое место и потом переехали, утратив право на государственную поддержку, – так вот, эти мигранты не хотят устраиваться на работу, связанную с продуктами питания. Им нельзя прикасаться к алкоголю, свинине и всему, в чем есть желатин. Возможно, еще и к табаку. Продавщица в магазине, у которой я купил сигареты и бутылку вина, наверняка сомалийка. Я не сразу догадался, она была с непокрытой головой. Она не стала класть мои покупки в пакет, а сунула его мне с таким видом, будто ей предложили до говна дотронуться. Сомалийцам довольно сложно найти работу, пока они хоть немного не подучат английский. Многие неграмотны. Представь, письменность у них появилась в тысяча девятьсот семьдесят втором году. Уму непостижимо.

– Может, хватит? У меня уши вянут. Ну что ты сыплешь мне этими разрозненными фактами? Как будто в Ширли-Фоллс вообще есть работа. Обычно мигранты едут туда, где работа есть.

– Я думаю, сомалийцы едут туда, где безопасно. А факты я сообщаю для твоей речи. Эти люди многое пережили, о чем тебе неплохо бы знать, даже если завянут уши. Они пережили много горя в Сомали, а потом ждали своей участи в лагерях беженцев. Просто имей это в виду.

– Что еще?

– Ты сам сказал, что хватит.

– А теперь говорю, что не хватит. – Джим поднял глаза к потолку, как будто изо всех сил старался побороть раздражение. – Надеюсь, сведения из достоверных источников. Я давно не выступал и не хочу ударить в грязь лицом. Может, ты и не в курсе, но я не из тех, кто может себе это позволить.

– В таком случае тебе стоит знать: многие горожане уверены, что государство бесплатно выдает сомалийцам машины. Это неправда. У сомалийцев считается невежливым смотреть людям прямо в глаза. Поэтому горожане – и наша сестра яркий тому пример – считают их высокомерными и скрытными. У сомалийцев распространен бартер, местным людям это не нравится. Местные хотят, чтобы сомалийцы были им благодарны, а сомалийцы не особо спешат благодарность демонстрировать. Конечно же, случались конфликты в школах. Проблемы с уроками физкультуры. Девочки отказываются переодеваться, им нельзя появляться на людях в шортах. Но со всем этим как-то справляются. Комитеты всякие создают.

Джим вскинул руки.

– Сделай милость, пришли мне информацию в письменной форме. Выдержки в сжатом виде. Я придумаю, что бы такого примирительного сказать. А теперь уходи. Мне работать надо.

– И что же за срочные дела? – Боб еще раз обвел глазами кабинет и наконец встал. – Ты вроде говорил, что тебя эта работа достала. Когда же?.. Год назад? Запамятовал. – Он надел лямку рюкзака на плечо. – А еще ты говорил, что не был в суде четыре года. Все твои крупные дела решаются мировым соглашением сторон. Вряд ли это идет тебе на пользу, Джимми.

Джим оторвался от газеты и внимательно посмотрел на него.

– А с чего ты взял, что ты вообще хоть что-то о жизни знаешь? – спросил он.

Боб обернулся в дверях.

– Я лишь повторяю твои слова. И я думаю, что у тебя талант к судебной работе, и тебе следует его использовать. Хотя что я о жизни знаю…

– Ничего. – Джим бросил ручку на стол. – Ты ничего не знаешь о том, как жить среди нормальных взрослых людей, а не в студенческой общаге. Ты не знаешь, сколько стоит учить детей в частных школах с самых младших классов и по меньшей мере до колледжа. Не знаешь, сколько нужно, чтобы платить садовнику и домработнице, сколько нужно, чтобы содержать жену… Да ничего ты не знаешь, кретин. Все, я работаю. Иди отсюда.

Боб помедлил и поднял руку.

– Иду-иду. Гляди, уже ушел.

8

Дни в Ширли-Фоллс стали короткими. Когда выглядывало солнце, оно не поднималось высоко над горизонтом, а когда городок одеялом накрывали тучи, то к обеду уже наступали сумерки, а к вечеру – непроглядная тьма. Большинство горожан жили в Ширли-Фоллс с самого рождения, они привыкли к темноте в холодное время года. Но это не значит, что она им нравилась. На нее привычно сетовали, встречая соседей в супермаркете или на почте, а затем, как правило, упоминали о приближающейся череде праздников. Кто-то им радовался, кто-то нет. Цены на топливо росли, а праздники требовали расходов.

Что же до сомалийцев, некоторые горожане предпочитали вообще о них не говорить, считая, что с приезжими надо смириться, как смиряешься с зимней непогодой, высокими ценами на бензин и с ребенком, который не оправдал ожиданий. Другие молчать не желали. В местной газете опубликовали письмо одной женщины: «Я наконец поняла, чем мне не нравится их появление в городе. У них другой язык, и он моему уху неприятен. Я люблю наш родной говор, акцент уроженцев Мэна. Теперь он исчезнет. Мне страшно думать о том, как все изменится». (Джим переслал это письмо Бобу по электронной почте с комментарием: «Белая расистка оплакивает родной язык».) А кое-кто радовался тому, как приятно видеть разноцветные одежды сомалийских женщин на унылых серых улицах Ширли-Фоллс: «На днях в библиотеку заходила маленькая девчушка в парандже, ей-богу, хорошенькая, как бесенок…»

Но у городских властей приезжие вызывали гораздо более серьезное чувство, и чувством этим была паника. Последние несколько лет прошли в непрерывных попытках справиться с массой новых проблем. Почти каждый день в муниципалитет приходили сомалийцы, не понимающие английского, неспособные самостоятельно написать заявку на обеспечение жильем и материальную помощь – или хотя бы назвать даты рождения своих детей. «Родился в сезон солнца» – вот и все, чего удавалось добиться с помощью переводчика, которого не так просто было найти. Так этих детей и регистрировали, одного за другим, – вписывали в документы дату «первое января», а год ставили наугад. Были организованы курсы английского языка для взрослых, но поначалу их посещали без особого энтузиазма. Женщины сидели в аудитории с равнодушным видом, а их дети играли в соседней комнате. Социальные работники учили некоторые фразы на сомалийском («суба ванаагсан» – «доброе утро» или «иска варен» – «Как вы?»). Соцработники пытались узнать побольше об этих людях и об их нуждах, они приложили столько усилий – и вдруг это происшествие со свиной головой! Вести о нем прокатились по всему штату, по всей стране и за ее пределы, как будто река вышла из берегов. Ширли-Фоллс выставили оплотом нетерпимости, страха и злобы. Но ведь это неправда!

Местное духовенство – а именно Маргарет Эставер, раввин Голдман, три католических священника и один от конгрегационалистской церкви – поначалу не особенно способствовало разрешению конфликта. Когда стало очевидно, что положение сделалось кризисным, они начали активные действия. Все очень старались. Члены городского совета, мэр и, конечно, начальник полиции Джерри О’Хар – каждый работал в своей сфере, и каждый понимал, что ситуация сложилась очень серьезная. Планировался митинг «Вместе за толерантность», и совещания по связанным с ним вопросам устраивали в любое время дня и ночи. Время было очень напряженным. Мэр пообещал, что через две недели, в первую субботу ноября в Рузвельт-парке будет проведена мирная демонстрация.

А потом произошло то, чего все боялись. Некая группа под названием «Мировая церковь народов», пропагандирующая идею превосходства белой расы, запросила разрешение устроить демонстрацию в тот же день. Сьюзан услышала об этом от Чарли Тиббетса и прошептала в телефонную трубку: «Господи боже мой! Они его убьют!» «Зака никто не собирается убивать, – устало ответил Чарли. – И уж точно не деятели из «Мировой церкви народов», они вообще считают его героем». «Это еще хуже! – заплакала Сьюзан. – Почему власти им разрешают? Почему нельзя просто запретить?»

Потому что это Америка, здесь свобода собраний. Городу разумнее дать разрешение на второй митинг – так его, по крайней мере, можно будет контролировать. Местом проведения назначили площадь перед зданием муниципалитета, расположенную далеко от центра города, а главное – от парка. Чарли заверил Сьюзан, что происходящее уже не имеет никакого отношения к Заку. Ему предъявлено обвинение в мелком хулиганстве, точка. А шумиха скоро уляжется.

Однако шумиха только разгоралась. Что ни день газеты печатали гневные излияния местных либералов или сдержанные рассуждения консерваторов о том, что сомалийцы, как и все прочие люди, которым посчастливилось жить здесь, должны работать, учиться и платить налоги. А потом кто-нибудь писал в ответ, что сомалийцы работают и платят налоги, а наше общество зиждется на свободе исповедовать любую религию, и так далее и тому подобное. Альтернативный митинг, объявленный сторонниками «превосходства белых», еще больше укрепил выступающих за толерантность в том, что они выступают за благое дело; рвение удвоили.

В школы отправились группы активистов, которые объясняли ученикам идею предстоящей демонстрации, рассказывали про Конституцию Соединенных Штатов Америки, пытались изложить историю гражданской войны в Сомали. Прихожан всех местных церквей попросили принять участие. Не ответили только две фундаменталистские церкви, остальные согласились. У людей нарастало чувство обиды: уроженцы штата Мэн не терпели, чтобы кто-то учил их жить. Им претила сама мысль, что Ширли-Фоллс может быть местом, где становятся расистами. К движению в защиту сомалийцев подключились университеты и колледжи, гражданские организации, клубы пенсионеров. Все больше и больше разных людей заявляли, что новые соседи могут жить в городе сколько им заблагорассудится, как до них жили ирландцы и канадские французы.

Отдельный разговор – что писали по этому поводу в Интернете. Глядя в монитор, Джерри О’Хар покрывался холодным потом. Никогда в жизни он не сталкивался с кем-то, кто утверждал, что холокост – прекрасная страница истории человечества, что в Ширли-Фоллс следует поставить печи и сжечь в них сомалийцев. Читая это, Джерри О’Хар думал, что все-таки ничего не понимает в жизни. Он не воевал во Вьетнаме, поскольку в то время был еще ребенком, хотя, конечно же, знал людей, которые там служили, и видел, чем это для них закончилось. Из-за расшатанной психики они не справлялись ни с какой работой. Некоторые теперь жили у реки бок о бок с сомалийцами. Но и сам Джерри О’Хар повидал всякого. Например, детей, которых на всю ночь запирали в собачьей конуре или у которых были шрамы от ожогов – родители намеренно прижимали их маленькие ручки к раскаленной плите. Он видел женщин, которым разъяренные мужья выдирали волосы, пару лет назад видел бомжа-гея, которого облили бензином, подожгли и сбросили в реку. Он видел страшные вещи. Но такого ему еще видеть не приходилось – в Интернете люди спокойно и с полной уверенностью в своей правоте заявляли, что только белая раса имеет право на существование, а всех остальных следует «без колебаний уничтожить как крыс». Джерри не стал делиться прочитанным с женой. Сказал только: «Трусы. Проблема Интернета в том, что там возможна анонимность». Теперь он каждый вечер принимал снотворное. Его обязанность – защищать граждан, а значит, нужно предвидеть непредвиденное. Поэтому Джерри О’Хар подключил к делу полицию штата и полицейские отделения соседних городов. Из хранилища достали пластиковые щиты и дубинки, и начались учения по противодействию массовым беспорядкам.

А Зак Олсон в одно утро вошел в дом через заднюю дверь и начал плакать. «Мама! – сказал он Сьюзан. – Меня уволили! Я пришел, а мне заявили, что я уволен. Я остался без работы». И он наклонился и обнял мать так, будто получил смертный приговор.

«Нет, причину сообщать не обязаны, – объяснил Джим, когда Сьюзан позвонила ему. – Ни один работодатель в здравом уме не сообщит увольняемому причину. Мы с Бобом скоро приедем».

9

Ноябрь принес с собой ветер, задувающий яростными порывами, и в Нью-Йорке стало зябко, но еще не холодно. Хелен работала в саду, сажала луковицы тюльпанов и крокусов. Легкая меланхолия, следовавшая за ней повсюду, несколько заглушила раздражительность. Ближе к вечеру Хелен сметала с крыльца листья, беседовала с проходящими мимо соседями. Среди них были: любезный и педантичный гей, высокий и статный врач с восточным разрезом глаз, чудовищная дама из городского управления с пергидрольными волосами, молодая пара, ожидающая первенца, и, конечно же, Дебора-Которая-Все и Дебора-Которая-Не-Все. Хелен с каждым успевала переброситься словечком. Это ее успокаивало и помогало пережить то самое время дня, когда дети обычно возвращались из школы, и Ларри звякал ключом в решетчатой калитке.

Не пройдет и года, как статный врач скончается от сердечного приступа, педантичный гей потеряет одного из родителей, молодая пара родит ребенка и переедет в менее дорогой район. Ничего этого еще не случилось, как не случились еще перемены, грядущие в жизни Хелен. (Хотя тогда она думала, что самые большие перемены уже произошли. Ларри уехал в колледж, и это изменило ее жизнь сильнее, чем что бы то ни было с тех пор, как появились дети.) Она подметала крыльцо, болтала с соседями, заходила внутрь, отпускала Эну пораньше, и далее весь дом был в ее распоряжении до того момента, как возвращался Джим. Потом эти одинокие часы в ожидании его прихода останутся в ее памяти так же, как предпраздничные вечера, когда дети были еще маленькими. В канун Рождества она любила ненадолго задержаться одна в гостиной, любуясь наряженной елкой с гирляндами и подарками. В эти минуты она чувствовала такой восторг и умиротворение, что на глаза наворачивались слезы. Теперь дети выросли, не будет больше Рождества в кругу семьи. Эмили, вероятно, в этом году даже не приедет домой, а отправится на Рождество к своему бойфренду. Поразительно, как быстро все закончилось…

Но здесь, рядом с Джимом, был ее дом. Отпустив Эну, она обходила свои владения – гостиную с антикварными светильниками, кабинет на втором этаже, где лучи заходящего солнца выразительно подцвечивают красное дерево, спальню со стеклянными дверьми, ведущими на террасу. Древогубец, увивавший перила, был усыпан похожими на орехи оранжевыми ягодами, выглядывающими из лопнувших коробочек. Листья опали, и обнажились побеги, коричневые и очень красивые. Потом она вспомнит, что той осенью Джим иногда приходил домой и встречал ее с особенным теплом. Иногда ни с того ни с сего мог обнять со словами: «Хелли, какая ты хорошая. Я так люблю тебя». И тогда боль от наступившей в доме тишины немного отпускала. Она вновь чувствовала себя прекрасной. И все же порой она видела в глазах Джима неуверенность, которой прежде не замечала. Он мог вдруг сказать: «Хелли, ты ведь никогда не бросишь меня?» Или: «Ты ведь будешь любить меня несмотря ни на что?»

«Ты мой глупенький», – отвечала она в таких случаях, но всякий раз при этом испытывала к нему физическое отвращение и сама ненавидела себя за это. Любящая жена должна любить мужа всегда, Хелен была именно такой. Джим часто говорил о процессе над Уолли Пэкером, пересказывал ей лучшие моменты – как будто она сама при этом не присутствовала. «Я единолично сокрушил окружного прокурора. Размазал его по стенке. Такого он не ожидал». Вообще-то Хелен любила вместе с Джимом предаваться воспоминаниям, однако теперь здесь было что-то другое. Что-то неприятное. Впрочем, это могло ей просто казаться. Дни становились короче, в ее большом доме царила пустота, и все это сбивало Хелен с толку.

– Я подумываю устроиться на работу, – сообщила она как-то за завтраком.

– Хорошая мысль.

Джим не был ошарашен таким предположением, и Хелен это слегка задело.

– Конечно, это будет непросто.

– Почему же?

– Потому что сто лет тому назад, когда я пусть и недолго, но успешно работала бухгалтером, компьютеров у нас еще не было. А теперь получается, что я ничего не умею.

– Ты можешь пойти учиться, – предположил Джим.

Хелен допила кофе, поставила чашку, обвела глазами кухню.

– Может, прогуляемся по парку перед тем, как ты уедешь на работу? Мы никогда не гуляем вместе.

В парке у Хелен полегчало на душе. Она взяла Джима за руку, а другой рукой махала знакомым из окрестных домов, спозаранку выгуливающим собак. Ей тоже махали, а некоторые здоровались. «Ты умеешь к себе расположить, – всегда говорил ей Джим. – Тебе всегда рады». Хелен вспомнила о подругах, которые раньше собирались по средам на кухне у Виктории Каммингс за бокалом вина. Стоило ей войти, как ее встречали хлопаньем в ладоши и радостными возгласами: «О, Хелен, ты пришла!», «Девочки, Хелен сегодня с нами!» Они называли эти встречи заседаниями «Кухонного кабинета». Два часа сплетен и хохота до упаду… А сейчас у бедняжки Виктории такие проблемы с мужем, что она ни разу за всю осень не позвала к себе подруг. Хелен подумала, что вернется с прогулки, немедленно обзвонит всех участниц «Кухонного кабинета» и назначит следующее заседание у себя. Удивительно, как это не пришло ей в голову раньше. Мир пошел на поправку, и подруги озаряли его собственным светом. Надо будет позвать и смешную старушку из спортклуба. Когда она впервые заговорила с Хелен, то призналась, что в ее возрасте занятия происходят так: ложишься на коврик и молишься Богу, чтобы послал силы встать.

За холмом была широкая полоса жухлой травы, росли деревья с темно-коричневыми стволами, блестела стеклянная гладь пруда. Крыши домов вокруг парка отсюда выглядели иначе – старыми и величественными.

– Знаешь, это так похоже на Европу, – сказала Хелен. – Давай поедем весной в Европу. Одни.

Джим кивнул с отсутствующим видом.

– Волнуешься по поводу выходных? – спросила Хелен, вновь превратившись в любящую жену.

– Нет. Все будет хорошо.

Когда они перешагнули порог дома (Хелен только что поздоровалась с пергидрольной дамой из городского управления, спешившей на работу с кейсом наперевес), телефон в спальне разрывался. Ответил Джим. Он поговорил о чем-то спокойным голосом, положил трубку и заорал:

– Черт, черт, черт!

Хелен стояла в гостиной и ждала.

– Придурка выперли с работы, а Сьюзан еще и удивлена! Удивительно, почему сразу его не уволили! Наверняка какой-нибудь журналюга начал шнырять вокруг «Уолмарта», и терпение у руководства лопнуло. Господи, как я не хочу туда ехать!

– Ты еще можешь отказаться.

– Не могу. Все будут говорить, что я бросил сестру в беде.

– Ну и пусть, Джимми. Ты там больше не живешь.

Он не ответил.

Хелен прошла мимо него и стала подниматься по лестнице.

– Делай как знаешь.

Вновь накатило тревожное чувство – как будто у нее что-то отбирают. Тогда она крикнула Джиму сверху:

– Только скажи, что меня любишь.

– Я тебя люблю.

– А теперь еще раз, от чистого сердца.

Она наклонилась через перила. Джим сидел на нижней ступеньке, уронив голову на руки.

– Я тебя люблю, – сказал он.

10

Братья Берджессы ехали по магистрали, когда мягко и неспешно спустились сумерки. Сначала небо еще оставалось голубым, лишь потемнели деревья по обе стороны дороги. Потом заходящее солнце окрасило его в лавандовый и желтый, и горизонт будто раскрылся, позволяя одним глазком заглянуть в райские сады за его гранью. Полупрозрачные облачка порозовели и оставались розовыми до тех пор, пока не наступила почти полная темнота. Братья ехали на арендованной машине, которую вел Джим. Всю дорогу они практически молчали, а те долгие минуты, пока садилось солнце, и вовсе не проронили ни слова.

Боба охватило неописуемое счастье. Чувство было неожиданным, а потому еще более сильным. Мимо скользили темные посадки елей и сосен, тут и там попадались гранитные глыбы. Эти пейзажи он давно позабыл, а теперь вспомнил. Мир был ему старым другом, темнота раскрывала перед ним нежные объятия. Когда Джим заговорил, Боб его слышал, но все равно счел нужным переспросить спокойным тоном:

– Что ты сказал?

– Я сказал, что все это наводит на меня смертную тоску.

Боб подождал немного и уточнил:

Страницы: «« 23456789 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Брак обаятельного ирландского аристократа Деклана Ривза завершился трагедией – обожаемая супруга пог...
Мудрый Господь уже давно ничего не творит своими руками. Спаси и избавь! Теперь все добрые дела – ис...
Книга посвящена секретам» совершенствования певческого и речевого голоса на основе резонансной техни...
В книгу московского прозаика, художественного критика и историка искусства Веры Чайковской включено ...
У вас возникла отличная идея, и вы думаете, что на ее основе можно построить прекрасный бизнес. Но к...
«Я знала, что многие нам завидуют, еще бы – столько лет вместе. Но если бы они знали, как мы счастли...