Клуб смертельных развлечений Незнанский Фридрих

Пролог

В воскресенье 14 апреля в Москве были задержаны двенадцать активных участников преступной группировки, среди которых несколько высокопоставленных сотрудников столичной милиции, – сообщил агентству «Интерфакс» представитель МВД России. Прокуратура, МВД и ФСБ России начали проверку информации о причастности задержанных участников организованной преступной группировки, состоявшей из сотрудников ГУВД Москвы, к серии заказных убийств, грабежей и разбоев. Уже установлена мастерская, где из газовых пистолетов путем доработки преступники изготавливали огнестрельное оружие для дальнейшей продажи другим организованным преступным группировкам. Оперативно-следственные действия, которые проводит следственная группа, доказывают, что нити этого дела ведут на самый верх.

15 апреля стало известно, что российский олигарх и нефтепромышленник Станислав Максаков купил американскую бейсбольную команду «Томагавки из Оклахомы». По слухам, сделка оценивается не менее чем в 200 миллионов долларов. Бейсбол в США необыкновенно популярен, и, вероятно, Максаков сделал выгодное вложение капитала, однако этот его шаг привел в негодование спортивную общественность России. Министр по делам спорта уже выступил с заявлением о том, что, разумеется, своими деньгами бизнесмен может распоряжаться как ему заблагорассудится, однако если он не знал, куда пристроить столь крупную сумму, то мог обратить свой коммерческий взгляд на родное отечество, в котором спорт, как детский, любительский, так и профессиональный, постоянно испытывает трудности с финансированием.

В субботу 20 апреля в Москве на Ярославском шоссе откроется первый отечественный гипермаркет сети «Москарт».

Как сообщил руководитель Департамента потребительского рынка и услуг правительства столицы Анатолий Евгеньевич Локтев, в создание гипермаркета, аналогов которому ни в Москве, ни в России пока не существует, вложено 28 миллионов долларов. Он отметил, что столичные власти намерены расширять сеть российских супермаркетов – в ближайшие годы в Москве появятся еще восемь – десять таких центров. Два из них будут открыты уже в 2003 году, а остальные – в течение 2004 года. На церемонии открытия гипермаркета намерен присутствовать мэр столицы. «Москарт» на Ярославском шоссе располагается на площади 16,5 тысячи квадратных метров и состоит из двух торговых модулей: гипермаркета и торговой галереи, где предложено более 50 тысяч наименований продовольственных и промышленных товаров. Гипермаркет имеет наземную парковку на 1000 автомашин. Численность персонала составляет около 600 человек. По информации «Интерфакса», гипермаркет построен на средства ООО «Москарт».

Глава 1

Детство

Детство всегда было для него понятием относительным. Оно не имело четко очерченных границ. В тот момент, когда у большинства детей оно сменялось отрочеством, у него началась свобода. Он не помнил своих родителей. По тем обрывочным сведениям, которые доходили до него, его отец вроде бы умер, а мать половину своей жизни промаялась в психиатрических лечебницах. Где она была сейчас, никто не знал. Единственное, что осталось ему в наследство, была самая обычная фамилия Дубинин. Впрочем, и она очень быстро трансформировалась до удобоваримого прозвища: Бова.

Бова – в пять лет, Бова – в двенадцать, Бова – в пятнадцать. Тогда казалось, это имя – на всю жизнь. Оно устраивало его гораздо больше, чем фамилия. Фамилия подразумевала наличие родственников, а их у него не было. Иногда он тосковал. Не по родителям, нет. А по чему-то, что было у других детей, ведь чем-то они отличались от него. Несмотря на свое кажущееся безразличие, глупым он не был. И еще обладал звериным чутьем. И оно подсказывало ему, что он не такой, как все. Он отличался не только от обычных домашних детей, но и от тех, кто жил с ним вместе в школах-интернатах для сирот.

Единственной непреложной истиной для него стало одиночество. Один – это не констатация факта, это образ жизни, а возможно, диагноз. Одиночество никогда не пугало его, с ним можно было жить, и причем очень даже неплохо. Проведя все детство в стороне от других детей, меняя раз в год детдома, он никогда не нуждался в чьей-либо поддержке. Ему не нужен был никто. Он искал в одиночестве свою силу и находил ее. Страх? Это понятие было для него чужим и непонятным. Можно бояться, когда ты можешь что-то потерять. А терять ему было нечего. Никто так и не смог объяснить ему, что такое страх. Он знал умом, что обычных людей пугает предчувствие боли, что приближающаяся опасность вызывает у них взрыв адреналина в крови. Дети, которых пугал страх наказания, говорили, что возможное разоблачение заставляло сердце биться с удвоенной скоростью. Он знал это, как знал и то, что живет на планете Земля и что она вертится. Но он знал это умом, но никогда не чувствовал.

За это его не любили. Не любили и боялись. Сначала детей восхищало, что он может залезть на крышу по трубе, а потом спрыгнуть с высоты двух этажей, не плача, даже если при этом у него отнимались от боли ноги. Когда он стал старше, то на спор прижигал себе руку, выигрывая таким образом все пари. Он никогда не спорил «на интерес», потому что его не волновала победа или поражение. Эмоции эти были ему чужды. Просто это было одним из средств получить лишнюю порцию за обедом или скопить какую-то сумму карманных денег, чтобы купить ножик.

Нож. Это отдельная тема.

Оружие Бова любил. Оно его завораживало. Он мог часами рассматривать, как блестит на солнце нож, как входит в тело птицы, пойманной во дворе. В его незрелом уме сталь ассоциировалась с волшебной палочкой. Ею можно было сделать все: отрезать, убить, с ее помощью можно было получить деньги…

В семь лет, в белгородском детском доме, за свое болезненное бесстрашие он чуть было не поплатился жизнью. Все произошло в первый же день, буквально в первый же час его пребывания в этом учебном заведении. Он стоял около кабинета директора вместе с двумя другими мальчиками, переведенными, как и он, из детдома города Вышимска, и ждал, когда выйдет Фома Кузьмич, который привез их сюда, и расскажет, что им теперь делать. Время шло. Фома все не выходил. Мальчишки начали от скуки слоняться по коридору, вышли на лестничную площадку, послушали, как ревет токарный станок в кабинете труда, вернулись на место, снова вышли на площадку, спустились на первый этаж. В вестибюле было тихо и безлюдно.

Вдруг откуда-то из-за стены раздался нечеловеческий вопль, а затем топот многочисленных детских ног. Через несколько мгновений в конце коридора показались бегущие дети. Они неслись сломя голову, словно за ними гналось безжалостное чудовище. Заметив стоящих около лестницы чужаков, один из бегущих парней замахал руками и что-то неразборчиво прокричал. Бова смог разобрать только одно: «Бегите!!!»

Бегите? Они приехали сюда час назад, а теперь должны были бежать неведомо куда, непонятно почему и от кого. Зачем?! Этот вопрос Бова часто задавал себе. Многочисленные «зачем» возникали в самых разных ситуациях, но он редко находил на них ответ. И сейчас, когда десять ошалевших парней пробежали мимо него, когда двое его товарищей, с которыми он приехал, последовали их примеру, он остался стоять на месте и смотреть в конец коридора, стараясь найти там ответ на свой, такой на первый взгляд простой вопрос. Зачем бежать?

И вот в конце коридора появился Он. В нем не было ничего сверхъестественного. Ни крыльев, ни рогов, ни копыт. Он не извергал огонь и не клацал зубами. Это был простой пятидесятилетний завхоз Гордеич, с врожденной хромотой на правую ногу и лысой, как коленка, головой. Он не был злодеем. Он был просто запойным алкоголиком. В принципе, он даже любил детей. В свои редкие трезвые дни. Но в минуты, когда разум оставлял его, а выпитой водки еще не хватало, для того чтобы свалить завхоза в постель, он зверел. И повода особого не требовалось, и сдержать его было некому. А сейчас десятилетние засранцы дали ему этот повод: детки решили повеселиться и разбавили ему водку ацетоном. Гордеич выпил отраву и понял, что сердце жаждет мести.

Он ковылял по коридору, тяжело дыша и безостановочно матерясь. В его руках то и дело мелькал тонкий металлический жгут. Он знал, что не догонит гаденышей, но не мог остановиться, он должен был бежать, он должен был мстить. Он должен был… И в этот момент он увидел Бову.

Мальчик стоял около лестницы и смотрел на него. Его не мучили угрызения совести, он не чувствовал страха, он просто стоял. И разглядывал его с любопытством, как какое-то редкое насекомое. Гордеичу даже показалось, что мальчик взглядом, как булавкой, приколол его к бумаге, будто бабочку.

Гордеич забыл о том, что любит детей. Он уже не помнил, почему он был в ярости, он забыл про ацетон и водку. Он только почувствовал, что взял с собой жгут неспроста. Он взял его, для того чтобы стереть с лица земли этот холодный недетский взгляд маленького выродка. В следующий миг он обрушился на Бову.

Зачем? Это был отвратительный вопрос. Вопрос, на который Бова так и не смог найти ответ. Он успел закрыть лицо, сжаться в комок и подтянуть ноги к груди. Боли он почти не чувствовал, потому что она захватила все его сознание. Кроме боли, не было ничего.

Его спасло чудо. У Гордеича не выдержало сердце. Он последний раз взмахнул жгутом, но так и не ударил им. Его лицо на мгновение приобрело осмысленное выражение, в нем промелькнуло страдание. А затем он умер.

Это была первая смерть, которую увидел Бова.

Он провел полгода в больнице, на его руках и спине остались широкие шрамы, но он выздоровел. И вернулся в детдом. И страх по-прежнему был чужд ему.

Но и после этого случая он не стал среди ребят своим. Его обходили стороной, считая, что он немного не в себе. Ребята не могли понять, почему он не убежал от Гордеича. Почему остался. Одно время даже ходили слухи, будто это он убил завхоза. Правда, этому не особо верили, но тем не менее рекламой для Бовы это стало неважной. Его не приглашали участвовать в играх и в проказах. Зато о нем вспоминали, когда наступало время драки с заводскими. Тогда он становился незаменим. На старом футбольном поле сходились стенка на стенку парни из заводского микрорайона с детдомовскими и бились до крови.

Бова любил драться, любил чувствовать, когда кулак достигает цели, когда слегка ноют сжатые пальцы, когда почти бесшумно похрустывают суставы. Он был идеальным бойцом. Он мог драться с двумя, с тремя, с пятью. Его могли бить ногами, руками, хоккейными клюшками, все равно он оставался победителем. Если его валили на землю, то через секунду он поднимался и бросался на врага с удвоенной яростью. Если у него выступала кровь, то противник понимал, что не отделается пустячными синяками. Если он терял сознание, то все знали, что во время следующей драки он непременно отыщет обидчика и расквитается с ним. Он не умел проигрывать. С возрастом он оценил вкус победы ради победы. Финальную точку в любой драке, с кем бы Бова ни дрался, мог поставить только он, и никто другой. Если его лишали такой возможности, он ждал своего часа. И когда этот час наступал, он был жесток и не по-детски хладнокровен.

В пятнадцать лет у него впервые в жизни появился друг. Маленького Сашу перевели к ним из камышинского детского дома. Щупленький, тощий рыжик с конопушками. Первый раз Бова увидел его на футбольном поле. За детдомом был пустырь, который ребята расчистили сами, соорудили подобие ворот и часто теплыми вечерами там играли. Иногда к ним присоединялись дети, живущие неподалеку.

Бова в этих играх не участвовал, его не приглашали, потому что в первый же раз, когда он вел мяч к воротам противника, он сшиб мальчика, который хотел остановить его, и сломал ему ногу. Воспитатели сказали, что это случайность, в спорте бывает еще не то, но мальчишки отказывались с ним играть. Так же, как и всегда. Они считали, что он слишком жесток и сделал это специально.

Поэтому он не играл, но часто приходил посмотреть, как играют другие. В тот раз он отметил, что среди знакомых фигур появилась новая, с яркой головой, похожей на апельсин. Мальчишка был шустрым и очень драчливым. Если его задевали, он подскакивал к обидчику, как молодой петушок, и кричал на него. Тогда он просто отметил новичка, как отмечал автоматически все новые явления, с которыми сталкивался.

В следующий раз он столкнулся с ним в столовой. Рыжий со слезами на глазах, но молча, сжав зубы, отбивался от двух мальчишек постарше. Те били его серьезно. Дубинин прошел мимо, даже не думая вступаться, такие разборки были здесь самым обычным делом. Выживал сильнейший, это Бова усвоил с младенчества. Окружающий мир не давал ему повода усомниться в этой простой истине.

Постепенно новенький прижился, влился в коллектив, у него появились здесь друзья. Бова часто с удивлением видел его в окружении детей. Саша показывал им что-то, а они смеялись. Малыш был настоящим комиком. Бова заинтересовался, что такого интересного делает этот задохлик, и однажды подошел поближе к детям, которые кольцом обступили новенького. Саша мельком оглянулся на Бову и продолжил представление.

Это было шоу! Он изображал разных людей: их директора, учительницу математики, сторожа. И делал это так, что даже Бова не выдержал и рассмеялся. Это было столь неслыханным событием, что престиж Саши поднялся еще выше. До этого Бову никто не видел смеющимся.

Однажды в столовой Саша подсел к Бове, который в одиночестве доедал хлеб, оставшийся от обеда.

– Почему ты всегда сидишь один? – спросил его одиннадцатилетний паренек, и Бова не нашелся, что ответить.

Саша подождал, но ответа не услышал. Это его не смутило.

– Хочешь, я покажу тебе свой секрет? – заговорщицки склонился он к Бове. Тот неопределенно пожал плечами.

– Смотри. – Мальчик полез в карман и достал оттуда малюсенькую корзинку, размером не больше пятикопеечной монеты. В корзинке сидело два цыпленка из желтого пуха. У птичек даже были глазки и клювы, и вообще они сильно напоминали настоящих, только уменьшенных в размерах, будто перенесенных сюда из Лилипутии.

Саша полюбовался ими немного, дал Бове. Тот без особого интереса повертел цыплят в руках и отдал ему.

– От бабушки осталось, – с гордостью сказал мальчик. – Я никому это не показывал, только тебе. Не говори никому. – И Саша убежал.

После этого он часто подходил к Бове, старался вместе с ним есть, часто приглашал его гулять, а однажды даже подрался с двумя старшими, когда они сказали, что Бова псих и что они не хотят с ним вместе идти в кино.

Дубинин чувствовал, что начинает привыкать к мальчику. И это ему не нравилось. Всю жизнь он был один, он привык к этому, и это чувство нужды в другом человеке мешало ему, как заноза в ноге.

Один раз Сашка попросил его сходить с ним в кино. Показывали «Фантомас», фильм Бова видел уже два раза, но почему-то не отказался.

Саша был еще совсем мальком, снисходительно заметил про себя Бова, глядя, как мальчишка радуется тому, что происходило на экране. Он даже угостил малька мороженым, потратив на это весь остаток своих карманных денег. У детдомовских денег было немного, и добывание их было связано с определенными сложностями.

После кино Сашка потащил своего взрослого приятеля гулять, по дороге рассказывая о своей семье. Своих родителей он, как и Бова, не помнил. Они насмерть замерзли в степи по пути домой, возвращаясь ночью на колхозном тракторе из другого села. Двигатель заглох, и они сбились с пути, пытаясь отыскать дорогу. Тогда Саше было года два. Они с братом, которому уже было двенадцать, стали жить у бабушки в Воронеже. Старушка растила их несколько лет, но умерла, когда Саше исполнилось семь. Ему пришлось отправиться в детский дом. Сначала они с братом были вместе, но через год тому исполнилось восемнадцать, и он смог вернуться в бабушкину квартиру, где был прописан. Младшего брата он забрать не успел. Его забили насмерть в пьяной драке на проходной завода, где он успел проработать три месяца.

– Знаешь, ты очень похож на моего брата, – сказал Сашка Бове, жадно облизывая эскимо. – Я тебя люблю. Давай теперь ты будешь моим братом?

Что испытал Бова в этот момент? Нежность? Ревность к незнакомому ему брату Сашки, которого так любил рыжий пацан? Он и сам толком не понял. Но с этого дня его отношение к Рыжему резко изменилось.

Через несколько дней он увидел, как Коля, его ровесник, зажав Сашку в углу, выворачивал ему руку. Бова мгновенно оказался рядом. Ему достаточно было просто посмотреть на Колю, чтобы тот разжал руку и отошел в сторону.

– Еще раз увижу, что ты его тронул, убью! – спокойно, как о чем-то будничном, сообщил ему Бова.

Коля кивнул и убежал не оглядываясь. Он знал, что Бова сделает то, что обещал.

С тех пор Сашку все оставили в покое, а он гордился тем, что находится под защитой самого Бовы. Он был не таким безрассудным, как Бова, который ничего не боялся, но ненавидел все, что, на его взгляд, было несправедливым, и всегда стоял на своем.

– Не бойся, – говорил он плечистому, сильному Бове, – мы с тобой можем сделать кого угодно. Пусть не думают, что на них нет управы. А если этот Зекин еще раз назовет тебя психом, я ему нос сверну. Я так и сказал!

Часто он просто сидел рядом и смотрел, как Бова играет со своими ножиками. Сашка и сам здорово умел кидать ножи, почти так же хорошо, как Бова.

– Слушай… Представляешь, как было бы хорошо, если бы у нас были родители? – как-то спросил его мальчик.

Бова не представлял. Для него это было настолько чуждым и непонятным, что он даже не тосковал, как многие другие ребята, втайне мечтающие найти своих родителей.

– Да, и жили бы мы с тобой в настоящей квартире с ванной, и у нас была бы отдельная комната, – фантазировал Сашка, стругая какую-то веточку для своей модели корабля. Он очень любил мастерить кораблики с помощью палочек, пластилина и бумаги. – У тебя были бы гантели, а у меня – письменный стол. И полка, на которую можно ставить мои кораблики. А еще у нас были бы всякие книги… Интересные. С приключениями. И можно было бы ходить в кино каждый день, а еще смотреть телевизор… А еще есть колбасу каждый день! А мама бы покупала нам рубашки и новые штаны. Папа играл бы с нами в футбол…

Бова слушал его и пытался представить себе эту жизнь. И не мог. И сердился на себя за это. Ему тоже хотелось, чтобы у него была отдельная комната, убеждал он себя. И чтобы колбаса каждый день. И не мог убедить, потому что чувствовал, что не нуждается в этом, как не нуждается ни в гантелях, ни в телевизоре, ни во вкусной еде. Он даже не мог представить, для чего нужна мама и зачем для футбола нужен отец. Но ему очень хотелось почувствовать то, что чувствует этот мальчик с веснушками и голубыми глазами.

Ребята постепенно привыкли к их дружбе и даже не удивлялись. Бова был странным типом, это верно, но, в конце концов, каждому свое. И если Рыжему так приспичило общаться с психом, это его личное дело…

Это случилось спустя полгода после приезда Саши в их детдом. Бова возвращался с новым ножиком, который сумел выменять у одного алкаша за пару бутылок водки. Водку Бова на этот раз заработал честно, помог разгрузить машину с дровами одной супружеской паре.

Еще издалека он увидел, что во дворе детского дома почему-то стоит «скорая». Эта машина нечасто появлялась у них, потому что ребята болели редко, а врачей к ним вызывали еще реже. На этот раз рядом с машиной толпились дети. И смотрели на что-то, чего Бова не видел.

Он хотел было пройти мимо. Его не слишком интересовало, что там стряслось, он спешил показать Сашке свой новый ножик. Но что-то привлекло его внимание, и он подошел поближе. Ребята, увидев его, расступались и прятали глаза.

Что-то тяжелое и холодное навалилось ему на грудь, стало трудно дышать, а во рту почему-то стало солоно. На земле в странной позе сломанной куклы лежал Сашка. Его Рыжий. Его руки были раскинуты в стороны, а голова вывернута.

– Полез за кошкой и упал с дерева. И всего-то метра три, и как неудачно… – краем уха он слышал разговоры врачей.

Мужчина в куцем белом халатике уже закончил осмотр тела, и санитары собирались грузить его на носилки.

Бова чувствовал, как из его тела уходит душа. Душа одиннадцатилетнего ребенка, неудачно упавшего с дерева. У него, Бовы, только что кто-то отнял последний шанс понять, что же хорошего в том, чтобы каждый день есть колбасу на завтрак и ставить на собственную полочку модели кораблей. И он молча стоял и смотрел, как тело Сашки грузят в нутро «скорой». Он опять остался один со своим одиночеством, от которого уже успел отвыкнуть. И тогда он стал ненавидеть всех.

Глава 2

Нехорошая история

Фактически зима все затягивалась, эхо ее отдавалось уже в календарной середине весны – то неожиданным снегом, то минусовой температурой, а тут, буквально за один день, в городе резко потеплело. И взопревший Турецкий повесил на вешалку теплую куртку. Это совпало с транспортной проблемой. У Турецкого медным тазом накрылась машина. Вернее, он об этом даже не подозревал, когда отбуксировал ее в автосервис по какой-то ерундовой, но очень неприятной причине. Но вот там-то все и выяснилось. Причем ведь не у посторонних людей чинил он свою многострадальную «Ниву»: автослесарь был в доску свой мужик, не раз и не два выручавший следователя Генпрокуратуры. И вот он-то и сообщил Александру Борисовичу, что если тот еще желает в обозримом будущем пользоваться услугами своего железного коня, то жизненно необходимо навести в его внутренностях идеальный порядок, на что потребуется дня три, никак не меньше.

Турецкий вздохнул и вызвал служебную машину, что, сказать по правде, он делать не любил: черная «Волга», приметные номера, ну и все такое. Свободных машин, однако, не было, хотя к вечеру Турецкому обещали предоставить таковую в его безраздельное пользование. Турецкий сразу же на всякий случай договорился с начальником гаража, что за рулем будет сидеть сам (на то у него имелись причины профессионального свойства: намечалась встреча, на которой лишние глаза и уши были ни к чему). Итак, пришлось ехать общественным транспортом.

Уже подходя к турникетам станции «Фрунзенская», Турецкий вспомнил, что в кармане куртки остался проездной, который ему с кривой усмешкой вручила супруга. Ну остался и остался, не возвращаться же, в самом деле, из-за такой ерунды. Турецкий купил новый. Но когда ехал по эскалатору, вспомнил, что и удостоверение работника Генпрокуратуры у него лежало все в той же куртке. Это было уже серьезнее, но, почесав затылок, Турецкий решил, что, пожалуй, может себе позволить один день обойтись без могущественной корочки. Через пару минут он доехал до станции и двинулся уже было к поезду, как вдруг холодом пронзила ужасная мысль: а ведь его любимая открывалка для пива тоже осталась все в той же злополучной куртке?! Итак, пришлось все же возвращаться. Говорите, плохая примета? В работе следователя Генпрокуратуры хороших примет не бывает.

Утром следующего дня Ирина Генриховна Турецкая еще до работы забежала в ближайший магазин, едва тот открылся: в доме шаром покати, несмотря на то что муж вчера застрял на работе и даже не ночевал дома. Ну да не в первый раз.

Знакомая продавщица, дородная Танечка, зевая, протирала прилавок, ожидая очередную серию латиноамериканского «мыла», лениво поглядывая в экран маленького телевизора, но пока что там передавали новости.

– Привет, – дружелюбно выдохнула Турецкая.

Продавщица кивнула: здорово, мол. Из телевизора тем временем доносились слова ведущего новостей:

«Россия занимает шестьдесят третье место в мире по параметру „развитие человеческого потенциала“. Об этом говорится в очередном докладе ООН, передает „Эхо Москвы“. Этот индекс рассчитывается по ста семидесяти пяти странам на основе данных о продолжительности жизни, уровне образования, реального дохода на душу населения, использования новейших технологий и других параметров. Россия на одно место отстала от Маврикия, но опередила Колумбию. При этом в некоторых регионах уровень жизни сопоставим, например, с Никарагуа, а в Москве – со Словенией. Низкий рейтинг обусловлен малой продолжительностью жизни (в среднем шестьдесят семь лет) и большим разрывом между бедными и богатыми. Любопытно, что в пятерку лидеров не вошли, например, такие страны, как Франция или США. Наиболее же эффективно, по мнению ООН, развивают человеческий потенциал Норвегия, Исландия…»

Турецкая отдышалась, покачала головой, да уж, такие, мол, дела, как в Словении живем, и сказала:

– Танечка, куры есть?

Продавщица открыла морозильную камеру, достала оттуда единственную (бывает и такое) курицу и, не глядя, положила ее на весы. Весы показали ровно килограмм.

Турецкая сказала:

– Килограмм? Суп, туда-сюда, маловато, в общем, получается.

Но продавщица диалог не поддержала, она смотрела телевизор.

«Прокуратура и счетная палата должны отследить этот дурно пахнущий феномен – откуда в России за восемь-девять лет появились долларовые миллиардеры», – сказал на пресс-конференции в Мадриде спикер российского парламента. Во главе российской делегации он принимает участие в сессии Парламентской ассамблеи ОБСЕ. «В девяти из десяти случаев эти миллиарды появились потому, что нарушалось российское законодательство и создавались определенные преференции в пользу некоторых компаний», – заявил спикер. Вместе с тем председатель Госдумы подчеркнул, что речь не идет о полном пересмотре итогов приватизации в России. «Нашим доморощенным миллиардерам мало, взяв хорошие деньги и создав мощную недвижимость за рубежом, остановиться на этом – им становится скучно в рамках своего бизнеса, им хочется чего-то большего, чем-то себя заявить, и кто-то готов сам идти в политику, кто-то двигает туда своих представителей, кто-то может позволить себе приобрести американский бейсбольный клуб. Да это же просто плевок в сторону России!..»

– А покрупнее не найдется, Танечка?

Продавщица молча взяла курицу и сунула ее назад в морозильник, потом автоматически пошарила там рукой и вытащила ее же во второй раз. Положила на весы и чуть придержала их пальцем. Весы показали кило двести.

Турецкая прикинула: суп, туда-сюда, не забыть еще морковку, лук обязательно, растительное масло… все равно недостаточно…

– А знаете что, Танечка, – сказала жена следователя, – заверните обе.

Продавщица открыла было рот, не зная, что сказать, но говорить ей не пришлось, потому что теперь уже покупательница впилась в экран, на котором новости от международных сузились до московских, и в частности – криминальных. Диктор сообщал что-то из разряда криминальных событий, а на экране была фотография салона автомобиля: на заднем сиденье без признаков жизни лежала полураздетая девушка, а за рулем спал, по-видимому, пьяный мужчина. До сердечной боли знакомый пьяный мужчина. Ирина Генриховна, выронив курицу, бросилась из магазина.

Весна была хоть и холодной, но в разгаре, утро – туманным, настроение – паршивым. Таблетка «алказельцер» не помогла. Затылок слегка ломило, во рту – непрекращающаяся сухость, и вообще хотелось завалиться в койку с бутылочкой пива. А лучше – с двумя. Но делать нечего, работа есть работа, и Гордеев вывернул руль направо и тормознул в полусотне метров от Ярославского вокзала. Вышел из машины и двинулся к ближайшему ларьку. Пива он, конечно, себе сейчас позволить не мог, но хотя бы холодной минералки.

Неподалеку от ларька прямо на земле сидел какой-то человек. Расплачиваясь, Гордеев никак не мог отвести от него взгляд. Про таких принято говорить: «без определенного места жительства», или, попросту говоря, бомж, но в позе именно этого человека было столько спокойствия, если не сказать достоинства, словно именно этот кусок асфальта и был его самым что ни на есть определенным местом жительства, ну а в довершение всего бомж курил… сигару. Да-да, грязный и давно небритый человек в лохмотьях курил роскошную длиннющую сигару. Гордеев забрал свою воду и пошел назад, к машине, постепенно переключая свое внимание на более актуальные проблемы, которыми жизнь преуспевающего адвоката в Москве полна под завязку. Он направлялся в Лефортово.

Вот, например, существует так называемый классический тип адвоката, который верит в прецеденты. Такой юрист свято убежден, что как в литературе все сюжеты давным-давно использованы, так и в юриспруденции все преступления уже однажды совершены, и теперь безмозглые преступники просто движутся по хорошо заасфальтированному шоссе. Обычно в нестандартной ситуации, то есть когда у него нет готового решения, такой адвокат бежит в свою библиотеку, зарывается там, как крот, и в конце концов появляется на свет божий с каким-нибудь подобным делом, которое уже рассматривалось в суде лет двадцать назад. Пожалуй, если ему случится столкнуться с чем-нибудь действительно новым, то он, наверно, грохнется в обморок.

Но не таков был Гордеев, даром что карьеру свою он начинал, так сказать, по другую сторону барьера – в Генеральной прокуратуре. Кстати, о Генеральной прокуратуре. Черт бы ее побрал!

Гордеев притормозил, показал на КПП пропуск и припарковался на служебной стоянке СИЗО Лефортово. Захватил кожаный портфель с заднего сиденья и пошел в тюрьму. Да, вот именно, зло подумал Гордеев, я пошел в тюрьму. А как еще об этом скажешь? И хотя по роду профессиональной деятельности бывать здесь приходилось не раз и не два, сегодняшнее посещение следственного изолятора вызывало особые, смешанные чувства. Точнее, человек, который их вызывал… Точнее… Тьфу ты! Он перестал наконец копаться в себе, пройдя три раза на разных этажах проверку документов и оказавшись в маленьком кабинете со столом, двумя стульями и зарешеченным окном.

Сейчас Гордееву предстояло защищать своего давнего знакомого, чтобы не сказать больше – наставника и учителя, Александра Борисовича Турецкого. И никакие прецеденты тут не проходили. Кстати, декадный служебный пропуск, который адвокат только что продемонстрировал на КПП, ему выбил как раз Турецкий. Такая вот ирония.

Гордеев ждал недолго: Турецкого привели спустя минуты четыре. Вид у него оказался довольно независимый (из кармана пиджака торчала газета), у немолодого охранника – напротив, довольно смущенный, видно, знал, с кем имеет дело. Впрочем, как только охранник вышел, заперев за собой дверь, физиономия Турецкого приняла другое выражение, точнее, там была целая гамма: смущение, досада, раздражение, нетерпение и еще бог знает что. Они молча пожали друг другу руки, после чего Турецкий широким жестом хозяина предложил садиться.

– Что скажешь, Юра?

– А что тут говорить? – хмуро сказал Гордеев. – Жизнь коротка, как минет на Тверской.

– Жестко, – отметил Турецкий. – И боюсь, что очень точно.

– Это не я придумал, это «Свинцовый туман».

– Еще жестче, – не то одобрил, не то осудил Турецкий. Он бросил косой взгляд в зарешеченное окно. На улице действительно не видно ни зги.

– Да нет же, Александр Борисович, – с досадой объяснил адвокат. – «Свинцовый туман» – это рок-группа такая, и это они спели: жизнь коротка, как… это самое на Тверской.

– А, – без особого интереса сказал Турецкий. – Ну и фиг с ними. Лучше скажи, как мои-то дела? Как говорит Славка Грязнов, я – суворовский солдат и хочу знать свой маневр.

– Ваш маневр, Александр Борисович, сидеть тихо до моей команды.

Гордеев решил, что лучше пока не выставлять напоказ своих дружеских отношений с Турецким, и поэтому заговорил на «вы».

Турецкий внимательно посмотрел на адвоката, оценил сказанное и кивнул. Но все же поинтересовался:

– А как это я могу сидеть тут громко, а?

– Камера, кажется, одиночная? – вопросом на вопрос ответил Гордеев. – Теплая, сухая. Никто ведь не трогает. Жена не достает. Телевизор есть, спортивный канал ловит. Газеты приносят. Я вам удивляюсь, Александр Борисович, наверно, даже члены ГКЧП хуже сидели. Не говоря уж про воров в законе. А вам… чего еще желать-то?

– Члены ГКЧП были виновны, понимаешь?! Не говоря уж про воров в законе. А ты что, издеваешься? – тихо спросил Турецкий.

– Ну есть немножко, – не отказался Гордеев. – Надо же как-то разряжаться…

Наверное, с минуту они молча смотрели друг на друга.

– Не за мой счет, – попросил Турецкий.

– Ладно. Значит, так. Здесь все, что мне удалось собрать. – Гордеев протянул своему подопечному жиденькую папочку.

Турецкий бегло пролистал. Пара газетных вырезок, показания бармена ночного заведения, официанток, еще двух каких-то свидетелей.

– Не густо.

– Да уж.

– Каковы мои позиции?

– Довольно устойчивые, я думаю, – поскреб затылок Гордеев. – Скандал ведь никому не нужен.

– Кроме того, кто все это устроил, – напомнил Турецкий. – Скандал уже есть.

Гордеев встал и задумчиво прошелся по узенькой комнате, для этого хватило шести шагов.

– Не уверен, не уверен, – пробормотал он.

– В чем ты не уверен? – насмешливо поинтересовался Турецкий.

– Мне вот, например, очень не нравится, что я до сих пор не могу встретиться со следователем из ФСБ, который ведет ваше дело. Некто Игнатьев. Знаком такой?

– Я его видел, разумеется, иначе бы здесь не сидел. Толстяк, потеет все время. Но, во-первых, я и сам с ним разговаривать без твоего присутствия не собирался, о чем тут же предупредил, а во-вторых, он моментально слинял, – развел руками Турецкий.

– И больше не объявлялся?

– И больше не объявлялся.

– Н-да-а…

Гордеев подумал, что со стороны вся эта ситуация выглядит комично. Следователь Генпрокуратуры натурально сидит в тюрьме. Зачем? Почему? За что? А может, старшие товарищи (тот же Меркулов) просто решили дать возможность Александру Борисовичу хорошенько отдохнуть? Хм… С помощью такого вот громкого скандала. То, что это «подстава», сомнений нет, так и Грязнов вчера сказал, причем подстава не сказать чтобы очень уж тонкая, но грамотная, умная, качественно сработанная, раз до сих не появилось ни единой зацепки, чтобы Турецкого из СИЗО вытащить.

– Слушай, Юра, – сказал вдруг Турецкий, – ты знаешь систему перестука?

– Систему чего? – удивился Гордеев.

– Ну как зэки между камерами перестукиваются? Как бы мне в этом разобраться? Все перестукиваются, один я ни черта не понимаю. Обидно.

– Почему обидно?

– Ну как же! А еще следователь! Элементарных вещей, оказывается, не знаю! Мало ли что в жизни может пригодиться. Вот система перестука определенно могла бы пригодиться. Там, понимаешь, каждая буква выделяется особым образом, скажем, «а» – один раз, «б» – два и так далее. Но невозможно выстукивать одну букву тридцать два раза! И главное, как их разделять между собой? По букве в час, что ли?!

– Александр Борисович, на черта вам система перестука, если вы тут не задержитесь, я вам обещаю! – Гордеев потер виски пальцами и шумно вздохнул.

Турецкий внимательно посмотрел на него и изрек:

– Ты с похмелья, что ли?

Адвокат развел руками: так случилось, мол, не моя вина…

– Ага! – одновременно с осуждением и завистью сказал Турецкий. – А я тут как раз прочитал, – он бросил на стол «Известия», – что пагубное пристрастие людей к наркотикам, алкоголю и табаку частично определяется их генами. В Оксфорде вычислили. Они там исследовали десять тысяч человек, представляешь? Они же запросто могли это исследование здесь провести, в Лефортове, и результат был бы еще более впечатляющий. Или, допустим, в «Распутине».

– Александр Борисович, ради бога…

– Нет уж, ты послушай! Оказывается, на особенности личности и наклонности, которые ведут к нездоровому образу жизни, сильно влияют генетические факторы, вот!

– Да неужели? – усомнился Гордеев.

– Точно тебе говорю.

– Так что же, дражайший Александр Борисович, вы мне предлагаете воспользоваться этим аргументом в суде?! Мол, плохие гены вам достались по наследству, и потому за свои поступки вы отвечать не уполномочены?

– Ну, – задумчиво сказал Турецкий, – ты адвокат, тебе видней, как защиту строить…

Гордеев, сдерживая раздражение, некоторое время смотрел на своего подопечного, пытаясь понять, что у него на душе и что он себе, собственно говоря, думает. Потом адвокат хлопнул себя по лбу и открыл портфель:

– Совсем забыл, у меня для вас презент. – С этими словами он достал… гранату-«лимонку».

Турецкий даже отшатнулся.

– Ты… Юрка, ты в своем уме?!

– А что такого? На крайний случай у вас всегда остается шанс решить все разом. – Гордеев сделал движение, словно хочет выдернуть чеку.

Турецкий бросился на него и вцепился в руки. В какую-то долю секунды у следователя Генпрокуратуры пронеслась мысль: а как он, собственно, сюда это протащил?! Но Гордеева Турецкий все же не выпускал, наконец адвокат сам взмолился:

– Сан Борисыч, да это же шутка!

Оказалось, в антураж «лимонки» была упакована туалетная вода с какой-то надписью. Турецкий присмотрелся: «l’Adieu Aux Armes».

– «Прощай, оружие», что ли?

– Ну. – Гордеев присел, переводя дыхание и подумал, что если охрана за ними сейчас наблюдает, то хорошо же они смотрелись – легендарный следователь Генпрокуратуры и широко известный в узких кругах адвокат. – Ну и спектакль устроили…

– Что значит – прощай, оружие?! – возмутился Турецкий. – Ни хрена не прощай! Ты на что это, паршивец, намекаешь, вообще?!

– Александр Борисович, да успокойтесь же, – пытался вразумить подопечного Гордеев. – Ни на что я не намекаю. Просто я позвонил вам домой, поинтересовался у Ирины Генриховны, что вам сюда привезти помимо всего прочего, а она сказала, что вас всегда раздражают посторонние запахи, в тюрьме их наверняка предостаточно, и неплохо бы снабдить вас каким-нибудь дезодорантом, я заехал в «Седьмой континент», увидел там эту штучку, «Прощай, оружие» – остроумное название, ну и решил, что забавно будет…

– Да уж, – пробурчал Турецкий. – Веселей не бывает… Как там Ирина вообще?

– По-моему, вполне бодро, все говорила про какой-то выпускной концерт своих учеников.

– Нет, ну надо же! – тут же возмутился Турецкий. – Мужа в острог, можно сказать, упекли, а она о музыке своей беспокоится! – А про себя подумал: хорошо, что Ирка спокойна, хорошо, что у нее сейчас дел невпроворот… Хотя знаем мы это спокойствие.

– Что делать, Александр Борисович? – философски заметил адвокат. – Жизнь продолжается.

– Да уж, – вздохнул Турецкий. – А ты, значит, выпивал? – снова невпопад сказал он. – Вместо того чтобы своего драгоценного клиента из «гестаповских застенков» вызволять, ты, значит…

– Ну уж вы скажете… Просто вчера допоздна с Константином Дмитричем и Вячеславом Иванычем обсуждали эту заковыристую ситуацию и пути ее разрешения.

– Что, и Костя тоже с вами наяривал? – удивился Турецкий.

– Нет, Меркулов ушел…

– Ну?

– …как только Грязнов вторую бутылку «Ахтамара» вытащил.

– Школа, – оценил Турецкий.

Гордеев горестно покивал.

– А вы, значит, продолжали? И сильно?

Еще один кивок. Гордеев даже приложил ладони к вискам, тяжела, мол, жизнь подростка.

– Взрослый – тот, кто преуменьшает, а не преувеличивает количество выпитого накануне, – назидательно сообщил Турецкий.

Гордеев только вздохнул.

– Ну и как, придумали что-нибудь ценное?

– Так, в общем и целом, – промямлил адвокат.

– Придумали! – взорвался Турецкий. – В общем и целом! Ни хрена вы не придумали! Если бы придумали, я бы уже тут не сидел! Все, начальник, устал я от тебя, зови охрану, в камеру хочу.

Гордеев воспринял это как призыв к нормальному разговору, уселся с комфортом, насколько это было возможно, достал свой любимый «паркер», некогда Турецким же подаренный, и принялся фиксировать необходимое.

– Александр Борисович, вы помните, как оказались на Ярославском шоссе?

– Боюсь, что нет.

– Переформулирую. Что последнее вы помните из событий того вечера?

– Счет в ресторане, – усмехнулся Турецкий. – Ну а если без шуток, то, как я вышел на стоянку «Распутина», сел в машину и отъехал. Дальше – пустота.

– Вы были сильно пьяны?

– Вообще не был.

Гордеев округлил глаза.

– Представь себе, Юра, это медицинский факт.

– Но ведь когда вас обнаружили, вы были фактически в бессознательном состоянии, настолько…

Турецкий усмехнулся:

– Большая доля алкоголя в крови, да? Как говорят тинэйджеры: бла-бла-бла-бла… Ты что, не знаешь, как это делается? Или в кино никогда не видел, как в человека водку вливают?

Плохо, подумал Гордеев, очень-очень плохо. Это ни за что не докажешь. Напротив, все знают, что А. Б. Турецкий выпить не дурак, совсем не дурак. Да и по женской части не безгрешен…

– Значит, алкоголь вы там не пили?

– Нет.

– Даже в качестве коктейлей?

– Говорю же, что ни капли.

– А что же тогда, Александр Борисович?

– Минеральную воду, устраивает?

– Вполне. Какую именно? – Гордеев записывал.

– «Перье». Такую – в маленьких зеленых бутылочках. Французскую.

– Я знаю. Со льдом?

– Нет. С лимоном.

Гордеев по-прежнему все фиксировал.

– Но алкоголь вам туда не добавляли?

– По моей просьбе – нет.

Гордеев выпрямился и посмотрел своему давнему товарищу в глаза. Турецкий спокойно выдержал этот взгляд.

– Александр Борисович, дорогой, но позвольте, что же в таком случае вы вообще там делали – в ночном клубе? Если с девушкой этой вы не знакомились и алкоголь не употребляли, каким ветром вас туда занесло?