Завидное чувство Веры Стениной Матвеева Анна
Она внесла кулёк с Евгенией в квартиру и, конечно, осталась – и не только в этот день. Юлькина мама не собиралась бросать работу, а Вера делала всё, что требовалось, – без малейшей брезгливости, но и без умиления. Евгения не нравилась ей только тем, что она была Юлькина, не её. А во всем остальном – замечательная девочка. Попусту не орала, ела, сколько нужно. Спала, правда, с перерывами. На внешность, как сказала бы мама, миленькая.
– Спи скорее! – приказывала Вера Юльке, когда Евгения доедала свой ужин. Юлька слушалась, засыпала с младенцем у груди – как Мадонна Джентилески. А Вера мягко закрывала дверь и шла домой, где было очень пусто и очень тихо. Мама проводила лето в саду у тёти Эльзы – компост, теплицы, выгребная яма, погреб, забор… Вера уставала от себя за вечер и снова шла к Калининым. Там её ждали – ещё бы! Бесплатная нянька. Иногда оставалась с Евгенией на ночь, выносила Юльке на кормление – как барыне.
Однажды пропустила день – и Юлька на неё обиделась. У меня брат погиб, а ты помочь не хочешь!
Совсем обнаглела, – возмущалась мышь. – А ты и сама хороша! Всё бросила, даже выставки!
После рождения Евгении Вера всерьёз носилась с идеей устроить выставку детских портретов. Гольбейн. Лукас Кранах. Веласкес. Мэри Кассат[11]. Кустодиев. Но это быстро прошло – портреты не складывались в экспозицию, каждый был сам по себе, как дети, которые поссорились на прогулке – и теперь разошлись по разным углам.
Вера бродила по дому, начинала листать альбомы с репродукциями и тут же бросала это занятие. Весь пол усыпан книжками, над которыми так тряслись в восьмидесятых.
За окном был август. Маковский. Венецианов. Шишкин. Дети кричали во дворе, с балкона сверху долетал тёплый сигаретный запах. Вера вдруг вскочила на диван с ногами, прижалась к стене всем телом – ни дать ни взять княжна Тараканова. Мышь внутри широко плеснула крыльями – как вёслами по воде.
– Зачем мне всё это, – сказала вслух Вера. Что это были за слова – молитва или угроза – неизвестно, но, выслушав себя, Стенина по раскрытым книгам побежала в свою комнату – собираться. Срочно уйти, уехать! Ей всего двадцать! Боже мой, уже двадцать!
Она не хочет больше держать в руках чужого младенца и произносить на полном серьёзе такие слова, как «марлечка», «сцеживание» или «мамина титя». Тьфу! Мамина титя! Вера вспомнила Юльку в расстёгнутой рубахе с мокрым пятном у одной груди, – с другой сражается Евгения. Соски острые, как вьетнамские шляпы, и Евгения плачет, потому что молоко из этих шляп добывается с трудом. Между тем у Веры Стениной почти оконченное высшее, и пусть они там сами без неё, с марлечками.
Вылетела из подъезда, как на метле – и несколько минут озиралась вокруг безумными, точно у врубелевского Демона, глазами. В детстве Вера боялась Демона и в то же самое время зависела от него – листала книжку с иллюстрациями, подглядывала сквозь ресницы. Страшнее всего у Демона были губы – мятые, ломаные, покрытые чем-то липким. Вера в конце концов возненавидела всего Врубеля – даже Царевна-Лебедь казалась ей ведьмой, иначе с чего она так явно поворачивается на голос, когда ты ещё только подумал её окликнуть?
Саму Веру в тот день никто не окликал – она дошла до Белореченской, подяла вверх руку. Через минуту рядом с ней остановилось сразу две машины, «шестерка» и «Волга». Вера выбрала «шестерку», там был знак – «инвалид». Сработало чувство безопасности – оно было у Стениной встроенным и прежде никогда не подводило.
За рулём сидел дядя лет пятидесяти – быстро скребнул взглядом, велел садиться вперёд. Тёплый ветер летел в приоткрытое окно. У дяди были седые короткие усы – как будто два комка ваты торчали из ноздрей. Ни малейших признаков инвалидности у него не наблюдалось.
– Убери сумку назад, – скомандовал инвалид.
– С чего это? – поразилась Вера. Сумка лежала на коленях, очень удобно прикрывая ноги. – И вообще, вы куда едете? Я же сказала к оперному!
Инвалид, не обращая на её слова никакого внимания, гнал во весь опор по улице Серафимы Дерябиной, явно имея в виду скорейший выезд за город и тёмный уральский лес.
Завезет, – поняла Вера Стенина. Завезти девку – тоже был один из популярных видов спорта в Свердловске, хоть и не такой популярный, как, например, карате. Девчонки, которых завезли, в слезах и подробностях рассказывали впоследствии, что еле как отбились от насильника. В лучшем случае им приходилось брести домой по шоссе несколько километров. В худшем – сами знаете. А вот нечего ездить с кем ни попадя, – злорадно говорила в таких случаях старшая Стенина, не подозревавшая о том, что и её ненаглядная дочь попадёт однажды в такую историю. (Со словами и со злорадством надо быть аккуратнее.). Но этот-то «инвалид» был вполне приличный с виду – одни усы чего стоят! На пальце – золотая печатка, набалдашник переключателя скоростей – прозрачный, с чем-то сверкающим в сердцевине: такие делают на зоне. Когда водитель слегка затормозил на повороте, Вера открыла дверь и прыгнула из машины на ходу. Шмякнулась коленками об асфальт.
– Дура, что ли? – заорали ей. Белоусый «инвалид» поехал в лес один, а Вера поковыляла к обочине – разглядывать свои несчастные коленки. Они были ободраны симметрично – набухавшие алые ссадины напоминали пирожные с клубничным желе. Колготки порвались, юбка треснула – денёк на зависть. Зато спаслась. Подумаешь, ранки-коленки.
Хромая к автобусной остановке, Вера вспомнила слова всезнающей сеструхи Бакулиной: «Идеальное женское колено должно быть похоже на личико младенца». Три девчонки послушно напрягли мышцы, и сеструха после недолгого суда признала победу Юльки Калининой. В награду ей позволили цапнуть из вазы лучшее яблоко – тогда их ещё не покрывали воском для красоты и сохранности, яблоки были прекрасны сами по себе. А на коленках у Копипасты и вправду были младенческие личики – тогда как у Бакулиной там проявлялись скорее лики монгольских воинов, а у Веры Стениной колени вообще ничего не показывали. Это были просто колени. Теперь, правда, с клубничными ранами, от которых останутся шрамы на всю жизнь – но юная Стенина об этом пока что не знала.
На остановке стояли трое – маленькая старушка с толстым внуком, и молодой человек в очках. Глядя на него, Стенина решила: похож на маньяка.
Пришёл автобус, будто на заказ. Старушка втащила внука в салон, хотя менее подходящего названия для внутреннего мира свердловских автобусов не подобрал бы даже мастер слова. Маньяк шёл следом, тревожно озираясь, – разбитые Верины колени выглядели излишне ярко для этого района.
– Вам помочь? – спросил он. Вера кивнула, и маньяк протянул ей руку. Пальцы – как у Дюрера. «Руки молящегося». За спиной у маньяка висел массивный туристский рюкзак, хотя на туриста он не походил.
Автобус оказался полупустым. Вера, грустно усмехнувшись, заняла место для детей и инвалидов – но тут же, взвыв, поднялась: сгибать колени категорически не следовало. Маньяк стоял рядом и участливо подхватил её под руку своими «дюрерами».
– Что случилось-то? – спросил он, и Вера, держась рукой за верхнюю перекладину, начала рассказывать свою печальную историю.
– Вот скотина, – заметил маньяк, когда Стенина разделалась с описанием водителя, а в финале восхищённо открыл рот: – Ты что, правда прыгнула? На полном ходу?
Вера скромно улыбалась. Колени жгло так, будто она ползала на них по крапиве.
Маньяк вышел с Верой, на её остановке. Познакомились. Гера. Вера. Имена – две ягоды на одной веточке. Пароль и отзыв, возможно – судьба.
Гера ждал во дворе, пока Вера заливала раны перекисью. Две нашлёпки пластыря, джинсы, духи. Кажется, пока она крутила ключом в двери, зазвонил телефон, но Вера не вернулась, слетела вниз по лестнице. Тёмная полоса над хлипкой дверцей почтового ящика. Интересно, у Ренаты есть парень? Как его зовут? Вашек, Зденек, Яромир?
Гера сидел на качелях, обнимая рюкзак.
– У тебя руки, будто Дюрер рисовал! – выпалила Вера.
– А у тебя тонкие колени, – ответил он.
Гера был, оказывается, Герман, в рюкзаке у него лежал фотоаппарат, и ехал он с этим фотоаппаратом в центр города – предлагать желающим закатный портрет на Плотинке. Сиреневое небо, водонапорная башня, фонтан – и чьё-то смущённое лицо крупным планом. Это была работа для денег, и трудился Гера вместе с приятелем. Приятель, коренастый блондин, показался Вере старым, ему было под тридцать, он часто, без всякой нужды, облизывался и был похож на сатира кисти Лукаса Кранаха. Сатир считался хозяином двух плюшевых зверей, насколько огромных, настолько же и уродливых, – но, к удивлению Веры, прохожие с удовольствием снимались в обнимку с розовым медведем и синим зайцем. Гера делал портретик, Сатир записывал адрес, чтобы прислать снимочек. Деньги, конечно, вперёд.
Когда стемнело, Сатир по одному перенёс медведя с зайцем в подсобку кафе «Лидия» на улице Пушкина – Вере это напомнило загадку о лодочнике, который перевозит через реку волка, козу и капусту. У Сатира явно было что-то с барменшей, вообще, у него было что-то со всеми. Барменша в долг налила Гере и Сатиру водки, а Вере плеснула ягодного ликёра – с таким видом, как будто в лицо. Сатир неискренне уговаривал барменшу выйти из-за стойки, ну посиди с нами, Лен, но было очевидно – всё, что он мог получить от неё, давно получено, а интерес к этому «всему» – почти утерян.
Сатир хотел произвести на Веру впечатление, отбить, потом, возможно, завезти, ну или хотя бы завести, как двигатель. Надо же, как все эти слова похожи на «зависть», но зависти у Веры сегодня не было, как не было и малейшего шанса у Сатира.
Впервые за много лет мышь умолкла, и Вера даже не поняла сначала, что же с нею не так. Она сидела в уютном подвале «Лидии», пила тошнотворно-сладкий, с ароматом шампуня ликёр, вежливо улыбалась сатирическим шуткам. Сатир старался, вспотел, бил копытом по полу, махал хвостом – но Вера видела только Геру и удивлялась: да как же я могла подумать, что он похож на маньяка? У него просто очки – как у Чикатило. Тем более встретить сразу двух извращенцев в один день – перебор даже для Стениной.
– …для себя он совсем другое снимает, – наконец Вера услышала от Сатира что-то важное и посмотрела на Геру особенным, робким взглядом, позаимствованным у Юльки. Тот взгляд был в ходу при Валечке, он замечательно подходил к длинной юбке и платочку. Потом непрактичная Копипаста его выбросила, а рачительная Вера – подобрала.
В стёклах Гериных очков счастливо отражались маслянистые жёлтые лампочки. После второй бутылки Сатир понял, что Вера и Гера римфуются, а Вера и он сам – нет. Молодец, не обиделся, а порулил к барменше – жарко шептал ей в ухо анекдоты, один хуже другого, пока Лена не попросила пощады – или хотя бы разрешения сменить ухо. Гера взял Веру за руку и вывел из кафе – на улицу Пушкина, уже чёрную, ночную, прохладную. Они пошли пешком по направлению к Малышева, и Вера забыла о том, что у неё разбиты колени, а внутри живёт летучая мышь-зависть. Она же летучая, думала пьяная Вера, вот и улетела, улетучилась, нет её больше.
– Что ты там бормочешь? – весело спросил Гера. – Какая мышь?
– Летучая мышь, – стала объяснять Вера, – символ меланхолии. Как вариант – сатаны. У Дюрера есть гравюра – там летучая мышь как будто распята на собственных крыльях. Витрувианское животное. Крылья у неё – как кленовый лист…
– Приснись, приснись, рыжий лист кленовый, – спел Гера, а Вера вдруг увидела, что под ногами у них – осень. Именно в эту августовскую ночь с деревьев начали спешно опадать листья – будто торопились куда-то. В эту ночь Копипаста долгих три часа не могла усыпить Евгению, привыкшую к запаху Веры Стениной. И в эту же ночь Вера и Гера зарифмовали свою встречу до конца – раненые коленки ничего не испортили.
Утром Вера проснулась первой, на полу рядом с кроватью лежали очки Чикатило. Квартира на улице академика Бардина была съёмной, но Гера ничего здесь не снимал со стен. Над кроватью висел выцветший портрет Шварценеггера, которого Гера, как и вся страна, называл запросто – «Шварц». Стены прихожей украшали зверские физиономии Ван Дамма и Сталлоне, а между туалетом и ванной красовался Стивен Сигал – фирменная морщина меж бровей, два выключателя сверху. На тумбочке лежала картонная папка с фотографиями – кажется, вчера Гера хотел показать, но как-то руки не дошли. Вера улыбнулась, дёрнула за шнурок, которым была завязана папка, – совершенно ботиночный, обувной.
На фото были женщины – обнажённые, без головы, но не в том смысле, что головы отрублены, а в том, что их оттяпали при работе над изображением. С точки зрения Веры – правильное решение, потому что увидеть свою голову на таких снимках захотела бы не всякая. Молодые, живые и крепкие тела были совмещены – путем немыслимых в дофотошопную эпоху ухищрений! – с самыми разнообразными предметами. У брюнетки (упавший на шею локон сообщал, что это – брюнетка) с гигантскими грудями был встроен вентиль в районе пупка и ещё имелось по отвёртке в каждом плече. У второй модели – тощей, неопознанной масти – в спине были сделаны ящички, из которых торчали циркули и транспортиры, а на локтях блестели колючие фрезы. Снимки были отпечатаны на шершавой, приятно неровной бумаге.
Всё-таки – маньяк…
Вера сложила фотографии обратно в папку и завязала обувной шнурок. Жаль, что эти коллажи не были искусством – в противном случае Вера услышала бы голоса натурщиц, почувствовала бы запах металла и разгорячённой кожи. Возможно, её дар не распространялся на фотографическое искусство? Она так мало об этом знала. Поди пойми.
За кухонным окном виднелся традиционный юго-западный пейзаж – стадо тонких сосен, согнанных во двор, как на расстрел, окружено многоэтажками и гаражами, одинаково серыми и какими-то безвыходными. Найти выход из этих дворов смог бы только местный житель – извилистые дорожки и целые города гаражей в два счёта сбивали чужака с толку.
Вера открыла кухонный шкафчик – там стояла пустая литровая банка и коробка с горчичными сухарями. В холодильнике единовластно царила эмалированная кастрюля, опять же совершенно пустая.
«Понятно, почему он такой худой», – подумала Вера. И тут солнце вдруг вспомнило, что август – это всё-таки лето, и ударило мощным световым залпом: пробив оконное стекло, луч бликанул на металлической хлебнице. Стенина на секунду ослепла, а потом онемела и оглохла от полноты счастья, которое заполнило её от пяток до макушки. Она сорвала пластыри с коленок, бросила в окно, и ветер понёс их в подарок бедным расстрельным соснам. Никакой зависти, ни капли её, ни следа – летучая мышь покинула Веру Стенину и улетела искать себе новое место для жизни.
Гера проснулся к десяти, он был из тех, кто по утрам ненавидит весь мир, даже если утро летнее, на службу идти не нужно, а рядом – юная счастливая женщина. Мрачно поприветствовав Веру, он отвернулся к стене и принялся рассматривать широкую тёмную полосу на обоях, просаленную головами самых разных людей, что жили в этой квартире, да так и не удосужились сделать ремонт. Вера пересчитывала родинки и веснушки на Гериной спине, пока не надоело:
– Ты спишь?
Гера неохотно повернулся. Даже плакатный Шварц смотрел с куда большей теплотой.
– Я по утрам всегда такой.
Вера второй раз за это утро встала, но теперь ещё и оделась – ойкнула, когда джинсовая ткань коснулась чуть-чуть подсохших ранок.
Гера вышел её проводить, обнял неловко, как подросток. Телефон записал карандашом на обоях, Стивен Сигал сморщился, запоминая цифры.
Сосны зашумели, когда Вера шла мимо – осуждали её, как старушки.
Конечно, она заблудилась – вышла к тупиковой стене, серой, с натыканными в бетон острыми белыми камушками. Скромный шарм типовой архитектуры.
Вера долго петляла между гаражами, но в конце концов оказалась на той самой автобусной остановке, до которой ковыляла вчера. Счастья заметно убавилось – часть съели фотографии, часть – утренний Гера, такой не похожий на себя ночного и вчерашнего. И всё же Вера бережно несла остатки счастья, чтобы дома не спеша прожить эту историю ещё раз. А потом она будет ждать звонка – и это тоже прекрасное занятие.
Главное – ни в коем случае не рассказывать ничего Копипасте.
Это её не касается.
Ровно через пятнадцать минут Вера стучала кулаком в железную дверь подъезда. Никто и не подумал открывать. Копипаста жила на первом этаже, и Вера пошла в обход, напугав до полусмерти крохотную болонку – та как раз присела по малой нужде на клумбе, окружённой старыми автомобильными покрышками, раскрашенными в разные цвета. А тут вдруг Вера – на бешеной скорости, с сигаретой. Глядя на собачонку, Стенина решила: никогда не заведу такую, ни за что!
Окно у Юльки было приоткрыто, но шторы плотно задёрнуты.
– Юлька! – шёпотом закричала Вера.
Штора ушла в сторону легко, как занавес в театре, и Вера увидела красивую Копипасту – похожую на рафаэлевскую Мадонну в кресле. Евгения с толстенькими ножками в пережимчиках – вот ещё одно словечко под стать маминой тите – улыбнулась беззубым ртом.
– Ты что, не слышишь?
– Мы спали, – важно сказала Юлька. Видно было, что она ещё сердится, – самые остатки обиды, как осадок на дне кофейной чашки.
– Пустишь? – спросила Вера.
– Нет, конечно, – ответила Юлька и пошла открывать дверь.
Дома у Калининых всегда стоял особенный запах – именно стоял, как туман на болоте. Вере, с её обострённым обонянием, ещё в детстве казалось, что запах этот должен иметь зримую, осязаемую форму, что его можно увидеть и потрогать. Он не был ни приятным, ни отвратным – что-то среднее между ароматом опавшей сырой листвы и вонью нового кожаного портфеля. Возможно, запах обитал в глубинах стенных шкафов – ещё одного советского пережитка, безжалостно отправленного на задворки истории. Так или иначе, Вера к нему до сих пор не привыкла и каждый раз заново пыталась определить, из чего он состоит. Даже молочный запах Евгении не мог изменить атмосферу, и Вера, как всегда, окунулась в духоту квартиры с головой, как в озеро. Единственный способ примириться с тем, что тебе не нравится, – окунуться в это с головой.
Юлька уложила сытую Евгению в кроватку, малышка пару раз пискнула и тут же уснула.
– Клубники хочу, – пожаловалась Юлька. – На кухне целый таз, последние ягоды в этом году. Мать привезла, а мне нельзя – Евгения обсыпет. Поешь хоть ты за меня, Стенина! Остальные убьём на варенье.
В кухне действительно стоял целый таз с клубникой, которую в Свердловске звали «викторией» – победа над климатом, мокрые ягоды в жёлтую крапинку.
Вера была такая голодная!
Юлька жевала булку с маслом, запивала чаем с молоком – диета кормящей матери. Ягоды блестели в тазу самоцветами – одна к одной. Вера ела их жадно, и счастье вновь накрыло её целиком – как в детстве, когда мама обнимает и прижимается щекой к макушке.
– Юлька, я вчера… – начала было Вера, но тут же осеклась. Ни слова, решила же! К тому же рассказывать было некому – молодая мать привалилась боком к стене – как в электричке! – и сладко, безмятежно спала.
– Ты здесь? – шёпотом спросила Вера, но мышь не ответила. Улетучилась. Вера на цыпочках перешла в комнату, где Евгения хмурилась во сне, сжимая крошечные кулачки. Диванная подушка источала фирменный аромат Калининых – Вера перевернула её на другую сторону, легла и тоже уснула.
Ей приснилось, что она ходит по какому-то громадному музею, пытаясь найти последнюю картину для выставки.
Выставка посвящена меланхолии. Дюрер. Лукас Кранах. Беллини. В списке кого-то не хватало, Вера не могла понять, кого именно. А потом Евгения расплакалась, проснувшись, и сон забылся.
Глава шестая
Это естественная и милая человеческая черта – любить сходство.
Гертруда Стайн
Евгения позвонила ещё раз в тот самый момент, когда Вера садилась в такси. Машина была грязной до самых окон, грязь – давняя, осенняя. Практически благородная патина. Внутри тем не менее оказалось чисто, да и водитель смотрел приветливо. Вера сказала: «Алло!» – и связь тут же прервалась. Похоже, у Евгении вдобавок ко всему разрядился телефон. Всхлип в трубке – или это хрипела от радости летучая мышь? Вдруг стало страшно, что приветливый таксист заметит суету под пальто, похожую на пляски малыша в утробе на сносях. Вера отлично помнила эти ощущения, когда по животу проходит вдруг стремительная рябь. При желании можно даже различить крохотную дерзкую пятку.
– В аэропорт? – спросил таксист. Вера кивнула, не убирая рук от горла – как будто собралась сама себя придушить.
…Первые полгода жизни Евгения обожала спать на руках у Веры Стениной. Мама Юлька была для неё столовой, а тётя Вера – спальней. Стениной нравилось держать на руках малышку – с тех пор как мышь исчезла, ей это нравилось особенно. Надо же было чем-то компенсировать отсутствие ресентимента – хоть и приятное, но всё равно неожиданное.
В день клубники и общего сна Гера начал звонить Вере с обеда, чем до невозможности напугал старшую Стенину. Он звонил, спрашивал Веру, вздыхал и отключался, как агностик, который пришёл в храм, но не обрёл ни чуда, ни благодати. К вечеру, когда мама была уже на полном пределе, Вера наконец явилась – в мятой футболке, испачканной на плече белым и кислым.
– Ты в гроб меня загнать хочешь!
Стенина поняла, что нужно дать маме шанс высказаться – как артистке, которую вот-вот снимут с роли, и она спешит запомниться публике.
Вера не слишком-то любила свою маму, и это было странно – прежде всего самой маме, мечтавшей о доверительных беседах с дочкой. Она часто представляла себе, как они валяются на диване в выходной день и Веруня поверяет ей все свои тайны. А мама выдаёт ценные советы, упакованные в понятные слова не хуже ценных бандеролей. Вера же предпочитала Юлю Калинину, которую мама в детские годы жалела, а в девические записала в шалавы. Непонятно, чему хорошему эта Юля могла научить Веруню, а вот мама – смогла бы. Она с самого дня рождения дочки только и делала, что убирала с её пути всевозможные грабли, и лыко из строк, и палки из колёс. Везде, где можно, стелила соломку, и где нельзя, кстати, тоже. Мама жила для неё, работала для неё – всё по Чернышевскому, всё для светлого и прекрасного будущего отдельно взятого человека. О себе не думала даже во вторую очередь. Донашивала надоевшие наряды за Верой, благо фигуру сохранила – и втайне гордилась этим, хотя и не всерьёз. Доедала то, что осталось на сковороде после Веруни. И додумывала дочкину жизнь – все эти лакуны, пустоты, белые пятна, которые Вера оставляла вместо ответов на вечные мамины «кто да почему». Мама не считала Веру плохой дочерью – та была для неё безусловно хороша и по-своему заботилась о матери. Но никогда, никогда не была с ней откровенной! Ни разу не доверила ей даже самой крошечной тайны. Старшая Стенина однажды попыталась выведать что-то у Копипасты, но шалава только засмеялась в ответ:
– Нина Андреевна, если бы Вера хотела с вами поделиться, она бы это сделала.
Говорить-то они все научились… Сама-то! Эти её непонятные замужества, и ребёнок неизвестно чей! И то, что Вера в итоге родила без мужа, – тоже было влияние Юли Калининой, которой мама завидовала пусть и не так отчаянно, как сама Вера, но вполне в духе теории Ницше. Жаль, что мама не читала «К генеалогии морали», хотя, конечно же, не жаль, а напротив – слава богу. Окончательно убедившись в том, что дочь никогда не пустит её в свою жизнь, старшая Стенина пережила последовательно все круги ада. Адовы круги оказались похожими на детскую пирамидку – с семью деревянными бубликами, которые снимаются и надеваются на деревянный штырь, развивая у ребёнка ощущение формы, цвета и пропорций. В детстве Веруня обожала такие.
Круг первый. Цвет красный. Лимб. Мама такого слова не слыхивала, но круг этот был ещё более-менее. Тогда дочка хотя бы через раз прислушивалась к маминым советам. Ноги брить нельзя, Веруня, ещё больше вырастет. Хвалиться тоже не нужно, а то сглазят. Ногти стричь – только по вторникам и пятницам, чтобы водились деньги. А если что-то потеряешь, закрой глаза и повтори трижды: «Обретаю. Обретаю. Обретаю». Однажды дочь сказала: «Ты, мама, просто кладезь народной мудрости» – и это звучало совсем не иронически, а так, будто Веруня восхищается маминым опытом, признаёт его. Ирония зазвучала потом, и красное кольцо больно сжалось, как будто его надели по ошибке не на тот палец. А снять – не могут.
Круг второй. Цвет фиолетовый, старушечий. Страсти по дочери. Нина Андреевна пришла к Веруне в университет, стояла у главного входа среди высоких и толстых колонн. Двери – неподъёмные, а у нее к тому времени начала болеть правая рука, указательный палец вообще отстегивался как неродной. Вдруг с той стороны кто-то дёрнул дверь, старшая Стенина почти что упала и услышала хохот – навстречу шли студенты, человек шесть, и с ними – Веруня. Мама была одета в этот день не лучшим образом – в старую кофту из ангоры. Эта фиолетовая кофта была Верина, продать некому, а выбросить жалко. Веруня обожгла маму взглядом, пробежала мимо. Вечером был скандал – зачем ты приходишь в институт, позоришь меня! Дочка сердилась, потом ей стало стыдно. Обнимала, гладила по больной руке – мама была так счастлива и стерпела боль. Тем же вечером Вера говорила с кем-то по телефону, голос её скворчал, как масло на сковородке – и старшая Стенина невозможно завидовала этому человеку.
Было в этом круге и кое-что похуже, когда у Веры оставались с ночёвкой какие-то парни. Спать было невозможно – мама слышала то, что ей вовсе не хотелось слышать. А хотелось, чтобы Веруня пришла к ней утром и сказала, просияв:
– Мама, я люблю его! Мы скоро поженимся!
Вот когда мать была бы на высоте! То злосчастное приданое, слежавшееся так, что места заломов не разглаживались даже через марлю… Мама вмиг достала бы его из стенного шкафа, выпустила бы на волю эту залежавшуюся мечту!.. Ночной гость тем временем пробирался к дверям на цыпочках, во рту у него было горько, как от антибиотика, – но по другой, менее уважительной причине.
– Михаил, да? – кричала ему вслед мама, но видела только затылок или в крайнем случае щёку с замятыми подушкой красными полосами – и снова вспоминалось злополучное приданое, никому не нужное, ветшающее бельё. – Михаил, вы хотя бы в армии служили?
Старшая Стенина мечтала, что муж у Веры будет военным, но дочь только фыркала в ответ на «эту чушь». Хватала маму за руки, и её холодные пальчики на запястьях держались цепко, как браслеты. Как фиолетовые кольца, что становятся все уже с каждым днём.
Третий круг адовой пирамидки – синий. В своём окружении старшая Стенина была кулинарный гений. Никто не умел делать таких тортов – и не осмелился бы попросить рецепт, потому что торты Нины Андреевны были неотделимы от неё самой. Было бы странно представить себе Марию Владимировну из КИДа, которая приготовила бы вдруг такой же черёмуховый бисквит с глазурью. Или Эльзу Ивановну, секс-бомбу холоднокатаного цеха (в миру – инженера-технолога): чтобы эта Эльзочка, с её рижскими духами «Диалог» и попкой в форме сердечка, испекла вдруг наполеон? Высокий, в отличие от своего тёзки, а вкусный какой, боже, положите мне ещё буквально кусочек, Нинушка Андреевна! И я возьму домой для мужа, можно?
Старшая Стенина могла приготовить всё, что угодно – и связи были, и продукты не переводились. На кухонном пенале, под самым потолком дозревали злёные бананы. Из холодильника, стоило приоткрыть дверцу, падали колбасы. Веруня в детстве глубоко презирала конфеты-батончики и соевый шоколад «Пальма», потому что ей перепадали чешские пралине и обожаемая «Ночка», сладко таявшая во рту. Ах, эта «Ночка» в синих фантиках со звёздами! Веруня всерьёз считала, что дробь орешков в начинке – обломки этих звёзд. Голодные школьные подружки шли прямиком в кухню, Юля Калинина никак не могла пережить эти бананы под потолком – и намекала неуклюже, что вот бы просто понюхать… Но и здесь дочь предала свою маму. На первом курсе кто-то, понятно, что из зависти, посоветовал Веруне сбросить пару килограммов – и с тех пор она сидела на вечной, как проклятие, диете. Худоба дочке не шла, под глазами темнела синева – вот тебе и «Ночка». И не слушала, не слышала свою маму – круги сжимались всё теснее, как манжет в тонометре. Цвет шёл за цветом, грех сменялся другим грехом.
Хуже всего стало, когда Вера с Ларочкой переселили её в другую квартиру – это было по-настоящему большое горе. Мама даже собралась умереть, раз я больше никому не нужна, но однажды к ней наведались по причине какого-то праздника Эльза с Марией Владимировной. Принесли, подумать только, коньяк.
– Вам нужен сериал, Нина Андреевна, – сказала Эльза. Как будто лечение назначила. Она была уже третий год на пенсии, попа сердечком превратилась в спелую тыкву, но привычка наряжаться и давать советы уцелела. – Мария Владимировна смотрит про врачей, а я обожаю с убийствами.
Бывшие коллеги надоумили Нину Андреевну купить компьютер, а на прощание Мария Владимировна дерзко попросила рецепт черёмухового бисквита. «Всё равно у тебя не получится», – думала старшая Стенина, вручая коллеге листок с рецептом, где была по чистой случайности не указана пара важных ингредиентов.
Лара помогла бабушке установить Интернет, и вот уже Нина Андреевна качает фильмы из Сети и записывает номера уже просмотренных серий – так лётчик былой войны отмечал сбитые самолёты звёздами на фюзеляже.
Но в тот давний день, когда Вера в прокисшей футболке терпеливо переминалась с ноги на ногу, выслушивая мамин спич, – в тот день дочь была единственной звездой Нины Андреевны.
– Ты в гроб меня загнать хочешь! Где тебя носило? Почему не позвонила? Почему какой-то мужик наяривает по телефону каждые полчаса?
Голос у Геры был не по возрасту, и вообще, словно бы достался из другого набора. Такой трудно подделать и невозможно перепутать.
– Опять звонит! – Мама бахнула дверью своей комнаты, тяжело дыша и… радуясь, ликуя! Веруня – живая, она вернулась и даже молчит виновато, а не грызётся с полуслова, как это происходит обычно. Доченька, свет в окне!
Вера стояла у кухонного окна, накручивая кудрявый телефонный провод – будто локон на палец.
– Конечно, приеду, – сказала она в трубку. – Я тоже скучала.
На плите стояла кастрюлька с варёной свёклой – мама собиралась сделать винегрет. Услышала кастрюльный бряк и ворвалась в кухню:
– Веруня, ты голодная?
– Очень, – сказала Вера, и старшая Стенина, опасаясь спугнуть своё счастье, принялась накрывать на стол.
Свёкла была аметистовой, сочно блестела в разрезе. Счастье заливало светом и кухню Стениных, и весь их строгий город, даже летом похожий на чёрно-белый снимок.
Вера обдумывала мысленную выставку – «Дети». Инфанта Маргарита – бедняжка в нарядном платье, на груди словно бы запечатанном сургучом. Пухлая Женевьева Кайботт играет с кукольным сервизом. Деловитая мадемуазель Броньяр – и её таинственный мешочек, из которого выкатился клубок шерстяных ниток. Вера составила посуду в раковину, поцеловала мать – и та вспыхнула радостью.
Альбом из будапештского музея лежал на столике в гостиной – Вера поспешно листала страницы и не чувствовала запаха, не слышала звуков, не видела ничего, кроме плохо пропечатанных репродукций… У танцующей музы Лоренцо Лотто[12] – красные ягодицы, как будто она не плясала в античных кущах, а просидела целый день за письменным столом. И как Вера не замечала этого раньше!
В ванной она стянула с себя испорченную футболку, посмотрела в зеркало – ну ведь красавица! Ресницы выдерживают спичку, а карандаш, наоборот, падает из-под груди – всё, как требуют девичьи каноны.
Тем же вечером она была у Геры. Маленькая Евгения снова плакала ночью, а Стивен Сигал с интересом смотрел, как Вера Стенина нашаривает выключатель в темноте – такое повторялось несколько раз, пока она не привыкла и не начала делать это на ощупь, безошибочно.
В одну из этих ночей они создали Лару.
Это слово – «создали» – здесь, конечно, некстати, но Веру с первых же недель беременности в равной степени тянуло к мороженому и пафосу.
Теперь она мечтала о дочке, девочке. Такой, как Евгения, но чтобы лучше. Стенина больше не геройствовала – ей нельзя было носить на руках тяжеленькую Евгению, ведь внутри подрастал свой собственный ребёнок. А Евгения очень любила, когда её носят, укачивают, и обязательно – с песнями. Юлька исполняла бодрый комсомольский репертуар, выводила тоненько и ясно:
- Юность пела «Песню о Каховке»
- И не унывала никогда!
- Юность в телогрейке и спецовке
- В Арктике бывала на зимовке,
- Строила в пустынях города!
Потом вступала Вера красивым низким голосом:
- Навстречу ветру,
- Навстречу солнцу,
- Перегоняя бег времён, стремится юна-аасть!
- Нам по плечу любое дело,
- Любая даль,
- Любая трудна-аасть!
В старших классах Стенина и Калинина пели в школьном ансамбле – тогда как парижанка Бакулина, хоть и окончила музыкальную школу, могла всего лишь аккомпанировать, и почему-то всегда – в ля миноре. Голоса у Бакулиной не было, а вот Юльку с Верой одарили сверх меры и нужды. Кто там раздаёт таланты, лично у него бы спросить – а чем вы руководствуетесь, когда награждаете низким, переливающимся, как глубокий синий цвет, голосом Веру Стенину? Зачем он ей был, этот голос – петь колыбельные? Он так и увял с нею вместе, так и не зазвучал, как должен бы – в полную силу. Ведь могла бы певицей, – думала старшая Стенина – ведь не зря я придумала то пианино.
Копипаста пела высоко, но негромко. Силы в её голосе не было, но не было и фальши. Микрофон, и был бы стадион, – считала Юлькина мама и усмехалась, вспоминая, как дочка пришла впервые с репетиции школьного ансамбля.
– У меня первое справа, – с гордостью объявила она, имея в виду первое сопрано.
Самое яркое совместное выступление Веры и Юльки состоялось в начале девяностых, в видеобаре ресторана «Космос». Обычно там орала музыка – на маленьких экранах изламывались солисты группы «Кар-Мэн» с квадратными причёсками и такими же, как в рифму, челюстями. Но кроме телевизоров там, что удивительно, присутствовало пианино – сосланное из ресторана или же случайно заскочившее на огонёк светомузыки. «Элегия» с ватными клавишами и невозможными педалями, которые поминутно залипали. Бакулина гневно била по ним ногой, добиваясь нужного эффекта. Однажды Юлька упросила бармена выключить треклятые видики, Женя Белоусов мигнул и исчез – с открытым настежь ртом. Бакулина била педали – будто пришпоривала коня – и гоняла свой ля минор по кругу – аккорды были как уставшие лошади в цирке. Ля, ре, соль, до, фа, ре, ми, ля. Юлька облокотилась на гладкую крышку «Элегии», Вера встала рядом, склонив голову. Романсы, пионерские песни, блатняк, возбуждавший Бакулину, – она начинала играть так громко, что заглушала слабый голос Копипасты. Пели и современную чепуху – тексты напоминали телеграммы советских времён с их пропущенными словами и колченогими фразами: «И стану я его беречь вдали в усталых ритмах сердца. Тебя запомню я навечно и ночь в огнях сгоревших свеч». Посудомойка из бара, тётя Маша или баба Зина, – неважно, важно, что она вышла на пение из кухни, точно лиса из норы. Подложила ладонь под руку и слушала, как пьяные девки голосят на два голоса «В лунн-аам сияньи снег серебри-ии-тся…». Этобыл триумф, их слушали бармены, охрана и гости, что обычно танцевали в тёмном зале, не снимая норковых шапок-формовок. Но потом вечер окончился, и больше подруг петь не просили. «Элегия» внезапно исчезла из своего угла, на видеоэкранах снова изламывался дуэт «Кар-Мэн» и улыбался Женя Белоусов.
Как давно это было – два или даже три года назад? Не имеет значения, ведь теперь Вера мечтала о дочке.
С Герой они встречались уже несколько месяцев, он даже снимал её ню. «А где у тебя эта ню?» – веселилась Копипаста. Гера долго колдовал над снимком, вмонтировал в спину два больших крыла – к сожалению, чёрных.
Раньше Вера пренебрежительно относилась к фотографии и не считала её искусством. Фотограф не создаёт сюжет, а присваивает его. Да, нужен взгляд. Да, надо заполнить кадр по максимуму. Но это – техника или, так уж и быть, ремесло. Так считала Вера прежних времён, но теперь она думала по-другому. Странные работы Геры, которые она бегло смотрела тем утром, при тщательном изучении увиделись иначе – он дарил каждой женщине новую судьбу и другую историю. А это уже искусство.
Естественно, Стенину интересовало, кем были Герины модели – брюнетка с локоном на шее и худышка неопределённой масти? Но фотограф не стал рассказывать, отмахнулся. По утрам он бывал всё так же раздражителен, часами лежал в кровати под мрачным, похожим на ружейное дуло, взглядом Шварценеггера. А потом оттаивал, принимал жизнь заново – каждый день.
– У тебя одна рука всегда холодная, а другая – горячая, – заметил однажды Гера. Была сладкая, как халва, и такая же серая ночь. Луна пряталась за тучами. Вера вдруг выпалила:
– А ещё я жду ребёнка.
Гера шлепком включил свет – так некоторые медсёстры ставят уколы. Шварцнеггер болезненно сморщился от яркой вспышки, а Вера и вовсе ослепла на мгновение.
– Какого ещё ребёнка?
Без привычных очков лицо Геры выглядело голым, неловко смотреть.
– Обыкновенного. Девочку.
– Но ты же предохранялась?
Вера действительно предохранялась – мамина знакомая врачиха прописала ей марвелон в таблетках. Она бросила пить таблетки в тот день, когда у Юльки родилась Евгения. Это было всего лишь совпадение – Вере показалось, что от таблеток она стала тяжелеть в самых важных местах. Особенно огорчали бёдра – когда Вера садилась, они некрасиво расплющивались, а вот у проклятой Копипасты оставались стройными и длинными, как французские багеты.
Гера нашёл очки на полу, криво нацепил их и гневно смотрел на Стенину. Шварценеггеру, тому вообще было некуда глаза деть, была бы его воля – покинул бы этот флэт с его драмой.
Вера изучала засаленные пятна на обоях – причудливые, как облака. Вон то, слева от Шварца, напоминает Австралию. Рядом – слон с рифлёным, как шланг пылесоса, хоботом. Внутри Веры, там, где вовсю шло строительство маленькой девочки – ручки, глазки, ножки, – всё окаменело и умолкло. Услышать хотя бы шевеление зависти, её привычные взмахи крыльями, шёпот…
– Тебе всего двадцать! Какой ребёнок?
Гера ходил по квартире, кидал всё, что попадалось на глаза – попадалось такое, что не жаль. Карандаш, Верина косметичка, пустая винная бутылка. Драгоценная камера лежала рядом, но её не заметили, тогда как менее удачливые предметы летали и гремели на радость соседям – айне кляйне нахтмюзик.
– А, я понял! – возликовал Гера. – Ты замуж хочешь, да?
– Вовсе нет, – сказала Стенина, и это была правда. Сейчас ей хотелось не замуж, а уйти отсюда. Уйти как можно скорее, и неважно, что будет потом. Вера надела блузку, потянулась за колготками, как вдруг Гера прыгнул на диван – как подросток.
– Верка, ну можно ведь как-то решить эту проблему?
– Это не проблема! – Вера держала в руках колготки, и всё показалось ей вдруг нелепым. Словно она смотрит глупый фильм и не решается выйти из зала.
– Не уходи, – попросил Гера и выключил свет. Они лежали в темноте, молчали, за голыми окнами без штор висела налитая, тяжёлая, тоже как будто беременная луна. Потом Вера услышала, как брякнули об пол очки, и Гера спросил шёпотом:
– А может, будет мальчик?
…Вера любила находить сходство: предметы были похожи на людей, музыка – на живопись, а её жизнь могла бы стать похожей на жизнь Юльки Калининой.
– Почему ты не рассказала тому, из Оренбурга, про Евгению?
Юлька пожала плечами. Она быстро похудела после родов, стала красивее себя прежней и уж точно что красивее всех остальных.
– Я не считаю, что моему ребёнку нужен отец.
– А вот моему – нужен.
– Ну, ты, кажется, не в том положении.
Вера высоко подняла голову. Здесь по всем правилам следовало выразительно промолчать.
– Верка, как здорово! – закричала Копипаста. – Девчонки будут дружить!
Она тоже откуда-то знала, что у Веры Стениной родится девочка. На год младше Евгении.
Лара.
Глава седьмая
Этот вид музыки не следует исполнять в присутствии простого народа, который не способен оценить его изысканность и получить удовольствие от слушания. Мотет исполняется для образованных людей и вообще для тех, кто ищет изысканности в искусствах.
Иоанн де Грокейо
– Вы торопитесь?
Вера не сразу поняла, что таксист обращается к ней, а не к своему невидимому собеседнику, какие в изобилии водятся у каждого водителя. Почему-то именно таксисты особенно любят телефоны, рации и другие средства срочной связи. Одиноко им, видать, в машине. Однажды Веру вёз таксист, у которого были сразу три разные трубки, и он обращался с ними виртуозно и нежно, как с любовницами, а вот на дорогу поглядывал лишь время от времени. Дорога была – нелюбимая жена. Но этот, сегодняшний, говорил с Верой – и даже смотрел на неё через плечо с таким видом, будто собирался туда трижды сплюнуть.
Вера могла бы сказать правду – она не просто «не торопится», а вообще сомневается, стоит ли ехать к Евгении? Но вместо этого выдавила девчоночье «а что?».
– Да я заправиться не успел, вон уже лампочка горит. Вам встречать или сами улетаете?
Вера сглотнула комок, похожий на клочок кошачьей шерсти.
– Встречать, но я… не тороплюсь.
– Понятно, – сказал таксист. Ничего ему не было понятно кроме того, что тётка с приветом – что ж, зато он успеет заправиться.
На углу Шаумяна и Ясной встали в длинную очередь машин. Вера прикрыла глаза, изображала спящую.
Беременной, ей постоянно хотелось спать. Это было первое, что принесла с собой маленькая, тогда ещё невидимая и неизвестная Лара, – сон. Вера засыпала на лекциях, специально укладывала подбородок на карандаш, чтобы голова не падала – но всё равно дремала, особенно на лекциях по истории декоративно-прикладного искусства. Тётенька-лектор была тихая и напряжённая, как дворняга, которую много и подробно били. Крепко сжатые губы напоминали беременной Стениной лавровый лист – не цветом, но формой. Чувствовалось, что у лекторши большой опыт, что она много знает о декоративно-прикладном и сама, вполне возможно, лепит глиняные игрушки или чеканит по ночам. К несчастью, чеканить слова на лекциях она не могла совершенно. До беременности Вера порой мечтала о том, чтобы у таких людей имелась кнопка, усиливающая звук. Но теперь ей даже нравился тихий шелест декоративно-прикладной речи – как будто листья опадали с лавра, убаюкивая студентку Стенину.
Теперь она приходила в университет без прежней радости. Немногие мальчики, поступившие с нею вместе, волшебным образом растворились к третьему курсу. Девочек, которые учились лучше её, Вера избегала по причине самосохранения – не для того она изгнала мышь, чтобы та вернулась в новом обличье, – а девочки, учившиеся хуже, были глупы и раздражали. Чувство, которое привело Веру сюда после школы, ослабло – теперь она скорее додумывала картины, нежели ощущала их. Старый преподаватель с жёлтой сединой вышел на пенсию. Лара внутри просила то мороженого, то орешков, то подгорелых сухариков. И даже двери парадного входа в университет казались теперь слишком тяжёлыми, неподъёмными.
В очередной день, «прожитый без славы и искусства» (кто бы знал, как это «ы-и-и» в русском переводе огорчало чуткую к любой дисгармонии Веру), она на полдороге к выходу повернула обратно, в деканат. И попросила академический отпуск.
– Зря вы, Стенина, – пожурила её замдекана. – Доучились бы свои два года. Преподаватели всегда жалеют беременных – вам же легче будет защищаться, с животиком.
Вера выслушала её и пошла оформлять бумаги. Юлька, та давно перевелась на заочное и говорила теперь о журфаке в самых пренебрежительных тонах.
– Понятно, что это не образование. Учат, как дверь ногой открывать.
К беременной Вере Юлька относилась с подчёркнутой двумя жирными чертами – как сказуемое – заботой.
Она всегда была ко мне очень добра, думала Вера, тоскливо глядя в окно на бесконечную очередь машин. Таксист барабанил пальцами по рулю, как будто исполнял этюд Шопена – Годовского.
Да, Юлька была к ней добра, внимательна, заботлива. Она любила Стенину – и этим только добавляла камней в кучу, которая и так росла с каждым годом.
Конечно, Вера тоже заботилась о Юльке – и явно, и скрыто. Не перечесть, сколько раз она врала по её просьбе и матери, и поклонникам.
Копипаста была крайне неопрятна во всём, что касалось денег, – занимала и не возвращала, свои же хранила в сумке в виде мятых комков, принимать которые согласилась бы не всякая продавщица. В суровые годы безденежья Вера иногда подкидывала в Юлькину сумку такие же комки – и наивная Калинина всякий раз ликовала, обнаружив смятую десятирублёвку:
– Я ж тебе говорила, Верка, – у меня всегда есть деньги!
Да, Вера много что делала для своей подруги, но Юлька умудрилась сделать ещё больше – причём легко, на ходу, как, собственно говоря, и совершаются всегда самые важные дела.
Лишь только Евгения выросла из своих первых ползунков, как они тут же были сложены в особую коробку, на которой Юлька написала красным фломастером «Вере». Коробка пополнялась месяц от месяца, Евгения росла параллельно с Вериным животом.
Прежде мужчины в жизни Веры напоминали проходных героев в какой-нибудь торопливо написанной книге – как только они надоедали автору, так тут же исчезали, не оставив ни одной лазейки, чтобы вернуться. Но когда появился Гера, ему отвели особую роль, и никого не интересует, понравится он лучшей Вериной подруге или не понравится. И это тоже было очень важно – что Копипаста это поняла.
Ну, а самое главное Юлька сделала для Веры потом, в самое жуткое время…
Такси наконец подъехало к свободной колонке, и водитель крикнул в окно:
– Девяносто второй, пистолет!..
Вера смотрела в окно на человека в красной куртке, который заливал бензин, и отсчитывала цифры на счётчике, как последние секунды своего счастья.
…Смирившись с грядущим отцовством, Гера познакомил Веру со своей мамой – учительницей музыки. Лидия Робертовна принимала их в трёхкомнатной квартире на улице Бажова – Вера не решилась спросить, почему Гере нужно снимать жильё, если мама устроилась так вольготно.
Лидия Робертовна отсканировала Стенину внимательным взглядом, после чего вручила ей приветственные подарки – утягивающие трусы телесного цвета и серебряную цепочку с погнутым замком. Вера отдарилась коробкой конфет «Рыжик».
Больше всего Лидию Робертовну интересовало, не питает ли Вера надежд превратить её в няньку для ребёнка? Вера ничего подобного не питала, в чём и призналась совершенно искренне. Лидия Робертовна выдохнула и позвала молодёжь пить чай. Был подан вафельный торт и Верины конфеты, а к слову «питать» вернулся первоначальный смысл.
Потом хозяйка предложила сыграть для Веры:
– Чего бы вам хотелось?
Вера попросила «Адский галоп» Оффенбаха, и как-бы-свекровь подняла левую бровь.
– Сыграй Шумана, мама, – попросил Гера, и Лидия Робертовна бросила на клавиши руки так, как будто это были не руки, а совершенно отдельные, цепкие и хищные твари, которые разбежались по клавиатуре и начали терзать белое-чёрное, выжимая из него звуки такой глубины и силы, что даже маленькая Лара внутри, кажется, замерла от счастья. И неважно, что в стену стучал сосед, что – утягивающие трусы и целых три комнаты на одну старую тётку. За такую музыку можно простить и больше.
На прощание Вера не удержалась и чмокнула как-бы-свекровь в щёку, от которой слабо пахло духами «Эллипс». Лидия Робертовна снова вздёрнула свою бровь и, ни слова не сказав, закрыла за ними дверь – как крышку пианино.
– Мама когда-то давно выступала, но теперь играет очень редко.
– Почему? – поразилась Вера. Если бы она так умела, то целыми днями играла бы для самой себя.
– Ну, там целая история. Моцарт и Сальери, слышала?
Вера насупилась. Счастье стихло, и только в затылке ещё отдавалось ясное шумановское да-да-да.
– Моцарт и Сальери – это один и тот же человек.
– Красиво, но ошибочно. – сказал Гера. Они ловили машину на углу Ленина и Бажова. Машина ловилась плохо, даже клёва не было, а вот разговор наклёвывался интересный.
– Пойдём до оперного, – предложила Стенина, и Гера согласился. Рассказывал на ходу:
– Мать была очень одарённой – гениальная юная пианистка, музыкальная гордость Урала.
Гера пнул камешек, ничем перед ним не провинившийся. Они шли по аллее, на скамейках сидел весь город – пил или хотя бы курил.
– Когда мама оканчивала десятилетку при консерватории, к ним пришла новая ученица. Из Казани переехала. Она играла совсем не так, как мама, – я бывал на её концерте и могу сказать тебе, что она вообще играла совсем не так, как все. Никто так не умел, тем более среди девушек. Не обижайся, Вера, меломаны – те ещё шовинисты.
Читать бесплатно другие книги:
