Кононов Варвар Ахманов Михаил

ГЛАВА 13

КРЕСТНЫЙ ОТЕЦ ЧЕЧЕНСКОЙ МАФИИ

Один энтузиаст затратил много сил, чтобы поймать вампира – самого настоящего, который питается человечьей кровью. Поймал. И чем теперь, скажите, его кормить?

Майкл Мэнсон «Мемуары.Суждения по разным поводам».Москва, изд-во «ЭКС-Академия», 2052 г.

По Ленинскому проспекту, затем по Московскому до Сенной, по Гороховой улице к Дворцовому мосту, через мост на Стрелку Васильевского острова, по набережной к другому мосту, Тучкову, затем по узким улочкам и переулкам Петроградской стороны и снова через мост… «На Каменный остров везут», – понял Ким. Каменный остров в Питере – место таинственное, загадочное; не улицы тут, а аллеи, зелени много, домов мало, и огорожены они высокими длинными заборами. В былые времена стояли тут летние дворцы и резиденции, и кое-что сохранилось, подобно обелискам на заброшенном кладбище: дача принца Ольденбургского, особняк Бельзена, дом Мертенса, дом Фаллейвейдера, Голубая дача, дача Половцева. В минувшую советскую эпоху здесь был обкомовский заповедник: что-то из старого подновили, что-то построили заново и обнесли стенами, чтоб рядовой гражданин не подглядывал, как отдыхают и пируют избранники народа. В эру демократии и гласности судьба строений, как старых, так и новых, а также садов и огороженных участков была покрыта мраком; ходили слухи, что одни из них использутся городским правительством, другие тихо догнивают, а третьи проданы, и в них теперь обосновались олигархи. «Места и в самом деле для олигархов подходящие, – думал Ким, посматривая в окно, – свежий воздух, тишина, приятные пейзажи. Как раз такие, чтобы расслабиться после трудов по возведению пирамид».

Машина свернула с Березовой аллеи на Кленовую, и Зайцев хмуро пробурчал:

– Подъезжаем. Смотри, фокусник, любуйся. Может, больше ничего и не увидишь.

Ким не ответил, но молчаливо согласился, что полюбоваться стоит. Они приближались к зданию в древнеегипетском стиле: квадрат с башнями-пилонами по четырем углам, с пятой башней посередине, с узкими бойницами-окошками и плоской кровлей. Стены из серого камня, гладкий, без украшений фасад, ворота, высота которых казалась вдвое больше ширины… К ним тянулся мощеный пандус, а по его сторонам лежали на каменных цоколях львы, похожие на сфинксов, символ величия и власти фараона. Конечно, Анас Икрамович Икрамов был не единственным владыкой в этой части света; были тут другие фараоны и цари, номархи и князья, но территории и прибыльных занятий всем хватало – Россия, как-никак, побольше Древнего Египта.

Глядя на серое монументальное строение в конце аллеи, Ким почувствовал творческий импульс, который неизменно порождали в нем странные зрелища, новые виды и необычные люди. Машина, мощный «БМВ», плавно покачиваясь, катила к обители Икрамова, шофер и сероглазый Зайцев молчали, не нарушая тишины ни вздохом, ни словами, мелькали древесные стволы и каменные львы, но Кононов был уже не здесь, не в этой реальности. Сейчас он разглядывал замок Кро Ганбор, оценивая высоту его парапетов и башен, количество бойниц, надежность гарнизона и протяженность стен; пересчитывал окна и лестницы, примеривался к воротам – удастся ли высадить их секирой или необходим таран?.. – прикидывал, прочны ли решетки и окружают ли крепость рвы. В этот момент, хоть Ким не расстался с кувалдой и, разумеется, с мощью и яростным нравом Конана, его бы взяли голыми руками; погружение в транс сделало его беспомощным и беззащитным, как впавшего в спячку сурка.

Но Зайцев, к счастью, не был литератором.

Замок Кро Ганбор стоял на вершине утеса, возвышаясь над серой морской поверхностью на добрую сотню локтей.

Он был не так уж стар: его стены, башни и главная цитадель насчитывали сто или сто пятьдесят лет, и хотя их камни потемнели под действием вьюг и ветров, но не растрескались, не вывалились из кладки; ни один зубец парапета не покосился, а на окованных железом вратах не замечалось и следов ржавчины. Конан мог лишь строить догадки, каким образом была воздвигнута эта цитадель. Вероятно, не без помощи магии! Иначе откуда бы Гор-Небсехт взял людей для ее постройки? Обитатели этих холодных и бедных краев предпочитали меч и копье всем другим орудиям, а если уж брались за топор, то воздвигали дома из бревен, а не из камня.

К тому же Кро Ганбор напоминал стигийские крепости. К югу от Ванахейма, в Аквилонии и Немедии, строили иначе; там стены рыцарских замков делали отвесными, башни – круглыми, зубцы защитного парапета – прямоугольными. Внутри же строились дворец для господина, дома для ближних слуг, казармы для воинов, конюшни, псарни, склады, мастерские и нередко, в больших поселениях, храм Митры да жилища купцов, искавших защиты и покровительства знатного барона или графа. Над аквилонскими и немедийскими замками струился дым от кузниц, очагов и горшечных печей, раздавались удары железа по железу, звон оружия, ржание лошадей и лай собак; пахло же там свежеиспеченным хлебом, мясом и вином.

В Офире, Зингаре или Аргосе замки были иными. Стены их украшали выступающие донжоны, башни выглядели более высокими и стройными, окна во дворцах нобилей и в богатых домах казались шире, вокруг жилищ зеленели сады, а все службы – хлева, конюшни, сыроварни, давильные прессы и мастерские – прятались где-то на задних дворах, дабы не оскорблять господских взоров. Нередко стены покрывались каменной резьбой, фасады дворцов и храмов украшали колоннами, стрельчатыми арками, портиками и воздушными лестницами цветного мрамора, во дворах били фонтаны, рождая переливчатую радугу, сиявшую в каждой крошечной капле воды. Над замками южных земель плыли цветочные ароматы, запахи нагретого солнцем камня и звучные удары бронзовых гонгов, призывавших вознести молитвы Митре, Заступнику и Подателю Жизни.

Но Кро Ганбор не походил на укрепленное жилье хайборийского вельможи, аквилонца ли, немедийца или аргосца. Он был выстроен в форме квадрата, и башни его, стоявшие по углам, своими скошенными гранями и чудовищными основаниями напоминали пирамиды, срезанные на половине высоты. В западной стене, выходившей к морю, кроме угловых башен, была и центральная, вдвое большего размера, но точно такой же формы, с узкими окнами, прорезанными на двух или трех верхних этажах. В южной стене, к которой вели ступеньки, выбитые в скалистом склоне, находились ворота – массивные, из потемневших сосновых брусьев, перехваченных поперек железными полосами. Внутренний двор, вероятно, был невелик – его теснили основания пирамид и слегка наклонные стены, очень толстые внизу и постепенно утоньшавшиеся кверху. Площадки на башнях и верхушки стен были окружены треугольными зубцами парапетов, подобных акульим зубам. Ни единой струйки дыма не поднималось над замком, и вокруг него царила мертвая тишина. Пахло сыростью, мокрым камнем, морем…

Машина остановилась во внутреннем дворике, небольшом и очень уютном. Окна, выходившие сюда, были просторными, широкими; стены почти до крыши оплетены плющом, вдоль второго этажа тянулась терраса или галерея с тентом на деревянных столбиках и каменной лестницей. Рядом с лестницей – джип и парочка секьюрити при пистолетах, дубинках и мобильных телефонах, но не кавказцы, а, скорее, прибалты – рослые, белобрысые, с бесцветными глазами.

– Приехали, – сказал Зайцев. – Выметайся!

Ким вылез из машины, прихватив сумку с бренчавшими дисками и свой огромный молот. Белобрысые сразу подобрались. Один расстегнул кобуру, другой шагнул навстречу Зайцеву и вымолвил с заметным акцентом:

– Привез, Глеб Ильич?

– Привез.

Охранник оглядел Кима с головы до ног. Взгляд был внимательный, профессиональный.

– А почему он не упакован?

Зайцев пожал плечами:

– Иначе ехать не соглашался. Живым… А делать труп из него не велено.

Секьюрити опять уставился на Кима:

– Что в сумке?

– Инструменты.

– Здесь клади, у лестницы. Вместе с этим… этой… как по-русски?

– Кувалдой, – любезно подсказал Ким, опуская молот на землю.

– Я еще нужен, Томас? – спросил Зайцев, посматривая то на Кононова, то на охранника, то на окна за перилами галереи. Страж, которого назвали Томасом, вытащил мобильник, приложил к уху, произнес что-то невнятное, подождал секунду и кивнул:

– Свободен, Глеб Ильич! Ты, – он повернулся к Киму, – на лестницу. Идти впереди меня, не останавливаться, резких движений не делать. Понятно?

– Понятно. Шаг влево, шаг вправо – побег, – буркнул Ким и начал подниматься, пытаясь утихомирить ярость Конана. Тот признал в белобрысых немедийцев и горел желанием взглянуть, какого цвета у них печень.

«Это дворец вашего правителя?» – поинтересовался Трикси.

«Это жилище бандита, – отозвался Ким. – Но он, вполне возможно, выбьется в правители или хотя бы в политики. В Смольный, в петербургский ЗАКС,[6] в Государственную Думу или в Кремль».

«Клянусь тепловой смертью Вселенной! Не замечал подобного в Финляндии! Бандит-правитель и бандит-политик – это специфика вашей страны?»

«Наша специфика еще интереснее. У нас считают, если он политик и правитель, так уже и не бандит», – пояснил Кононов.

«Нехорошо! Безнравственно и аморально! Почему же так?»

«Мало диабетиков в государственных структурах, – отрезал Ким. – Вот что, друг мой экзоплазменный, не можешь ты помолчать? Сними-ка, кстати, матрицу Конана, а то я тут все разнесу!»

Трикси смолк, а Ким почувствовал, как остывает гнев, уходит раздражение, сменяясь томительной пустотой в желудке. Ему хотелось есть, но голод не терзал его с той властной силой, как после предыдущих трансформаций, – видимо, из-за того, что между ним и Конаном была теперь не пропасть, а в лучшем случае овраг. Он сглотнул слюну и вслед за Томасом шагнул в просторный зал.

Два мраморных камина, две хрустальные люстры, венецианские окна от пола до потолка и антикварная мебель – диваны с креслами обтянуты китайским шелком, инкрустированные столешницы, шкафы сияют серебром накладок… На полу ковер – темно-зеленый и огромный, как баскетбольная площадка. Двери с расписными медальонами, фарфоровые вазы, бронза и картины – тоже явный антиквариат; под живописными шедеврами развешано оружие – кинжалы, сабли, шашки в отделанных самоцветами ножнах. На одном из столов ящик сигар и малахитовая пепельница, на другом – кальян, на третьем – книга с арабской вязью, развернутая на подставке. «Эрмитаж!.. – подумал Ким, осматриваясь в этих сказочных чертогах. – Ну, не Эрмитаж, так грот Дайомы… только фонтана с барахтанским красным не хватает…»

– Жди здесь, – велел Томас, а сам вышел на террасу и стал прохаживаться там, бдительно поглядывая в окна. Ким подмигнул ему и тоже принялся гулять от одного камина до другого, протаптывая дорожку в зеленом ковре. Исследовал книгу, решил, что это Коран, затем направился к столу с массивной пепельницей, взвесил ее в ладони и прикинул, что килограмма три потянет. Череп такой рассадить – милое дело! Да и другого оружия вдосталь… Он посмотрел на стены, увешанные клинками. Богатая коллекция! Побольше, чем у Дрю-Доренко!

– Интересуешься? – раздался за спиной негромкий голос. – Ну, погляди, погляди, боец… Тут не музей – любую саблю можно вытащить из ножен и проверить. Нашлась бы только шея подходящая.

Резко обернувшись, Ким встретился взглядом с хозяином дома. Анасу Икрамовичу Икрамову было, пожалуй, за шестьдесят, и он ничем не походил на демона с китайского столика Дашиной бабушки Клавы. Наоборот, он выглядел настоящим джигитом, который не снимает бурки, ночует рядом с верным скакуном, под голову кладет седло и ест не с вилки, а с кинжала. Вид он имел независимый и хищный, осанку – гордую; в темных, коротко стриженных волосах едва пробивалась седина, черты были резкими, нос – крючковатым, губы – сухими и твердыми, а брови – густыми. В общем, не приходилось сомневаться, что он заткнет за пояс любого дона сицилийской мафии, а предводителя триады порубит на шашлык. Сейчас он рассматривал Кима с полным сознанием собственной власти, ни словом, ни жестом не выказав удивления – мол, не так упаковали гостя, не обмотали колючей проволокой, не заклеили рот и вообще привезли без наручников. Но внешность его намекала, что варианты с проволокой, а также с раскаленным утюгом, иголками под ногти, колесованием и дыбой отнюдь не исключаются.

– Не боишься? – спросил Икрамов, выдержав долгую паузу.

– Боюсь, – признался Ким. – Оружия тут много, руки чешутся.

– Любишь убивать?

– Просто обожаю! Скольких уже перебил – пиктов, ванов, немедийцев, колдунов да разных демонов, – а все остановиться не могу! Вот недавно пятерых прикончил под Крутыми Горками… Правда, без всякого удовольствия – спешил, не смог как следует помучить.

Икрамов заломил густую бровь.

– Да ты, я гляжу, беспредельщик!

– Это точно, – согласился Ким.

– А говорили – писатель…

– И это правильно. Писатели – они самые беспредельщики и есть! Вы что же, романов не читаете? «Косой против чеченской мафии», «Бешеный из зоны», «Слепая смерть с консервным ножиком»… Очень рекомендую!

– Спаси Аллах!

Щека у Икрамова дернулась. Темнея лицом, он приблизился к столу с Кораном, вскинул руки к себе ладонями и что-то зашептал – видимо, молитву. Постепенно черты его стали разглаживаться, нервный тик исчез, а взор прояснился. Покачав головой, он вымолвил:

– Писатели… бараны, пачкуны… Кара Всевышнего на них! Вот прежде были писатели – да-а… Симонов, Гроссман, Окуджава, Эренбург… Читал я его воспоминания…

– Неужели? – поразился Ким.

– Читал, читал… мудрая книга, «Люди, годы, жизнь» называется… Ну, ладно! Пусть бог накажет тех баранов, а мы своих пересчитаем. – Икрамов тяжело вздохнул. – Скажи-ка мне, писатель, чего вы с Пашкой Черновым не поделили? Больно он зол на тебя… Говорит, бойцов ты его замочил, кабак какой-то отнял…

– Не кабак, жену. Видел я этот кабак в овале с растушевкой! И Дарью я не отнимал, сама ушла.

Щека Икрамова опять задергалась.

– Вот как? Такие, выходит, курорты? Выходит, Пашка меня обманул, затеял свару из-за бабы… А я обмана не люблю! И Аллах не любит! – с внезапным гневом прорычал он. Затем, придвинувшись к Киму, ухватил его за воротник и попытался встряхнуть. – А ты, крутильщик, мне не врешь? Может, не в женщине дело, а все-таки в кабаке?

Кононов посмотрел ему в глаза. Зрачки Икрамова были черны, как грех братоубийства.

– С вашего позволения… – Ким освободил свой воротник от цепкой хватки. – Так вот, насчет кабака: он собственность Дарьи Романовны, и всякий, кто утверждает иное, получит кувалдой по башке. Ферштейн?

Его собеседник успокоился – так же внезапно, как впал в неистовство.

– Значит, говоришь, ее кабак? Э! – с глубоким удовлетворением произнес Икрамов. – Э, какой я умный! Понял, что кабак и баба связаны! Однако ты тоже умный, хоть и молодой. Зачем тебе женщина без денег? Незачем! Кабак – это деньги, хорошие деньги, а женщина с деньгами – совсем другой разговор! Я прав?

Ким молча пожал плечами.

– Теперь о подельщиках спрошу… Ты ведь не один, э? Дружки, должно быть, есть… Зайцев говорит, люди с тобой в ресторане сидели, двое тихих, а третий прыгал и ногами бил, здорово прыгал! Кто такие? Зайцев говорит, что хайборийские… Откуда? Из Хабаровска?

– Не из Хабаровска. Приятели-писатели, аванс отмечали. Про хайборийских – просто шутка.

– Я так и думал, – усмехнулся Икрамов. – Чужим откуда взяться? Все схвачено, обложено, поделено, делить по новой – большая кровь… И начинают дележку не с кабака, а с таможни, с обмылков губернаторских, с бобров-банкиров… В общем, поверю я тебе, писатель, тебе, а не Зайцеву! Он, по прежним своим привычкам, очень уж подозрительный…

Бросив это замечание, Икрамов нахмурился и принялся кружить вокруг стола с Кораном. Казалось, он о чем-то напряженно размышляет или спорит сам с собой, поглядывая то на святую книгу, то на невольного гостя, то на белобрысого охранника на террасе. «Прямо Гамлет!.. – подумал Ким. – Бить или не бить? Резать или не резать?»

Вдруг Икрамов замер и, не спуская с книги взгляда, произнес:

– Говорил Пророк: если видишь два пути и не можешь выбрать между ними, поищи третий. Вот первый путь: посадить тебя, как Пашке обещано, в яму и каждый день палец рубить. Кончатся пальцы, кончится жизнь… Можно иначе: раз не сказал мне Пашка правды, яма отменяется, делите сами женщину, но не забудьте, кому платить за покровительство… – Хищно усмехнувшись, он пояснил: – Это я про кабак. Ведь не бывает кабаков без «крыши», верно? Аллах велел делиться…

– С бедняками, – добавил Кононов, взирая на роскошную люстру, картины и драгоценное оружие.

– Не со мной делятся, с ним! – Хозяин сказочных чертогов ткнул пальцем в белобрысого, дежурившего на террасе. – Он бедный, очень бедный! И этих бедняков за мною сотни две… может, и больше… и каждый желает есть и пить! Но я о другом говорю… – Икрамов повел рукой, будто обозначив некий знак препинания, запятую или даже точку. – Я говорю о том, что резать тебя не хочется, но и отпускать нельзя. Значит, нужно оставить под присмотром, где-нибудь поблизости, и к делу полезному определить. А к каким делам бойцов определяют? Сам догадаешься или подсказка нужна?

– Хотите меня в киллеры нанять? – полюбопытствовал Кононов.

– Ну зачем же сразу в киллеры! Можешь охранником при мне, можешь сборщиком, а можешь и говоруном, если речистый и убедительный. Нынешние писатели ведь все речистые, так?

– Говорун – это кто?

– Тот, кто объясняет полезным людям, какие им слова сказать, какие подмахнуть бумаги, кого сажать, кого не трогать. Очень деликатное занятие! Дар особый нужен. Талант!

– Такой, как у Пал Палыча?

Икрамов помрачнел, словно вспомнив о чем-то неприятном.

– Этот умеет, клянусь Аллахом! Зыркнет глазом, и поверишь, что он не Чернов, а Белянин и что на елке персики растут… Умеет, хоть и не писатель!

– А я вот писатель, – напомнил Ким. – Может, сгожусь вам в летописцы? Лет через десять сварганим воспоминания, будут не хуже, чем у Эренбурга. Издателя солидного найдем, московского, забойного, из тех, что печатают про президентов… тираж начальный – тысяч сто… можно и побольше, если название крутое. «Люди, годы, трупы» подойдет? Или «Пахан от Корана»?

Пальцы Икрамова соединились, плечи напряглись, как если бы он душил кого-то, пережимая горло и ломая позвонки. Киму почудился хруст костей, предсмертный хрип и тошнотворный запах крови, словно людоед-душитель, недовольный слишком медленной агонией, рвал когтями чьи-то вены. Мысль о брошенной у лестницы кувалде мелькнула у Кононова, он посмотрел на кинжалы и сабли, на малахитовую пепельницу, прикинул, что к пепельнице ближе, придвинулся к столу, вытянул руку…

– Дерзок слишком, – расслабившись, буркнул Икрамов. – Посиди тут часиков до трех, подумай. Либо ты при мне, либо…

Он чиркнул ладонью по шее и направился к дверям.

– Я буду лучше думать, если меня накормят, – сказал Ким. – Время-то обеденное!

Икрамов вышел, не вымолвив ни слова, но через пять минут из тех же дверей явились трое черноусых молодцов: один нес столик, другой – бутыль с поддельными ессентуками, а третий – миску с ложкой. В миске были вареные бобы. Не очень много.

«Ну что будем делать? – поинтересовался Кононов, когда черноусые удалились. – Есть предложения?»

«Ты можешь справиться с охраной и уйти, – откликнулся Трикси. – Ты достаточно силен и ловок, но, если надо, я помогу».

«Нельзя уходить. Во-первых, Икрамов все равно не отвяжется, а во-вторых, зачем сюда ехали? Могли сидеть на складе, кусать Мурада за уши». – Ким зачерпнул бобов, сунул ложку в рот и скривился – перца явно переложили.

«Думаешь, надо его убить? – печально спросил пришелец. – Акт негуманный, но, кажется, необходимый…»

«Убийство ничего не даст. – Ким поперхнулся бобами, отпил воды, прокашлялся. – Этого убьешь, другой появится. Опять же мертвые неразговорчивы… А я ведь сюда приехал кое-что узнать!»

«Помню», – вымолвил Трикси.

«Есть такой процесс – позитивная реморализация, – сообщил Ким, мрачно ковыряясь в миске. – Описан у классиков… правда, без подробностей. А ты не в курсе, как сделать негодяя приличным человеком?»

«Глубинные области психики не поддаются конверсии и радикальной перестройке. Конечно, я могу внушить благие мысли, но эффект от этого непродолжителен и слаб – как только наш контакт прервется, исчезнут все следы внушения. Более длительное воздействие через связь с инклином бессмысленно из-за присущей вам ментальной резистентности. Мне очень жаль, мой друг, но это неразрешимая проблема».

«Ты все же попытайся что-то сделать. – Вода кончилась, и Ким отодвинул миску с остатками бобов – есть это адское варево, не запивая, было никак нельзя. – Я вот соображаю, что он за тип, этот Анас Икрамович, к кому он психологически ближе, к Эйриму или к Идрайну? Вроде человек, хоть и грабитель, к тому же вождь – дружина у него и замок, богатство и комфорт, наверное, близкие люди есть… В Аллаха верит, чтит Коран, читает книги… Человек ведь, а? Это с одной стороны, а поглядеть с другой – так нелюдь нелюдью! Души бы ему добавить… Как ты считаешь, Трикси?»

Но тот молчал, и Ким, чтобы отвлечься, погрузился в транс, в мысли о своем романе, обдумывая завершающие сюжетные ходы. Он был сейчас Арраком, духом, обитавшим в теле колдуна, но принявшим решение его покинуть. Духам ведь тоже нужны перемены, духи скучают и тоскуют и, подобно смертным, хотят разнообразия. А выбор в Ванахейме скуден: или чародей Небсехт, или типичный бандит и грабитель Анас Икрамович Икрамов… то есть Эйрим Высокий Шлем. Тогда как Аррак желает внедриться в героя, могучего, непобедимого, жестокого… Благодаря магическим способностям он наблюдает за киммерийцем и его слугой, и тут – тут свершается фатальная ошибка! На Конане защитный обруч, ментальный ореол ничтожества завуалировал его природу, и дух решает, что истинный герой – Идрайн. Безжалостный, сильный, вполне подходящий для запланированного переселения…

Серокожий прошел испытание!

Мысль об этом настраивала Аррака на благодушный лад – как всегда, когда предстояло развлечься. Снова и снова он прокручивал в памяти одну и ту же картину: девушка, танцующая на фоне белесого марева пурги; киммериец, уставившийся на нее выпученными глазами; его женщина, ничтожный прах земной, в страхе сжавшаяся у костра; и серокожий исполин, подпирающий спиной скалу. Дочь Имира не смогла его зачаровать; он просто уснул, продемонстрировав полное равнодушие к прелестям снежной девы.

Итак, он остался жив. Киммериец, впрочем, тоже; почему-то Имирово отродье разделалось лишь с его спутницей. Но женские дрязги Аррака не интересовали.

Он предвкушал момент, когда сможет ускользнуть в новое тело. Эти бесконечные переселения и смены плотского облика являлись одной из причин, по которой Аррак, Демон Изменчивости, получил прозвище Великого Ускользающего. Но знали о сем немногие – лишь божества, властвующие над земным миром, их ближние помощники и кое-кто из самых мудрых магов, способных распознать Аррака под человеческой личиной.

На время он расстался с любимейшими из своих занятий, с воспоминаниями о прошлом и мыслями о собственном могуществе; сейчас он хотел насладиться последним ходом в старой игре и первым – в новой, еще не начавшейся.

Старой игрой, сыгранной почти до конца, являлся Гор-Небсехт; новой, пока что не познанной и манящей – этот серокожий гигант, этот убийца, равнодушный к потокам крови и женским чарам. Аррак желал, чтоб они вступили в схватку – тут, в замке, перед ним. Пусть сражаются, а он выберет достойнейшего! И пусть бьются на равных! На этот раз он не будет помогать Небсехту; пусть стигиец сам защищает свою жизнь.

Колдун против воина, воин против колдуна… Кто же из них одолеет? Кто окажется сильнее?

«Возможно, – размышлял Аррак, – падут оба, но в этом нет беды. Жаль потерять серокожего, но если он не выдержит проверки в битве с колдуном, значит, ему не суждено сделаться вместилищем Древнего Духа. И тогда – коль серый исполин убьет Небсехта и погибнет сам – тогда он, Аррак, переселится в какого-нибудь ванира из замковой дружины и заставит его отправиться на поиски. Для этого подойдет даже ничтожный киммериец, спутник серокожего… Конечно, если в Кро Ганборе не останется ни одного более достойного существа, которое могло бы нести его в своем теле и разуме…»

Тем временем серокожий со спутником своим, киммерийцем, приближался к замку, и Аррак решил, что наступила пора готовиться к встрече.

Он уже почти не сомневался, что серый исполин справится с колдуном, нынешним его избранником. Чары смертных магов по-разному действовали на людей: слабых убивали, сильных могли на время обратить в камень, против сильнейших же были почти бессильными. Сильнейшие обладали качествами, которые трудно сломить с помощью чар: как правило, они отличались невероятной жестокостью, упрямством, безразличием к людским радостям и бедам и безмерной гордыней.

Сероликий воин был, разумеется, из сильнейших. Такой вывод подтверждался многими его деяниями – в том числе и последним, когда он, чуть ли не в одиночку, перебил людей Гор-Небсехта в Эйримовой усадьбе. Теперь Аррак убедился, что серый гигант во всем превосходит Эйрима – и отвагой, и жестокостью и удачливостью. А это значило, что надо готовиться к переселению в новую плоть.

Подготовка являлась тонким и непростым ритуалом. Прежде всего Аррак хотел воспринять эманации сероликого, столь неясные и смутные у людей, праха земного; он должен был убедиться, что новый избранник имеет цель. Не важно, какую, – лишь бы серый исполин стремился к ней с достаточным упорством и настойчивостью. Цель можно изменить; упорство же – такая черта характера, которую не создашь из ничего. Для Аррака упорство было важнее цели.

Разобравшись с эманациями будущего избранника, он должен был покинуть тело Гор-Небсехта. Сравнительно простой трюк, однако весьма ответственный, ибо Арраку требовалось уловить момент, когда душа колдуна изойдет из мертвого тела и приготовится к путешествию на Серые Равнины. В этот миг ему надлежало ускользнуть из тех закоулков души стигийца, в которых он свил себе гнездо.

Где же он таился? Это являлось непростым вопросом!

В отличие от демонов люди обладали душой, и была она слабой тенью бессмертия, отблеском вечной жизни, присущей лишь богам. Еще душа человеческая напоминала многоэтажный запутанный лабиринт, в котором имелись и парадные залы, и широкие коридоры, и полутемные камеры, и тонувшие во тьме каморки. На верхних этажах обитали разум и чувства; здесь жили наиболее ярко выраженные стремления – страсть к богатству, к власти или покою, доброта или жестокость, ум или глупость, гордыня, самомнение или готовность к самопожертвованию, отвага или трусость. Тут же, в некоем подобии сундуков, были сложены воспоминания – не все, однако, а самые важные. Память о перенесенных обидах, о днях торжеств и поражений, о муках зависти, ревности, любви, радости и горе. У большинства людей в памятных ларцах не сохранилось ничего любопытного – лишь окровавленные лохмотья бед да холодный пепел перенесенных унижений.

Под верхними этажами располагались нижние. Тут не было просторных залов и переходов, в которых могли бы порезвиться яркие чувства и осознанные мысли; тут, в полутьме узких запутанных коридоров, таились подспудные желания, звериные инстинкты, полузабытое и совсем забытое прошлое – в том числе и память о предыдущих воплощениях. Она хранилась не в ларцах и сундуках, а, скорее, в плотно запечатанных, окованных железными обручами бочках и была совершенно недоступной смертным. Они жили, словно бабочки-однодневки, помнившие события светлого дня и хоронившие их с наступлением ночи.

Однако все это смутное и неосознанное, полузабытое и тайное, было чрезвычайно важным; мириады кривых переходов, узких тоннелей, глубоких шахт, тонувших в сумраке лестниц, связывали нижние и верхние этажи, влияя на человеческие побуждения, желания и мысли. Обмен между ярусами запутанного лабиринта, движение намерений, эмоций и страстей, сопровождавших то, что высказывалось словами, собственно, и являлись человеческой душой – неощутимой, призрачной и в то же время вполне реальной. Эманации, циркулировавшие в лабиринте, их чистота, мощь и скорость, определяли, будет ли человек обладать душою гордой, страстной или холодной, щедрой или себялюбивой, великой или мелкой. По мнению Аррака, большинство смертных обладали не столько душами, сколько душонками, ничтожными и лишенными сильных страстей.

Увы! Он должен был ютиться в этих жалких катакомбах! Имелся в них крохотный и дальний закоулок, некий тупик, лежавший ниже самых нижних этажей, – тут он и обитал, отсюда и правил своим избранником. Он селился в темной клоаке, где откладывалось наиболее смутное и туманное – зыбкие образы и ощущения тех дней, когда его избранник был всего лишь плодом в женском чреве, непроросшим зерном, каплей невыпавшего дождя. В этой маленькой частице души человеческой и жил Аррак, покидая вместе с ней мертвое тело; отсюда он выскальзывал, невидимый и неощутимый, мчался по запутанному лабиринту, преодолевал нижние и верхние его ярусы, вырывался на свободу – и вновь совершал такое же странствие, но в обратном порядке, сливаясь с душой своего нового избранника.

Много тысяч лет Демон Изменчивости переходил так из тела в тело, от души к душе и сейчас готовился к очередному переселению…

«Твои рассуждения о человеческой психике хоть и наивны, но очень забавны, – произнес Трикси. – Эта аналогия с лабиринтом, где имеются парадные залы и темные тупики, ларцы с дорогими воспоминаниями и смутные тени, отзвук прошедшего, сокрытый в запечатанных сосудах… Что-то в этом есть!»

Ким очнулся и недовольно буркнул:

– Следишь за творческим процессом? А я ведь просил подумать, как разобраться с Икрамовым!

«Для полиразума одно другому не помеха. К тому же упомянутый процесс позволил сформулировать некую гипотезу, суть которой такова: мой инклин отторгается вашим сознанием, не контактирует с ним напрямую, но человеческий инклин может прижиться в другом человеке. Он ведь не чужеродное включение, а…»

– Но у нас нет инклинов, – возразил Кононов.

«Есть их зародыши, о чем мы толковали не далее как утром. Образы близких и персонажей фильмов и книг, латентные психоматрицы, скрытые в вашем сознании, то, что хранится в бочках и ларцах… Вы неспособны распечатать их, вычленить и передать другому существу – я говорю о ментальном, а не словесном обмене. Но я бы это сделать смог! Вот ты рассуждал об Икрамове: с одной стороны, человек, а поглядеть с другой – так нелюдь нелюдью! Души бы ему добавить… Можно и добавить! Используя язык гипербол, частицу твоей собственной души».

Ким озадаченно поскреб в затылке. Подобные эксперименты с его разумом энтузиазма не вызывали, а, наоборот, рождали смутное ощущение дискомфорта и тревоги. Хватит и того, что в нем поселился пришелец со звезд, дух из ядра Галактики! Теперь почти что брат, с которым можно разделить сознание и мысли… Однако к Икрамову Ким не испытывал братских чувств.

– Если я поделюсь с ним душой, что останется мне самому? – промолвил он. – Это, знаешь ли, слишком щедрый подарок! Для Дашеньки берегу и для друзей-товарищей, а не для всяких проходимцев!

«Нет повода для беспокойства, – отозвался Трикси. – Я ведь сказал, что передача души – гиперболическое выражение. На самом деле я сформирую психоматрицу по образу из твоей памяти и перешлю ее другому человеку. Надо лишь выбрать подходящий образ».

Поднявшись, Ким в волнении забегал по комнате от камина к камину. Томас, дежуривший на террасе, сразу насторожился – свистнул напарника, и теперь они следили за гостем в четыре глаза. Но это Кима не тревожило, он только перешел со второй сигнальной на третью.

«Ты что же, имеешь в виду внедрение души какого-то героя? Гамлета, Пьера Безухова или мадам Бовари?»

«Твоих представлений об этом герое, – уточнил Трикси. – Но женщина не подойдет – объект у нас слишком маскулинный. Тут надо что-то…»

«… кавказское, – продолжил Ким. – Помнишь, мы говорили о выдающихся кавказцах? Может быть, один из них?»

«Сейчас я пороюсь в твоей памяти, – мгновенно отреагировал Трикси и через секунду предложил: – Георгий Саакадзе? Есть масса информации о нем – шесть томов, четыре тысячи страниц, „Великий моурави“, автор – Антоновская… Подходит?»

«Ни в коем случае! Военный гений, великий тактик и стратег! Нам что, второго Дудаева не хватает?»

«Тогда Руставели. О нем – почти исчерпывающие сведения».

«Откуда? – удивился Ким. – Я даже не помню фактов его биографии!»

«Факты не важны, важен психоэмоциональный образ, запечатленный в собственных творениях писателя или поэта. По этой причине твоих коллег легче всего реконструировать. Когда-то ты прочел поэму „Витязь в тигровой шкуре“ и хоть не помнишь из нее ни строчки, она хранится в твоей памяти, в одном из запечатанных сосудов. Я ознакомился с ней. Я могу гарантировать, что ее автор был человеком мирным, добрым, благородным. Не воином, а великим поэтом!»

«Поэт, я думаю, годится», – сказал Ким и посмотрел на часы. Время, отпущенное для размышлений, истекало, и не успели стрелки отметить нужную позицию, как дверь распахнулась, и на пороге возник Анас Икрамович Икрамов с троицей черноусых. На этот раз они принесли не еду, а прочный мешок, веревки и пару тяжелых гантелей.

– Подумал? Время кончилось и… – произнес Икрамов, но вдруг, схватившись за сердце, пошатнулся. На миг глаза его стали бессмысленными, словно стеклянные зрачки слепого, потом на лице отразилась гамма новых чувств – восторг, изумление, мечтательность и, наконец, почти ярость. Он посмотрел на столик с миской и пустой бутылью из-под воды, затем резко повернулся к черноусым.

– Эт-то что? Что, я спрашиваю? Тебя спрашиваю, Чавбиб! Вас, Чавчан с Чавгуром! Гостя в моем доме кормят пищей нищего… Это с каких же пор? Это кто позволил так меня позорить? Кто забыл слова Пророка: гость в дом – бог в дом? Это кому надоело быть у меня в услужении? Это…

– Анас Икрамовыч, но вы же… – забормотал один из черноусых, то ли Чавбиб, то ли Чавчан, то ли Чавгур.

– Ма-алчать! – громыхнул хозяин. – Заткнуться и ма-алчать! Барашка сюда! Немедленно!

– Нэт барашка… сэгодня барашка нэ заказывали…

– Смерти моей хочешь? – рявкнул Анас Икрамович. – Что есть, хакзад?

– Индэйка ест…

– Индейку, быстро! Лаваш, салаты, икру с осетриной, омаров! Персики, виноград! Вино французское и итальянское! Коньяк, мартини и шербет! Холодный чтобы был! А кофе – горячий! Живо, сыновья ослов! И накрыть на большом столе! И дочки пусть придут, Хавра с Айзой, да спляшут гостю!

– Это, Анас Икрамович, лишнее… ей богу, лишнее! – промолвил потрясенный Ким. – Выпить-закусить я с полным удовольствием, а плясок, пожалуй, не надо. Пляски мешают процессу пищеварения.

– Как скажешь, дорогой. – Икрамов обнял его, прижал к груди, расцеловал и усадил к столу. Черноусые джигиты забегали с подносами, посудой и бутылками; пробки вылетели вмиг, английский фарфор украсил скатерть, легла на блюдо огромная, величиной со страуса, индейка, и упоительный аромат жаркого поплыл в воздухе. В ближайшие двадцать минут Ким жевал и глотал, глотал и жевал, восполняя запасы белков, жиров и углеводов, а хозяин, в лучших кавказских традициях, все извинялся за скромность угощения и сетовал на нищету. Притом – ни слова о Пал Палыче, ни звука про кабак и ни намека на мешок с веревками…

«Переродился! – думал Ким, обгладывая индюшачью ножку. – Совсем как новый стал! Не голем, человек… ха-ароший человек, и стол у него отменный… Ай да Трикси!»

Мгновенная метаморфоза Икрамова поразила его больше и сильней, чем чудеса, происходившие с собственной психикой и телом – быть может, потому, что он наблюдал преображение другого человека, был как бы очевидцем, зрителем со стороны. Дрянной человек – да что там дрянной!.. опасный, страшный! И вот все изменилось; частица гения проникла в его душу, преодолев века в словах, записанных когда-то на бумаге. Конечно, постарался Трикси, но это половина волшебства; другая – все-таки слова, бессмертные строки, целительные песни, могучая личность поэта… «Сумею ли я так когда-нибудь?..» – с внезапной тоской подумал Ким, вздохнул и принялся за осетрину.

– Что вздыхаешь? – встревожился Икрамов и тут же виновато усмехнулся. – Что ж это я! Кормлю, пою, а позабыл, что не питьем и пищей весел человек! Чем пожелаешь развлечься? Беседой? Или все-таки дочек позвать, Хавру и Айзу? Они у меня загляденье… А как танцуют! Хочешь, танго, хочешь, рэп…

– Не надо рэпа, – сказал Ким, намазывая на лаваш икру. – Беседа предпочтительней.

– Мудрые слова! – Хозяин восхищенно вскинул руки. – Знаешь, что мы сделаем? Турнир устроим! Поэтический! Ты писатель, а я, как-никак, кончал восточный факультет в Баку, пятью языками владею и не чужд поэзии. Пьем рюмку, говорим стихи – свои, от сердца! Кто проиграл, вторую пьет! Согласен?

– Пить-то что будем? – спросил Кононов, приканчивая лаваш. – Вино или коньяк?

– Коньяк, разумеется. – Икрамов наполнил рюмки. – Ну, поехали!

– Поехали, – отозвался Ким и, проглотив последний кусок, выплеснул в рот янтарную жидкость. Потом спросил: – Я первый читаю?

– Первый, первый! Гость всегда первый!

Года два назад Ким написал историю о путешествии Конана вместе с Нией, девушкой-рабыней, певицей и танцовщицей. В конце концов попали они в город Прадешхан, что на краю земли, в стране Уттара, и угодили прямиком на поэтическое состязание. На уттарийском Конан знал одни охальные слова, так что пришлось ему читать стихи по-киммерийски, а Ния их переводила – как бы переводила, а на самом деле сочиняла заново. Куда тут денешься? У киммерийцев была напряженка с поэзией, и самый их героический эпос выглядел примерно так:

В общем, для певицы Нии Ким написал множество стихов, и огласить их было совсем не стыдно. Вполне кондиционные стишата – правда, слишком романтические.

Он откашлялся и произнес:

Икрамов зааплодировал.

– Великолепно! С большим чувством, только мрачновато, мрачновато… Я бы сказал понежнее, полиричнее… Вот так:

– Не ваше это, Анас Икрамович, – промолвил Ким, закусывая салатом с креветками. – Увы, не ваше! Сергея Есенина. Был такой поэт, но застрелился.

По сухим губам Икрамова скользнула смущенная улыбка.

– В самом деле? Да-да, я припоминаю… Виноват! – Он налил и выпил стопку коньяка, и тут же снова наполнил рюмки. – По второй?

– По второй!

Опрокинули, и Кононов прочитал:

– Хорошо! – признался Икрамов. – Хорошо, особенно про меч! Тяжел и светел… Образ, да… А я о кинжале скажу. Для нас, горцев, кинжал драгоценнее жены! – Он повернулся к висевшим на стене клинкам и продекламировал:

– Лермонтов, Михаил Юрьевич, – с оттенком сожаления заметил Ким. – Вы, Анас Икрамович, в русской поэзии просто копенгаген! Но мы договорились читать свое. – Он ухватил персик посочнее и впился в него зубами.

– Вспомнил – Лермонтов! – Хозяин с покаянным видом понурил голову. – Просто морок какой-то на меня! Пью штрафную…

После штрафной выпили третью, и Ким, придя в лирическое настроение, произнес:

– Не хуже, чем у Есенина! – восхитился хозяин. – Только почему все про травы да степные ветры? Татар у тебя в роду не было?

– Не знаю, – сказал Ким, обгладывая персиковую косточку. – Может, и были, Анас Икрамович. Любого русского поскребешь, татарином запахнет.

Икрамов кивнул, задумался, потом, поднявшись, встал в позу: правая рука вытянута, левая прижата к сердцу. Лицо его посуровело, голос зарокотал, пробуждая эхо под высокими сводами.

– Ну, уже до Пушкина добрались, – вздохнул Ким и принялся ощипывать килограммовую гроздь винограда. – Кто теперь на очереди? Брюсов, Блок, Некрасов? Только Маяковского не стоит, не люблю.

Крякнув, хозяин помотал головой, хлопнул себя по лбу и опрокинул штрафную. Затем выпили по четвертой, закусили, и Кононов решил, что надо бы восстановить метаболизм, уже отклонившийся от нормы. Трикси справился с этим за секунду, так что речи Кима были вполне разборчивы.

Икрамов долго размышлял и хмурился, являя напряженную работу мысли, потом лик его посветлел, а глаза озарились дивным сиянием. Шагнув к стене, увешанной клинками, он с нежностью погладил рукоять дамасской сабли, провел ладонью по чеканным ножнам и выдохнул: «Меч!» Он что-то пытался вспомнить, но этот процесс шел, кажется, нелегко; его зрачки то вспыхивали, то тускнели, морщины прорезали лоб, слова, едва родившись, таяли в безмолвии. «Мучается человек, – подумал Ким и предложил: – Помоги ему, Трикси!»

Помощь оказалась действенной. Икрамов снова произнес: «Меч!» – и, со свистом втянув воздух, стал декламировать стихи:

Он сел и вымолвил, глядя на Кима с тревогой и надеждой:

– Мое? На этот раз – мое?

– Ваше. Это – ваше! – склонил голову Кононов и потянулся к бутылке. – Не смею спорить с классиком! Э, коньячок-то у нас того…

– Чавгур! Не видишь, пусто на столе!

Бутыль «Наполеона» возникла, словно из пятого измерения. Оприходовав штрафную, Ким с сожалением вздохнул, поглядел на часы и сказал:

– Хорошо посидели, Анас Икрамович, лучше не бывает! Однако же мне пора. Дел невпроворот, и все какие-то неприятные, скандальные… Взять хотя бы эту историю с Черновым…

– С его женой-красавицей? – уточнил Икрамов. – Ну, тут я на Пашку гроша не поставлю! Ты молодец-молодцом, а он…

– А он ей развода не дает. – Ким снова взглянул часы. – Вот, встретиться с ним хочу, потолковать, как мужчина с мужчиной… Прямо сегодня. Сейчас.

– Здравая мысль, – одобрил хозяин. – Хочешь, вместе поедем?

– Спасибо, но вопрос уж больно деликатный… Такие проблемы лучше решаются тет-а-тет… Но если машину дадите с водителем, буду весьма благодарен.

– Машину! Да я тебе… – начал Икрамов, широко разводя руками. Это, вероятно, означало, что нет пределов его гостеприимству.

Они поднялись; хозяин пошатнулся, но Ким стоял твердо.

– Джигит! Крепкий парень! – с одобрением произнес Анас Икрамович, поворотился к галерее и щелкнул пальцами. На пороге возник Томас. – Рустама зови! Скажи, что гостя моего к Чернову повезет. На сером «Линкольне»… Нет, к дьяволу «Линкольн»! Пусть «ЗИМ» выводит! Тот, что недавно отреставрировали, черный, с малиновой обивкой!

Томас невозмутимо кивнул и исчез, а хозяин стал прощаться с гостем, жать руку и пить «на посошок». Затем подтолкнул его к террасе:

– Иди и меня не забывай! Мой дом – твой дом!

В дверях Кононов обернулся. Анас Икрамович сидел за столом, над костями индейки и остатками салатов, и с блаженной улыбкой глядел в потолок. Глаза его мерцали, губы шевелились, и Ким, напрягая слух, уловил:

ДИАЛОГ ТРИНАДЦАТЫЙ

– Садись, Зайцев, пей… Не хочешь пить? Ну тогда слушай, Глеб Ильич. Разговор есть.

– Я весь внимание, Анас Икрамович.

– Скажи мне, Зайцев, сколько объектов под нашей защитой?

– Около пятисот.

– А ежели точнее?