Судный день Бальдаччи Дэвид
Пастор изумленно воззрился на свои ботинки, словно силился разглядеть тающий снег. А потом задумчиво сказал:
– Теперь, когда профессор напомнил, я и сам понимаю, что выходил – совсем ненадолго, как говорится, следуя зову природы. Ветер тогда разбушевался не на шутку – вы же наверняка помните, – поэтому я постарался быстрее вернуться в харчевню.
– И где вы сели?
– Где обычно – в углу… – Пастор осекся и поправился: – Хотя нет, сначала я сел у камина, погреться, а потом пересел в угол.
Томас довольно кивнул, – похоже, картинка мало-помалу начала складываться.
– Вы никого не видели во дворе, когда выходили?
Пастор помолчал – пожалуй, молчал он чересчур долго, после чего решительно покачал головой.
– Вы знакомы с герцогом Фредериком Кристианом Готторпским?
Мы с пастором удивленно посмотрели на Томаса.
– С герцогом? Я, простой священник? – переспросил пастор. – Профессор, видимо, шутит… и это скверная шутка, – поднимаясь, добавил он оскорбленно.
Чтобы помочь пастору встать, Томас потянулся к Библии, но священник резко прижал Библию к груди и отошел к двери. Профессор пошел следом, протянув Якобу Фришу руку:
– Вновь благодарю вас за помощь, пастор Фриш. Думаю, на этот раз вопросов достаточно, и надеюсь, если мне потребуется прояснить еще что-нибудь, то могу опять на вас рассчитывать.
Взгляд пастора на секунду задержался на профессоре, после чего Якоб Фриш молча развернулся и вышел из комнаты.
Когда за ним закрылась дверь, Томас вновь уселся возле меня.
– Видел, как он вцепился в Библию, стоило мне лишь упомянуть имя герцога? – взволнованно спросил Томас. – Вопрос ему явно не понравился…
– Нет, – извинился я, – на мой взгляд, вопрос лишь показался священнику неуместным, не более того.
Рассеянно посмотрев на меня, профессор поднялся и пододвинул стул к письменному столу. Чем профессор занят, разглядеть я не мог, так как видел лишь его широкую спину. Но, чтобы удовлетворить свое любопытство, мне не хватало сил: в горле застрял комок тошноты, а в голове словно прыгала резвая весенняя лягушка. Я откинулся на подушки и уставился в потолок. За окном завывал ветер, напоминая о том, что непогода минувших дней была лишь предупреждением, легким намеком на мощь, которую таили в себе боги погоды. И теперь они разошлись в полную силу, словно распевая торжественную песнь во славу самим себе. Снизу, с лужайки, на дом налетали порывы злобного ветра, который бился о юго-западную стену и, казалось, добирался до самого фундамента.
Вид поперечных балок на потолке успокаивал меня. Они представлялись мне невозмутимыми спящими силачами с сучками вместо глаз и рта. Непоколебимые и спокойные, балки не сдвинулись даже под самыми безудержными порывами ветра. От их спокойствия лягушка в голове затихла, веки мои отяжелели, мышцы расслабились, и я задремал.
Где-то совсем рядом зашуршала бумага, и я ошалело распахнул глаза.
Томас виновато посмотрел на меня:
– Прости, но мне нужна твоя помощь.
Я пробормотал, что хочу пить, и профессор поднес к моим губам кружку. Напившись, я вновь улегся.
– Я по твоей просьбе изучил поддельное письмо и расписку, – начал он.
Разве я просил его об этом? Нет, вспомнить я не мог, да и пытаться не стал. Пусть просто говорит…
– Я сравнил буквы в обоих документах, и у меня не осталось ни малейших сомнений: их написал один и тот же человек. Только посмотри на эти большие “S”… – он поднес бумагу к моим глазам, – одинаковый изгиб, то же начало буквы, и вот еще – “B” и “h”.
Я перевел взгляд с документов на профессора и улыбнулся.
– Ты гений! – воскликнул он, осторожно хлопнув меня по плечу. – Теперь мы знаем, что все это дело рук одного и того же человека, который не только придумал фокус с переодеванием в графа, но и дал Риго деньги и написал расписку. Фон Бергхольц. Вернер фон Бергхольц – если это именно тот, о ком пишет брат нашего трактирщика. Не знаю пока, каким образом это поможет нам отыскать убийцу, но… – Он умолк и окинул меня взглядом, который красноречиво говорил о том, что профессору требуется моя помощь.
Я криво улыбнулся:
– Гений к вашим услугам.
Томас расхохотался.
– Нужно вспомнить все то, что случилось с Марией за последние дни – что она делала и с кем разговаривала. Осилим?
Я согласился: хотя тело мое молило об отдыхе, меня вновь охватило желание помочь.
Томас разложил передо мной на кушетке мои записи – больше всего его занимали беседы с пастором Якобом. Возможно, в убийстве Марии и графа Томас подозревает пастора? – спросил я, на что профессор ответил, что священник, который лжет, не может не вызывать подозрений.
Мы начали вспоминать: сначала тот день, когда мы приехали сюда, – разговоры, события, всё, что мне запомнилось. Затем следующий день. Голова трещала, и вспоминать оказалось делом непростым. Томаса особенно заинтересовал тот момент, когда Мария обсуждала с пастором стоимость Библии. Я пересказал их разговор, но профессор попросил меня пересказать его еще раз, дословно. Ему хотелось, чтобы я вспомнил жесты Марии, ее руки.
Я упомянул, как девушка сказала вслед хозяйке: “Когда кот уйдет, мыши еще попляшут”, Томас остановил меня и пробормотал: “Вот так присказка… Ну да!” Потом он поднялся и с отсутствующим видом взглянул в окно. Немного погодя мы вспомнили рассказ трактирщицы о том, как вел себя граф, что он говорил ей, и ее собственные соображения. Я изо всех сил старался не прерывать хода мыслей профессора, хотя меня распирало любопытство: какие же выводы ему удалось сделать из всего этого?.. Еще профессор пожелал, чтобы я в мельчайших подробностях вспомнил наш вчерашний разговор с пастором Якобом. Я дошел до того момента, когда священник упомянул, как невежливо граф вел себя с окружающими, – кроме самого пастора, потому что тот был человеком Божьим, – как вдруг снизу послышался дикий вопль. А еще через секунду на лестнице раздался топот, и дверь распахнулась.
– Маленький ЗАСРАНЕЦ! Что ты сделал с Марией? – заорал на меня Густаф Тённесен, и я не успел даже глазом моргнуть, как он схватил меня за шиворот и принялся так яростно трясти, что в глазах у меня потемнело, а в голове засверкали красные молнии. – Ты УБИЛ ее?! Где она? Что ты с ней сделал? – Его лицо оказалось вдруг совсем близко, глаза бешено сверкали, а от его зловонного дыхания мой желудок сжался.
Внезапно он отпустил меня, и я, словно тряпичная кукла, со стоном шмякнулся на кушетку.
Тённесен не сводил с меня злобного взгляда своих красноватых глазок, хотя в его шею упиралось дуло пистолета.
– Отойди к двери! – И профессор ткнул пистолетом так, что на грубой коже Густафа появилась вмятина.
Медленно, не спуская с меня глаз, Тённесен отошел.
– Петтер ничего не сделал Марии, – тихо проговорил профессор. Лицо его напряглось, а в голосе сквозила настороженность.
– Они говорят, что Мария мертва… – хрипло отозвался Тённесен, – что кто-то убил ее. Где она? Я хочу ее видеть!
– Кто это сказал?
– Трактирщик. А ведьма готовила еду и ничего не хотела говорить про Марию, и тогда я потащил ее к трактирщику.
Томас приблизился к Тённесену и ткнул его пистолетом в живот:
– Ты ударил ее? – Голос его звучал так тихо, что из-за ветра я едва разобрал слова. Но плотник, похоже, сильнее испугался не пистолета, а профессорского взгляда.
– Дьявол, да нет же! Это она меня ударила – прямо промеж ног! – Глаза его забегали. – Чертова ведьмачка!
Отступив назад, Томас опустил пистолет.
– Мария… Гроб с ее телом стоит в кузнице. Но подожди! – Тённесен направился было к двери, но остановился. – Зрелище это не из приятных. Не следует тебе на нее смотреть…
Воспаленные глазки плотника наполнились слезами, рот скривился в полную боли гримасу, он выскочил в коридор и побежал вниз.
Томас глубоко вздохнул и посмотрел на меня.
– Ты неважно выглядишь, Петтер. Он тебя здорово встряхнул. Наверное, тебе лучше поспать. Мне все равно надо немного поразмыслить. – И, усевшись на жесткий стул, он сжал губы и уставился в темноту за окном. Рук его я не видел, но пальцы наверняка вцепились в жилетную пуговицу. А на коленях лежал пистолет. В голове у меня буйствовало полчище гномиков – изо всех сил они колотили молоточками, но я, не обращая на них внимания, осторожно натянул на себя одеяло и провалился в беспокойную дрему. Сны меня больше не мучили.
Глава 37
Не знаю, сколько я спал. Порой, пробуждаясь от сна, я видел, что Томаса в комнате нет, а затем он вновь появлялся, но в тот момент, когда тишину разорвал полный ужаса крик, я не понимал, вечер сейчас, ночь или день.
Не проснувшись окончательно, я испуганно приподнялся и со стоном схватился за отозвавшуюся болью голову. Томас тотчас вскочил с кровати, взял лампу и бросился в коридор. Как оказалось, он уснул не раздеваясь.
Кричали снизу. Я поковылял следом за профессором, но глаза меня не слушались, и мне пришлось схватиться за перила. Возле лестницы внизу мы столкнулись с фон Хамборком – он тоже выскочил из своих покоев. Томас молча указал на стену, по которой стекала кровь. Он открыл дверь в харчевню, и там, прямо возле порога, мы увидели какое-то темное тело с торчащим в спине ножом – ручейки крови медленно текли к двери. Возле кухонных котлов стояла госпожа фон Хамборк с прижатыми к груди руками, на ее губах застыл крик. Трактирщик тут же бросился к супруге и обнял ее – теперь крик перешел в испуганное всхлипывание.
Томас наклонился над телом священника:
– Петтер, принеси мою сумку.
Ему нужна была сумка с медицинскими принадлежностями – квадратная кожаная сумка, в которой хранилось бесчисленное множество флакончиков, ножниц, ножей и разных инструментов. Сумка оказалась под кроватью. Я с трудом выволок эту тяжеленную сумку в коридор и подтащил ее к лестнице. Ступеньки пугали меня, и к тому же я порядком замерз – кроме ночной рубашки, на мне ничего не было. В эту секунду входная дверь открылась, и на пороге, в вихре снежинок, появился Тённесен. Стирая с лица снег и выдергивая из бороды льдинки, он поставил ногу на нижнюю ступеньку, но вдруг заметил меня. Тённесен резко развернулся и направился в харчевню, где увидел лежащего пастора, а около него Томаса.
– Ч-что за чёрр?.. – только и выдавил он.
Я стал медленно, ступенька за ступенькой, спускать сумку вниз по лестнице. Дверь позади плотника вновь распахнулась – на этот раз на пороге появилась Бигги. Она, видимо, ходила в амбар, потому что в плетеной корзинке у нее лежала замороженная баранина. Саамка быстро сообразила, что происходит: подскочив ко мне, выхватила сумку и, оттолкнув Тённесена, подбежала к Томасу и присела рядом с ним. Совсем обессилевший, я опустился на ступеньки.
Пастора Якоба уложили на стол, и Томас велел хозяйке вскипятить воды, а хозяина отправил за тряпками, чтобы перевязать раны. Бигги с профессором работали слаженно – похоже, они понимали друг друга без слов. Священник потерял сознание и даже не шевельнулся, пока они промывали его раны. После этого Томас разорвал на бинты простыню и туго перетянул узкую пасторскую грудь. На столе лежал окровавленный короткий нож. Профессор приподнял его:
– Кто-нибудь видел его прежде?
Госпожа фон Хамборк испуганно кивнула.
– Это нож из кухни… Он лежал в ящике… – Она рассеянно махнула рукой в ту сторону.
Томас кивнул.
– Кто-нибудь видел, как это произошло?
Никто не отозвался. Томас обвел глазами собравшихся, и взгляд его остановился на трактирщице. Она нервно сглотнула слюну.
– Я была здесь… На кухне… Когда он закричал. Из коридора… Потом он ввалился сюда и споткнулся о порог. Я… – Но трактирщица больше не смогла выговорить ни слова. Прижав ко рту платок, она выскочила в коридор и устремилась в свои покои.
Профессор подошел ко мне и шепотом попросил кое-что сделать.
Я поднялся в нашу комнату, запустил руку под подушку и вытащил оттуда пистолет. Так велел мне Томас. Затем, укутавшись в плед, я вернулся в харчевню.
– Пастора ударили ножом. Кто и зачем это сделал – неизвестно, и я вынужден принять надлежащие меры. – Проговорив это, профессор взял у меня пистолет и показал его собравшимся. – Тённесен, вы здесь сильнее всех, поэтому поможете мне перенести пастора в кровать. И не вздумайте уронить его или выкинуть какую-нибудь глупость – иначе я прикажу Петтеру стрелять. Ясно?
– Что за дьявольщина! Это же не я его… – Тённесен умолк и, расстроенно пожав плечами, приподнял священника за ноги. Томас осторожно подхватил пастора под мышки, а Бигги поддерживала снизу его обмякшее тело. Медленно, ступенька за ступенькой, они начали подниматься по лестнице. Я шел следом, держа плотника под прицелом.
Они донесли священника до его комнаты и уложили на кровать. Бигги осталась присматривать за ним, а Тённесен вернулся в харчевню. Я поднялся в нашу комнату и улегся на кушетку, Томас пошел за мной. Войдя, он даже дверь не прикрыл – таким усталым и растерянным он выглядел.
– Не понимаю… – несколько раз пробормотал он, меряя шагами комнату.
Меня тошнило, и на размышления не осталось сил, поэтому я свернулся в клубок под одеялом в надежде, что сон унесет меня подальше от всего этого.
– Неужели кто-то считал пастора опасным? И его заставили замолчать… Но почему? Неужели мы что-то упустили? – Томас вопросительно смотрел на меня.
Я молча закрыл глаза.
– А я-то думал… – пробормотал профессор, вновь принимаясь беспокойно расхаживать по комнате. Я понял, что он хочет сказать: Томас собирал информацию, выстраивал логические цепочки и постепенно убедил себя самого и меня заодно в том, что именно пастор убил графа и Марию. Оставалось отыскать еще пару недостающих кирпичиков, а ответ на последнее “почему?” уже маячил на горизонте, как вдруг вся его теория рухнула прямо на глазах. И теперь придется начинать заново, практически с чистого листа.
Томас замер, и я поднял глаза.
– Нож торчал вот отсюда… – погруженный в собственные мысли, профессор взмахнул рукой, – с левой стороны, возле лопатки. С левой стороны… – его рука описала дугу, – на такой высоте… Здесь… Вот так! – он схватился за спину с левой стороны, стараясь дотянуться как можно дальше. – Нет, не понимаю… А нож… Лезвие у него длиной всего два дюйма. Зачем брать такой короткий нож, когда рядом в ящике лежат другие – длиннее и опаснее? Возможно, это просто попытка напугать?
– А пастор не умрет? Это опасная рана?
От рассеянности Томаса не осталось и следа:
– Нет. Не опасная – именно это мне и кажется странным. Его будто ударили вполсилы, словно старались не очень изувечить.
Меня вдруг осенило:
– А что, если пастор сам себя пырнул ножом? Чтобы отвести подозрения?
Томас расстроенно покачал головой:
– Нет, Петтер, это физически неосуществимо. Никто не сможет воткнуть нож себе в спину с такой силой. У людей для этого слишком короткие руки. Придется еще поразмышлять, начать сначала, учесть все возможные детали. Во-первых, кто был рядом, когда это произошло? – И Томас как-то странно взмахнул левой рукой. – Во-вторых, кому придет в голову держать нож левой рукой? Кто из присутствующих левша? Потому что, по-моему, здесь действовал именно левша.
Я задремал, а Томас продолжал монолог, пытаясь отыскать ответы на собственные вопросы. Прошло довольно много времени, когда он вдруг остановился возле меня и откуда-то издалека до меня донеслись его слова: “Петтер, у меня появилась идея! Знаешь какая?” Но никакие силы не могли вырвать меня из крепких объятий сна, и я ничего не ответил. А немного погодя обнаружил, что Томаса в комнате нет.
Глава 38
Когда я выбрался наконец из туманного мира дремы, то первое, что почувствовал, был восхитительный запах съестного. А затем кто-то сказал:
– Петтер, просыпайся!
Я растерянно открыл глаза и увидел улыбающиеся губы трактирщицы:
– Неплохо ты выспался.
Пытаясь отогнать сон, я заморгал и неожиданно громко зевнул, тут же стыдливо прикрыв рот и извинившись.
– Ничего страшного. Ужин наконец-то готов, и профессор попросил принести тебе.
Взяв у нее тарелку, я жадно набросился на еду, вспомнив вдруг, что не ел весь день. В этот момент в комнату вошел Томас. Госпожа фон Хамборк озадаченно посмотрела на него, и тот, заметив это, улыбнулся:
– Я попросил вас подняться, чтобы поговорить с глазу на глаз. Будьте любезны, подойдите сюда! – И, махнув рукой в сторону письменного стола, он развязал мешочек, который я прежде видел у Бигги.
Я продолжал трапезу, но время от времени мог слышать, что говорит Томас:
– Растолочь корень ятрышника, orchis morio, который… и припустить его в горячей воде… Давать по три ложки в день… А также настоять в горячей воде семена черной белены, hyoscyamus niger, пока они не превратятся в кашицу. Смешать с чесноком и растительным маслом и помазать тайное…
Тарелка моя опустела, я жадно выпил принесенное хозяйкой пиво и, умиротворенно вздохнув, вновь накрылся одеялом. Чувствовал я себя лучше – головная боль почти совсем прошла, и лишь за ухом немного пульсировала кровь. Я отдохнул и теперь соображал быстрее, чем раньше.
Меня вдруг молнией пронзил стыд: я вспомнил об ужасной судьбе Марии. Как я мог позабыть о ней?! Как смог хотя бы на миг выкинуть девушку из головы? И как у меня хватило наглости чувствовать себя таким умиротворенным?! Я вжал голову в подушку и попытался отогнать от себя ее изувеченный лик. В горле застрял крик. Кто-то положил мне на плечо руку и вытащил меня из-под одеяла. Я открыл глаза и увидел лицо профессора. Трактирщицы в комнате не было.
– Что с тобой? – спросил Томас. Но он и сам без труда прочел ответ на моем лице. Присев на краешек кровати, Томас вздохнул: – Петтер, обманывать тебя не стану: тебе никогда не забыть того, что здесь произошло. Никогда. Но… – Он умолк и беспомощно махнул рукой, видимо, так и не найдя, что сказать. Мы оба сидели молча, пока Томас вдруг не воскликнул: – Ладно! Я попросил всех собраться в харчевне сегодня вечером, в одиннадцать часов. Это уже скоро, и тебе, пожалуй, пора встать и одеться.
Сам же профессор достал свой парадный камзол и начал переодеваться.
– Это еще зачем, – растерялся я, – зачем нам всем собираться?
Томас продолжал одеваться и вдруг замер – он серьезно осмотрел свои руки, а потом, застегнув камзол, наконец ответил:
– Пришло время попытаться положить этому конец. Иначе, боюсь, трупов здесь станет больше.
Он аккуратно почистил плечи камзола маленькой щеточкой из куньего меха и пробормотал:
– Ad turpe… – и еще что-то на латыни.
Меня вдруг охватил ужас: на мгновение профессор вдруг превратился в испуганного слабого мальчишку… Но он быстро взял себя в руки:
– Я сказал: ad turpe nemo ohligatur, что значит “нельзя унижать”. Так гласит одно из положений римского права. А для меня это означает, что у нас есть свидетель, которого мы, к сожалению, не можем использовать, ведь в этом случае мы, разоблачив убийцу, подвергнем свидетеля унижению и испортим ему жизнь. – И профессор устало потер лоб.
– То есть вы знаете, кто убийца?! – Я не верил своим ушам.
Томас выпрямился, надел камзол, достал ящичек, из которого аккуратно вытащил парик и натянул его на болванку. Присыпал локоны мукой, осторожно дуя на нее, пока мука белоснежной пеленой не покрыла причудливые завитки парика. Профессор уверенной рукой, не спеша, водрузил парик на голову, сунул в рукав носовой платок, гордо выпрямился и с достоинством зашагал к двери.
– А господину Петтеру Хорттену следует пошевеливаться, если, конечно, он желает посмотреть последний великий спектакль нашего столетия! – гнусаво и высокомерно проговорил Томас, потом рассмеялся и подмигнул мне: – Да, Петтер, мне известно, чьих рук это дело. И сейчас моя задача – доказать это.
– И кто же убийца?
Томас на миг стал серьезным, затем загадочно улыбнулся:
– Cave ab homine unius lihri[24].
Вечно он навязывал мне свою латынь!
Прежде чем дверь за профессором затворилась, я спросил:
– А что такое “одиннадцать часов”?
И, встав с кушетки, я сбрызнул голову водой и начал одеваться.
Томас засмеялся:
– Пора бы тебе научиться определять время, Петтер. Это совсем несложно. “Одиннадцать часов” означает, что до полуночи остался один час. Иначе говоря, за час до конца света, если мы верим во все эти глупые россказни о Судном дне. – И он скрылся за дверью.
Глава 39
Поддерживая пастора Якоба, Бигги проводила его в харчевню и подвела к стулу. Я вошел вслед за ними и затворил дверь. Все уже были в сборе.
Пастор стоял, зажав под мышкой увесистую Библию, и меня вдруг осенило: ведь когда его ударили ножом, то Библии у него с собой не было! Возможно, кто-то позвал его, заманив на лестницу, в ловушку?
Внушительная фигура профессора в парике горделиво возвышалась посреди комнаты: он ждал, когда все усядутся. Я заметил, как он вопросительно взглянул на Альберта и как конюх едва заметно кивнул в ответ. Почувствовав себя оскорбленным оттого, что оказался не у дел, я сердито посмотрел на конюха, который сидел у самой двери в коридор, прислонившись к стене.
В комнате воцарилась грозная тишина. Никто не вымолвил ни слова, даже когда из кухни показалась трактирщица с кружкой пива. Оглядев присутствующих, она подняла кружку, и Густаф Тённесен с облегчением кивнул, однако для остальных ее жест остался незамеченным: взгляды присутствующих обратились к Томасу.
Томас осмотрелся: по его просьбе мы расселись вокруг большого стола, так чтобы он мог говорить, не надрывая горло и не пытаясь перекричать завывания ветра за окном. Когда взгляд Томаса остановился на мне, профессор нахмурился и вышел в коридор, а вскоре вернулся с пледом в руках. Плед он бросил мне на колени и расправил складки. Я улыбнулся, смущенно и благодарно, и вдруг почувствовал у бедра что-то холодное. Пистолет!
Томас серьезно кивнул и, выйдя на середину комнаты, посмотрел на часы.
Шестьдесят. Большая стрелка уже прошла эту цифру. Даже, пожалуй, приблизилась к цифре пять. Немного раньше, когда я вышел из комнаты и спускался по лестнице, часы начали бить. Я никак не мог взять в толк, о чем говорил Томас, объясняя про одиннадцать часов! И почему только профессор так восхищается этой странной конструкцией со стрелками?! Я не отрываясь смотрел на короткую стрелку, которая как раз остановилась на цифре одиннадцать. Может, в этом и есть весь смысл? Один час до полуночи – так он сказал… И я решил приглядываться к этой тикающей коробке на стене.
Госпожа фон Хамборк поставила перед Тённесеном большую кружку пива и села возле мужа.
Все приготовились слушать. Томас кашлянул.
– Немецкая пословица гласит, – проговорил он, – dass man den Wald vor lauter Bumen nicht sieht[25].
Госпожа фон Хамборк согласно кивнула и улыбнулась. Я с удивлением заметил, что серьезность момента ее ничуть не трогала – совсем наоборот: трактирщица просто лучилась добродушием, почти радостью, чего прежде я за ней не замечал. Куда же подевалась ее трагическая мина?
– Возможно, сначала я вел себя именно так – сразу после того, как мы нашли тело графа. Но дело обстояло даже хуже, – Томас заговорил громче и нахмурился, – на этот лес опустился такой густой туман, что я не только не замечал леса за деревьями, но и самих деревьев не видел… – Умолкнув, он пристально оглядел каждого. Кроме нас с Бигги. А потом медленно проговорил: – Вы все мне лгали! А если не лгали, то чего-то недоговаривали, скрывали от меня нечто важное. Я отвлекся на эпизоды, которые не имели никакого значения. Делал неправильные выводы. Выстраивал рассуждения a-posteriori: передо мной был результат, то есть тело графа. Какова же причина? Я будто брел в тумане, не разбирая дороги.
Я сидел возле очага и, пока Томас говорил, исподтишка разглядывал каждого из присутствующих. Трактирщик с супругой сидели у окна, в углу: он даже бледнее и серьезнее, чем обычно, а у нее разрумянились щеки, и казалось, словно ее распирала радость, которой она сама стыдилась. Прямо напротив меня, с другой стороны очага, отвернувшись от хозяев, уселся священник. Черная пасторская ряса лишь сильнее оттеняла его мертвенную бледность, из-за впалых щек подбородок заострился, а под глазами виднелись темные круги. На лице явственно проступили коричневые пятна. При каждом неловком движении лицо пастора кривилось гримасой боли. Бигги, оказавшись рядом, заботливо следила за ним. По другую руку Бигги сидел Густаф Тённесен. Лжеплотник вытянул ноги и притворился, будто происходящее его ничуть не волнует, однако его выдавали руки, нервно вцепившиеся в пивную кружку. Заметив, что я смотрю в его сторону, он бросил на меня взгляд, пышущий такой ненавистью, что у меня душа в пятки ушла.
– Так давайте же развеем этот туман – хотя бы немного, – продолжал Томас, машинально взглянув в окно, в сторону каретного сарая. – Первым напустил туману сам убитый, граф Филипп д’Анжели. Он называл себя графом и вел себя, как подобает графу, по вашим рассказам, графом высокомерным. Но… – и Томас кивком указал на меня, – когда мы с Петтером осмотрели его вещи, то поняли, что если он и был графом, то обедневшим и поизносившимся, во всяком случае, по вещам его не скажешь, что их владелец дворянского рода, – профессор махнул рукой, – не стану утомлять вас подробностями. Скажу лишь одно: в конце концов мы выяснили, что наш граф вовсе не граф, а французский капитан Жюль Риго. Зачем ему понадобился этот маскарад, я объясню позже.
Трактирщик изумленно воззрился на профессора, но остальные, похоже, ничуть не удивились, что граф – ненастоящий.
Томас кивнул пастору и улыбнулся:
– Следующим, кто нагнал туману, был пастор Фриш, когда он рассуждал о Судном дне. Прибегнув к сложным теологическим расчетам, пастор пришел к выводу, что Судный день должен наступить… – Томас вновь посмотрел на часы, – через пятьдесят минут. Расчеты пастора Фриша дали в итоге число 1699. И, как нам, безусловно, известно, именно этот год сейчас на дворе и вот-вот закончится. – Профессор серьезно кивнул. – Я знаю, что многие из присутствующих с тревогой следят за временем и ждут конца света. Вот только правы ли мы, утверждая, что сейчас именно 1699 год? – Он замолчал, словно ожидая ответа.
Все смотрели на него с недоверием, и в глазах многих читался немой вопрос: неужели профессор повредился рассудком? Даже я, лучше всех знавший Томаса, начал выискивать в его поведении признаки помешательства.
А Томас, по всей видимости, наслаждался произведенным эффектом.
– Тысячу лет назад сирийский монах Дионисий Малый предложил считать годы, начиная с Рождения Христа. Так зародилось наше современное христианское летоисчисление. Год Рождения Христова он назвал Anno Domini I, то есть первым годом Господним. По старому летоисчислению год, выбранный Дионисием, соответствовал семьсот пятьдесят четвертому – то есть был семьсот пятьдесят четвертым, начиная с момента основания Древнего Рима. Однако… – и Томас поднял руку с двумя растопыренными пальцами, – положив этот год в начало летоисчисления, Дионисий допустил две ошибки. Одного факта он просто не мог знать, а вот про другой ему знать следовало, – профессор ухватился за один из поднятых пальцев, – итак, тысячу лет назад Дионисий назвал определенный год Годом Первым, однако в той системе исчисления не существовало числа “ноль”. Его начали использовать позже. То есть мы полагаем, что в Году Первом Христу был год от роду, однако на самом деле он лишь родился в этом году. Иначе говоря, Сын Божий родился 1698 лет назад, а не 1699, – Томас загнул второй палец, – позволю себе заметить, что вторую ошибку монаху допускать не следовало бы. Неужто он не читал Библию? Ведь в Евангелии от Матфея указано, что Христос родился, когда в Иудее правил царь Ирод. Довольно точно установлено, что, согласно прежнему летоисчислению, Ирод умер в семьсот пятидесятом году, то есть за четыре года до того момента, который Дионисий выбрал Годом Рождества Христова.
– Умолкнув, Томас набрал в легкие воздуха и выдохнул.
– Не будем переливать из пустого в порожнее – вывод один: нет для предсказаний ничего более неподходящего, чем даты. Не Господь придумывает даты и не природа – их выдумывают люди, поэтому натура их настолько несовершенна, что любое предсказание будет ошибочным. – Томас повернулся к чете фон Хамборк. – Тот же аргумент можно применить и к вашему предсказанию. Или назовем его предсказанием Нострадамуса. Помимо этого, я нахожу его предсказание противоречащим всякому здравому смыслу: ведь если конец света наступит с “предательством готического времени” – а именно это пишет ваш Нострадамус, – Томас повернулся к трактирщику, – то почему Судный день не наступил сто восемнадцать лет назад, когда католики немного изменили наш календарь? Возможно, причина в том, что наш великий предсказатель Нострадамус сам был католиком и имел зуб на протестантов? Получается, что он пристрастн в предсказаниях? Когда я это понял, то заметил еще одну деталь, которая, возможно, проливает свет на наши загадки: пророчество о Судном дне записано в седьмом катрене одиннадцатой центурии – вы, господин фон Хамборк, утверждаете, что именно здесь обнаружили эти сроки. Однако, насколько мне известно, одиннадцатой центурии не существует. По какой-то неведомой нам причине Нострадамус пропустил это число… Нет-нет, – Томас предостерегающим жестом остановил фон Хамборка, который уже вскочил было со стула и собирался что-то сказать, – это совершенно не важно. Просто все это меня удивило. Это еще одна пелена тумана, но о ней даже и думать не стоит. Побеседуем об этом как-нибудь в другой раз. А мое доказательство, – он расплылся в зловещей улыбке, – вы увидите через… сорок четыре минуты.
Все мы – и я в том числе – посмотрели на часы, и я увидел, что длинная стрелка как раз миновала римскую цифру “пятнадцать”. Присутствующие заерзали на стульях и что-то тихо забормотали, а профессор продолжал говорить:
– Как видите, ждать осталось недолго, – он на миг умолк, дождавшись, пока все успокоятся, – следующая пелена тумана, которую мне требовалось рассеять, – это вранье. Например, когда кое-кто выдавал себя за плотника, таковым не являясь, – Томас посмотрел на Тённесена. Тот со стуком отставил кружку и собирался что-то сказать, но внезапно обмяк, будто уже ничто не имело значения. – Так что же этот самый лжеплотник делает на постоялом дворе и зачем он ночью пробирается на сеновал? И почему он настолько сведущ в законах – ведь по всему видно, что от премудростей ученья он далек? – Размеренно шагая, Томас подошел к Альберту и остановился, повернувшись спиной к двери. А потом медленно и отчетливо проговорил: – Потому что он лишал людей жизни. Потому что он убивал.
Взгляды всех устремились на Тённесена, но ни в одном я не заметил удивления. Убийцу разоблачили – но никто не ахнул и не поразился, скорее, все с легким облегчением вздохнули. Сам же Тённесен не поднимал глаз.
“Я почти с самого начала его подозревал…” – с долей злорадства подумал я.
– Неправда. Ты ничего не докажешь… – Слова сорвались с его губ вяло и безжизненно.
– Конечно, докажу. Вчера вечером ты сознался в этом священнику. Ты так испугался Судного дня, что спросил у пастора, какая кара ожидает тебя – того, кто совершил убийство.
Услышав это, Тённесен повернулся к пастору и выпалил:
– Ты… ты… Иуда!! – в голосе его звенели ярость и отвращение.
– Я узнал это не от пастора Якоба, – спокойно проговорил Томас, открывая дверь. Он на мгновение скрылся в коридоре, но тотчас вернулся, держа в руках продолговатый черный сверток с налипшими желтоватыми соломинками. Профессор стряхнул соломинки и посмотрел на Тённесена:
– Вот доказательство – я нашел его сегодня вечером на сеновале, прямо в сене.
Тённесен вяло потянулся за кружкой. Сил возражать у него не осталось.
Томас принялся разворачивать сверток, и все мы вытянули шеи, сгорая от любопытства.
В руках профессора оказался топор на коротком топорище – такого удивительного топора мне еще не доводилось видеть. Я совсем растерялся. Неужели это – орудие убийства?! Лезвие топора было удивительно широким, с локоть шириной, но возле топорища сужалось. Начищенная сталь блестела, а на лезвии и топорище виднелись изящные узоры, особенно выделявшиеся на потемневшем дереве.
– Густаф Тённесен, – пустился в объяснения Томас, – по воле Господней кормится ремеслом палача и по королевскому приказу казнит осужденных. Поэтому он помнит тексты законов, ведь он не раз слышал, как их зачитывают перед казнью, – и профессор уже с меньшей уверенностью добавил: – Об остальном я скорее догадался, поэтому, если ошибусь, пусть заплечных дел мастер Тённесен меня поправит.
Альберт взял топор и, положив его в мешок, поставил у себя за спиной, у стены. Томас вышел вперед.
– Как вам всем известно, крошка Мария была девушкой приветливой и работящей. В такую несложно влюбиться. Полагаю, что Тённесен нередко – пару раз в год, а может, и чаще – останавливался здесь по дороге в Рибе, Колдинг или Хадеслев, куда призывало его ремесло. Палачи одиноки. У палача мало друзей, если они вообще есть. И палачу непросто найти себе жену.
Тённесен уставился в кружку, словно пытаясь разглядеть на ее дне смысл жизни.
– Мария пришлась Тённесену по вкусу, к тому же она ничего не знала о том, чем он зарабатывает на хлеб. Как и все остальные здесь, она полагала, что он плотник. Между тем Густаф Тённесен уже считал ее прекрасной партией, но решил до брачной ночи не рассказывать о своем ремесле. Однако такой огромный топор в комнате не спрячешь – прибираясь, Мария непременно обнаружила бы его. Поэтому он спрятал топор на сеновале, где я его и нашел.
Смысл сказанного доходил до меня медленно и все сильнее сбивал с толку. Что-то прояснилось, но зато остальное… До разгадки по-прежнему далеко. А убийца тем временем… У меня заболела голова. За ухом, под повязкой, пульсировала кровь. Томас бросил на меня какой-то странный взгляд – он казался расстроенным, и, когда я посмотрел на него, профессор отвел глаза, взглянув сначала на потолок, а потом в окно. Что с ним такое?
– Однако Мария была из тех женщин, что… – он запнулся, подбирая слова, – она не настолько… скажем так: она была не настолько простой, какой казалась. По ночам она… в общем, старалась подзаработать, навещая мужчин, которые останавливались здесь на ночлег, – Томас тяжело вздохнул, – или надеялась найти жениха, который обеспечил бы ей безбедное существование.
Его слова впивались в меня крошечными иголками и раздирали на клочки. В голове стучало так, что я едва не закричал. Да что же он такое говорит?! О чем он?! В ушах у меня шумело, а перед глазами все поплыло. По спине ручьями стекал пот, и стул подо мной вдруг покачнулся.
– Воды! Быстрее! – послышался крик Томаса.
Почему же он кричит?.. Я почувствовал на плече его руку, а к губам моим кто-то поднес стакан воды. Я жадно выпил, и мало-помалу шум в ушах стих, а в голове прояснилось. Я вернул стакан Бигги, выпрямился и, бросив смущенный взгляд на окружающих, кивнул профессору. Он вышел вперед и быстро посмотрел на меня, а потом на Тённесена – тот с отсутствующим видом изучал содержимое кружки. Однако он так налегал на пиво, что вряд ли в кружке что-нибудь осталось.
– Когда я догадался, чем Мария промышляла, все стало на свои места, и я понял, почему граф ругал девушку: вероятно, она и его пыталась очаровать. И по той же причине Мария не ладила с хозяйкой…
Краем глаза я заметил, как трактирщица кивнула.
– Вот почему сегодня утром мы обнаружили Тённесена в комнате Марии. – Томас посмотрел на Тённесена, но тот сидел, уставившись в пол и положив руки на колени. На одном пальце висела кружка. Пустая. – Тённесен полагал, что заранее провел с девушкой их первую брачную ночь, однако для нее он был всего лишь одним из многих. Мария не считала себя его нареченной – наоборот, его назойливость раздражала ее, и она старалась его избегать, а это повергало Тённесена в уныние и только сильнее подогревало его чувства. – Томас развел руками. – Итак, я нашел того, на чьей совести были убийства, однако действовал он законно. Получается, что Тённесен – не тот, кто нам нужен.
Часы тикали. Быстро взглянув на часы, профессор поспешил продолжить рассказ. Длинная стрелка, направленная вниз, стояла почти вертикально. У меня засосало под ложечкой… Время, спрятанное в часах, уходило чересчур быстро… Стрелка вскоре поднимется, и тогда…
– …Мария, – рассказывал Томас, – постоянно сбивала меня с толку. Иногда ее слова что-то проясняли, но, безусловно, она о многом умалчивала. Мария рассказала, что граф и прежде останавливался на этом постоялом дворе и что он как-то странно вел себя: например, следил за другими постояльцами. Она как-то спросила графа, кого он ищет, и тот ответил: “Следуй за носом” – и постучал себя по носу.
Что-то было не так. Неужели память меня подводит? Или это Томас все напутал? Разве не госпожа фон Хамборк об этом рассказала? Я посмотрел на трактирщицу – та побледнела и напряглась, словно струна. Жадно ловя каждое слово, она не сводила взгляда с губ Томаса. Внезапно я вспомнил о ее положении… О диагнозе, поставленном Томасом… Перед тем как спуститься сюда, он произнес: “Нельзя унижать”, и теперь смысл этого латинского изречения начал понемногу доходить до меня. Профессор хотел скрыть интрижку трактирщицы с графом от ее мужа и всех остальных. А вдруг из-за этого убийца улизнет? К чему тогда скрывать? Ведь о ее положении рано или поздно узнают!
– Я тогда не понял, к чему граф это сказал, – продолжал Томас, – пока сегодня мне не вспомнилась вдруг пословица: “Следуй за носом, даже если нос кривой”. Предположим, граф намекал на что-то? Или кого-то. Может статься, граф выслеживал некоего кривоносого человека? Тогда зачем?
Томас обвел рукой собравшихся:
– На этом постоялом дворе есть лишь один постоялец, нос которого можно считать кривым, и поэтому я задумался именно о вас, пастор Фриш.
Пастор Якоб смотрел на Томаса спокойно, но от моего взгляда не укрылось, что он с такой силой стиснул Библию, что костяшки пальцев побелели. Семь пар глаз обратились на пастора, отчего кончик его носа тоже стал белым.
– Если граф намекал на вас, то я понял вдруг, почему вы так внезапно поменяли отношение к предсказанию о Судном дне. А тем вечером вы даже придумали ему обоснование, более достойное шарлатана, нежели служителя церкви. Если графа убили вы, то непременно попытались бы вселить в окружающих страх перед неизведанным, чтобы таким образом отвлечь их от поисков убийцы. Я также понял истинный смысл вашего с Марией разговора за ужином в пятницу. Девушка тогда рассматривала вашу прекрасную Библию и выпытывала, сколько могут стоить подобные книги. И чем выше она называла сумму, тем больше ее, казалось, это радовало. Странно, если учесть, что она, похоже, серьезно приценивалась к книге.
Томас повернулся к присутствующим, и пудра с его парика осыпалась на камзол. Мне захотелось вскочить и отряхнуть дорогую ткань, перебить его, заставить замолчать, чтобы он отвлекся и не упоминал больше о Марии. Но, как и все остальные, я продолжал сидеть не шелохнувшись, завороженный его словами… Его ужасными словами.
– Неужели все мы тогда оказались свидетелями шантажа? А ведь я об этом даже не подозревал… И я предположил, что Мария из окна своей комнаты видела, как пастор убил графа, и теперь, обсуждая стоимость Библии, намекала ему на это. И давала таким странным образом понять, что ее молчание можно купить.
Не поднимая взгляда, Тённесен сжал кружку так, что ее деревянные стенки затрещали.
– Однако вместо того, чтобы платить за молчание, пастор решил убить девушку и заставить ее замолчать навсегда. Так я предполагал. – Последние слова профессор произнес, когда оскорбленный священник вскочил, готовый что-то возразить.
Пастор вновь опустился на стул и, мучительно скривившись, схватился за плечо. Томас обвел взглядом харчевню и вновь посмотрел на священника.
– Я был так уверен в собственной правоте, что едва не приказал заковать пастора в цепи и готов был возложить на себя ответственность за это, как вдруг вся моя теория разлетелась вдребезги, будто стакан о каменный пол.
Он вздохнул и махнул рукой туда, где мы обнаружили раненого пастора.
– Как вам всем известно, сегодня вечером пастора Фриша ударили ножом, причем в спину, куда он сам никак не смог бы воткнуть нож…
– Но позвольте!.. – послышался оскорбленный голос пастора. – Неужто вы допускали мысль, что я сам?.. – Он осекся и, обиженно поджав губы, откинулся на спинку стула.
– Да, – признался Томас, – сначала я полагал, что ваша рана – дело ваших же рук и что таким образом вы хотели отвести от себя подозрения, убедить меня, что графа и Марию убили не вы. Однако вскоре я понял, что подобное невозможно.
Я взглянул на Томаса и, сам того не желая, задумался: а кто же тогда убийца? Ведь теперь мы исключили из списка подозреваемых и Тённесена, и пастора… Я посмотрел на трактирщика, который все время сидел рядом с женой, бледный и напряженный, как и все остальные, но с каким-то отстраненным видом, словно происходящее не очень-то его и тревожит. Казалось, тиканье часов занимает его куда больше, чем рассказ Томаса. Но если убийца – не священник и не Тённесен, то кто же? Я сильно сомневался, что это – дело рук трактирщицы. Даже моей фантазии не хватало, чтобы представить, будто именно за этой женщиной я сегодня ночью гнался по сугробам и что именно она едва не оглушила меня насмерть. И в окне я видел вовсе не ее лицо.
Фон Хамборк перехватил мой взгляд и словно прочел мои мысли. Заметив ужас и мольбу в его глазах, я решил, что моя догадка подтвердилась, и сжал под пледом рукоятку пистолета.
– Пасьянс никак не складывался, словно мне недоставало карт, чтобы сложить картинку, и я понял, что некоторые карты разложил неправильно. – Похоже, профессор утомился. Он вытащил из рукава платок и отер со лба и шеи пот. – Прежде чем продолжить рассказ, вернусь к личности нашего лжеграфа, – и профессор достал из кармана расписку, – в ворот своей лучшей рубашки он зашил вот эту расписку, согласно которой граф получил от некоего фон Бергхольца крупную сумму. Мы обнаружили эти деньги в комнате графа, а помимо них нашли ружье и пузырек с ядом, из чего следует, что в каретном сарае лежит тело так называемого ассасина, иначе говоря – наемного убийцы. Самым логичным будет сделать вывод, что графа убил тот, кому суждено было стать его жертвой. Значит, он догадался о замысле графа и опередил его, то есть убил. Получается, нам требовалось отыскать того, с кем этот фон Бергхольц хотел свести счеты.
Взгляд Томаса на секунду остановился на хозяине, но потом профессор отвел глаза и посмотрел на всех остальных.
– Я все яснее осознавал, что для поимки убийцы необходимо отыскать взаимосвязь между людьми и событиями из того, большого мира за оградой и нашим маленьким заснеженным мирком.
Томас вышел на кухню, выпил стакан воды и вернулся. За это время никто не шелохнулся и не проронил ни слова.
– Позволю себе добавить, что граф, по всей видимости, знал герцога Готторпского… – профессор испытующе оглядел собравшихся, чтобы не упустить, как те отреагируют на эти слова, – и знал неплохо.
Не знаю, что именно заметил профессор, но сам я ничего примечательного не увидел.
– Однако вернемся к нападению на Якоба Фриша. Кому убийство пастора было выгодно? Я попытался ответить на этот вопрос как можно быстрее. Возможно, пастор Якоб располагал сведениями, опасными для убийцы? Например, он лично видел, как тот умертвил графа или Марию… Или же убийца лишь опасался, что пастор что-то видел, но уверенности у него не было? Возможно, Мария вымогала деньги еще у кого-то? Версий было множество. И тогда я вспомнил вдруг, что нападение на пастора показалось мне каким-то несмелым. Среди больших и опасных ножей нападавший выбрал самый маленький. К тому же нож он воткнул возле плеча, где практически нет жизненно важных артерий.
Пока Томас рассказывал, я наблюдал за Альбертом: тот крутил в грубых пальцах левой руки монетку, так что монетка то исчезала, то вдруг вновь появлялась, будто живая. И так снова и снова, почесывая правой рукой бороду. Он подмигнул мне, и я беззвучно рассмеялся в ответ, довольный, что могу хоть на миг отвлечься от грустных размышлений. Странно – почему только Альберт мне сперва так не понравился? Как же охотно мы осуждаем других…
Читать бесплатно другие книги:
