Репетиция конца света Арсеньева Елена

***

…Красивая шатенка бальзаковского возраста с великолепными глазами и стройными ножками. Умная, начитанная: под настроение и самих «знатоков» переиграет. Отличное здоровье, безупречный вкус, изысканно одета. Походка такая, что не только мужчины, но и женщины невольно оглядываются: первые с восхищением, вторые с завистью. Обладательница трехкомнатной квартиры в центре Нижнего Новгорода. Не бог весть как богата, но живет в достатке. Вдобавок знаменита!..

Отчаянно, безнадежно, катастрофически несчастна.

Алена Ярушкина стала одинокой женщиной накануне Нового года.

Михаил, муж, должен был вернуться из Москвы еще 28 декабря, но позвонил и сказал, что задерживается. Будет 30-го рано утром, поездом номер двадцать два, который приходит в Нижний в семь утра.

30 декабря она встала ни свет ни заря, постояла под горячим душем, вымыла голову, накрыла на стол и, облаченная в белье, которое должно было вызвать у мало-мальски нормального мужчины только одно желание: снять его с женщины как можно скорей! – принялась ждать.

А вот и полвосьмого. А вот и восемь. Даже если не брать такси, времени хватит не только доехать с вокзала на маршрутке, но и обратно вернуться. А Михаила нет. Поезд опоздал? Алена позвонила в справочную и узнала, что 22-й скорый пришел по расписанию.

Объяснение этому могло быть одно: Михаил опоздал на поезд. С ним такое бывало, наверное, случилось и сейчас. Странно, конечно, что он не позвонил, не предупредил жену. Но, наверное, вот-вот раздастся звонок, и Михаил, со свойственной ему непоколебимой уверенностью в святости каждого своего поступка, сообщит, что приедет вечером, девятичасовым.

Алена поборола естественную тревогу – а вдруг с любимым и единственным случилось что-то дурное?! – и включила компьютер. Что толку метаться из угла в угол? Михаил приедет вечером, никуда не денется. А ей надо работать. Если хочет, чтобы новый роман попал в план апреля, придется поднажать!

К слову, Алена Ярушкина – писательница. Самая настоящая, и даже издаваемая. Любимым жанром ее были детективы, на них она зарабатывала какие-никакие денежки и даже снискала себе некоторую популярность. Правда, под псевдонимом Дмитриева: фамилия ее издателям не нравилась – мол, детская какая-то, несерьезная, а вот отчество, Дмитриевна, – даже очень. Ну и ради бога, хозяин – барин, против того, чтобы сделаться Дмитриевой, Алена никак не возражала.

Срок сдачи рукописи был шестого января. Учитывая многочисленные выходные, вполне можно протянуть время до десятого, что было, по мнению Алены, очень кстати: сюжет заклинило. Но ничего, приедет Михаил, они вместе сядут, обговорят все как следует: присутствие мужа всегда пробуждало Аленину творческую мысль, она даже в шутку называла его не муж, а Муз, ну, типа Муза, Муз…

Раздался звонок.

Ага, вот и Муз. Девять часов. Где же он был все это время? Может, решил заехать с утра пораньше на Канавинский базар, благо тот рядом с вокзалом, купить любимой конской колбасы казы, стерлядку для ухи и еще каких-нибудь яств?

Да какая разница, где он был? Главное, теперь стоит под дверью и уже второй раз нажимает кнопку звонка!

Алена полетела в прихожую.

Она была настолько уверена: это Михаил, – что даже не спросила, кто там. И, по закону детективного жанра, на пороге должен был оказаться грабитель, убийца, он же насильник, который одним ударом отшвырнул бы Алену обратно в квартиру, ворвался следом, захлопнул дверь и…

Однако на пороге стоял парнишка, по виду студент, невысокий и довольно хлипкий, полузакрытый огромным букетом нежно-розовых роз.

– Госпожа Ярушкина? – выглянул парнишка из-за букета. – С Новым годом вас, Алена Дмитриевна! Наше бюро доставки «Меркурий» поздравляет вас и желает счастья! Распишитесь в получении!

Он сунул Алене шуршащий целлофаном букет, отработанным движением поднял острую коленку, уложил на нее тетрадочку с квитанциями и протянул ручку. Алена, прижав к себе букет, неуклюже расписалась, подумав как о чем-то весьма значительном, что где только писать ей не приходилось, даже как-то раз в лесу на пеньке, а вот на чужой коленке ни разу не привелось, но, возможно, лиха беда начало.

– Там внутри открыточка, в цветах, обратите внимание, – сообщил рассыльный, и Алена только сейчас заметила упрятанный в глубь букета длинный узкий конверт. Вслед за этим парнишка сверкнул прощальной улыбкой и убрался из Алениной жизни.

Алена, неловко зажимая под мышкой букет, вместо того чтобы положить его, заперла дверь, не столько обрадованная или удивленная, сколько испуганная этим внезапным визитом и подарком. То есть до нее уже начало что-то доезжать, уже сжалось сердце в предчувствии беды… в запоздалом предчувствии!

Она положила букет прямо на пол, достала конверт, распечатала. Красивая, изысканная открытка с искристыми снежинками и благостным зимним пейзажем: «С Новым годом!»

Раскрыла открытку и прочла первые слова, написанные таким знакомым, округлым, аккуратным почерком Михаила:

«Елена, и ты, и я – мы оба знаем, что наша любовь умерла…»

Она сначала тупо обиделась, что Михаил назвал ее Еленой – Алена недолюбливала свое «паспортное» имя. Потом вспомнила, что еще позавчера он твердо обещал приехать. Потом сердце начало падать, падать, все вокруг смерклось, но эта белая открытка, исписанная округлыми черными буквами, светилась, чудилось, каким-то зловещим, мертвенным светом. Буквы то плясали, то вновь вытягивались ровными, обдуманными строчками… Да, каждое слово в этом коротком послании было жутко обдуманным, рассчитанным нанести удар побольнее. Много их было нанизано, этих черных слов, но до Алены дошли только последние: «А потому я не вернусь. Живи как хочешь, делай что хочешь – но без меня. Без меня!»

«А потому я не вернусь…» Да почему, почему же?!

Ответом на этот вопрос и было письмо, но у Алены не хватило сил перечитать его. Она стояла, сжимая в руках открытку и пытаясь осознать, что в ее жизни произошло нечто страшное, бесповоротное, как смерть.

Новый год. Ей предстоит встретить Новый год одной.

Алена покачнулась. Что-то зашуршало под ногами. Оказывается, она наступила на край целлофановой обертки букета.

С каким-то странным, тупым чувством отвращения Алена встала обеими ногами на розовые, чудные розы и принялась топтать их – медленно и тщательно. При этом она думала: до чего же просто превратить что-то любимое в ненавистное. Раньше Михаил любил ее («Больше всего на свете! Буду любить тебя вечно!»), теперь возненавидел. Ведь только из ненависти можно нанести такой кошмарный, такой рассчитанный, воистину смертельный удар! А она, Алена… Больше всех цветов на свете она любила розовые розы. Теперь возненавидела их, словно это была объеденная гусеницами крапива.

Потом мелькнула мысль: хорошо, что она в тапочках, а не босиком. Ведь в таком состоянии, как сейчас, изранила бы ноги о шипы – и не заметила бы боли. А еще Алена подумала: как жаль, что закон жанра сегодня не восторжествовал и вместо рассыльного на пороге не оказался тот самый грабитель, убийца и насильник. Его появление избавило бы ее от очень многих проблем. Например, ей не пришлось бы срочно выдумывать способ, как покончить с собой – быстро, безболезненно, а главное – так, чтобы никто не заподозрил в ее смерти самоубийства.

– В жизни такой ерундятины не видела. Просто глазам не верю! – Маникюрша Лора таращилась в развернутую газету, и ее смугленькая мордашка просто-таки окаменела от изумления. – Честное слово, это розыгрыш! Или спятила баба.

– Что там? – спросила Марина из косметического кабинета, осторожно смачивая водой из-под крана свои удивительно пышные, кудрявые, красивые волосы. Они были русые, с несколькими мелированными прядями. Каждое утро Марина сбрызгивала их гелем, а потом в течение дня чуть смачивала водой. И голова ее всегда была в легких кудряшках. Глаза у Марины были синие-синие, щеки розовые. Куколка, одно слово! И фигурка что надо, и ножки! И при всей своей ангельской красоте она была ангельски добра к тем, к кому судьба оказалась не столь щедра или даже скупа. Как, например, к Неле…

– Нет, я всегда считала, что «Перекресток» – серьезная газета. И вдруг написать такое…

– «Перекресток» серьезная газета? Да ты с ума сошла, – усмехнулась Марина. – Если на последней странице там печатают рекламу борделей – какая уж тут серьезность?

– Да там вообще полно всякой рекламы, и брачные объявления публикуют только там! – запальчиво возразила Лора, известная своим страстным желанием найти богатого мужа. То есть, наверное, выйти замуж за богатого хотят все девушки, но Лора хотела этого страстно. И громогласно. День в салоне начинался с обсуждения очередного претендента на Лорины руку и сердце и подробного анализа содержимого его бумажника. Эти бумажники никогда не оказывались достаточно пухлыми, а потому Лора все еще была холостячкой. – Зря ты, Маринка, это в самом деле хорошая газета. Наверное, они эту галиматью напечатали по ошибке.

И она громко прочла:

– «Сдам бесплатно комнату, а впоследствии обеспечу жильем и материально поддержу девушку, которая соблазнит моего мужа. Писать по адресу: Нижний Новгород, главпочтамт, предъявителю удостоверения 66674390. Непременное условие – наличие увечья ноги».

– Приколись, Маринка! – аж захлебываясь от восторга, вскричала Лора. – «Непременное условие – наличие увечья ноги»! Это ж надо до такого додуматься! У нее мужик, наверное, чокнутый. Надо будет Нельке сказать, это шанс для нее!

Из Марининых глаз так и брызнуло яростное синее пламя.

Лора растерянно моргнула, оглянулась – и только сейчас увидела, что Неля уже вышла из маникюрного кабинета, где подтирала пол, и теперь расстилает на пороге тряпку. Не сказав ни слова, она выпрямилась, взяла под мышку щетку, прихватила ведро и, сильно припадая на правую ногу, пошла в туалет.

Когда в холл донесся шум выливаемой воды, Марина покачала головой и повертела пальцем у виска. Лора досадливо сморщилась.

– Что ж ты мне сразу не сказала, что она здесь? – проворчала шепотом. – У меня же нет глаз на затылке. А, ладно, она ведь и сама знает, что калека.

Марина только вздохнула. Она подумала, что между тем, чтобы знать о своем увечье, и тем, чтобы слышать грубые намеки на него, есть большая разница, не понимать это может только толстокожая тупица Лора. Но она старалась ни с кем не портить отношений, поэтому промолчала.

Тем временем Неля вышла из туалета с полным ведром чистой воды и, неловко ступая, пошла в солярий.

– Бедная девка, – пробормотала вдруг Лора, ни с того ни с сего исполнившись сочувствия к уборщице. – Главное, такая молодая… Ну сколько ей? Восемнадцать, девятнадцать? Ужас. Совсем девчонка, а с таких лет уже знает, что ни хрена у нее в жизни не будет, ни мужика, ни любви, ни детей. Как жить? Я бы, наверное, повесилась, честное слово.

– И не говори, – покачала головой Марина. – Обидней всего, что она в принципе хорошенькая, а если бы ей постричься, подкраситься, за мордашкой последить, вообще была бы не хуже нас с тобой. Если бы не нога…

– Да уж, если бог кого не любит, это надолго, – вздохнула Лора, сворачивая газету и небрежно швыряя ее в мусорную корзинку.

– Положи на стол, – сказала Марина. – А вдруг Неля возьмет и прочитает? Может, там что-то толковое ей скажут, если позвонит по тому телефону?

– Договорились! – обрадовалась Лора. – Я положу газетку вот сюда, на край, под блокноты с расписанием кабинетов. Если увидим, что блокноты сдвинуты, значит, Нелька клюнула на приманку. – Пристроив газету, она с беспокойством оглянулась на большие настенные часы: – Двенадцатый час, а моя клиенточка что-то не идет… Ой, вот она! Здравствуйте, Анечка, проходите, пожалуйста. Маникюр, педикюр, как обычно? Все готово, снимайте колготки и садитесь ножки парить.

Лора и ее клиентка закрыли за собой дверь, а через минуту ушла и Марина: у нее в кабинете отдыхала женщина, с которой уже пришла пора снимать парафиновую маску. Поэтому, когда Неля вернулась, вымыв лестничную площадку, холл был пуст.

Она сразу заметила под блокнотами небрежно свернутую газету, но прошла мимо. Вылила грязную воду, прополоскала тряпку, ведро, вымыла руки, вытерла их насухо, вернулась в холл…

Газету «Перекресток» Неля никогда не читала. Уж больно унылым казалось название. То ли дело – «Светская жизнь», просто «Жизнь», «Пикантные новости»… Обещающие такие названия. А то назовут газеты невесть как – «Город и горожане», «Земля нижегородская»… Какой-то совок. И этот «Перекресток» раньше тоже казался ей совком. Но после того, что она сегодня услышала…

Огляделась. Все двери в кабинеты закрыты. В солярии нет клиентов, эпилятор Верочка от нечего делать ушла сплетничать на первый этаж, в парикмахерскую. Из массажного кабинета доносится успокаивающий голос Марины, у себя хохочет-заливается Лорка. Все заняты. Никому нет дела до Нели. Так было всегда, она привыкла, и не сказать, что это ее огорчало. А сейчас так даже радовало. Она осторожно сдвинула блокноты, лежавшие на газете, и развернула ее на предпоследней странице. Ничего себе, сколько тут объявлений! И в каком разделе может быть то, которое прочла Лорка? Наверное, насчет сдачи квартир. Или в «Разном»?

Так и есть. Честно говоря, слушая Лорку, Неля не поверила своим ушам. Но пришлось поверить глазам. Вот оно, таинственное объявление:

«Сдам бесплатно комнату, а впоследствии обеспечу жильем и материально поддержу девушку, которая соблазнит моего мужа. Писать по адресу: Нижний Новгород, главпочтамт, предъявителю удостоверения 66674390. Непременное условие – наличие увечья ноги».

Розыгрыш? Или всерьез пишут? Возможно ли написать такое всерьез?

Ладно, проверить это можно только одним способом.

Неля раскрыла один из блокнотов, выдрала последнюю страницу, схватила ручку, прикрепленную к столу длинной веревочкой (чтобы клиенты не стащили), и торопливо переписала адрес. Спрятала листок в карман халата, положила газету на стол и поспешно ушла собирать грязное белье для прачечной.

В эту минуту снедаемая любопытством Лора выглянула из маникюрного кабинета, увидела кое-как брошенный «Перекресток» и довольно хмыкнула. Рыбка клюнула! Ой, интересно было бы посмотреть на того мужика, которого предстоит соблазнять хромоножке Нельке. Наверняка он вообще без ног, ездит в инвалидной коляске, а то и совсем без движения лежит!

– Да кончай комплексовать! Все будет просто, проще некуда. Пройдешь через двенадцатый вагон в тамбур. Положишь пакет в контейнер. И двинешь дальше, в вагон-ресторан. Посидишь там для блезиру – и вернешься на свое место. По-моему, проще некуда. Задачка для дебилов.

– А если…

– Если что?

– Если кто-то засечет, когда я буду класть пакет в контейнер?

– Ну так ты постарайся, чтобы в тамбуре в этот момент было пусто, никакой курильщик не топтался. Уж изловчись как-нибудь, чтобы тебя не засекли.

– Ну я не знаю…

– Слушай, племянничек. То ты из кожи вон лезешь, просишь, чтобы я дал тебе заработать, то начинаешь кочевряжиться.

– Да я не кочевряжусь, я просто не знаю…

– Вот и я не знаю, что теперь делать.

– В каком смысле?

– Да в обыкновенном. Прикинь, мне придется идти к людям, объяснять, что нужен другой курьер. Как другой, спросят они, почему? Да потому, скажу, что племянничек мой, когда узнал, что от него требуется, со страху обделался и отказался работать. Когда узнал, спросят они? Значит, он все знает? Так какого же черта ты ему разболтал, не проверив толком, надежный это человек или нет? Коли так, извини: дружба дружбой, а служба службой. И табачок врозь. Сам виноват. И… шпок! – Он выбросил вперед согнутый палец, стремительно распрямив его. – Сначала меня, а потом и… – Теперь палец уперся в его собеседника.

– Да брось ты, – недоверчиво ухмыльнулся тот, но моргал при этом растерянно. – Мы ж не в кино и не в книжке, просто так человека шпокнуть не могут, только за то, что он чего-то не сделал.

– Не могут, да? Не могут? – с издевкой повторил дядька. – А ты вспомни Ваныча. Его, к примеру, за что кончили?

– Да уж…

Ваныча, вернее, Григория Ивановича, их соседа по дачному участку и преподавателя пединститута, забавного, говорливого старика, убили вот именно ни за что. Просто стукнули по голове прилично одетого человека и обшарили карманы в надежде на поживу. Это произошло у самого его дома, на глазах у женщины, стоявшей в темной глубине подъезда и не замеченной отморозками. Она мгновенно вызвала милицию, убийц схватили через несколько минут – и надо было слышать, с каким возмущением повествовали они о том, что «у старпера» оказались только две потрепанные десятки!

Что и говорить, жизнь человеческая нынче даже не на мятые десятки ценится – на копейки. На гроши! Так что в принципе запросто могут шпокнуть только за то, что ты чего-то не сделал. Но уж если возьмешься за поручение и не выполнишь его, тогда точно – смерть!

Эта мысль отчетливо прочиталась в глазах племянника. А дядюшка добавил:

– Прикинь: ты не просто отказываешься. Ты отказываешься, зная, кто, что, как делает. Ну какие могут быть гарантии, что ты нас не заложишь?

– Да зачем, зачем мне тебя закладывать?! Ты им скажи…

– Убоище! Да меня и спрашивать не станут, объяснил же. Это такой бизнес… без лишних слов обходятся, ясно? А точку ставит такая маленькая свинцовая пулька. В конце предложения. И заодно в конце твоей дурацкой жизни. Я тебе предлагаю никакую, практически халявную работу, за которую ты не просто хорошую деньгу оторвешь – ты начнешь входить в дело . Вот я – я ведь тоже начинал курьером. Курьеришкой! А теперь… Так?

– Да уж, – кивнул племянник, с нежностью глядя на причудливое мигание разноцветных огоньков на панели управления нового дядюшкиного «БМВ». То есть модель не новая, но все же… Неужели и у него когда-нибудь будет свой «немец»?!

Ага, будет, ждите ответа! Это возможно, только если клад найдешь. Или стабильный заработок, который позволит и жить не жмотясь, и в то же время откладывать деньги на машину, на квартиру, на… да мало ли на что!

Именно такой вот заработок и предлагает ему дядька. Так какого же черта…

– Ну ладно, – буркнул он как бы с неохотой. – Ты меня просто не так понял. Я что? Я разве не согласен? Я согласен! А этот контейнер, про который ты говорил, он как выглядит? Как я его найду?

Удивительно, до чего милосердна к нам иногда бывает судьба! Накануне события, которое станет для тебя роковым, которое взбаламутит твою жизнь, все в ней поставит с ног на голову, превратит тебя из счастливой, благополучной, всем довольной женщины в некое унылое, отчаявшееся и полубезумное от горя существо, судьба почему-то не подаст тебе никакого знака близкой беды. То есть потом, уже по прошествии времени, ты отыщешь в минувших событиях сколько угодно знаков и намеков, которые должны, должны были насторожить тебя, предостеречь от каких-то неосторожных шагов, слов, поступков, но всю значимость их ты сможешь оценить только потом, а накануне катастрофы на тебя снизойдет эйфорическое спокойствие, полнейшая безмятежность. Никакая тень смутной тревоги не омрачит твоего настроения, твоя чуткая душа молчит, твой проницательный ум словно бы отключился, не в силах уловить причинно-следственные связи между поступками и их возможными последствиями, не в силах сделать даже простейшие, элементарнейшие выводы из впрямую сказанных слов… Ты порхаешь по жизни, словно бездумная пташка, которую уже подстерегает в вышине коршун-судьба: вот-вот метнется к тебе, вот-вот ударит клювом, прикончит, а ты все порхаешь, ловишь солнечный свет и трепетанье ветра, поешь-распеваешь свои незамысловатые песенки…

Ты все пела? Это дело. Так пойди же попляши!

И вот ты содрогаешься в агонии, словно в некоем предсмертном танце, изумляясь, почему тебя не осенило никаким предчувствием, чтобы ты вовремя спохватилась, одумалась, изменилась, смогла предотвратить случившееся, ну, хотя бы подготовиться к свалившейся на тебя беде. Почему ты должна погибнуть бездумно, как жертвенное животное на алтаре, усыпанном цветами? И ты погибаешь, с ненавистью думая о том, как садистски жестока бывает порою к нам судьба.

С другой стороны, при чем тут судьба? Мужчины, мужчины – все дело в них! И все беды женщин проистекают от них…

Почему-то именно сохранение тайны своей смерти – чтобы никто никогда не догадался, что это самоубийство! – казалось Алене особенно важным. Гордыня, тщеславие, распространенный грех людской – да, да, но эти свойства были внутренней сутью Алены, ее движущей силой. Она прославилась благодаря им. Она жила так, как жила, благодаря им. Значит, надо и со своей смертью сделать что-то такое… невероятное. И до тошноты правдоподобное.

Недавно, бродя по Интернету, она наткнулась на сайт «100 способов самоубийства», так что была вполне подкована теоретически. Снотворное и транквилизаторы, гласил доброхот-советчик, конечно, самые милосердные средства. Вопрос – где взять такое количество, скажем, тазепама? Пить так пить, сказал котенок, когда несли его топить: не меньше, чем пару упаковок. Ведь если Дева – а Алена была по гороскопу Дева – что-то делает, она делает это тщательно и обдуманно. Знакомая докторша из студенческой поликлиники, наверное, выпишет ей транквилизатор, особенно если наврать, что от переутомления ее одолевает бессонница, нервы пошли вразнос. Но когда она сможет увидеть эту докторшу? Только после праздников. Числа третьего, не раньше. Это еще сколько дней прожить!

Но, с другой стороны, неумеренное количество снотворного будет обнаружено после вскрытия, никто не подумает, что ее смерть случайна.

К тому же, если напьется Алена тазепама или реланиума, то будет лежать в своей квартире одиноким трупом, пока… пока соседи не почуют запашок?

Жуть. И не предупредишь ведь никого – зайдите ко мне завтра, а если я не открою, ломайте дверь. Тут о самоубийстве только кретин не догадается.

Нет, надо что-нибудь иное придумать.

В любой аптеке можно купить сердечные средства, наперстянку, красавку. Смертельный исход обеспечен. Есть одно «но». Неумеренное потребление этих лекарств вызовет рвоту. То есть одновременно нужно принять что-то антирвотное, как оно там называется по-научному?.. Ладно, в аптеке подскажут. Однако же при вскрытии это снадобье тоже будет обнаружено. А вдруг попадется какой-нибудь умненький-разумненький следователь, догадливый такой? Не только же в детективных романах они бывают, умные менты?

Стопроцентный результат, конечно, даст инсулин…

– Тише, Катя, не видишь, женщина спит! – донесся до Алены резкий окрик, который непременно разбудил бы ее, если бы она в самом деле спала.

Но она не спала – она умирала.

А как хорошо, если бы все это и впрямь оказалось сном – и мысли о самоубийстве, которое непременно надо обставить как естественную смерть, и чужой, резкий голос, и стук колес, и пляшущие перед глазами строчки: «Любовь умерла… умерла… Без меня… без меня!»

Но все было, было в реальности! Она открыла глаза и увидела близко около лица плафон, вентиляционную решетку, чуть сбоку – сетчатую полку, на которой валялся серый меланжевый свитер – ее, Алены, свитер. Тут же небрежно брошена ее серая клетчатая юбка. В ушах стучало – но не только от тяжких мыслей. Стучал на стыках поезд Барнаул—Москва, которым Алена ехала в Москву.

…Она выскочила из дому через двадцать минут после получения жуткого поздравления. Стремительно оделась, запихала в сумку зубную щетку, дезодорант, халат и два яблока, заперла двери и понеслась на вокзал. По пути, уже в такси, вспомнила, что сотовый вчера зарядить забыла, то есть он может отключиться в любой момент. С другой стороны, роуминг у нее не подключен, так что связь будет действовать только на территории Нижегородской области, до Гороховца или до Вязников. А вот что она еще сделала: позвонила из дому Михаилу, позвонила в безумной надежде, что все это какая-то дурацкая шутка, один из его несусветных розыгрышей, целью которых было убедиться в крепости чувств Алены. Но мобильник не отвечал, а дама, у которой Михаил снимал комнату в Москве, ледяным голосом ответила, что Михаил Николаевич вышел в магазин, нету его дома.

Ледяной голос ничего не значил, эта тетка всегда и со всеми так разговаривала. А слова – значили. Вышел в магазин? То есть он все-таки в Москве. И это правда – он не приедет… Тогда к нему приедет Алена. Если он в Москве, то и она будет там же!

Она вылетела из дому, как стрела, выпущенная из лука. Как револьверная пуля, когда нажат курок. Как самолет вертикального взлета. Как обезумевшая птица: ринулась невесть куда, зачем?

Имели смысл только сиюминутные действия и их результат: доехать до вокзала, успеть взять билет, дождаться проходящего поезда… В каком-то проблеске разума сообразила, что восемь часов до Москвы наедине со своими мыслями она не выдержит, – забежала в газетный киоск, взяла что попало: «Жизнь», «Проспект», «Комсомолку», еще что-то, не глядя. Заплатила рублей семьдесят, сунула сдачу в кошелек, а то, что забыла газеты на прилавке, обнаружила только в купе. Да и господь с ними, не смогла бы она читать, все равно не смогла бы, потому что стоило устроиться на верхней полке, как отовсюду, изо всех закоулков сознания, принялись выглядывать и корчить рожи мыслишки – мерзкие, ехидненькие, – и кривлялись до тех пор, пока не слились в одну-единственную мысль – подобно тому, как капельки ртути норовят слиться в единое целое. Мысль была такова: а почему ты, Алена, уверена, что твой приезд что-то изменит, что ты сможешь вернуть Михаила?

Она вынула из сумки то письмо и прочла его еще раз, поминутно смаргивая слезы, которые вызывало зрелище этого спокойного почерка, пытаясь снова и снова постигнуть, да что ж она совершила такого, за что любящий мужчина может бросить любимую женщину накануне Нового года, который должен был стать десятым в их совместной жизни?

«Твои увлечения… твои новые друзья… ты занята только собой, для меня в твоей жизни нет места… мои одинокие завтраки… ты любишь только шейпинг, танцы и свой компьютер… ты изнурила себя до неузнаваемости… ты даже в постели думаешь неведомо о чем, для тебя главное – поскорее от меня избавиться… я долго терпел, но наконец понял…»

Увлечения? Компьютер? Но ведь Алена пишет, каждый день пишет свои романы, на это они с Михаилом живут, в конце концов! Жили… О господи!.. Твои новые друзья… ну да, около нее крутится огромное количество народу, а как иначе? Алене постоянно нужны новые впечатления для романов, невозможно ведь так писать – с одной стороны чистая бумага, с другой – нетленка, нету у нее такого жизненного опыта, чтобы только на нем основываться, постоянно нужны новые впечатления, она то с врачами «Скорой» мотается по вызовам, то сидит на судебных заседаниях, то в библиотеке пропадает, то болтает с дамами на шейпинге – никто не знает, сколько дает ей эта болтовня! А сам шейпинг, а секция бальных танцев? Ну хоть что-то у нее должно быть в жизни, кроме работы, какая-то радость? Почему Михаила так бесило счастливое выражение лица, с которым она возвращалась после «танцевалки», вся еще мыслями в этих волшебных ритмах?! «Одинокие завтраки» – да, это было. Но ведь Алена по жизни никогда не завтракала, стоит ей хоть что-то съесть утром, как сразу в сон клонит, потом уже не до работы, вообще ни до чего. К тому же в восемь утра, когда Михаил завтракал, у нее было самое продуктивное время у компьютера. Что ж предосудительного в том, что она не хотела покидать рабочий стол и садиться за кухонный? И что значит – «изнурила себя до неузнаваемости»? Ну, похудела бывшая толстушка на пятнадцать кэгэ, кому от этого плохо? Наконец-то стала с удовольствием смотреть на себя в зеркало! Понять это может только женщина, однако почему бы мужчине хотя бы не попытаться? Вспомнилось: она собирается на танцевалку, с восторгом оглядывая новую блузку, которая сидит на ее новой фигурке как влитая, а Михаил с отвращением процедил: «Ну вот, на старости лет влюбилась в себя!»

На старости лет, о господи!..

Алена зажмурилась как могла крепко, но удержать слезы не удалось. Старалась лежать с каменным лицом, не всхлипывать, хотя мама с двумя дочками-подростками, которые громко, взахлеб, по-деревенски, пили чай внизу, вряд ли могли видеть, что там делает молчаливая, замкнутая соседка на верхней полке.

«Хорошо, что я хоть не накрасилась, а то сейчас бы все потекло», – подумала Алена, а потом отчаяние поглотило ее, и все, что она могла, это желать избавления от невыносимой боли. Избавления любой ценой.

Здравая мысль о том, что все проходит, все кончается, не приходила ей в голову: не было в голове места для здравых мыслей. Там властвовало отчаяние безнадежности и его верные придворные: мечты о единственном спасении. О смерти!

Да. Инсулин, вот что ей нужно.

В каком-то романе у Алены это уже было, было: больной женщине по ошибке ввели инсулин, и она почти мгновенно скончалась от комы, а догадаться о причине смерти никак не могли, ведь в организме каждого человека есть инсулин, поди определи, введен он нарочно или нечаянно.

Значит, так. Взять шприц с инсулином, пойти куда-то, где есть люди, – скажем, в библиотеку, сесть где-нибудь в углу, быстренько сделать укол – сквозь чулок, в пятку, чтобы не нашли потом следа, – и через несколько минут тихо отъехать от гипогликемии… Даже если кто-то даст себе труд поднять голову от книжки, заметит ее предсмертные судороги и поднимет крик, скорее всего подумают, что у нее сердечный приступ, гипертонический криз или еще какая-то расхожая хреновина. Ей никто не помешает умереть, просто не успеют. И поскольку в организме человека, как уже было сказано, инсулин имеет место быть, об истинной причине смерти вряд ли догадаются. Разве что найдут шприц, которым Алена себя уколола…

Вот в чем вся закавыка! Самое трудное – спрятать шприц. Уколоться, сунуть шприц в какой-нибудь конверт, спрятать – куда? В свою сумочку нельзя, дураку понятно. В ящик стола? Но в библиотеке столы без ящиков. В мусорную корзинку? Желательно не в ту, которая будет стоять рядом с ее столом! Вопрос – и самый главный: сколько времени пройдет после укола, прежде чем Алена потеряет сознание? Вроде бы счет пойдет на секунды… И ведь это только сказать просто: «Взять шприц с инсулином»! А где ты его возьмешь? В смысле, не сам шприц, с этим как раз нет проблем, а инсулин? Он продается только по рецептам, знакомая докторша не выпишет, потому что у тебя нет никаких признаков диабета… и слава богу. Слава богу? Да за что же в данном конкретном случае его славить?

Сейчас Алена страстно желала быть больной, смертельно больной, причем чтобы время ее жизни было уже сочтено. И вдобавок, если бы она была больной, может, Михаил ее не бросил бы? Может, ему осточертело именно то, что она никак не желала быть слабой женщиной, что гордилась своей силой? Какая, к черту, сила, если у нее сейчас не осталось ничего для жизни, если она способна думать только о смерти и жалеет лишь об одном: что не может перестать жить немедленно, сейчас! И приходится еще думать, как похитрее смоделировать свое самоубийство. Насколько проще было Владимиру Кутькову, одному из участников банды, дело которой Алена начала изучать в архиве областного суда – для нового романа! Этот самый Кутьков покончил с собой буквально за несколько дней до того, как милиция вышла на след банды. Почему? Совершенно непонятно! Снял с крюка люстру, приладил вместо нее веревку с петлей, сунул в ту петлю голову – все на виду, напоказ… А тут сиди и ломай себе голову!

Вернее, лежи.

Кстати! А что же это она все лежит да лежит, словно в анабиозе? Пока еще действует нижегородская сотовая связь, надо попытаться дозвониться до Михаила. Вдруг он вернулся в квартиру? Вдруг возьмет трубку? Вдруг удастся сказать ему… объяснить… уверить, что она любит его, любит, что для нее нет жизни без него! Ну не может, не может же он быть настолько жесток, что оставит Алену в новогоднюю ночь в одиночестве! Оставит умирать в одиночестве…

Она соскочила с полки, пряча лицо от жадных взглядов попутчиц – просекли, конечно, что у нее глаза опухли от слез! – мельком отметила, что забыла не только газеты в ларьке, но и тапочки – дома, сунула ноги в сапоги и в синем шелковом халате, который раньше был маловат, а теперь дважды обхватывал фигуру, выбежала в тамбур.

Холодом проняло тело, но Алена сейчас не способна была воспринимать физические неудобства. Отвернулась к заледенелой двери, вынула из сумки мобильник, принялась набирать номер.

За спиной хлопнуло, стукнуло, кто-то прошел из вагона в вагон. Потом еще раз и еще. Не сиделось людям на месте, всем остро понадобилось размять ноги, прогуляться. Небось косятся на дамочку в халате: чего трясется тут, на морозе? Да и пусть косятся, пусть слушают!

Гудок, еще гудок…

– Ольга Ивановна? Это опять Алена. Михаил вернулся? Он дома?

– Да, дома, – неприветливо отозвалась хозяйка квартиры. – Но он…

И в это мгновение холодный голос пропал.

– Ольга Ивановна, алло! Алло!

Алена зажмурилась, покрепче стиснула зубы, пытаясь унять истерический вопль, так и рвущийся из горла.

Спокойно. Спокойно. Всего-навсего прервалась связь. Надо перенабрать номер.

Нажала на повтор. Прижала трубку к уху, слушая, как колотится сердце.

Сзади что-то громыхнуло железно и так неожиданно, что Алена испуганно обернулась. Какой-то мужчина в черной короткой, легкой, не по сезону, кожанке открывал дверцу печки, доставая оттуда невероятно грязное, помятое ведро.

Дело обычное – проводник исполняет свои прямые обязанности. Однако что же это так долго не набирается номер? Алена снова нажала на повтор, вытерпела несколько безумных минут, но снова не дождалась гудка. Да что там, к черту, приключилось со связью?! Взглянула на дисплей. Электронные часы показывают 12.30, а больше ничего, никакой надписи, только в уголке светятся три вертикальные полосочки, означающие, что батарея заряжена. Батарея-то заряжена, да какой в ней прок, если уже 12.30 – то есть поезд увез Алену из зоны действия нижегородской сотовой связи! И теперь ей никак не дозвониться до Михаила, пока не приедет в Москву.

Господи боже! Да какого же черта она валялась все эти часы на своей верхней полке? Почему не названивала каждую минуту в Москву?! Вот уж воистину – кого бог хочет погубить, того он лишает разума. Вместо того чтобы предаваться греховным, жутким размышлениям о смерти, лучше бы попыталась дозвониться до Михаила. А теперь… теперь терпи, терпи еще четыре с лишком часа!

Господи, господи…

Алена повернулась, смахивая слезы и тихо радуясь, что тамбур уже пуст.

Она вошла в вагон, чуть не столкнувшись с кудрявой худенькой проводницей, которая, держа в руках два стакана, как раз подошла к кубу с кипятком. Другая проводница сноровисто бежала по качающемуся вагону с мусорным совком и веником. Девушки шустрили как могли.

Да, хлопотная у них работа. В хлопотах и время пройдет незаметно. Это у них. А Алена… как она выдержит эти четыре часа? Сейчас они казались длинней всей ее предыдущей жизни!

– Чайку не хотите? – спросила первая проводница.

Алена покачала головой, растянув губы в подобие улыбки.

– Что ж вы раздетая ходите? – упрекнула вторая. – Чай, не лето, простудитесь!

Алена снова покачала головой, еще шире растянув губы.

Парень в короткой черной куртке проскользнул мимо, бросив на нее косой взгляд. Она отвернулась и от него, и от улыбок проводниц, и от жадных глаз попутчиц в купе. Забралась на полку, вытянулась на спине, закрыла глаза и принялась тихо молить бога о том, чтобы удалось встретиться с Михаилом и уговорить его вернуться, а если это ей не суждено, то нельзя ли умереть прямо сейчас, немедленно, без мучений, от какой-нибудь внезапной остановки сердца или чего-нибудь в этом роде?

Очевидно, всевышнему эти взаимоисключающие просьбы показались невразумительными, бессмысленными, поэтому ни одну из них он не выполнил.

«Как я подпишусь? – подумал Володя. – Кутьков? Но ведь это, строго говоря, не моя фамилия. На самом деле я – Лапиков… Хотя кто его уже помнит, этого Лапикова!»

И он подумал: до чего же смешно, что он так ненавидел прежнюю фамилию. Она казалась ему мелкой, незначительной, она так и напрашивалась на издевательские прозвища. Лапка, Лапушка – дразнили его еще в школе, но совсем даже не ласково, а презрительно. Он учился еще в старших классах, когда стал мечтать сменить фамилию. Некоторые, он слышал, женились и брали фамилию жены. Особенно это было распространено среди русских, которым удавалось жениться на литовках (Володя раньше жил в Вильнюсе). Но, во-первых, таких ненормальных литовок – в конце 80-х выходить замуж за русских?! – с каждым днем оставалось все меньше, во-вторых, литовские девушки Володе не нравились, он хотел русскую жену, а в-третьих, брать фамилию жены ему казалось унизительным. Недостойным мужчины. Вот если бы разбогатеть и купить паспорт какого-нибудь… да хоть Ивана Иванова или Петра Петрова! Или вот еще красивая фамилия есть – Струмилин. Стрельцов тоже хорошо… Стать бы Стрельцовым! Новая фамилия, новая биография, новая судьба…

Когда он разбогател настолько, что спроста мог купить себе новый паспорт, делать это пришлось в такой жуткой спешке – земля горела под ногами Володи Лапикова! – что документ на имя Владимира Ивановича Кутькова показался ему даром небес. Совпадали год рождения, имя и отчество, даже фото на паспорте принадлежало такому же сухолицему, узкоглазому и темноволосому парню, каким был и сам Володя Лапиков. И только потом до него доехало, что он сменил шило на мыло, что был Лапкой, а стал Кутькой… Другое дело, что первый же осмелившийся подразнить его получил за это такой беспощадный удар в рыло, что умылся кровью и зарекся дразнить Володю Кутькова. Но новую фамилию Володя возненавидел еще пуще прежней и отчего-то ждал от нее подвоха. И о настоящем Кутькове размышлял с немалой толикой презрения, порою даже ненависти – бессильной ненависти, как будто этот Кутьков что-то обещал ему, а потом обманул, но его уже не поймаешь, не отомстишь ему.

И сейчас, тупо глядя на крюк в потолке, откуда он несколько минут назад аккуратно снял люстру и прицепил вместо нее веревку с петлей, Володя подумал: а вот интересно, как умер настоящий Кутьков? Что он мертв, можно было не сомневаться: документами живых те лихие люди, у которых Володя купил паспорт, не торговали, только абсолютно надежных жмуриков. Может, того Кутькова повесили? И не унаследовал ли от него Володя смерть вместе с фамилией? А вот еще вопрос – писал ли прежний Кутьков перед смертью прощальные письма?

Вот это вряд ли. Тем паче такие, какие намерен написать Кутьков нынешний. Это ведь будут не просто письма, а бомба. Хотелось надеяться, она разорвется как надо и зацепит своими осколками как можно больше этих сволочей, этих гадов, душегубов, которые загубили и его, Володю, и Ольгу, и еще множество разного народу.

Володя зажмурился, пытаясь сдержать слезы ненависти. Это чувство, ослепляющее его, было так сильно, что не давало задуматься: а давно ли он сам перестал быть такой же сволочью, гадом и душегубом? И не своими ли руками он привел к гибели и жену свою, и себя самого… и это самое множество разного народа?

Он еще раз поглядел на петлю, которая терпеливо покачивалась, словно заведомо знала, что дождется, дождется-таки его бесталанной, повинной головы, потом сел за стол и заранее приготовленной ручкой написал на заранее приготовленном листке из тетрадки:

«Генеральному прокурору

Нижегородской области» .

Зачеркнул написанное и нахмурился, внезапно осознав, что не знает, как правильно назвать этого прокурора: генеральный? областной? главный? В Литве точно был генеральный, но где теперь та Литва! Черт, как же он называется, здешний начальник прокуроров? «Умывальников начальник и мочалок командир…» Уж кому-кому, а ему, Володе Кутькову-Лапикову, следовало бы знать такие мелочи. Говорят, профессиональные преступники знают до тонкостей всякие там статьи УК, особенно те, которые имеют отношение к их собственным делишкам. А Володя не соображает даже, как правильно титуловать человека, к которому обращает свое последнее, предсмертное письмо. С другой стороны, разве он был профессиональным преступником?..

Ну конечно, какой же он преступник? Преступники – это другие, а он – просто так, рядышком постоял!

И внезапно захотелось, чтобы все это закончилось как можно скорей. Володя схватил другой листок, ниже склонился к столу и снова написал:

«Генеральному (областному) прокурору

Нижегородской области.

Признание.

Я, Кутьков (Лапиков) Владимир Иванович, 1969 года рождения, 18 сентября, хочу признаться в своих преступлениях, которые совершил в 1999–2001 годах совместно с гражданами Сайковым, Басаврюком и другими…»

Он посидел немного с закрытыми глазами. Теперь самое главное – ничего не забыть. Ничего и никого! Начать, конечно, нужно с этого, как его… с того мужика, которого они с Сайковым придавили, чтобы обзавестись машиной. Ведь это было одним из самых необходимых условий исполнения их замыслов.

Он беспомощно покачал головой, вспоминая, как драпал когда-то из Литвы. Зачем сорвался?! Молодой был, глупый. Все, что на нем висело, – это грабежи, разбой. Но не убийства! Там он никого не убивал, отделывался «отчуждением собственности», так сказать. Причем отчуждал он ее у кого? У преуспевающих литовцев? У полноправных граждан? Нет. Тряс почем зря соотечественников, таких же русских, как он сам, которые за бесценок продавали отличные квартиры, буквально за гроши сваливали мебель, посуду, технику, потому что вывезти контейнеры с вещами из Литвы становилось все труднее и не было никаких гарантий, что их не тормознет таможня и не придется все нажитое свалить на границе – за совершенно мифическое нарушение вывоза имущества из маленькой, но гордой Литовской Республики.

Премудрый пескарь, которого все годы «русской оккупации» изображала из себя означенная республика, в одночасье обратился в очень даже зубастенькую щучку, а вернее – в пиранью, которая мертвой хваткой вцеплялась в тех, кто пытался бежать в Россию, и если отпускала, то вырвав изрядное количество живого мяса. Володя почему-то не думал в то время, что он выступает подручным этой социальной пираньи. Строго говоря, они с подельниками тоже были пираньями, но очень осторожными, потому что, как уже было сказано, грабили только тех, кто уже распродал все добро и буквально завтра готовился сесть в поезд Вильнюс—Москва. Оставалось только ночь переночевать на бывшей исторической родине! Зачастую при эмигрантах оставалась только пара-тройка чемоданов с самыми ценными вещичками и заботливо оберегаемая сумка с несколькими десятками тысяч долларов. И вот в последнюю ночь в их квартиру приходили и уносили все, с чем эти беженцы собирались вернуться в Россию, чтобы начать там новую жизнь…

На Володю и его «бригаду» работал один литовец, Альгимантас Юоза, который был немалым чиновником в визовом отделе эмиграционной службы. Он получал десять процентов с каждого грабежа и постоянно брюзжал с этим своим противным чухонским акцентом, что это мало, мало, мало! Или чухонцы – это не литовцы, а эстонцы? Черт их разберет, всех этих прибалтов, Володя их всегда презирал и был убежден, что десять процентов для брюзгливого и высокомерного Альгимантаса – это много, много, много! Но за меньшую сумму Альгимантас стучать отказывался категорически. И тогда Володя подумал: а за каким чертом он называет Юозе истинную сумму краденого? Всегда ведь можно назвать вместо пятидесяти тысяч баксов сорок?

Он так и стал поступать. И какое-то время Альгимантас не чуял обмана. Но ведь во всяком деле главное – на€чать, как говорил советский президент с жутким пятном антихриста на башке. Правильно говорил, между прочим. Сорок тысяч постепенно превращались в тридцать пять, потом в тридцать, двадцать пять, двадцать… И в конце концов даже этот самодовольный болван, который был уверен, что никакой русский тупица никогда не посмеет и не сможет обдурить настоящего высокородного литовца, потомка, чем черт не шутит, какого-нибудь крестоносца, пятьсот или сколько там лет назад от нечего делать обрюхатившего какую-нибудь жмудинку (точно, жмудь – вот как звали литовцев, не чухонцы они были, а жмудины!), короче, в конце концов Альгимантас просек обман и начал сучить ножками. Состоялся крупный разговор. Стрелку, короче, забили. Юоза сказал, что донесет на Володю. Володя только захохотал в ответ и сообщил, что сядут в случае такого доноса они все – вместе с другом Альгимантасом, который как-никак играл роль наводчика, а значит, был не только пособником совершения преступления, но и соучастником. Ради бога, если Альгимантасу охота сменить пошитый на заказ костюмчик на лагерный клифт, – это его право: вольному воля, а пьяному рай, – но почему бы не поладить миром? Где это сказано, в какие кодексы занесено, что литовцу и русскому непременно надо доходить до ссоры и раздела совместно нажитого имущества? Почему не продолжить столь плодотворное сотрудничество? Альгимантас простит Володю, Володя простит Альгимантаса, они выработают новые условия сделки, при которой никто никого не обидит.

– Хорошо, – помнится, сказал тогда Альгимантас. – Очень хорошо. Но теперь я хочу пятнадцать процентов!

– Нормально, – ответил Володя. – Я согласен. Считаю, ты заработал сумму, которую просишь. Пять так пять.

– Я сказал – пятнадцать! – распялил губы в улыбке Альгимантас, уверенный, что собеседник ослышался.

– Ты же сказал – пять! – оскорбился Володя. – Первое слово дороже второго!

Начали судить да рядить, перешли на крик, на взаимные хватания за грудки… Может быть, набив друг другу морду, они поладили бы, пришли бы к какому-нибудь общему знаменателю, но, к несчастью, слишком увлеклись выяснением отношений и громкими криками. Так орали друг на друга, так пытались выяснить, кто более матери-истории ценен, русские или литовцы, что не расслышали, как вернулась домой жена Альгимантаса, Диана. Была она баба красивая, но еще более высокомерная, чем муж, а главное, чрезвычайно глупая. Первым мужем ее был русский (ну, вот такая произошла с девушкой ошибка молодости), и она из кожи вон лезла, стараясь заставить знакомых и друзей, а главное, второго мужа об этом позабыть. Не было, казалось, во всем Вильнюсе, где знамя русофобии держали чрезвычайно высоко, другой такой упертой ненавистницы всего советского, а прежде всего – русского. Услышав цветистую брань, которой украшает ее муженька какой-то ванька, Диана потихоньку пробралась к телефону и вызвала милицию. Вернее, полицию, как ее теперь стали величать.

Приехали отборные литвины в черных мундирчиках и отрывистыми, какими-то по-немецки лающими голосами потребовали спорщиков к ответу. Как ни пытался их урезонить струсивший Альгимантас, его обвинили в отсутствии национальной гордости (в ту пору в Литве это обвинение было не менее серьезным, чем обвинение в отсутствии расового сознания в Третьем рейхе!), а Володе заломили рученьки и начали его обыскивать. А у него при себе была такая пластиковая папочка, в которой велся строжайший учет всех их расчетов с Альгимантасом… Адреса ограбленных квартир, список взятого имущества, расписки Юозы… Короче, следственной бригаде даже работать не надо было – весь материал Володя имел при себе.

И в эту минуту он понял, что пора последовать примеру многочисленных соотечественников и променять родину историческую на родину этническую… Первым шагом был рывок, потом косой свинг в челюсть ближайшего полицая, а затем – прыжок в окошко (Юоза жил, на счастье беглеца, на первом этаже). Документы его остались на столе. В документах был указан адрес.

Но больше Володя по адресу прописки не появился ни разу. Деньги и особо ценные вещи он ради осторожности держал в квартире, которую снимал у одной тихой русской пенсионерки. Об этой явке не знал никто из самых близких друзей, из самых надежных подельников. Там Володя и отсиживался трое суток – пока верный человек добывал ему новый паспорт. Так Лапиков стал Кутьковым, а после этого Володя спокойно перешел белорусскую границу и вскоре оказался в Нижнем Новгороде, где жила его мать, вышедшая замуж за нижегородца и успевшая к тому времени овдоветь.

Какое-то время Володя существовал очень даже недурно – пока деньги были. И мать к нему в ту пору очень прилично относилась. Но ютиться в однокомнатной хрущевке вдвоем было глупо – Володя купил себе квартиру, причем в верхней, престижной части города, отремонтировал ее, обставил. Приоделся. Женился на Ольге. Они съездили в загранку – в свадебное путешествие в Турцию. Отдохнули на курорте, прибарахлились, кое-какой шопинг совершили – для перепродажи здесь. А вернувшись, исполнили свою давнюю мечту – купили джип «Чероки». Классный такой, вишневого цвета… В первую же ночь после покупки, как он оставил машину на охраняемой стоянке, неизвестные доброжелатели владельца этой стоянки организовали налет на его дом, стоявший тут же, в десятке метров от охраняемых машин. Дом подожгли, стоянку тоже не помиловали. Владелец погиб, машины сгорели, нижегородская милиция только руками разводила… Оставалось утешаться, что не один Володя пострадал, человек тридцать, а то и больше, лишились таким образом дорогущей импортной техники.

Почему-то это Володю не утешило…

Ущерб пострадавшим никто не возместил. Тем, у кого тачки были застрахованы, еще удалось что-то выкачать из своих компаний. А Володя застраховаться не успел. Он ходил в милицию, требовал чего-то. Но что тут можно было требовать? И требовать нечего, и получить – тоже нечего.

Он и не получил. И остался без денег.

Практически с пустым карманом.

Надо было искать работу.

И тут Володя осознал, что он не умеет в жизни ничего, кроме как воровать. А что? Что воровать? Из Нижегородчины никто не эмигрировал, его профессиональный навык здесь был без надобности. Кое-как перебивался случайными заработками. Кое-что из купленных прежде вещей пришлось продать. А потом родился сын… Володя всерьез стал бояться, что Ольга не выдержит хронического безденежья и слиняет к другому мужику – вокруг нее всегда их вилось предостаточно. И тут Ольга первый раз привела к ним в дом свою двоюродную сестру, у которой возникли домашние проблемы…

…Помнится, в тот вечер они играли в карты, и Володе несколько раз подряд приходили туз и десятка пик.

– Карты смерти, – сказала Ольга, которая была изрядно пьяна в ту минуту.

Он усмехнулся: конечно, ведь к тому времени Ольгина сестра уже сделала ему первый заказ! Он думал, что карты указывают на тех, кого предстояло убить, что они не будут иметь отношения к нему самому!

Напрасно думал. Черная метка – вот что такое были эти карты! Черная метка – предвестие гибели.

Он посмотрел вверх и вдруг подумал, что петля над его головой очень напоминает перевернутый пиковый туз. Смешно, да?

Алена отошла от телефона.

– Девушка, карту забыли! – крикнул ей кто-то вслед, но она не оглянулась – махнула рукой и пошла дальше.

Тут же спохватилась, что, может, телефонная карта еще пригодится – куда-нибудь позвонить, там же больше половины бит осталось, – но не смогла обернуться, показать людям свое зареванное, скомканное отчаянием лицо. Да и куда, зачем ей теперь звонить? Михаил уехал… улетел в Болгарию, как сказала его квартирная хозяйка. Вернется только после десятого.

Может, она врала. Может… Но Алена поверила – не столько ее холодным, равнодушным словам, сколько своим ощущениям. Она еще в поезде почувствовала – кожей, телом, всем существом, сердцем, – что едет напрасно, что толку из этой поездки не будет. Что-то подсказывало: Михаила в Москве нет. Не понимала, почему уверена в этом, но вот, оказывается, не обманулась.

В Болгарию! Почему именно в Болгарию? Ну да, там друзья юности, оттуда недавно приезжал какой-то Васко Станчев, из-за которого Михаил, собственно, и заторчал в Москве перед Новым годом.

В Болгарию… Но в Болгарию так быстро не уедешь. Нужно оформлять визу. В один день не сорвешься. Как ни стремителен, ни внезапен в своих поездках Михаил – Стрелец все-таки! – даже ему нужно время, чтобы улететь за рубеж. Получается, что в то время, когда он писал свое жуткое письмо Алене и передавал его фирме-доставщику, он уже знал, что поедет в Болгарию? Не потому ли написал это письмо, что хотел поехать именно один, чтобы жена не мешала, не просила взять с собой, не обижалась бы, что он едет встречать Новый год с друзьями, а не с ней?

Ну да, все это было проделано именно для того, чтобы она не обижалась!

Алена остановилась, покачала головой. Ну что за бредятина в мозгу крутится?! А между тем она чувствовала, что способна сейчас поверить в любое самое неправдоподобное объяснение случившегося. Только бы найти его – это объяснение!

Ее вдруг шатнуло от внезапно навалившейся слабости. Понятно – с утра маковой росинки во рту не было, а точнее – со вчерашнего дня. Есть не хочется, однако ноженьки начали ощутимо подкашиваться. Остановилась, подождала, пока отхлынула от глаз тьма. Тьма-то отхлынула, но вместо нее навалилась необходимость решать, что же делать дальше.

31 декабря. Впереди новогодняя ночь, которую так или иначе предстоит встретить в одиночестве. И это бы еще полбеды. Хуже, что общения с людьми избежать не удастся. Потому что если даже она сейчас купит билет на ближайший поезд, то праздничная полночь застигнет ее в дороге. Со случайными попутчиками, которые, конечно, вряд ли будут спать…

И что, снова растягивать губы в резиновой улыбке? Пытаться разделить с чужими людьми веселье, хотя на душе у тебя печаль смертная? Изображать радость, когда тебе хочется только навеки похоронить себя в их с Михаилом совместном прошлом?

Есть еще вариант – остаться в Москве. Скажем, позвонить коммерческому директору издательства, в котором печатаются ее книги. Он к Алене благоволит, может статься, даже пожалеет, посочувствует…

Ой, нет! Только не быть жалкой, тем более в глазах этого человека, который считал их брак с Михаилом образцовым и всегда почтительно передавал приветы «обожаемому супругу». Да и какое она имеет право портить человеку настроение своим унылым голосом? К тому же директор почти наверняка улетел на праздники куда-нибудь в Альпы – на лыжах кататься. И дай ему бог хорошей лыжни!

А что делать, если никому не звонить? Побродить по промороженной столице или на вокзале посидеть, приткнувшись к батарее? Будто бомжиха какая-нибудь? Купить бутылочку пивка – не шампэйн же глушить в одиночестве! – и посасывать из горлышка ненавистный напиток: с Новым годом, с новым счастьем?

Алена тупо покачала головой. Она была так растеряна, так потрясена, что даже боли никакой уже почти не чувствовала. Жалела только об одном: что вообще сорвалась в эту проклятущую Москву. Надо было звонить, беспрестанно звонить из дому. Может быть, перехватила бы все-таки Михаила.

Хотя нет. Поедом бы себя съела за то, что не использовала последнего шанса, дарованного судьбой. Теперь хотя бы утешает сознание: сделала все, что могла.

Впрочем, разве хоть что-то может ее утешить? Разве что естественные транквилизаторы? В смысле, какая-нибудь еда…