Девы ночи Винничук Юрий
Я прощаюсь и иду в зал. Сейчас тут как в улье, потому что у музыкантов перерыв. На столе у нас три бутылки шампанского и две водки. Ясно, поляки уже угощают.
– О, Коста! – восклицает Антек. – Присоединяйся.
Раскрасневшаяся Малгося оказывается почему-то рядом со мной. Столковались они довольно быстро: Антек напирает на Марианну, Рысик – на Елену, Малгося пожирает меня взглядом. А когда музыканты начинают горланить «Лето, ах, лето», она хватает меня за руку и насильно тащит на площадку. А там, как я и ожидал, прижимается так крепко, будто кто-то ее предупредил, что через минуту по залу прокатится ужасное цунами. Она дышит тяжким смрадом прямо в нос, а левая ее рука нежно гладит меня по спине. Правая тоже не дремлет, а передвигает мою левую руку себе на грудь и прижимает ее таким красноречивым жестом, что мне уже никак не удается делать вид, что я по уши увлечен танцем, и я вынужден хоть приличия ради искривить губы в усмешке. Под ладонью чувствую что-то мягкое и расползшееся. Оно болтается из стороны в сторону и орошает мою ладонь потом, потому что пани Малгося сегодня без бюстгальтера.
Наконец танец заканчивается, но сразу начинается другой, и, как на беду, «опять с пшытысканем».
– Коха-а-ась, – млеет Малгося. – Ты тоже останешься?
– Где? – настораживаюсь.
– В отеле, естественно. Антек и Рысик пригласили девушек к себе в гости. А у меня отдельный номер, и я могу тебя тоже пригласить.
– Не знаю… У меня завтра важное дело.
– У-у, негодный… Отказывать даме?.. Наверно, я для тебя слишком старая, да?
– Да нет, что ты… Я…
– Коха-ась, я бы так хотела… У меня для тебя подарочек… Часы. Гонконг. С музыкой…
Она заглядывает мне в глаза и мурлычет так, словно ей на двадцать лет меньше. И это после нескольких бокалов, а что будет дальше? Как говорил мой дед: водка во рту – баба на посту.
Когда мы возвращаемся за стол, Малгося слегка пошатывается, и это наполняет меня надеждой. Марианна и Елена пьют очень мало, зато подбодряют партнеров, а те меры не знают: раз за разом потягивают то водку, то шампанское.
Тем временем и мне уже открылась дорога на панель: Малгося задумчиво гладит рукой мое бедро. Закрываю глаза и вижу, как бурное будущее раскрывается передо мной… бабушки записываются в очередь… У меня свой импресарио. Он принимает телефоны. А я весь день только и делаю, что просиживаю у зеркала. Полируя ногти и выщипывая брови и волоски из носа…
Сейчас меня стошнит. Эта Малгося прет, как танк. Сбрасываю ее руку с бедра, но она почему-то воспринимает это как обычное кокетство и дальше лопочет что-то неопределенное и сальное. К счастью, по-польски. А я не обязан все это понимать, ведь я, как-никак, грек.
Ну их к дьяволу. На сегодня хватит. Ничего интересного больше не предвидится. Делаю знак Марианне, и мы выходим.
– Ну, так что – я пойду? Вы уже тут сами как-нибудь.
– Как это – пойду? А деньги взять, пока еще языком ворочают?
– Ну, хорошо, сейчас возьму и иду.
– И очень многое потеряешь.
– Что именно?
– Останься, не пожалеешь.
– Если бы ко мне эта Мандося не липла.
– А ты с ней сделай то же самое, что мы со своими – напои ее по самое не могу.
– А потом на плечах нести?
– Так ведь не здесь, а в номере. Сейчас идем к ним в номер. Ясно? По дороге скажи им о деньгах.
– По пятьдесят?
– Больше они не дадут. К тому же, ведут в свои номера, а это для нас дешевле.
И мы пошли в отель. По дороге в номер, уже на лестнице, я тактично намекаю Рысику, что любовь любовью, но у меня сестра. Что я потом скажу маме, которая в далекой Греции на каменистом острове ждет своих милых деток? Мало того, что различные империалисты постоянно развлекаются с невинными гречанками, так еще и тут искушения подстерегают. А мы – студенты, нам учиться надо.
Рысик обнял меня и сказал:
– Очень хорошо. Но сначала выпьем.
– Нет, – говорю я. – Сначала деньги, или сестру я не отдам.
– Твоя сестра – Марианна?
– Ну?
– Я к ней ничего не имею. Говори с Антеком.
Вот хитрец! Берусь за Антека. Стена. Ни бум-бум. Я говорю, он кивает, даже переспрашивает, но денег не дает. Ага, вот вы как!
– Марианна, кес кем ме!
– О? Су ами терахи?
– Не дают, – шепчу, когда она подходит.
– А-а! – негодует Марианна. – Тогда – чао-какао!
И мы спускаемся вниз. Поляки быстро гогочут, наконец Антек догоняет меня и шепчет:
– Что ты, шуток не понимаешь? Сколько нужно дать?
– А сколько, ты думаешь, нужно дать за двух восемнадцатилетних девушек, чистых, как слеза?
У Антека сразу глаза лезут на лоб:
– Чистых, как слеза? – переспрашивает он, облизывая губы.
Вижу, что переборщил.
– Ну, не совсем так… Но… это же вам не какие-нибудь… У них женихи есть…
Антек набирает в легкие воздух и протягивает пятьдесят:
– Это за одну. А за вторую?
– Как? Ты хочешь сто?
– Нет, я хочу двести. Но с вас беру сто только потому, что мы сидели за одним столиком. Таков закон у греков. Раз сидели, пили, ели – значит, породнились.
Антек шмыгает носом, Рысик подступает ближе, и, когда узнает, что удовольствие настолько дорогое, начинает не на шутку возмущаться:
– У нас такие деньги – разве что за секс-бомбу.
– Значит, ваши секс-бомбы ни пса не стоят. Вы же в цивилизованной стране, а не на острове Тобаго.
Не ущемил ли я ненароком их национальную гордость? Так и есть: Рысик тут же ежится и делает грудь колесом. Но Антек, посопев и окинув девушек взглядом, вынимает еще полтинник и кладет мне в руку.
В номере поляки порывают со всеми колебаниями и начинают заливаться с таким усердием, как будто делают это в последний раз. Я слежу, чтобы моя Малгося тоже не сачковала, и смешиваю ей такие термоядерные коктейли из водки и вина, что сам бы давно свалился, а она держится.
Антек затянул: «Пий, брате, пий! На старість торба і кий!»[42]
Марианна шепчет:
– Забирай свою клячу и отведи ее в номер. Через полчаса встретимся у лестницы.
Малгося словно читает мои мысли – повисает на плече и тянет к себе в номер:
– Коха-а-ась! Какой ты милый!
Выходя, я беру еще недопитую бутылку водки и полную – шампанского. Малгося должна вырубиться.
Как только мы переступили порог, Малгося щелкает ключом и моментально оказывается без джинсов. Но такая поспешность меня не привлекает.
– Давай выпьем, – говорю и подсовываю свежий коктейль.
Малгося хлюпает пойло махом, и начинает танцевать передо мной какой-то арабский танец с заламыванием рук над головой и выставлением пупка. В танце она снимает еще и свитер. Под свитером – голая. Брр! Ее белое сальцо подпрыгивает, словно на сковороде. Вот из сумочки она достает часы с браслетом и насильно надевает мне на запястье. Я благодарю ее новым коктейлем:
– Давай за любовь!
Мы чокаемся. У Малгоси на глазах слезы. Рыдая без причины, она дует коктейль, одновременно шатаясь всем телом так, что мне кажется, что она вот-вот бахнется на пол. Поэтому я стою рядом, и когда она отставляет пустой фужер, легонько толкаю ее на кровать. Малгося падает на спину и стонет:
– Коха-а-ась! Куда же ты делся?
– Сейчас, подожди.
Ждать осталось недолго. Блаженное посвистывание носом быстро перешло в тяжкий храп.
На земле лежит ее сумка, а из нее выглядывают фотографии. Но одной из них Малгося с двумя детьми и, очевидно, с мужем. На другой – только муж. Сразу видно – трудяга. Должно быть, смотрит в эту пору телевизор и думает: а как же там моя дорогая Малгося?
Я снимаю часы и кладу их в сумочку. Не заработал я их.
Выключив свет, выхожу в коридор на лестничную клетку. Там за столом сидит тучная женщина и что-то пишет. Сложно сказать, кто придумал эту бессмысленную должность – «дежурная по этажу», но она была во всех советских гостиницах. Эти насупленные неприветливые бабищи, как правило, несли свою никем не санкционированную службу моральности. Увидев меня, она сразу делает суровый вид, и грозно-грозно так:
– А вы че тут делаете? Вы у нас не живете!
– Сейчас ухожу. Жду знакомых.
– Каких-таких знакомых? Че ты мне врешь? Ану, папрошу униз!
– Ну, еще пару минут. Сейчас они выйдут.
– Никаких пар. Папрошу униз. А то щас милицанера вызову. Ишь, какой! Много вас тут всяких шляется, а я отвечать должна. Понапиваются, дебоши устраивают, окна бьют, стулья ломают, скатерти воруют.
Произнося все это, словно заклинание, она прет на меня, расставив руки, будто загоняя петуха в курятник.
– Давай-давай, униз… Милицанера пазову, зачем неприятностев?
Ну, что же – вынимаю из кармана два рубля.
– Мне нужно подождать. Пару минут.
Старуха прячет деньги и уже приветливо улыбается:
– Ну, гляди мне, как бы беды не было. А то, знаешь…
О, чудо! Она перешла на украинский! И все это удовольствие стоило два рубля.
– Нервная у меня работа… За всем следи, чтобы порядок был… а приезжие, знаешь какие – водят разных, прости господи…
– А вам что за печаль? Их же внизу пропустили и деньги взяли.
– А ты откуда знаешь? – настораживается старуха. – Не сам ли платил?
– Может, и платил.
– Вот то-то же и оно. Им там перепадает немало. А я тут сижу ночами, и все на мне. Этот рубль, этот два… А они там, внизу, не рублики урывают… – И добавляет с грустью или жадностью: – Евреи себя не обидят. Вот так и в жизни бывает. Он внизу, ты – наверху. Только ведь там, внизу, он лопатой гребет, а ты наверху объедки принимаешь. На самом деле, вишь, не ты вверху, а он…
– Но за ночь десятку-вторую имеете?
– Когда как. Да и не все мое. Шла сюда, так должна была заплатить.
– Сколько?
– Эге, тебе скажи… Будто бы не знаешь, сколько. Заплатить заплатила, да что с того? После каждого дежурства и дальше плачу… Так-то…
Часы у нее над головой показывают пятнадцать минут второго. Я теряю терпение и выхожу из отеля.
Конец гастролей
На следующий день девушки снова ждут меня за столом.
– Привет. Знакомься. Я – Марунька, а это – Леська.
– Мне очень приятно, что мы уже не греки. Кто у нас сегодня в гостях?
– Неизвестно. Вообще мы решили взять выходной. Поэтому даже не просили швейцара подсаживать кого-то.
– Вот деньги. Куда вы вчера пропали?
– Деньги забери себе, мы ведь вчера получили доплату. В виде подарков. Потому и задержались.
– И что вы там получили, если не секрет?
– Секрет. А это твоя сотня.
– Да нет, с меня хватит. Я ж не деньги пришел зарабатывать, а…
– …а писать роман. Знаем, знаем. Только позволь нам оплатить твой тяжелый труд. Мы очень уважаем труд писателей. Сам подумай – если мы не оплатим, то кто? Где ты этот клад напечатаешь? Мы вообще тут думаем, не переговорить ли с другими проститутками и не открыть ли для тебя стипендию? На период написания романа? Что скажешь?
– Я тронут до глубины души.
– Ну, так давай нам на всякий случай адрес.
Сдуру я продиктовал им адрес, даже не подозревая, в чьи руки он попадет и сколько неприятностей мне это доставит. Но случится это только несколько недель спустя. А сейчас я сижу в ресторане, и в кармане у меня стольник. Теперь я еще и проститутский стипендиат.
К нашему столу подсели двое. Один – худой высокий мужчина лет за шестьдесят, одетый в поношенный каштановый костюм. Второй – значительно моложе, под тридцать, в ядовито-синем костюме из кримплена. Одним словом, «рога». Разговаривают между собой на суржике. Видно, приезжие. Девушки на них не обращают никакого внимания. Цех между тем работает, аж гудит. Профура хрипит: «Марек! Хцеш келиха?», курдупель шатается между столами, чменники хрустят десятками, фарцовщики добивают торг.
Так проходит где-то с час. И когда начинаются танцы, Марианну приглашает какой-то майор. После танцев он подходит ко мне, отзывает в сторонку и кладет в руку две двадцатипятки. Я так же молча прячу деньги в карман и, сев за стол, провожаю их глазами.
– Выходной не удался, – смеется Леська.
Рагули попивают водку и у них понемногу краснеют лица. Я поглядываю по залу. Много интересного можно увидеть, если сосредоточиться.
Вот появляется группа цыган. Двое из них, муж и жена, – очень важные, толстые и надутые, словно индюки. На муже, который напоминает Риши Капура, поблескивает велюровый пиджак, джинсы с закатанными штанинами распирает громоздкий живот. На руках у обоих перстни, а когда они раскрывают рты, то засвечивается сплошное золото; их сопровождает двое охранников. Таких принято в этом мире называть гориллами. Пока они неспешно рассаживаются, юркий официант порхает над ними, словно колибри, и что-то трещит, стрекочет, щебечет. Должно быть, это какой-то барон цыганский.
– Это что – цыгане? – спрашивает старик.
– Да.
– Ты гляди! У нас таких и нет.
– А вы откуда?
– Из Житомира.
Потом старик начинает меня расспрашивать о ресторанах и о том, где здесь можно гульнуть.
– А что это на вас нашло – гульнуть?
– Понимаешь, сынок, болен я. А денег – тьма. Живу один. Некуда деньги девать. Вот и махнул сюда. Посмотреть на западенцев, интересный вы народ.
– Разве мы не один народ?
– Не-е… Западенцы – это западенцы.
– А что, – скалит зубы молодой, – и до сих пор, небось, в сене автоматы прячете? Ха-хха!… Да? – он лезет в карман и вынимает пулярес[43]. Осторожно его раскрывает и тычет мне под нос Сталина. – Знаешь этого человека?.. Вот он вам залил сала за шкуру, скажи? Залл-л-ил! Да?.. А я уважаю. Хороший был, бдительный товарищ. Скажи, дядь Миш? Уважаешь?.. И дядь Миш уважает. А ты не уважаешь. Правильно?
– Дурак ты, – говорю я. – И не тычь мне под нос своих родственников.
– Что? – вызверяется тот, и я вижу в его пьяных глазах вспышку ярости. – Ти че? По мозгам хошь? Сделаем! Вот выпью щас псят грамм, и сделаем. Да, дядь Миш? Сделаем?
– Заткнись ты, – буркает старик. – Нахлялся уже?
– А че он выступает? Думает, с красивыми девочками сел, так уже и выступать можно?
– Заткнись, я тебе сказал!.. Не слушайте его. Дурак пьяный. Я его взял для компании. На побегушках у меня… Денег тьма… Куда их девать? Вот и гуляю. Жена умерла, детей нет. А я на мясокомбинате работал. Да и жена… Сам понимаешь. Зарабатывали хорошо. А теперь кому это все?.. Вот я и… пропью, прогуляю… На юг поеду… там еще посмотрю. А то всю жизнь пахал, как папа Карло. Света белого не видел. Ковры, хрустали там разные – этого у меня, как… Хоть бы семья какая была… а то… В тридцать третьем с голодухи три сестры мои умерли… А я выжил… потому что отец с фабрики печенье крал. Мне его размочат и дадут. Вот и выжил… Но отец не выжил… Поймали и расстреляли… за печенье… А это чмо… это чмо еще со Сталиным носится… Мало того, что в кабине у него один висит, так второго, вишь, у сердца держит…
– А вы, дядь Миш, не правы-ы… Уважаю я его! Потому что – бдительный был!
– Пошел ты! Чмо и есть… Родственник, понимаешь. Какой родственник – третья вода на киселе. И хоть бы что путное. А то…
Слово за слово выведал у меня старик, что я художником работаю.
– О! Это то, что надо! Слушай, нарисуй мой патрет, а? Вот умру, а патрет останется. Нарисуй! Плачу, сколько скажешь.
И не успел я еще объяснить ему, что я вовсе не портретист, а обычный оформитель, который создает лишь такие шедевры, как «Решения ХХV съезда КПСС в жизнь!» или «Не курить! Не сорить!», как он вытащил какой-то документ и – рраз! – вырвал оттуда свое фото.
– На, бери. Сейчас еще и деньги дам.
Леська сразу ожила и наклонилась вперед.
– Какие деньги? – говорю. – Не нужно никаких денег. Я портретов не рисую.
Леська меня пинает под столом ногой. Ясно – хочет раскрутить старика. Но при чем тут я?
– Он нарисует, – говорит она. – Он настоящий талант. Один раз как нарисовал меня – вы не поверите! – как живая! А один председатель колхоза заплатил ему целых…
На этот раз уже пинаюсь я, но получаю такого пинка в самую косточку, что сразу забываю, что хотел сказать. А старик уже кладет на стол триста рублей, которые мигом исчезают в Леськиной сумочке. Она у него еще и адрес берет – чтобы выслать портрет.
«Дядь Миш» расстегивает штаны и достает оттуда полиэтиленовый мешочек, набитый банкнотами. Но случилось непредвиденное. Юный сталинец, оказывается, одним ухом таки прислушивался к разговору, хоть Леська всячески его отвлекала и забавляла. Встрепенувшись, как после наркоза, он хватает старика за руку:
– Дядь Миша! Да вы что? Вы кого слушаете? Тут все жулики! – А потом ко мне: – Ты че пристал? Дядю Мишу охмуряешь, да? У дяди Миши куры денег не клюют, да? Запад, понимаешь!.. А я плевал! Только и ждете, чтоб русского человека надуть!
– Какой ты, к чертям, русский? – подал голос старик.
– А вот и русский! А они все бандеровцы! Понял? С кем спутался? Всех вас к…
Внезапно он захлебнулся. Крепкая рука сжала его шею.
Я поднимаю глаза и вижу курдупеля. Это его рука. И это он шипит так грозно, что у «русского человека» глаза вылезают из орбит и слезятся.
– Ты, жлоб! Чтобы я твоего поганого рыла больше тут не видел, ясно? Я тебе покажу бандеровца. Скотина!
– Он пьяный, – говорю я. – Оставь его.
– Если он через пять минут отсюда не уберется, то его вынесут.
– Мы уже уходим, – говорит старик. – Уже уходим. Он просто дурак.
Франь отпускает свою жертву и кивает мне головой – мол, выйдем.
В фойе он устремляет в меня свой хищный пронзительный взгляд, которым сразу просверливает в моей голове дыру, и я чувствую, как там уже начинает шевелиться червячок страха. Это меня раздражает. Почему я должен остерегаться этого курдупеля?
– Ну, что? Как мы с тобой договаривались?
– Не понимаю, о чем ты.
– Не понимаешь? Интересный ты чувак. Оно, может, так в жизни проще – шлангом прикидываться. Но сейчас ты влип, и если вы, не дай бог, продали товар, то туго вам придется.
– Послушай, я действительно не понимаю, о чем ты говоришь. Какой товар? Во что я влип?
– Во что? Давай не будем, а? Я знаю точно, что поляков «поставили» твои девочки. И не говори мне, что ты ничего об этом не знал.
– Хорошо, оправдываться не буду. Ты мне только в двух словах объясни проблему.
– Проблема элементарная: твои ляли «поставили» поляков на двадцать часов. Если их пульнуть всего по пятьдесят, то получишь целый кусок. Неплохо? Правда?
– Они украли или…
– Ясно – украли. Какой дурак заплатит за ночь такие деньги?
Вот о каком подарке говорили мои девчонки!
– Но я об этом ничего не знаю. Они сказали мне, чтобы я оставил себе деньги, потому что они получили от поляков подарки.
– Хорош подарок! Я бы и сам от такого не отказался. Вот так они нашего брата и разводят. Хе… Я уже знаю, чего можно ожидать от этих двустволок. Не первый год работаю… в этой области, и как ты только позволил себя так облапошить? Поражаюсь. Ну да, будет тебе наука на будущее… Словом, сделай так, чтобы часы сейчас же объявились. Поляки приедут через несколько дней из Румынии. Часы необходимо вернуть. Чтобы без шума. Такие вещи надо уметь делать. Когда твои ляли захотят кого-нибудь «поставить», то пусть делают это в брамах, скверах, клозетах – где в голову взбредет, но не здесь… Ну, а если ты и действительно об этом не знал, то я бы на твоем месте всыпал им такого перца под хвост, чтоб надолго запомнили… И еще одно: после этого фокуса, сам понимаешь, больше им здесь гастролировать нельзя. Пусть пензлюют[44] в другое место. Да и ты бы с ними лучше не путался. Подведут под монастырь, и глазом не моргнешь.
– Хорошо. Сейчас я часы заберу.
– Если они их еще не загнали.
– А если загнали?
– Ну, дорогой, тогда пусть бабки гонят. Не меньше куска с вуглом[45].
– Ты же говорил – всего кусок.
– Чувак, эти часы идут по шестьдесят-семьдесят рублей. Прохавал? Вот и считай. За сколько продали – все до копейки на бочку. А то отсюда не выйдут.
Ничего себе, милые девочки. Так меня в дураках оставить!
Я возвращаюсь в зал и вижу их за столом одних, они весело над чем-то хохочут. Наверно, Марунька рассказывает что-то пикантное о майоре. Но когда их взгляды замечают мою насупленную физиономию, смех куда-то пропадает.
Теперь все зависит от того, как я начну беседу. Если начну ее так, как это умею я, писака, то вполне возможно, что меня просто высмеют. Как поступил бы на моем месте курдупель? И тут я вспоминаю французский фильм, где разыгрывалась именно такая сцена. Начиналась она со звонкой пощечины, и не одной. Но пощечины в ресторане непременно привлекут внимание. Внимание же курдупеля привлекать нет надобности. Он и так следит за нами вполглаза. Он по моему поведению быстро поймет, имею ли я какое-либо отношение к этим часам, а главное, действительно ли я такой сорвиголова, как ему показалось.
Я поворачиваю улыбающееся лицо к Леське, и, когда она пробует ответить мне улыбкой, ловлю ее за щеку большим и указательным пальцем правой руки, а левой прижимаю к себе. У бедолаги выступают слезы на глазах.
– Ты, шмара! Чтобы часы немедленно были на столе! Все двадцать.
– Какие часы? – возмущается Марунька. – Ты что, с ума сошел? Пусти ее!
– Пуфти… – шипит Леська. – Бо’ит!
– Разорву морду от уха до уха! Считаю до трех.
– Какие часы?! – нервничает ее подруга. – Перестань чудить! Я закричу!
– Тогда у нее будет рожа, как халява. Раз!
– Мы же не только для себя! Мы хотели с тобой поделиться! Хочешь, забери половину.
– Два!
– Оттай чафы… – скулит Леська, а по ее лицу течет черная краска.
– Пусти ее, садюга! Сейчас принесу.
Марунька вспархивает из-за стола, я отпускаю Леськину щеку, но продолжаю прижимать ее к себе. Со стороны – просто влюбленная парочка. Это ничего, что она вытирает слезы. Случается. Может, у нас индийская любовь.
Кошусь на курдупеля. Но он, кажется, уже забыл обо мне, потому как увлечен оживленным разговором с тремя сосками.
Марунька кладет на стол сумку и наливает себе шампанского.
– Все?
– Сосчитай, – фыркает она недовольно.
– Словом, так, девочки. За нами следят. Поэтому не делайте глупостей.
Я отпускаю Леську и считаю часы. Все… А курдупель только делал вид, что не обращал внимания – моментально вскакивает на ноги и идет к нам.
Так же пересчитывает часы, даже глазом не скользнув по девушкам.
– Передай им, пусть сделают так, чтобы я их долго-долго искал. Хорошо? И немедленно.
Когда он ушел, Марунька пробует виновато улыбнуться мне:
– Ты сердишься?
– Я буду сердиться еще сильнее, если вы сейчас же не положите на стол триста рублей от старика.
– Все триста? – не помнит себя от удивления Леська.
– Все триста. Это же я буду рисовать портрет, а не вы.
– Но ведь… но ведь…
Читать бесплатно другие книги:
