Абу Нувас Шидфар Бетси
CHETKY MAGAZINE LIBRARY
Betsy Shidfar
Abu Nuwas
Mardjani
Publishing House
Moscow 2011
The biographical novel Abu Nuwas is like a skilfully woofed magic carpet transporting us to the age of the Arabian Nights Entertainments, which many of us very well remember from our childhood. A lucky reader of this book will find oneself keeping company to poet Abu Nuwas, the lead character of the novel, while he is visiting the reception hosted by the legendary caliph Harun al-Rashid, listening to a contest of the most famous poets, sharing shelter with Bedouins and wandering through the streets of night Bagdad, full of dangers and temptations.
Written more than thirty years ago, this novel has been waiting for its time to come in the family archive of B.Ya. Shidfar (1928–1993) – the famous scholar specialising in Arabic studies, translator of the poetry written by Abu Nuwas and many other Arabic poets.
«Маленькая женщина» в большой науке
(О Бетси Яковлевне Шидфар)
Бетси Яковлевна Шидфар – несомненно, самый яркий талант в нашем араби стическом литературоведении советского периода. Литературоведение – сравнительно молодая отрасль отечественной арабистики. Впрочем, это утверждение может быть распространено, пожалуй, и на всю мировую арабистику. В XIX веке, когда в Европе и в России уже сложились солидные литературоведческие школы, которые, при всех своих противоречиях, рассматривали западную литературу в первую очередь как вид художественного творчества, – востоковеды, в частности арабисты, видели в литературных произведениях прежде всего источники – исторические, религиозно-исторические, этнографические или памятники языка определенной эпохи, игнорируя их эстетическую ценность или даже вовсе отвергая самоё возможность ее существования. Лишь на заре XX в. начинают появляться работы, рассматривающие арабскую поэзию именно как поэзию, отражающую личность автора и эстетические вкусы эпохи. Большую роль в становлении этого направления сыграли труды отечественных арабистов академика В.P. Розена (1849–1908) и особенно его ученика академика И.Ю. Крачковского (1883–1951), чьи работы, опирающиеся на положения сравнительно-исторической школы А.Н. Веселовского (1838–1906), явились новым словом в арабистике.
Судьба не была благосклонна к нашей науке: она рано унесла почти всех учеников И.Ю. Крачковского, начавших свою деятельность в первой половине XX в., среди которых был его любимец В.А. Эберман (1899–1937), чьи интересы лежали в области средневековой арабской поэзии. В результате получилось так, что именно Б.Я. Шидфар оказалась преемницей И.Ю. Крачковского в деле исследования средневековой арабской литературы как определенной эстетической системы. Однако если диапазон научных интересов учителя был весьма широк (помимо истории литературы, поэтики и риторики он обращался к арабскому языкознанию, истории, источниковедению, истории нaуки и т. д.), то ученица сосредоточилась на истории и теории средневековой арабской литературы, что принесло благотворные плоды, обогатив ценными новаторскими работами эту отрасль арабистики. К тому времени – середине XX в. – взлет арабистического литературоведения, несомненно, назрел: одна за другой стали появляться литературоведческие работы высокого научного уровня. Но первой здесь была Б.Я. Шидфар.
Выше я назвала Б.Я. Шидфар ученицей И.Ю. Крачковского, но по-настоящему она не успела ею стать. Правда, она поступила на восточный факультет ЛГУ в 1946 г., когда И.Ю. Крачковекий еще заведовал кафедрой арабской филологии, но осенью 1947 г. академик тяжело заболел и почти прекратил преподавание, оставив себе только нескольких старших учеников, а в январе 1951 г. он скончался, не успев выпустить самую удачную из первых послевоенных групп студентов, к которой принадлежала и Бетси Яковлевна.
Но обо всем по порядку. Правда, я почти ничего не знаю о ее детстве и юности. Бетси – ее девичья фамилия Шустер – родилась 27 февраля 1928 г. под Харьковом. Родители ее, оба врачи, во время Великой Отечественной войны служили на Черноморском флоте, участвовали в обороне Севастополя и в боях под Новороссийском. Смутно помню какие-то ее рассказы студенческих времен о море, о моряках; у меня даже почему-то засело в памяти, что речь шла о Северном флоте. Но нет, я выяснила, что приехала Бетси в Ленинград из Новороссийска, т. е. с Черного моря. Во время учебы в университете она жила в Ленинграде у родственников.
Почему ей дали такое странное имя «Бетси», ведь такого полного имени нет, это сокращенное от «Элизабет»? Меня уверял человек достаточно компетентный, имеющий дело с архивными документами, что «Бетси» (именно в такой форме) было довольно распространенным именем в еврейских семьях. Не знаю, мне оно больше никогда не встречалось, и много лет назад у меня даже возникло предположение, может быть, фантастическое, что назвали ее в честь одной из героинь американской писательницы Луизы Олкотт, чьей книгой «Маленькие женщины» и ее продолжениями, в конце XIX в. изданными по-русски в «Золотой библиотеке», зачитывались наши бабушки и мамы. Среди героинь этих книг фигурирует некая юная Бетси, образец добродетели, сочетание ангельской внешности и ангельского характера.
Соответствовала ли этому идеалу наша Бетси? В какой-то степени – по внешности: миниатюрная сероглазая блондинка со слегка вьющимися волосами. «Ангелоподобию» противоречили выдвинутый немного вперед упрямый подбородок, острый носик и решительное выражение лица. А уж характер…
Она ненавидела свое «добродетельное» имя и всегда представлялась как «Лиза». Лизой звали ее все друзья по восточному факультету, где мы с ней познакомились осенью 1946 г., когда я перешла на третий курс, а она поступила на первый. Я уже упоминала, что группа, в которой училась Лиза Шустер, выделялась на послевоенном восточном факультете: в ее состав входили такие прославившиеся впоследствии ученые-арабисты, как историк халифата О.Г. Большаков, исследователь доисламской Южной Аравии А.Г. Лундин, крупнейший знаток арабской рукописной традиции А.Б. Халидов, глава дагестанской школы арабистики А.Р. Шихсаидов – всех не перечислить. Достаточно сказать, что из 10 окончивших университет в 1951 г. арабистов семеро стали докторами наук, да и остальные также внесли свой полезный вклад в востоковедение. Словно сама природа озаботилась пополнением поредевших интеллектуальных кадров – так порой происходит на пике той или иной переходной эпохи.
В этой компании Лиза не выделялась «сияющей луной, затмевающей окружающие ее звезды», как сказал бы средневековый арабский поэт, – всю группу он бы сравнил, согласно традиции, со сверкающим созвездием Плеяд, в котором Лиза занимала достойное место. Нет, я не права – все-таки было отличие, причем серьезное: Лиза училась сразу на двух факультетах. Помимо восточного, что само по себе нелегко, особенно когда речь идет о таком языке, как арабский, годом позже она окончила испанское отделение филологического факультета, плененная, как я полагаю, интересом к Арабской Испании. На филфаке к студентам в те годы предъявлялись весьма высокие требования, выработанные еще в довоенные годы; теоретическая подготовка в области литературоведения там была много выше, чем на восточном, где все еще сильны были старые, чисто филологические традиции.
Я-то знаю, что значит учиться на двух филологических кафедрах одновременно: в свое время сама пыталась, да пороху не хватило. А у Лизы получилось. Конечно, она обладала выдающимися языковыми способностями, огромной начитанностью, великолепной памятью, умением логически мыслить. Но мало того: говорят же, что талант – не помню уж, на сколько процентов, – это труд, без которого никакие способности не позволят человеку самореализоваться. Сейчас я думаю, что Лиза уже тогда умела по-настоящему трудиться (в дальнейшем я в этом ее умении убедилась), иначе как же два факультета не только с двумя разными языками, но с двумя разными учебными планами? Это не были ни натужный, поглощающий все силы труд, ни изнуряющая зубрежка записной отличницы. Училась Лиза всегда хорошо, и, казалось, все шло легко и просто, обычная студенческая жизнь. Сколько я помню Лизу, она всегда выглядела веселой, оживленной, как мне представлялось – без всяких комплексов. Сейчас я думаю, что комплексы в ее мироощущении все же присутствовали.
Факт тот, что они заметны не были, особенно человеку, не слишком наблюдательному, какой была я, потихоньку и беззлобно завидовавшая ее веселости и остроумию. Мы с нею постоянно друг другу симпатизировали, хотя подругами не были и входили в разные студенческие компании. Товарищи по факультету любили и уважали Лизу – за независимость, эрудицию, ум, острый язык; на любую насмешку она умела ответить – и еще как! Мальчики в группе (а их было большинство) видели в ней «своего парня», с которым и о серьезных вещах поговорить можно, и пошутить, и «потрепаться».
Независимость мнений иногда ей вредила. Был такой инцидент: на экзамене по общему языкознанию профессору не понравилась ее манера дер жаться – она размышляла по ходу ответа, выражалась нестандартными фразами, не выпаливала вызубренные формулировки, даже легка поспорила с профессором, и он готов был поставить ей «тройку» или предложить прийти еще раз. Лиза предпочла последнее и пересдала экзамен на «пятерку». Мне передавала этот эпизод одна из ее сокурсниц, которая готовилась к экзамену вместе с Лизой и получила «пятерку» «с первого захода»: «Мне было так неудобно, я гораздо хуже разбиралась в материале, чем Лиза, ну так, поверхностно, и вот что вышло!»
Я не знаю, получила Лиза «красный» диплом или простой, но это не важно, официальные регалии ее не прельщали. Так или иначе, оба факультета она окончила блестяще – в смысле знаний и умений, успешно защитив оригинальную дипломную работу по испано-арабской литературе.
Но завершила она свое университетское образование в мрачном 1952 г. – в самый разгар борьбы против «космополитизма» и кампании против так называемых «врачей-вредителей», то есть в момент разгула антисемитской пропаганды в СССР на государственном уровне. При всех ее талантах о том, чтобы поступить в аспирантуру да и вообще остаться при Ленинградском университете, и речи быть не могло. Даже если бы И.Ю. Крачковский был жив, вряд ли бы и он смог чем-нибудь ей помочь.
Преемник Игнатия Юлиановича на кафедре, его ученик В.И. Беляев, прекрасно понимал трудности политической ситуации и невозможность их преодолеть, но в то же время высоко ценил Лизины возможности как потенциального молодого ученого; кстати, он никогда не называл ее «Бетси» или «Бетси Яковлевна», но всегда уважительно, в глаза и за глаза, «Елизавета Яковлевна». Бросать ее на произвол судьбы, не сохранить для арабистики было бы преступлением перед наукой, и Виктор Иванович договорился с известным арабистом М.А. Салье, переводчиком «Тысячи и одной ночи», который уже много лет работал в Ташкенте, в Институте востоковедения АН Узб. ССР, посодействовать ее устройству на работу по специальности в Средней Азии или в аспирантуру и взять на себя руководство ее кандидатской диссертацией.
Мечту об Арабской Испании пришлось на время оставить и писать диссертацию о средневековом арабском историке и философе Ибн Мискавейхе (932/936 –1030), но защищалась эта диссертация уже в следующий период жизни Лизы – московский, о котором речь еще впереди.
Среднеазиатский период протянулся сравнительно недолго и был заполнен педагогической деятельностью: сначала она работала в Бухарском институте усовершенствования учителей методистом по преподаванию русского языка, затем в Среднеазиатском госуниверситете (САГУ) преподавала арабский. Всегда, когда приходится преподавать язык, постепенно ликвидируешь все свои недоделки студенческих лет. Не знаю, были ли они у Лизы, – наверное, были, как и у нас всех, грешных, – но, так или иначе, к концу своего ташкентского пребывания она хорошо владела арабским языком, включая разговорный, в котором в наше время ленинградские студенты не имели почти никакой практики. Ее знания я смогла оценить в ту единственную нашу ташкентскую встречу, которая произошла осенью 1958 г. на I съезде писателей стран Азии и Африки. Я приехала в Ташкент в составе делегации восточного факультета ЛГУ; Лиза, в то время преподаватель САГУ, была переводчиком на съезде, и под ее опекой находился иракский поэт Бахр ал-Улюм, незадолго до того освобожденный из тюрьмы, куда он был заключен за антиправительственные стихи.
Мы с Лизой очень обрадовались встрече, и она позвала меня поработать вместе с ней. Помню, я тогда поразилась, как свободно она говорит по-арабски, как чувствует себя, точно рыба в воде, в любой обстановке. Лиза очень сочувствовала своему «старичку» – так называла она того пожилого поэта, явно растерявшегося в шумной обстановке съезда, – и очень помогала ему ориентироваться в непривычных условиях. «Старичок» импонировал ей куда больше тех знаменитостей, которые привычно выходили на трибуну и чьи имена были постоянно на слуху, – как и всегда, Лиза была независима в своих суждениях.
В том же 1958 г. Лиза познакомилась со своим будущим мужем, иранским политэмигрантом Каземом Шидфаром, и переехала к нему в Москву. С тех пор вся ее преподавательская и научная деятельность была связана с Москвой. С переездом Лизы в Москву мы стали чаще встречаться – на различных научных конференциях, диссертационных защитах и т. п.
Лиза, как мне кажется, легко влилась в когорту московских арабистов и быстро заслужила всеобщее уважение. Как и в Ленинграде, я ни от кого в Москве не слышала о ней сколько-нибудь пренебрежительного отзыва. Да и ей самой была чужда ориентация на те или иные подводные течения, какие возникают нередко в больших научных коллективах. Ее оценки всегда были нелицеприятны – в старом значении слова, то есть оценки честные, без оглядки на личности, оценки, не зависящие от положения оцениваемого и личного отношения к нему, не обязательно «неприятные», «неприязненные», как понимают это сейчас.
Ощущение независимости, уверенность в себе порождали и свободную, естественную манеру держаться в любой обстановке, что свойственно скорее нашим дням. Вот маленький эпизод. 70-е годы. Идет какая-то академическая научная конференция. У большей части докладчиков тексты написаны заранее, и они зачитывают их (как это было принято тогда) – кто монотонно, кто с выражением, голосом выделяя самые важные моменты. Выступает Лиза. Конечно, без всякой бумажки. Логично развивает свою тему – словно мыслит вслух. Завершила мысль. Обращается к председателю: «Сколько я времени заняла? Ах, всего 15 минут? Ну тогда я могу сказать еще вот о чем…» – и выдает блестящую законченную импровизацию, связанную с основной темой, ровно на 5 минут, исчерпав, таким образом, свой «докладный лимит».
Да, я ведь ничего не сказала о Лизиной службе в Москве – не могла же она просто быть мужней женой. После нескольких месяцев преподавания арабского на курсах Министерства внешней торговли Б.Я. Шидфар стала сотрудником Института международных отношений, последовательно – преподавателем, доцентом и, наконец, с 1976 г. – профессором; я уверена, всем новым, оригинальным, нестандартным, что появлялось тогда в программах института и методиках преподавания, кафедра арабского языка обязана ей.
Но, разумеется, преподаванием не исчерпывается вклад Б.Я. Шидфар в арабистику. Здесь, в Москве, развернулся ее дар подлинного литератора – переводчика и исследователя. Одно сопутствовало другому.
Есть много разных переводчиков. Одни, ремесленники, переводят ради денег, ради имени и славы кое-как, наскоро; другие, ученые-филологи, стремятся скрупулезно воспроизвести каждое слово автора и структуру его речи, создавая на русском языке как бы реконструкцию оригинального текста; для третьих же перевод – это прежде всего искусство, своего рода соперничество с автором, стремление постичь его мысль и душу, его видение мира, как бы сыграть его роль перед читателем; для этого нужен особый талант. А бывают редкие случаи, когда талант переводчика-художника сочетается с талантом ученого, и работа над переводом, требующая погружения в авторский текст, будит исследовательскую мысль. Тогда ученому, занятому переводом (пусть даже подстрочным), вдруг открываются в новом ракурсе законы индивидуального творчества переводимого автора и эстетические принципы, основополагающие для литературы народа, к которому он принадлежит, и эпохи, в которую он живет.
Б.Я. Шидфар обладала этим счастливым даром соединять в себе переводчика-творца и исследователя. Если рассмотреть список ее трудов, можно установить любопытную закономерность: выходит из печати перевод с ее участием – и через какое-то время появляется исследование творчества того же автора: например, 1968 г. – «Жизнь и подвиги Антары» (перевод народного романа в соавторстве с московским арабистом И.М. Фильштинским), а через несколько лет – большие статьи «От сказки к роману (некоторые черты арабского “народного романа”)» и «Генезис и вопросы стиля арабского народного романа»; в 1969 г. – сборник «Андалузская поэзия», для которого она подготовила подстрочные переводы с примечаниями и написала предисловие, а в 1970 г. – ее собственная книжка «Андалузская литература» в серии «Литературы Востока»; в 1975 г. – сборник стихов Абу Нуваса, для которого она проделала ту же работу, что и для «Андалузской поэзии», а в 1978 г. – ее монография об этом поэте. Перечень можно продолжить.
Как это конкретно получалось, Лиза однажды поведала мне, рассказывая о рождении своей докторской диссертации «Образная система арабской классической литературы VI–XII вв.» (1972), вышедшей впоследствии (1974) отдельной монографией. Она вместе с другими московскими арабистами (М.С. Киктевым, А.Б. Куделиным, И.М. Фильштинским) делала в большом количестве подстрочники для тома «Арабская поэзия средних веков» в серии «Библиотека всемирной литературы» (М., 1975). «Понимаешь, когда я стала переводить этих поэтов одного за другим, всех подряд, у меня появлялось невероятное количество наблюдений, сходные черты, которые их объединяли, так и лезли в глаза, голову прямо распирало, я стала записывать свои соображения на отдельные листочки, с примерами или там ссылками на примеры, а потом заметки стали складываться в определенную какую-то систему, а потом я вдруг увидела, что в эту систему хорошо входят и проза, и взгляды средневековых арабских теоретиков литературы».
Думаю, тогда в нашей арабистике одна лишь Б.Я. Шидфар могла осуществить такую работу благодаря не только таланту, но и специфике ее подготовки: умение дотошно разобраться в сложном средневековом тексте, привитое кафедрой арабской филологии востфака ЛГУ, в соединении с солидной теоретической базой, полученной на ленинградском филфаке, плюс великолепная начитанность (труды В.Я. Проппа, Д.С. Лихачева, М.М. Бахтина – властителей дум тогдашних литературоведов).
Работа получилась и новаторская, и интересная, с характерным для Лизы задором (сейчас бы сказали – драйвом). Очень трудно было подобрать оппонентов: немногие доктора филологических наук, которыми располагало в те годы востоковедение, занимались совсем иными предметами. Помню, когда я вечером позвонила ей в Москву, чтобы узнать, как прошла защита, и поздравить, Лиза закричала мне в трубку: «Ух, как я тебя ругала про себя, как ругала! Ну что ты до сих пор не защитилась! Был бы хоть один оппонент, который в этом понимает!» Ругань была воспринята мною как комплимент. Согласно арабской поэтике – фигура «хула, имеющая в виду хвалу». Я очень гордилась этим комплиментом.
Диссертация, разумеется, была защищена с успехом, и книга, написанная на ее основе, для многих, занимающихся историей арабской литературы, стала настольной. Я не хочу этим сказать, что Б.Я. Шидфар была первой, кто обратил внимание на художественные закономерности средневековой арабской литературы – о них говорили и сами арабы, и европейские ученые; у того же академика И.Ю. Крачковского можно найти целый ряд замечаний относительно канонов, которым следовала средневековая арабская литература, но именно Б.Я. Шидфар была первой, кто увидел в сочетании этих канонов определенную систему с прочными взаимосвязями. Монография «Образная система» мне представляется важнейшей в ее творческом наследии.
Если же говорить о монографиях, посвященных отдельным авторам, то, в соответствии с ее характером, Бетси Яковлевну привлекали бунтари, чье творчество так или иначе выходило за рамки давно сложившихся форм, господствующей идеологии или распространенных научных представлений. Это дерзкий поэт времен Харуна ар-Рашида (конец VIII – начало IX в.) Абу Нувас, насмехавшийся над излюбленными традициями бедуинской поэзии. Это великий медик, поэт и философ Ибн Сина (Авиценна), ниспровергавший предшествующие правила медицины и в одном из своих трактатов попытавшийся представить оригинальную систему мироздания. Это поэт-философ Абу-л-‘Ала’ ал-Ма‘арри (973–1057 или 1058), острый сатирик, подвергавший сомнению и высмеивавший все религиозные учения и провозглашавший разум основой всего сущего. Характеризуя эти и другие подобные работы Б.Я. Шидфар, необходимо еще раз подчеркнуть то, что материал для них никогда не брался из вторых рук, все в них основано на самостоятельно изученных и интерпретированных арабских подлинниках, что является залогом их оригинальности и надежности.
Она настолько чувствовала живыми своих героев, что даже задумала написать роман об Абу Нувасе. Впрочем, если не ошибаюсь, идея написания романа предшествовала монографии.
Я полагаю, литературный талант Бетси Яковлевны позволил бы ей написать целую серию романов о знаменитых личностях арабского Средневековья, что, помимо чисто литературного интереса, имело бы просветительское значение, препятствуя расхожему одностороннему представлению о мусульманском мире. Но этому не суждено было состояться, и ее литературные дарования нашли воплощение в переводах.
Я уже говорила здесь о подходе Бетси Яковлевны к переводу – подходе и художника, и исследователя одновременно. Настало время рассказать о ее переводческой деятельности более подробно. Б.Я. Шидфар переводила и стихи, и прозу. Если говорить о стихах, то здесь количество выполненных ею подстрочников превышает количество самостоятельных стихотворных переводов. Все ее переводы прекрасно сделаны, разумеется, в них не встретишь никакой «развесистой клюквы»; умела она ощутить и передать индивидуальный стиль поэта. И хотя я не всегда была согласна с теми или иными ее решениями, признаю с полной ответственностью: это настоящие стихи, из которых не торчат «переводческие уши», и подлиннику они соответствуют.
Почему же их так мало? Мне кажется, исследователь здесь вытеснял переводчика: ведь отделка стихотворного перевода требует много времени и особой сосредоточенности на деталях, а Лизу исследовательская мысль все время тянула вперед. И все-таки жаль: лучше бы она одарила наделенных литературным вкусом читателей своими поэтическими переводами, чем снабжала непрофессиональных ремесленников высококачественными подстрочниками.
Переводческое кредо Б.Я. Шидфар сформулировано ею в опубликованном посмертно послесловии к переводу Корана. Это решительный отказ от буквализма, «так как принцип искажает и затемняет подлинник, создавая ложное впечатление об оригинале». Цель перевода, по ее определению, – «как можно точнее передать не только фактическую сторону, но и художественные особенности [оригинала]». Разумеется, такой подход распространялся у нее на перевод любого памятника литературы. Буквализма она не терпела абсолютно и часто, с присущим ей остроумием, приводила примеры из переводов, казалось бы, филологически точных, где для каждого слова найден правильный словарный эквивалент, а текст в целом приобретает при этом двусмысленный оттенок, какой и не снился автору.
Большое внимание уделяла Бетси Яковлевна передаче формы не только в стихотворных, но и в прозаических переводах арабской классики. Средневековые арабские авторы в стремлении украсить прозаическую речь нередко прибегали к ее ритмизации и вкраплению рифмованных пассажей, что, по их мнению, помогало лучше оттенить те или иные нюансы смысла. При этом Бетси Яковлевна, переводя прозу, никогда не поддавалась соблазну поиска редкостных изысканных рифм и воспроизведения сплошной рифмовки текста, даже там, где она задана оригиналом: это, по ее справедливому утверждению, чуждо уху и глазу русского читателя и может заслонить собою глубинный смысл текста, т. е. произвести обратный эффект. Она как бы намечала такую рифмовку пунктиром, помещая в конце каждого ритмического отрывка аналогичные грамматические формы, применяя богатую рифму лишь от случая к случаю. Подобный подход давал прекрасные результаты, свидетельством чему служит выполненный ею перевод «Послания о царстве прощения» Абу-л-‘Ала’ ал-Ма‘арри, а также последняя ее работа – перевод Корана.
Работая над переводом того или иного арабского памятника, Бетси Яковлевна прежде всего заботилась о читателе, но в то же время не «играла с ним в поддавки» – не облегчала, специально не русифицировала текст: да, он должен хорошо звучать по-русски, должен быть понятен русскоязычному читателю на том уровне, на каком он был понятен арабскому со временнику автора, и в то же время ход мысли автора, система образов, реалии – все это призвано вводить читателя в прежде неизвестный, но теперь постигаемый им художественный мир. Б.Я. Шидфар много сделала для ознакомления наших соотечественников с арабо-мусульманской культурой (было бы желание знакомиться!) и, конечно, создала первоклассную литературную подборку для студентов-востоковедов, имеющих теперь возможность входить в знакомство с арабской литературой с помощью таких высококачественных переводов.
Мы с Лизой сходились во взглядах на перевод. Я была такой же противницей буквализма и придавала такое же значение передаче формальных параметров оригинала, в частности – ритма и рифмы. Поэтому, когда в начале 80-х гг. встал вопрос об ответственном редакторе книжки моих переводов из древней поэзии «Аравийская старина», я без колебаний обратилась к Лизе, а та без колебаний согласилась. Конечно, она не сидела над моей рукописью со словарями и с карандашом в руке – она доверяла моим знаниям и вкусу, не говоря уже о том, что материал этот она знала прекрасно. Ее редактирование свелось к тому, что я посоветовалась с ней по поводу нескольких своих переводческих решений и относительно того, как давать в справке об авторах расходящиеся в разных источниках даты их жизни (ведь дело было давно, еще в дописьменную эпоху, противоречия здесь неизбежны!). «Возьми по «Мунджиду»[1], – ответила она, не задумываясь, – арабам сам Бог велел знать, кто из их классиков когда жил. Пожалуй, для популярного издания скрупулезная точность с указанием незначительных расхождений в датах и вправду была непринципиальна.
При солидной педагогической нагрузке у нее брались время и силы для интенсивной научной работы. При этом нельзя забывать о ее семейных обязанностях. Как-то один наш уважаемый петербургский профессор, заметив, что я ухожу с научного заседания (честно говоря, мне совершенно не интересного) под вполне реальным предлогом оставленного дома маленького ребенка, выговорил мне назидательным тоном: «Если женщина хочет заниматься наукой, ей не следует иметь детей. Вот возьмите Веру Александровну Крачковскую или Нину Викторовну Пигулевскую…» Лиза блестящим образом опровергла это утверждение: у нее был не один, а двое детей, вполне «присмотренных» и ухоженных, и в доме не было «рабочего беспорядка», который порой прощается ученым дамам. Это был нормальный семейный дом, убранный, без чрезмерного изыска; меня поразило только обилие хрустальных ваз, вазочек, салатниц, бокалов и прочей посуды. «Я – как сорока, люблю блестящее, вот хрусталь всегда покупаю на гонорары», – пояснила Лиза.
Я редко бывала у нее, ведь мы жили в разных городах. Хорошо запомнился один мой визит к ней в то время, когда она была редактором «Аравийской старины», наверное, в начале 80-х гг. Мы обсуждали на кухне какие-то переводческие проблемы, причем Лиза в это время жарила пирожки, что ничуть не мешало нашему диалогу. Вероятно, многое, впоследствии занесенное на бумагу, обдумано было именно за хозяйственными делами, – как Марина Цветаева писала в свое время Борису Пастернаку: лучшие рифмы, как ни странно, приходят в голову почему-то не за письменным столом, а над корытом с бельем.
Дочка Маша (Марьям) – ей было лет 10 – тем временем накрывала на стол; она и стеснялась, и очень гордилась порученным ей ответственным заданием. Мама Лиза наблюдала за нею «внешним уголком глаза», как выразился бы рассказчик «Тысячи и одной ночи», и время от времени, отвлекаясь от пирожков и беседы со мной, давала ей соответствующие указания. Рамин, старший сын, в это время делал уроки в другой комнате.
Потом вся семья собралась за столом – молчаливый отец, дети, Лиза и ее мама, маленькая тихая старушка. Конечно, центром, вокруг которого все группировалось, была именно Лиза.
Я не помню нашей последней встречи – наверное, она произошла как-то на бегу, может быть, где-то в начале перестроечных лет, когда московско-ленинградские связи ослабели и смешались. И о безвременной, для нас неожиданной, кончине Лизы (28 мая 1993 г.) мы в Петербурге узнали с большим опозданием, от нас никто так и не был на ее похоронах.
Мне кажется, о Б.Я. Шидфар слишком мало вспоминают. Незаслуженно мало. Может быть, дело в том, что она писала очень просто, не любила щеголять современной научной терминологией к месту и не к месту?
И никогда не гналась за славой; при всех своих умениях была совершенно неприспособлена к тому, что нынче называется «пиар». Но в других, более существенных, аспектах она, опередив свое время, стала человеком уже нового века благодаря свойственной ей свободе мысли и ее выражения, соединению склонности к теоретизированию и прагматичности, умению реализовать свои таланты с помощью неустанного труда, которого она никогда не чуралась, чувству собственного достоинства и независимой манере поведения.
А. А. Долинина
Блудный сын своего времени
(Вместо предисловия)
Приобретайте знания, ибо много иметь – это жадность, а много знать – это мудрость.
Абу Нувас
Мысль издавать книжную серию «Библиотека журнала “Четки”» появилась на свет едва ли не в один день с идеей издания самого журнала. Однако нам пришлось прожить несколько непростых лет, прежде чем мы смогли привести в исполнение этот дерзкий замысел.
Прежде всего необходимо было удостовериться, что проект издания единственного в мире мусульманского литературно-философского журнала на русском языке не окажется мертворожденным. Время оправдало наши надежды: концепция журнала пока что не исчерпала себя, и мы остались верны заложенным в основание «Четок» принципам.
Теперь пришло время отыскать ответ на важный вопрос: каким произведением мы откроем новую книжную серию издательства?
Стартовать с перепечатки какого-нибудь сто лет не издававшегося сочинения слегка подзабытого классика нам не хотелось. Напечатать перевод произведения выдающегося писателя мусульманского Востока представлялось нам очевидным и самым простым решением, и потому эта мысль также не нашла сочувствия в наших сердцах. Тогда мы обратились к нашим современникам, творящим на русском языке, но и здесь нас ждало разочарование. Всякий раз выходило что-то одно: либо произведение обладало всеми литературными достоинствами, но не вписывалось в концепцию журнала, либо, напротив, вполне устраивало нас в содержательном плане, но не выдерживало никакой критики с художественной точки зрения.
Мы уже подумывали отказаться от издания серии до лучших времен, но счастливый случай самым решительным образом воспрепятствовал этому.
Как-то вечером, когда все уже собирались расходиться по домам, к нам в издательство явился необычного вида человек, представившийся любимым сыном известного востоковеда Бетси Яковлевны Шидфар – Рамином. На дне его рюкзака ждала встречи с нами пухлая зеленая папка. В папке этой, подобно джинну из восточных сказок, более тридцати лет томился роман «Абу Нувас».
Начав изучать «Абу Нуваса», мы поначалу решили, что стали жертвой литературной мистификации. Мы уже почти не сомневались, что автор романа – какой-нибудь араб или перс, живший Аллах знает когда, а никак не советский востоковед: столь достоверно переданы детали или, если быть точнее, стиль эпохи, в которую жил поэт Абу Нувас. Но сомнения улетучились, когда мы поближе познакомились с научным наследием Бетси Яковлевны. Блестящий знаток классической арабской литературы, она смогла передать вкус, запах и цвет той эпохи, словно и впрямь была лично знакома с самим «арабским Гейне», как называют Абу Нуваса на Западе.
Вырвавшись из оков удивления, мы задались вопросом: почему же такой замечательный роман до сих пор не осчастливил читателя своим появлением на свет?
Тем, кто не знаком с содержанием «Абу Нуваса», ответ покажется простым, как два дирхема, – все дело в биографии поэта: слишком уж много в ней того, что не согласовывалось с пуританской моралью советского общества, частью которого была Бетси (Елизавета) Яковлевна Шидфар. Но так может рассуждать лишь тот, кто не читал роман.
Автору удалось совершить невероятное: целомудренно написать о, казалось бы, совершенно нецеломудренном.
Поэта Абу Нуваса, каким он известен большинству ценителей и знатоков арабской литературы, и в самом деле сложно назвать образцом добродетели. Беспутный гуляка, пьяница – таким не одно столетие является Абу Нувас со страниц произведений, авторы которых не утруждали себя изучением подлинной биографии поэта. Что ж поделаешь: невзыскательный любитель легкого чтения обожает таких персонажей. Они соответствуют его непритязательному вкусу, кажутся достойными его самого.
Желание угодить такому читателю (или слушателю – в зависимости от эпохи и аудитории) не раз побуждало не обремененных чувством ответственности авторов пускаться на разного рода выдумки. Задача существенно упрощалась, если прототип еще при жизни капитально «оброс» слухами и легендами. В этом смысле Абу Нувас был идеальной фигурой для сочинителей всех мастей. В результате мифический Абу Нувас стал жить обособленно от подлинного Абу Нуваса, или, иначе говоря, жизнь поэта перестала принадлежать ему самому. Примерно то же самое случилось и с другим известным стихотворцем и выдающимся ученым мусульманского Востока – Омаром Хайямом, которого массовая культура превратила в примитивного винопийцу и неуемного сладострастника, всю свою жизнь положившего на воспевание собственных пороков.
К чести Бетси Яковлевны, она не стала тратить много времени и усилий на ниспровержение созданного в народном воображении образа Абу Нуваса. К этому делу она подошла не как писатель-беллетрист, жаждущий скорого успеха у читателя, а со всей ответственностью кабинетного ученого.
Известно, что в 1978 году издательством «Наука» в серии «Писатели и ученые Востока» вышла одноименная книга «Абу Нувас» за авторством Бетси Яковлевны Шидфар. Но это была научно-популярная монография, а не роман: последний был закончен несколько позднее. Мы не берем на себя смелость дать точный ответ на вопрос: можно ли рассматривать роман «Абу Нувас» в качестве побочного продукта своего более удачливого тезки, напечатанного более тридцати лет назад «Наукой»? Быть абсолютно уверенным здесь нельзя – как в известном споре о курице и яйце. Очевидно лишь одно: всей своей предыдущей научной работой вольно или невольно Б.Я. Шидфар прокладывала путь к тому, чтобы однажды взяться за написание этого романа. Поэтому предшественниками романа «Абу Нувас» можно назвать не только упомянутую монографию, но и предисловие Бетси Яковлевны к изданной в 1976 г. той же «Наукой» книге «Подлинные рассказы о могущественном халифе Харун ар-Рашиде, острослове Абу-Нувасе и хитроумном Джухе», представляющей собой сборник арабских сказок и анекдотов. В своем предисловии к этому изданию Б.Я. Шидфар проводит четкую границу между мифическим и реальным Абу Нувасом. На роль предтечи романа вполне подойдут и переводы из книги ал-Исфагани «Книга песен», в т. ч. глава «Рассказы об Абу Нувасе и Джинан», а также главы о других поэтах – современниках Абу Нуваса, выполненные Шидфар примерно в тот же период, к которому мы относим работу над романом «Абу Нувас».
Прочная научно-исследовательская база, лежащая в основе упомянутых работ, позволила автору максимально достоверно рассказать не только о самом поэте, но и о его времени.
Для воссоздания подлинного образа поэта и эпохи, в которую он жил, Бетси Яковлевна изучила колоссальный объем литературы: от многотомной «Истории народов и царей» ат-Табари до лейденского издания 1867 г. «Книги стран» Якуби. Однако главным источником для написания романа стали произведения самого Абу Нуваса. Бетси Яковлевна провела жесткий отбор стихов, приписываемых поэту, оставив лишь те из них, которые, на строгий взгляд автора, принадлежали его перу. Впоследствии отрывки из этих стихов в переводе Б.Я. Шидфар стали органичной частью романа.
Кропотливая атрибуция произведений Абу Нуваса имеет значение не только для изучения литературного наследия поэта, но и для выявления вопиющих несостыковок в его биографии, встречающихся у некоторых авторов. На это иронично указывает сама Б.Я. Шидфар в упоминавшейся монографии:
«Если сравнить высказывания Ибн Джинни с многочисленными рассказами о пирушках, имеющимися у Абу Хиффана, возникает недоуменный вопрос: как же мог поэт, проживший чуть более 50 лет, успеть создать столько великолепных стихов и выучить наизусть многие тысячи чужих строк, если постоянно был занят пирушками? Даже если предположить, что многие стихи Абу Нуваса, имеющиеся в современном издании его дивана, были созданы не им, а его друзьями и современниками – в первую очередь Муслимом ибн аль-Валидом и Хусейном ибн ад-Даххаком аль-Хали, то и при таком предположении окажется, что стихов, бесспорно принадлежащих Абу Нувасу, больше, чем дошедших до нас стихов любого поэта – его современника… Как же согласовать эти почти бесспорные факты с «Повествованиями об Абу Нувасе», в которых он предстает как праздный весельчак, любимый поэт халифа Харуна ар-Рашида и его шут, главное действующее лицо пикантных, часто в высшей степени непристойных историй, героями которых являются также Зубейда – своевольная жена халифа, его невольницы и наложницы, придворные и евнухи»[2].
Конечно, Абу Нувас в романе Шидфар – далеко не святой, но это уже и не тот шут и гуляка, знакомый нам по «Тысяче и одной ночи», образ которого никак не вяжется с создателем шедевров арабской классической поэзии.
Для Б.Я. Шидфар Абу Нувас – прежде всего большой поэт. Готовый рискнуть жизнью ради своих убеждений. Не склоняющий голову перед сильными мира сего. Не лицемерящий перед Владыкой жизни Вечной. Не продающий свою душу за деньги. Легкий, но не легковесный гений, которому завидуют друзья, которого обожают женщины, ненавидят лицемеры, уважают властители.
Нельзя не согласиться с автором в том, что любую личность необходимо рассматривать в контексте эпохи, в которой она жила. Поэт Абу Нувас – подлинное дитя Аббасидского халифата времен его наивысшего расцвета. В те времена благочестие мирно уживалось с пороком, героизм – с трусостью и предательством, аскетизм – с роскошью, честность – с мошенничеством. Не случайно описание эпохи в романе вызывает не меньший, а, может быть, даже больший интерес, чем биография самого поэта.
Абу Нувас жил и творил при нескольких халифах, но не случайно его прежде всего называют современником легендарного Харуна ар-Рашида – одной из наиболее противоречивых фигур в истории ислама. Язык не поворачивается окрестить Харуна безбожником, хотя многие поступки халифа не могут не вызвать осуждения в глазах мусульман, равно как неверно считать его идеальным мусульманским правителем, несмотря на его многочисленные заслуги как государственного мужа.
На фоне многих современников, для которых двойная мораль была неотъемлемой частью их собственного «я», Абу Нувас выглядит цельной фигурой, человеком со стержнем, как принято сейчас говорить.
Придворного поэта нескольких халифов династии ‘Аббасидов Абу Нуваса невозможно назвать ревностным мусульманином, педантично соблюдающим все предписания ислама. Но было бы вместе с тем непростительной ошибкой обвинять Абу Нуваса в неверии, атеизме, как это опрометчиво делали некоторые авторы. Это хорошо понимает и Б.Я. Шидфар. Несмотря на распространенную в советское время тенденцию отыскивать среди выдающихся людей Средневековья атеистов и материалистов, Шидфар избегает соблазна вписать Абу Нуваса в ряды закоренелых безбожников.
Абу Нувас был грешным человеком, но он никогда не отрицал того, что нет бога кроме Аллаха и Мухаммад – Его пророк. Своими сатирами он бичевал не ислам (это признает и сама Шидфар в своей научной монографии), а прежде всего тех лицемеров, кто, прикрываясь религией, жил двойной жизнью. В те времена у такого человека, как Абу Нувас, выбор был небольшой: или жить с двойной моралью, или открыто делать то, что другие совершали тайно. Ненависть к лицемерию во многом объясняет и эпатажное поведение поэта.
И по сей день много споров вызывают так называемые покаянные стихи Абу Нуваса. Сложно сказать, раскаялся ли поэт в конце жизни, как об этом любят писать некоторые мусульманские авторы, или продолжал отстаивать свои взгляды на свободу творчества, как утверждают либерально настроенные ученые. В романе Б.Я. Шидфар поэт решительным образом отвергает распространившиеся по Багдаду слухи о его раскаянии, возникшие благодаря сочиненным им покаянным стихам, написанным в жанре зухдийат.
Лишь на смертном одре Абу Нувас, отбросив иронию, обращается ко Всевышнему – как и полагается выдающемуся поэту, не прозой, а стихами:
- Я прошу у Тебя дать мне силу и мужество,
- Я прошу приблизить меня к Твоему жилищу, хотя оно далеко.
Что это – позднее искреннее раскаяние и мольба о прощении? Едва ли мы когда-нибудь узнаем ответ на этот вопрос.
Так стоит ли тратить драгоценное время на поиск того, что скрыто от нас Всевышним? К чему увлекаться празднословием и отказывать себе в увлекательной прогулке по Багдаду времен легендарного халифа Харуна ар-Рашида? Пускай же нашим проводником будет один из наиболее выдающихся представителей эпохи Мусульманского Ренессанса – поэт Хасан ибн Хани ад-Димашки по прозвищу Абу Нувас…
Р.И. Беккин
Книга первая
I
«Остановитесь, поплачем, вспоминая о любимой и ее шатре,
В песчаной долине, между Дахулем и Хаумалем…»*[3]
Глухой, немного гнусавый голос учителя слабым эхом отдается под невысокими сводами мечети, усыпляя мальчика, зачарованного мерным ритмом звучных стихов, услышанных им вчера от бродячего сказителя. Он сразу запомнил начало, а теперь старался вспомнить, что было дальше. Все расплылось у него перед глазами, и в полумраке маленькой мечети, где в отраженном свете жаркого утреннего солнца пляшут пылинки, ему чудится марево пустыни, заброшенные шатры, земля, усыпанная высохшими шариками овечьего помета, и вдалеке фигура всадника на высоком вороном коне.
Мальчик щурится, чтобы приблизить видение, и ему кажется, что он видит лицо всадника под белым платком, перевязанным туго свитым черным волосяным шнуром, – впалые смуглые щеки, высокий лоб, большие грустные глаза поэта, скитальца и царя Имруулькайса.
- «Мой конь нападает и заманивает,
- Он скачет и вперед, и назад.
- Он сбросит с седла неопытного юношу,
- Над ним развевается плащ опытного всадника», —
всплыли в памяти строки, особенно понравившиеся мальчику, и ему показалось, что это он мчится на вороном коне, нападая и заманивая, сжимая в руках гибкое вороненое копье.
– Я син…* – нараспев тянет учитель, и детские голоса подтягивают ему:
– Я син: во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного, Я син, и Мудрый Коран, ты воистину из тех, кому сан пророчества дан, твой прямой путь светом истины осиян…
Глаза учителя обращаются на мальчика, который шевелит губами не в такт. Привычным ухом учитель слышит, что мальчик не участвует в чтении, он шепчет что-то постороннее, отвлекшись от урока. Длинной бамбуковой тростью учитель слегка ударяет мальчика по голове. Голоса умолкают, все ученики смотрят на провинившегося. А учитель говорит:
– Хасан, повтори, что мы сейчас читали из Благородного Корана! Мальчик, не отдавая себе отчета в том, что говорит, нараспев произносит:
– Я син, во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного, Я син и Мудрый Коран, ты воистину из тех, кому сан пророчества дан, твой прямой путь светом истины осиян.
– Хорошо, – вздыхает учитель, – ты самый способный из моих учеников, Хасан, и запоминаешь все, не слушая, но если я еще раз увижу, что ты отвлекся, я накажу тебя!
И учитель начинает суру сначала.
– Я син…
Теперь Хасан повторяет слова Священной Книги вместе с другими и постепенно входит во вкус. Он находит в этих строках ритм, немного не такой, как в понравившихся ему стихах Имруулькайса, но своеобразно красивый:
– … Знамение им – земля мертвая, которую оживили Мы и вывели из нее злак для их пропитания. И взрастили Мы на ней сады, и пальмовые рощи, и виноградники, и прорыли реки для орошения. Пусть едят они от плодов Моих и плодов рук своих, неужто не будут они благодарными? Хвала Тому, Кто сотворил все виды того, что произрастает на Земле, и лю дей разных, и неведомые им творения. И знамение для них – ночь, с кото рой сдираем Мы дневной свет – и вот во мраке все мироздание. И Солнце идет по назначенному пути по велению Всемогущего, Всеведущего. И путь Луны распределили Мы по стоянкам, пока не становится она подобной ис сохшей желтой финиковой грозди ободранной*.
Хасан пробует читать эти слова так, как читал стихи, теперь он видит уже не всадника на высоком вороном коне, а ослепительно-яркое солнце, движущееся по тверди небесной, ущербный месяц, тонкий и изогнутый, как гроздь фиников, – чудеса, доказывающие могущество Всевышнего. Интересно, а какое оно – это могущество? Может быть, оно похоже на блестящие сабли, которые мальчик видел у воинов наместника, а может быть, на бамбуковую палку учителя? И что такое «Я син»? Если произнести протяжно это слово, оно шипит, как змея. Может быть, это и есть большая змея, вроде той, которая недавно заползла к ним в дом и всех перепугала?
И неожиданно для себя Хасан спрашивает:
– Учитель, а что такое «Я син»?
Звонкий голос мальчика прорезает монотонный распев учеников, и они снова замолкают. Взбешенный учитель кричит:
– Возьмите его!
Двое самых рослых мальчиков – помощники учителя – хватают Хасана, валят его на землю, и зажав ноги колодками, поднимают их, а учитель бьет своей гибкой тростью мальчика по пяткам. Это очень больно. Хасан скрипит зубами, закрывает глаза. Он не хочет плакать, но слезы сами текут из-под закрытых век, слезы бессильной ярости. Что он сделал учителю? Он знает Коран лучше всех, он принес учителю сегодня две сдобные лепешки и пять серебряных монет – плату за месяц. За что же учитель бьет его? Он хочет знать, что такое «Я син», ему неинтересно повторять слова, которые ничего не значат.
Наконец учитель опускает палку и приказывает отпустить Хасана. Урок продолжается. Теперь учитель спрашивает мальчиков, они повторяют суру «Я син». Незнающие получают свою долю побоев. Хасана учитель не спрашивает. Мальчик сидит, подобрав под себя ноги. Они распухли и горят, но Хасан не чувствует боли. Он сжал в кулаке камешек, подобранный на полу, и ему кажется, что у него в руке обломок скалы, которую Аллах обрушил на неверных. С какой радостью он запустил бы его в голову учителю!
Но ведь, как говорят, учителя куттабов* – самые глупые люди на свете! И Хасан с удовольствием начинает вспоминать все рассказы о глупых учителях, услышанные им на улице. Говорят, что однажды один из мальчиков, которые ходили в куттаб учителя Абд ас-Самада, перестал посещать уроки. Учителю это было невыгодно – он лишился двух лепешек, которые мальчик приносил ему каждый день. Абд ас-Самад отправился к дому своего ученика, долго стучался в ворота, но никто не открыл. Он стал расспрашивать соседей, и те ему рассказали, что у мальчика пропала собака и он очень горевал. «Какая собака, маленькая или большая?» – спросил учитель. «Маленькая», – ответили соседи. «А какой голос был у нее?» – «Тонкий голос, она часто лаяла ночью и мешала нам спать. Должно быть, кто-нибудь убил ее». – «Да благословит вас Аллах!» – воскликнул Абд ас-Самад и, подойдя к дверям дома мальчика, встал на четвереньки и стал лаять тонким голосом, надеясь, что мальчик, услышав его лай, подумает, будто это его собака, и выйдет. Тогда учитель схватит его и отведет в куттаб. Хасан представил себе, как их коротконогий пузатый учитель бегает вокруг их дома и лает.
А другой учитель – он не помнит его имени, – проходя по улице, услышал, как кто-то произносит стихи:
- «Покинула меня Суад, и я больше не увижу ее…»*
Учитель зарыдал и, прибежав к себе домой, стал рвать на себе бороду и громко плакать. Встревоженные соседи спросили у него: «Что с тобой, почему ты плачешь?» И учитель ответил им: «Как же мне не плакать, ведь Суад ушла, и мне ее не найти!»
Вот какие эти учителя, чего же ждать от них? Эти мысли немного утешают Хасана. Наконец урок кончился, можно идти домой. Мальчики с шумом выбегают из мечети.
После сравнительно прохладного полумрака палящее полуденное солнце заставляет закрыть глаза. От раскаленных стен струятся потоки воздуха, и, змеясь, поднимаются к небу. Улицы Ахваза пустынны, купцы заперли свои лавки и отдыхают, носильщики и лодочники растянулись на земле, узорчатые листья финиковых пальм отбрасывают причудливые тени. Но прохлады нет, даже вода арыков, текущих вдоль улиц, кажется, кипит на солнце.
Только в винных лавках, рассеянных по прибрежной улице, шумно, как всегда. А ближе к рынку всегда можно увидеть медленно и гордо бредущих верблюдов. Одни навьючены разным товаром, на седле других сидят кочевники. Мерно качаются вьюки, колышутся между горбами паланкины – деревянные люльки, поверх которых накинута полосатая грубая ткань. В паланкинах сидят женщины и дети кочевников.
Хасан любит бедуинов, его привлекает и их гордое спокойствие, и безудержный гнев, и остроумие. Самое интересное зрелище – перебранка бедуина с покупателями, которые останавливаются перед товарами, привезенными кочевниками на продажу, – верблюжьим молоком, сыром, войлоком и диким медом. А как ловко они складывают стихи! Вот и сейчас толпа окружила высокого изможденного степняка, который торгуется с горожанином. На кочевнике изодранный шерстяной плащ, грубые сандалии, голова покрыта платком. Подняв высохшие и темные, как головешки, опаленные солнцем и ветром руки, бедуин восклицает:
– О, сидящий в доме, о, цепляющийся за подол своей жены, о, ты, лицо которого подобно круглой миске, знаешь ли ты, что сказал доблестный воин, покровитель бедняков и нищих Урва ибн аль-Вард?* Когда такой, как ты, стал упрекать его в худобе и бедности, он ответил:
- «Ты смеешься надо мной, потому что видишь, что ты толст,
- А мое лицо измождено трудами – доблестный всегда трудится,
- Ведь я человек, делящий свою еду с многими,
- А ты человек, пожирающий сам еду других.
- Я разделил свое тело среди многих тел,
- Но пью только чистую воду, не смешивая ее с притеснениями». —
Ты хочешь получить это молоко, собранное медовым выменем моей благородной верблюдицы, даром? Нет, клянусь Тем, в Чьей руке моя жизнь, я отдам его не меньше, чем за пять дирхемов бурдюк!
Зрители хохочут, поощряя бедуина возгласами, а он, опершись на свой пастушеский посох, по обычаю бедуинских поэтов, продолжает свою речь. Наконец он сторговался с купцом, они бьют по рукам, сделка состоялась, а Хасан бредет дальше. Вот и их дом, окруженный высокой стеной. Хасан берет в руки тяжелый дверной молоток и изо всей силы стучит.
Дверь открывает сосед. Войдя, Хасан слышит необычный шум. Во дворе какие-то посторонние люди, из дома доносятся вопли и причитания. Когда мальчик, удивленный необычным шумом, подбегает к дверям дома, навстречу ему выходит лекарь, чья лавка помещается на соседней улице. Едва не сбив его с ног, Хасан вбегает в дом.
Отец, всегда жизнерадостный и веселый, лежит на кровати. Его глаза закрыты, на полу стоит наполненный густой красной жидкостью таз, видно, лекарь только что пускал отцу кровь. Из задней половины дома доносятся рыдания женщин – матери, сестер и соседок. У постели отца сидит его друг – стражник Али. Он родом из Дамаска, как и отец.
– Что случилось с отцом? – спрашивает его Хасан.
– Аллах милостив. Твой отец, как обычно, стоял на своем посту. К утру он стал жаловаться на головную боль, я проводил его домой и привел лекаря, чтобы тот пустил ему кровь. Но ему стало хуже после кровопускания. – Помолчав немного, Али говорит: – Аллах милостив, он не оставит вас сиротами.
Отец стонет. Хасан бросается к нему и подносит к губам чашку с водой, смешанной с лимонным соком. Но вода проливается на постель, отец не может поднять голову, и глаза его по-прежнему закрыты. Наступает вечер. Али ушел, у постели сидят мать Хасана, его сестры и младший брат.
Потом приходит ночь. Какая страшная ночь! Хасан никогда не забудет ее. Отец мечется в жару и бормочет непонятные слова, лицо его покраснело, он совсем не похож на себя. Мать шепчет молитвы, потом, закутавшись в покрывало, выбегает из дому.
Она приводит с собой старуху, знающую древние молитвы магов-огнепоклонников, ведь мать Хасана – из древнего персидского рода. Может быть, поможет священный огонь? Старуха приносит с собой пахучие травы, разводит огонь в медном котелке и бросает в него травы. Они вспыхивают, к потолку взлетает сноп искр, языки огня извиваются, бросая причудливые тени, старухина тень растет, и она кажется сказочной великаншей, злым духом, покинувшим пустыню; она бормочет непонятные заклинания, наклоняясь к огню.
Наконец наступает утро. Усталые дети заснули, мать подошла к больному и положила ладонь ему на лоб.
Мальчика будят пронзительные вопли матери:
– Вставайте, несчастные, ваш отец умер!
Хасан не помнит, что было дальше. Как сквозь сон ему чудилась суета в доме, какие-то длиннобородые старики, друзья отца, приносящие соболезнования. Его не покидает ощущение своей вины. Может быть, Аллах покарал его отца за то, что он был невнимателен на уроке и плохо читал Благородный Коран? Но тогда надо было покарать не отца, а его самого. Видно, Аллах вовсе не так милостив, как говорят…
Опомнился Хасан в дороге. Мать расплатилась с домовладельцем, распродала небогатую утварь, связала в узлы все, что могла взять с собой, и отправилась в Басру. Соседка сказала ей: «Басра – большой город, а ты ведь искусна в стирке. Ты сможешь зарабатывать стиркой и пристроить своих детей к достойным людям».
И вот Хасан покачивается в паланкине на спине высокого светло-рыжего верблюда. Один из бедуинов, пожалев вдову, взялся доставить ее за небольшую плату в Басру. Так вот она какая, степь, воспетая поэтами в звучных стихах! Кругом холмы, кое-где покрытые чахлой травой, справа тянется пересохшее русло протока, глубокая долина, по которой весной, сметая все на своем пути, мчится бешеная вода. На серо-желтой земле черными пятнами выделяются норы тушканчиков, высоко в небе парит степной орел.
Говорят, в этих местах раньше было много львов, рассказывает погонщик, шагая рядом с верблюдом, но теперь они ушли далеко в заросли тростника, к болотам Басры, в места, недоступные для людей. Бедуин идет мерным шагом, и кажется, никогда не устанет. Трудно понять, сколько ему лет, – его спина пряма, как у молодого, но лицо покрыто глубокими морщинами, то ли от старости, то ли от лишений. Мальчика сильно беспокоят прямые лучи солнца, а проводник, кажется, совсем не чувствует их слепящего жара.
– Твоя мать из Хорасана?* – спрашивает он вдруг.
– Нет, она родом из Хузистана*, а мой отец был чистокровный араб! – с гордостью говорит Хасан.
Ему льстит, что кочевник говорит с ним, как с равным, и, желая показать, что он заслуживает этого, Хасан добавляет:
– Я учился в куттабе и знаю наизусть весь Благородный Коран, а еще я знаю муаллаки*, несравненные строки времен бедуинской старины.
Мальчик хочет начать стихи, но бедуин, не слушая его, говорит:
– Среди персов тоже бывают благородные и щедрые люди. Вот, к приме ру, незабвенный герой и доблестный полководец Абу Муслим аль-Хорасани*, да будет Аллах милостив к нему! В год, когда Абу Джафар аль-Мансур* стал халифом, Абу Муслим проезжал по этим местам, направляясь в Мекку для паломничества. Клянусь Аллахом, мне не пришлось в жизни видеть такого человека! Своей щедростью он сравнился с Хатимом* из племени тай. Сколько палаток он раздал жителям наших становищ! Он дал мне красной материи столько, что мне хватило на всю мою семью на несколько лет, а все потому, что, проезжая мимо нашего становища, он увидел нагих детей и пожалел их. А потом он приказал хорасанцам из своих воинов проложить дорогу среди наших ущелий и еще вырыть пять колодцев, где и сейчас всегда много воды. Видно, его рука была благословенной! Говорят, он был из простых людей и не обижал никого. Да простит Аллах повелителя правоверных Абу Джафара, нехорошо он поступил с Абу Муслимом, после того как тот привел к власти род Аббаса!*
Бедуин еще что-то бормочет, забыв, что Хасан его слушает, а потом нараспев произносит стихи:
- – Что могут люди поделать против превратностей судьбы,
- Судьба сметает все людские ухищрения!*
Бедуин замолк. Набравшись смелости, Хасан попросил его:
– Расскажи мне еще что-нибудь об Абу Муслиме, шейх!
Бедуин посмотрел на Хасана, как будто только что увидел его, и спросил:
– Сколько тебе лет?
– Семь, – тихо ответил Хасан. Он испугался, что старик больше не захочет с ним разговаривать, раз он такой маленький.
– Ну что же, семь – благословенное число. Слушай, что я запомнил из известий о Абу Муслиме, и пусть воспоминания об этом будут тебе оружием против превратностей времени.
Рассказывают, что, когда Абу Муслим захотел уйти в Хорасан, Абу Джафар, боясь, что он поднимет против него этот край, послал одного из своих людей к Абу Муслиму с обманными словами, приказав передать ему: «Люди из зависти стараются посеять рознь между тобой и повелителем правоверных. Они хотят умаления благоденствия державы. Не начинай же смуту, о, Абу Муслим!» Потом этот человек стал лицемерно усовещать его: «Ты ведь защитник и доверенный рода Мухаммеда, и люди хорошо знают тебя. Не забывай, что награда, уготованная для тебя Аллахом, больше, чем все, чего ты сможешь достигнуть в мирской жизни. Не превращай же награду в возмездие, пусть Сатана не сведет тебя с истинного пути! Ты призвал нас защищать род Аббаса и сражаться с теми, кто враждебен ему, ты созвал нас, и мы пришли к тебе из разных краев и дальних земель, Аллах вселил нам в сердце повиновение роду Пророка и возвеличил нас победой. Неужели ты хочешь, после того как мы достигли вершины наших желаний и надежд, посеять смуту между нами и ослабить нас раздорами?!» Абу Муслим послушал этого человека и отправился к Абу Джафару, а тот предательски убил его и возмездие за свое злодеяние получит только от Аллаха после Страшного суда!
Голос бедуина становился все громче, он разбудил эхо в долине – словно кто-то повторял его слова. В песках что-то загудело: так звучат большие трубы перед сражением или выходом наместника. Бедуин умолк и повернул голову к востоку.
– Это поют пески! – тревожно сказал он. – Сохрани нас, Боже, от беды! Труба еще гудела, но все тише, поднявшийся знойный ветер крутил песок у ног верблюда, колыхал занавеси. Мать Хасана выглянула наружу и, встретившись взглядом с бедуином, тут же прикрыла лицо. Хасану хотелось спать, и его немного тошнило от валкого шага верблюда, но он все вглядывался в пески.
Вдруг ему показалось, что на ближайшем холме он видит всадника. Хасан протер слезящиеся от яркого света глаза и снова всмотрелся. Так и есть – на холме стоит всадник, вот появился еще один, потом еще, они казались черными среди рыжих песков. Всадники неподвижно стояли на вершине холма, потом вдруг все разом пустились вскачь.
Бедуин тоже увидел всадников и остановился.
– Горе нам, – пробормотал он. – Это проклятые бану кудаа. Недаром, когда мы отправлялись в путь, у меня перед левым плечом пролетел ворон, дурные приметы всегда оправдываются. Но это место называется Суффият, а это значит «Чистая», может быть, Аллах пошлет нам спасение от этих разбойников…
Мать, услышав слова проводника, заголосила, сестры и младший брат заплакали, а Хасану не было страшно. Ему казалось, что все это – интересный сон. Всадники подскакали к верблюду. Тот, кто ехал впереди, был закутан в новый белый плащ, головной платок почти скрывал его лицо.
– Вы кто будете? – спросил он старика.
– О благородный шейх арабов, мы – бедные люди, это – несчастная вдова с детьми, едет в Басру, она уже немолода, и мой верблюд тоже стар, как и его владелец, а ее поклажа – только один вьюк, в котором жалкие тряпки, у них нет ни золота, ни серебра, ни алмазов, ни жемчуга, ни изумрудов…
– Хватит! – прервал его всадник и, отдернув занавеску, заглянул внутрь. Дети, которые замолчали от страха, увидев разбойника, снова заплакали.
В это время Хасан, которому на ум пришли любимые стихи, подняв руки, как это делал сказитель, громко произнес:
- – Остановитесь, поплачем у места под названием Суффият,
- Здесь нет шатров и жилищ, но есть страдающее сердце!
Предводитель бедуинов, будто его ударили плетью, резко повернулся к Хасану, окинул взглядом мальчика и вдруг захохотал, а его спутники с удивлением смотрели на смешную маленькую фигурку.
– Горе тебе, – сказал предводитель, – что это за стихи? Хасан гордо ответил:
– Я сложил их сам, прямо сейчас, потому что вспомнил стихи «Остановитесь, поплачем…», мы ведь в долине Суффият, и здесь есть стра дающее сердце, потому что моя мать и сестры испугались тебя и страдают.
Всадник закрутил головной платок вокруг шнура и, повернувшись к своим спутникам, крикнул им:
– Назад, здесь нет для нас добычи, а этот мальчик слишком красноре чив, чтобы пасти скот у ваших палаток!
Бану кудаа повернули коней и скрылись за холмом, их плащи развевались на ветру, от копыт коней тучей летел тонкий песок. Все было так, как в стихах. Вот они и пережили приключение – первое приключение в жизни Хасана.
II
Болота, болота, покрытые камышами, кругом только болота. Камыши качаются, они протянулись по обе стороны узкой дороги, они так высоки, что могут скрыть всадника на верблюде. Они тихо шуршат, когда нет ветра, а когда он подует, шумят, заглушая все звуки. Только шагнешь в сторону от дороги – и камыши покроют тебя с головой, а жидкая грязь, в которой они растут, может поглотить целиком. Вся дорога покрыта сухим камышом, только Аллах знает, сколько слоев сухого камыша лежит на земле, и все равно кажется, что под ногами нет твердой почвы. Из камышей могут вылететь куропатки, выскочить дикий кот, а может появиться и лев, хотя старый верблюд для него – не лакомая пища.
Утром в этой камышовой пустыне они увидели камышовое селение – стены из камыша, крыши из камыша, ограды – тоже из камыша, все сухое и ломкое. Возле самих хижин – протоки, а в них лодки, много лодок. На лодках растянуты сети, торчат палки с развешанными на них связками вяленой рыбы. Возле селения странное поле – оно все покрыто водой, из которой торчат зеленые стебельки каких-то растений. Хасан никогда не видел таких полей.
Он спрашивает проводника, и тот говорит ему, что это рис, тот самый рис, который мать варила им с шафраном, когда они жили в Ахвазе. А на полях работают люди – высокие, с длинными черными бородами, проводник назвал их зуттами*. Они живут тут испокон веку, еще с тех времен, когда здесь водились великаны из племени ад*, они всегда были хозяевами этих мест, а сейчас их оттесняют все дальше в болота, и они недовольны и грозят поднять оружие против власти.
Все это рассказывает Хасану проводник. За время путешествия он привязался к смышленому мальчику; особенно он благодарен Хасану за то, что тот спас его от бану кудаа. «Если бы Аллах не внушил тебе твоих стихов, – часто повторяет он, – эти разбойники обязательно отняли бы у меня верблюда, а вас захватили бы и продали на невольничьем рынке в Басре».
«Когда же Басра?» – пристает Хасан к проводнику.
«Скоро, скоро, с помощью Божьей», – раз за разом слышит он в ответ.
Наконец вдоль дороги начинают встречаться стройные финиковые пальмы. Селения зуттов больше им не попадаются, кое-где видны группы жалких хижин, вокруг которых стоят всадники, вооруженные саблями и луками. Неподалеку множество чернокожих, закованных в длинные цепи, рубят камыш тяжелыми ножами и складывают его в кучи. Другие рабы лопатами перекидывают черную вязкую жижу, копают канавы, укладывают в них камыш.
Старик, не дожидаясь расспросов Хасана, рассказывает, что это африканские рабы – чернокожие зинджи*, их привозят издалека, они все принадлежат халифу и осушают здесь болота, чтобы можно было проложить хорошую дорогу, по которой пройдут и караваны, и войска. Ведь пока что путь в Басру пролегает по воде – или с моря, или по великой реке Шатт аль-Араб. Морским путем привозят сюда и этих рабов, захваченных в плен у побережья далеких стран, где живут чернокожие.
Верблюд сворачивает, и перед Хасаном открывается море. Оно сверкает сильнее, чем солнце, а маленькие черные пятна на нем – лодки, большие и маленькие, великое множество лодок. Вот она какая, Басра! Слева, вдоль берега, шумит разноязыкая пестрая толпа. Белеют плащи арабов-кочевников, снуют носильщики, почти все темнокожие, одетые или в длинную рубаху, или просто в набедренную повязку. Те, что носят ожерелья из раковин, – жители Берега зинджей, а в пестрых тканях – малайцы и индусы. Важно проходят мусульманские купцы – у каждого из них в гавани снаряжен корабль, который повезет в Африку соль и сахарный тростник, вышитые ткани, ковры и другие товары.
Кругом крики, толкотня, погонщик спешит вывести верблюда из шумной гавани и направляется по узкой улочке. Путники подходят к невысокому, но просторному дому, окруженному глиняной стеной.
– Это постоялый двор, – обращаясь к матери Хасана, говорит бедуин. – Вы сможете здесь остановиться, пока ты не подыщешь себе недорогое жилище. Я помогу тебе, твой сын принесет счастье хозяевам.
И вот они в новом доме. Хасан никогда раньше не видел такой лачуги – здесь только одна комната, а дворик так тесен, что едва можно повернуться. Мать, Хасан, его брат и сестры спят рядом на полу, подстелив то, что осталось из тряпья. Но и это хорошо. В Басре трудно найти жилье – уж очень много здесь народу. Хорошо, что им удалось снять дешево эту лачугу, и то потому, что хозяин, выслушав рассказ проводника, поверил в счастливую звезду мальчика. В Басре много воинов, купцов, ремесленников, по этому мастерица хорошо выстирать одежду всегда найдет себе работу. Мать Хасана познакомилась с несколькими женщинами, которые брали в стирку одежду, и они, сжалившись над вдовой, отослали ее к Абу Исхаку, богатому продавцу благовоний.
В тот же день мать отправилась к нему, приказав детям не выходить из дому и ждать ее – ведь в Басре нетрудно и потеряться, а чего доброго, нападет какой-нибудь злодей и сведет на невольничий рынок, а там продаст. А проданный на невольничьем рынке уже никогда не найдет дорогу домой.
Но Хасан, не послушав мать, потихоньку выскользнул за дверь. Узкая улица, где стоял их дом, шла прямо, но потом вдруг повернула, и впереди открылась широкая площадь. В глазах зарябило от пестроты, казавшейся еще сильнее и ярче после темной и тихой улицы. Перед ним был рынок. Хасан испугался, но, пересилив страх, шагнул вперед. Рынок оглушил его криками зазывал, звоном медных сосудов; у самого края полуголые мальчишки с оглушительными криками совали прохожим переливающиеся перламутром раковины, разную мелочь, разносчики воды продавали воду с лимонным соком из маленьких медных чашечек, которые висели у них на поясе, а потом шли лавки – бедные и богатые, побольше и поменьше.
Это был рынок торговцев тканями. На пороге богато украшенных лавок стояли невольники, а в глубине мерцала разноцветная парча, блестел шелк, шуршали развертываемые ткани. Здесь никто не кричал, покупатели чинно пили шербет, шел неторопливый торг, звенело золото на весах. Одна из лавок отличалась особенно богатым убранством; перед входом прикреп лен кусок ткани, такой тонкой, что сквозь нее проглядывала резная дверь. Материя покрыта чудесными узорами, горевшими на солнце, как перья необычной птицы.
Хасан подошел ближе, чтобы полюбоваться невиданной тканью, но когда он стоял, поглощенный пестротой причудливо извивающихся узоров, кто-то схватил его за ворот.
– Ты вор? Почему ты стоишь здесь, у лавки почтенного старейшины купцов? Откуда ты? – посыпались на Хасана вопросы. Он даже не знал, кто его держит. Наконец, извернувшись, увидел одноглазого плосконосого старика, одетого в темный длинный кафтан. «Наверное, купец, – подумал Хасан. – Сейчас отведет меня на невольничий рынок и продаст, и я никогда больше не увижу свой дом!»
Хасан рванулся изо всех сил, и ему удалось освободиться. Он бросился бежать, но от страха весь дрожал, и преследователь догнал бы его, если бы один из мальчишек, которые вертелись на рынке, не подставил старику ногу. Тот упал, и пока, путаясь в полах кафтана и осыпая мальчишку проклятиями, он пытался подняться, мальчишка подхватил Хасана за руку, и они бросились к самой узкой улочке, отходившей от рыночной площади.
Они долго бежали, наконец Хасан, задыхаясь, прошептал:
– Все, я больше не могу!
Мальчик остановился, и они оглядели друг друга. Басриец был выше Хасана на голову, но худощав и жилист, на нем порванная грубая рубаха и сандалии, а на голове повязана тряпка, бывшая когда-то шелковым поясом.
– Откуда ты? – спросил он Хасана.
– Из Ахваза, мы недавно здесь.
– Кто твои родители?
– Мой отец служил стражником наместника Ахваза, он умер, а мать сейчас пошла к Абу Исхаку, взять белье в стирку.
– А, значит, твой отец был «кожаным поясом»? Что же ты бродишь здесь по рынку, у тебя, наверное, дома много добра?
– У отца не было кожаного пояса, он всегда носил полосатый хузистанский кушак, который ему вышила мать, а добро мы все распродали, у нас почти ничего не осталось!
Новый знакомый громко расхохотался, он даже схватился за живот от смеха, а потом повалился на землю и стал кататься в пыли. Потом вскочил и, подойдя к Хасану, спросил:
– Сколько тебе лет?
Хасан обиделся. Неужели даже мальчишки будут спрашивать его об этом?
– Мне уже десять! – выкрикнул он.
– Для десяти лет ты слишком мал ростом и к тому же глуп, тебе от силы шесть, видно, что ты сидел у подола матери.
Этого Хасан не мог стерпеть. Он бросился на обидчика и изо всей силы ударил его головой в живот. От неожиданности мальчик сел в пыль, потом опять рассмеялся и, миролюбиво глядя на малыша, который, сжав кулаки, стоял перед ним, произнес:
Читать бесплатно другие книги:
