Возлюбленная Казановы Арсеньева Елена

1. Русская княгиня

В Риме, почти на берегу Тибра, неподалеку от величественного собора Сант-Джованни и маленькой, изящной церкви Сант-Элиджио-дельи-Орефичи, построенной по планам Рафаэля, некогда проходила улица, называемая Виа Джульетта, – тихая, вовсе безлюдная в полдень, почти непроезжая, так что трава прорастала меж камней ее мостовой. В 1760 году там, как раз напротив роскошного палаццо Сакето, стояла небольшая двухэтажная вилла Роза, выстроенная в античном стиле и, как подобает по названию, почти полностью скрытая со стороны улицы зарослями вьющихся роз. Эта чудная белая вилла пустовала уже изрядное время, к вящему огорчению немногочисленных обитателей Виа Джульетта, на глазах у которых ветшало нежилое строение, зато к радости целой стаи летучих мышей, уже свивших свои гнезда в сем заброшенном человеческом гнезде. Но в июне с ворот виллы Роза наконец-то исчезла табличка о сдаче внаем. Впрочем, новые владельцы пока не появились, и личности их оставались никому не ведомы. Только синьору Джакопо Дито, помощнику управляющего в палаццо Сакето, именно в июне довелось повстречать высокого господина в длинном темном плаще, плотно запахнутом, несмотря на жару. Сей незнакомец поздним вечером выходил из боковой калиточки виллы Роза. Причем из-за шляпы, низко надвинутой на глаза, нельзя было различить его лица. Однако стремительностью движений, повадкою своею он чем-то напоминал орла.

– Ничуть не удивлюсь, если окажется, что его фамилия Аквила[1], – сказал Джакопо Дито своей жене.

Синьора Агата полагала, что за всяким домыслом непременно скрывается нечистый, а потому сделала за спиной рожки против сглаза.

Вид у этого «синьора Аквилы» был столь таинственный, что Джакопо даже допускал, что пред ним какой-нибудь мятежный корсиканец, сыскавший в Риме укрытие от генуэзской полиции либо от своих же соотечественников[2], скорых на расправу. Однако загадочный незнакомец более не появлялся, и ничто не указывало, что именно он является нанимателем виллы.

И вот в один из октябрьских дней по Виа Джульетта вдруг загрохотали колеса нескольких телег, остановившихся… около забытой виллы! Возчики начали вносить в дом укутанные в рогожу вещи. Там, где уголок рогожи нечаянно отставал или был оторван, можно было увидеть темное резное дерево мебели, явно очень дорогой, или краешек мраморной статуи, даже на неискушенный взгляд представлявшей большую ценность.

Следом за возчиками явились пятеро поденщиц и до позднего вечера натирали мебель виллы, отмывали мраморные полы и окна, обметали паутину. Конечно, ниже достоинства синьора Джакопо было бы явиться их расспрашивать, но Агата, бывшая много моложе и проще своего мужа, пришла под окна виллы и заговорила с девушками под предлогом, что хочет пригласить их убрать в палаццо Сакето. Девушки охотно согласились и рассказали, что для работы на вилле Роза их подрядил очень суровый, но очень щедрый господин, велевший называть себя синьором Фальконе. Несомненно, это был тот, кого Джакопо именовал «Аквила», так что он не особенно и ошибся[3].

Специально нанятый садовник подстриг лужайку возле лестницы, но не прикоснулся к зарослям у ограды, что вызвало смутные подозрения у синьора Джакопо, который глаз не сводил с происходившего по соседству. Нестриженая садовая изгородь усугубляла таинственность синьора Фальконе…

Через два дня спешное обустройство виллы закончилось. И вот однажды в сумерках, когда стаи летучих мышей кружились над крышей белой виллы, словно не могли решить, воротиться им в привычное обиталище или остеречься происшедших там перемен, тишину Виа Джульетта вновь нарушили цокот копыт и стук колес.

Небольшая наемная карета остановилась у виллы Роза.

Синьор Джакопо, – по чистой случайности, разумеется! – оказавшийся неподалеку, наблюдал, как кучер и лакей сняли с крыши несколько сундуков и узлов и унесли в дом. Затем из кареты вышел синьор Фальконе и подозрительно огляделся, словно желая убедиться в безлюдности улицы. Синьор Джакопо – просто так, на всякий случай, отпрянул в тень ограды. Видимо, Фальконе остался удовлетворен, ибо по его знаку из кареты выскочила вертлявая, проворная особа и присела в глубоком реверансе; затем выбралась маленькая полная синьора.

В следующее мгновение Фальконе снял шляпу и, низко кланяясь, протянул руку элегантной даме в плаще с капюшоном. Когда она ступила на землю, появилась еще одна, удостоенная гораздо меньших почестей. Однако первая дама тотчас подхватила вторую под руку, из чего синьор Джакопо сделал вывод: первая дама – это госпожа, Фальконе – домоправитель, толстуха – нянька или воспитательница, вертушка – горничная, а вторая дама – любимая подруга или бедная родственница госпожи.

Обе синьоры оказались статны и высоки ростом – почти с Фальконе, за коим проследовали на виллу Роза. Шествие замыкали толстуха с вертушкою.

«Какие-нибудь немцы», – почему-то подумал синьор Джакопо не без презрения. Он иногда читал газеты и знал, что немцы ничем не лучше австрийцев, разве что живут где-то на севере. Прежде их называли викинги; они все высоки ростом, голубоглазы и чрезвычайно свирепы нравом.

– Варвары! – буркнул синьор Джакопо с апломбом потомственного римлянина, наблюдая, как Фальконе запирает за собою ворота виллы Роза. – Все это плохо кончится, клянусь Мадонной!..

Туман, окружавший вновь прибывших, рассеивался медленно.

Они вели замкнутый образ жизни: никого не принимали у себя и никуда не выходили. Синьор Джакопо Дито мог ручаться за это. Он проглядел все глаза, истоптал подметки новых башмаков, отираясь с утра до вечера у ворот виллы Роза, чтобы, словно невзначай, встретить хоть кого-то из ее обитателей. Синьора Агата чуть свет неслась на базар, подкарауливая молоденькую служаночку соседей среди возов, на которых были навалены уже тронутые осенним холодком плоды загородных садов, полей и огромные кисти винограда. Но та почти не знала по-итальянски, а потому лишь улыбалась, приседала, опускала глазки и лепетала: «Не понимаю».

Вечерами из-за кованой изгороди неслись звуки клавесина, гитары и свежие женские голоса, медленно и печально выпевавшие что-то непонятное. Синьор Дито был против воли растроган благозвучием сего наречия, ибо никогда не мог предположить такой мелодичности в немецком языке. Велико же оказалось его изумление, когда он наконец-то узнал, что вилла Роза была снята не для какой-то там немки, а для греческой княгини!

Ни один настоящий римлянин отроду не признавал исторического приоритета Эллады, но, во-первых, синьор Джакопо был сентиментален, во-вторых, он знал, что истинные сокровища Рима – это все-таки античные статуи, вывезенные из Греции… Словом, греческая дама имела право на его расположение; тем паче ничто не занимало его столь сильно, как таинственная principessa[4] и ее окружение. И, очевидно, Святая Мадонна вняла его молитвам, потому что не прошло и двух недель, как синьор Фальконе вдруг появился в палаццо Сакето и, пользуясь правом близкого соседа, спросил Джакопо, где в Риме можно раздобыть приличную упряжку и прочный, но легкий экипаж. При ближайшем знакомстве он оказался словоохотлив, приветлив, радушен и в ответ на любезность пригласил Джакопо посетить виллу Роза.

Синьор Дито бывал там в прежние времена и поразился, увидев, как все изменилось. Роскошные поставцы с посудою, столы, накрытые тяжелыми, шитыми золотом скатертями, серебряные люстры со множеством подсвечников, бархатом обитые табуреты, многочисленные ковры, изделия искусных азийцев, шторы с кистями, темные старинные портреты – все это своей варварской роскошью скрывало обдуманную античную простоту залов. Добродетельные и скромные сальные свечи стояли только в прихожей, а во внутренних покоях горел дорогой аристократический воск. (Джакопо даже не видел щипцов для снятия нагара!) Сладко пахло ладаном и жжеными кипарисными шишечками, до аромата которых, как выяснилось, была весьма охоча княгиня. И пусть через высокие арки на террасу обильно вливалась чистейшая благодать божьего мира, все-таки Джакопо сделалось душно в комнатах, и он с охотою спустился в сад.

Погоду ноября римляне уныло называют омерзительной: почти каждый день полуденный сирокко приносит дожди; здесь же еще благоухали поздние бледные розы, бездумно чирикала меж зеленых дубов и лавров какая-то птица, струи фонтана сияли, изливаясь в каменную чашу, посреди которой маленькая нимфа в венке стыдливо пыталась прикрыть охапкою мраморных цветов свою девственную наготу…

Здесь Фальконе представил синьора Дито сиятельной княгине, вышедшей прогуляться перед сном, после чего и вилла, и сад стали казаться ему каким-то волшебным местом – скромным и в то же время истинно величавым, под стать синьоре Агостине.

В то время княгине исполнилось лет двадцать семь или двадцать восемь. Она была черноглаза, черноволоса и на редкость красива; выражение ее мраморно-белого лица часто менялось: в иные минуты его черты слишком ясно выдавали привычку властвовать над всем, что ее окружает, но в другое время она вся излучала приветливость и доброжелательность, лишенные какого бы то ни было апломба.

Компаньонка княгини понравилась гостю куда меньше. Глаза у нее были не черные (непременная принадлежность красавицы!), а то ли голубые, то ли зеленые, то ли серые, волосы – блеклого русого оттенка, черты лица напрочь лишены классического благородства. Держалась она замкнуто и без малейшей учтивости по отношению к гостю. Конечно, ее положение требовало, чтобы она большею частью помалкивала, однако опытному синьору Джакопо показалось, что мысли этой явной авантюристки вертятся отнюдь не вокруг интересов госпожи, а заняты исключительно собственной персоною, вовсе уж незначительной, на его взгляд.

Как бы там ни было, ни малой толики зловещей загадочности не удалось отыскать синьору Дито ни в молодой княгине, отдыхавшей от османских притеснений в благодатном климате Папской республики, ни в ее окружении. К концу своего визита он даже ощутил некоторую скуку от того, что сие приключение, начинавшееся столь интересно, завершилось весьма прозаично.

Однако синьор Дито был бы вновь заинтригован, увидав, как, едва ворота виллы Роза сомкнулись за ним, приветливая княгиня Агостина бросилась на шею к невзрачной компаньонке, расцеловала ее и горячо воскликнула:

– Теперь этот не в меру любопытный сосед уж, наверное, от нас отвяжется! Ты умница, Лизонька, ты была права, что настаивала пригласить его и открыться перед ним, и с завтрашнего дня мы начнем выезжать!

– Да, ваше сиятельство, – кивнул присутствовавший при сем Фальконе, – воистину лучший способ отвлечь от нас излишнее внимание – это выставить себя напоказ. Спасибо, княжна.

Сероглазая компаньонка смущенно опустила взор.

Господи, как она была счастлива этой похвалою! Она так старалась быть полезною! Казалось, проживи она еще два века, а все же не хватит времени отплатить добром этим людям, вернувшим ей жизнь, спасшим ее, когда…

Как всегда, вспомнив былое, она невольно вздрогнула, словно и теперь бил ее сокрушительный озноб, от которого не было спасения. Кажется, никогда в жизни не промерзала она так, как в тот знойный сентябрьский день!

Лиза невольно двигалась в воде, посылая вперед обломок дерева, но понимала, что скоро силы вовсе иссякнут, и это понимание не вселяло в нее страха. Волны швыряли ее, как судьба. Сознание мутилось. Она давно утратила понятие о времени и только тупо удивлялась, обнаружив, что поднялся ветер и вокруг вздымаются пенные валы.

Еще одна волна подняла ее, и Лиза, запрокинув голову, увидела совсем близко жаркий взор солнца, глядящего на нее с просторного прозрачного неба. И взмолилась… Она о чем-то просила бога – не о жизни, не о спасении даже, а о чем-то, что дороже жизни и выше спасения! Она не помнила теперь своей мольбы, помнила только, как вдруг снизу ее ударило с такой силою, что дух занялся, а обломок весла вырвался из окоченелых рук.

От сего могучего толчка Лиза пролетела несколько саженей по воздуху и, прежде чем снова погрузиться в изумрудную белопенную волну, успела увидеть далеко впереди черные зубчатые утесы, выступавшие в море.

Берег! Так вот отчего ярились волны! Они почуяли близость берега!

Но близко ли, далеко ли он, ей-то теперь все равно. Для нее он был равно недостижим. Ни одной, ни единой силушки не оставалось более в ее теле; и где-то в глубине сознания она даже вяло разозлилась на надежду, искрой вспыхнувшую в сердце. Бессильная покорность заглушила предсмертный ужас, а эта надежда, не могущая осуществиться, делала ее неминучую погибель мучительной…

Она не успела подумать, даже вновь окунуться не успела, потому что со всего маху шлепнулась на что-то мокрое, холодное, скользкое и широкое, будто плоский камень, внезапно поднявшийся из волн. Сдавленный стон вырвался из ее груди. И тут же «камень» под нею ожил, задвигался, сгорбился, а потом вновь швырнул Лизу вперед и вверх. Вновь принял ее и вновь швырнул… И она уже не осознавала, когда же закончилась эта убийственная скачка по волнам. Новый толчок выбросил ее прямо на кромку берега, она не знала, было на самом деле или только мерещилось, что рядом все время выпрыгивало из моря точно такое же иссиня-черное существо, какое она видела у подножия Карадага; было на самом деле или чудилось, будто мелькал большой внимательный молочно-карий глаз и словно бы всегда улыбающийся рот неведомой добродушной твари божьей…

Лиза очнулась от острой боли во всем теле и долго-долго терпела эту боль, прежде чем поняла наконец, что лежит на мокрой гальке, которая беспощадно впилась в грудь, живот и колени. Волны, которым удавалось дотянуться до нее, жадно лизали раны, а все тело сотрясал страшный озноб.

Первым побуждением было отползти как можно дальше от воды: она боялась, как бы волны не утащили ее обратно в море. Но встать на четвереньки, попеременно двигая руками и ногами, удерживаться, чтобы не упасть плашмя, оказалось невыносимо трудно. И еще этот холод, который пронизывал все тело, студил кровь, леденил сердце! Хотелось свернуться клубком, подтянув колени к подбородку, зажмуриться и всем существом искать в глубине себя хоть малую искорку тепла, чтобы взлелеять ее и раздуть из нее спасительный костер, однако Лиза медленно двигалась вперед, повинуясь какому-то животному чутью, и свежий ветер подгонял ее прочь от моря.

Она вползла в щель меж двух обломков скалы; ветер исчез, как по волшебству. Перед нею лежала ровная, гладкая базальтовая плита. Когда Лиза заползла на нее и со стоном распростерлась, в ее тело медленно начало проникать живительное тепло снизу, от разогретой солнцем плиты, и сверху, с небес, ибо уже давно перевалило за полдень; горячие тени далеко протянулись от утесов; и только такое измученное и продрогшее существо, как Лиза, не могло ощутить, насколько же раскалено все вокруг: обломки скал, галька и даже самый воздух, который дрожал и плавился раскаленным маревом.

Рокот моря почти не долетал сюда, ветер реял где-то в вышине, и Лиза тотчас крепко уснула, а может быть, рухнула в спасительное беспамятство.

Пробудилась она в полной тьме. Небо, безмерное, как океан, покрыто было алмазной звездной пылью, которую еще не разметал своим серебряным лучом месяц. Вокруг стояла тишина, только вдали чувствовалось затаенное дыхание моря. Лиза приподнялась и села, но едва удержалась, чтобы не упасть вновь, так вдруг закружилась голова. Сон приободрил ее, но от глубокой усталости, голода и жажды тело ее сделалось как бы невесомым.

Стиснув зубы, шатаясь, как былинка, Лиза долго искала и наконец нашарила щель в камнях, через которую проникла в это убежище, и кое-как выбралась на берег.

Море тихонько ворчало. Ветер, на этот раз теплый, ароматный, мягкий, дул с берега. Там, на высоком обрыве, мерцали далекие огни, вселяя в душу тревожное ожидание.

Наверное, селение? Как будто слышалась тихая, протяжная песнь. Там можно найти воду и пищу. Но было безумием пускаться в путь бог весть куда потемну, когда вокруг хоть глаз выколи.

Лиза с трудом отыскала вход в свое убежище и легла на еще теплый камень, глядя ввысь. На миг выступил из тьмы образ былого. Алексей… нет, Лех Волгарь! Она отогнала призрак молитвою. Не для того спас ее господь, чтобы сейчас рвать себе сердце воспоминаниями! Что свершилось, то свершилось. И если господь допустил сие, значит, это зачем-то было нужно.

Никакого ужаса, унижения или раскаяния она не ощущала: горько-соленые волны растворили все. Осталась лишь глухая, ноющая тоска… Но это пройдет, она ведь знает! Тоска томила оттого, что вновь неопределенное ожидание воцарилось в ее судьбе.

Сонмы летучих мышей, налетевших невесть откуда, реяли над ее головой с писком и шуршанием острых крыл, словно они были духами, хозяевами этой осенней ночи, которая прошла для Лизы между надеждой и отчаянием.

Под утро она забылась и очнулась вновь, когда солнце поднялось из моря и озарило округу.

Лиза выбралась на берег и наконец-то смогла разглядеть, куда ее забросило на сей раз.

Она стояла в небольшой и уютной бухточке, почти полностью закрытой от моря скалистыми отрогами. Прямо с берега взбиралась на крутогорье и вилась по зеленым полям узкая лента дороги. Наверху она раздваивалась: одна тропка исчезала за увалом, вторая – вела к горстке домишек, притаившихся в сени приземистых дубов. Далеко-далеко, заслоняя весь остальной мир, громоздились горы. Белые и прозрачные, словно туман. Над всей этой мощной крепостью природы раскинулось ярко-синее небо. Тишина и тепло. Воздух благоухал цветами, медом, дымком…

Пока Лиза счастливыми, повлажневшими глазами смотрела на эту мирную картину, на холме появился маленький ослик, навьюченный такою огромною вязанкою хвороста, что за этим ворохом не было видно погонщика.

Лиза вся подалась вперед, чтобы окликнуть его, и только тут сообразила, что она совсем голая. На ней и нитки не было!

В ужасе метнулась за камень, споткнулась, упала без сил.

Хотя бы глоток воды, чтобы смочить губы! Но воды не было. Жара, без сомнения, спасшая Лизе жизнь вчера, сегодня могла погубить ее. И ничего, ничего нельзя сделать. Совсем как там, в калмыцкой степи, год назад.

Год назад? Господи, да неужто только год назад?! Словно бы целая жизнь прошла.

Тогда ее спас Хонгор. А теперь? Кто придет, чтобы спасти ее глупую, никчемную, никому, даже ей самой, не нужную жизнь?

Бог весть сколько прошло времени: час или день? Лиза впала в забытье, но у грани смерти все ее чувства и ощущения были обострены последнею тягою к жизни; потому, лишь только на лицо пала чья-то легкая тень, она открыла глаза, словно от прикосновения.

Неподвижная черная фигура в развевающихся одеждах, заслонившая от нее свирепое солнце, казалась окаменевшей в священном ужасе. Гортанным голосом женщина спрашивала что-то. Лиза не в силах была ответить, даже если бы поняла, о чем речь.

Догадавшись, в каком она состоянии, женщина подхватила Лизу под мышки и одним резким движением взвалила на спину ослика – наверное, того самого, которого Лиза недавно видела на холме, ибо на каменистом пляже лежала громадная куча хворосту. Хозяйка погнала ослика по берегу, но скоро остановилась, стащила девушку наземь и… окунула головой в узенький, довольно глубокий ручеек, вьющийся меж камней. Господи, почему же Лиза не знала о нем раньше!

Немалое минуло время, прежде чем к Лизе воротилась жизнь. Она вдруг ощутила, что сердце бьется сильно и ровно; и пусть голова еще кружится, но туман уплыл из глаз; она, не отрываясь, глядит на ручей, чье беспрерывное, сверкающее течение было сродни беспорядочному течению мыслей. И странный покой ложился на сердце, вдруг поверившее: истечет и эта беда…

Наконец Лиза смогла оторваться от созерцания, повернулась.

Женщина в черном раскладывала по кучкам привезенный ею хворост. Ослик смирно стоял рядом с Лизою, словно стерег ее, приветливо кося большим карим глазом в коротких светлых ресничках.

Лиза подняла дрожащую руку, коснулась его ласковых, бархатных губ и невольно всхлипнула. Он был такой живой! И совсем по-иному увиделись ей теперь зеленые пятна рощи, дальние, призрачные горы, лазурное небо…

Радостное восклицание заставило Лизу вздрогнуть. Женщина оставила работу и подошла к ней, улыбкою и взглядом выражая свое удовольствие при виде девушки, вполне вернувшейся к жизни.

– Матушка Пресвятая Богородица! – ахнула Лиза вне себя от изумления, не падая ниц только потому, что уже стояла на коленях.

Было от чего сойти с ума. Словно бы сама Пресвятая Дева смотрела на нее!

Смуглое, иконописное лицо со следами печальной и в то же время горделивой красоты; огромные карие очи, излучающие свет доброты; скорбные уста, впалые щеки, черный плат… Или все-таки Лиза уже умерла и теперь встретилась с Богородицей на том свете?

Но вдруг заикал ослик, и чары рассеялись. Теперь перед Лизой стояла только немолодая усталая женщина, одновременно обрадованная ее возвращением к жизни и явно обеспокоенная тем, что делать дальше. Она разразилась целым потоком совершенно непонятных Лизе слов, и у той немного отлегло от сердца: они нисколько не напоминали турецкий язык.

Желая проверить внезапно мелькнувшую догадку, Лиза сложила пальцы щепотью и медленно перекрестилась, пытливо глядя в грустные карие глаза. Они тотчас вспыхнули, женщина торопливо осенила себя ответным крестом и крепко обняла Лизу, как мать обнимает дочь, воротившуюся после долгой разлуки. Вслед за тем женщина сняла свой платок – голова ее, с двумя толстыми косами, уложенными тяжелою короною, была совершенно седая – и ловко завернула Лизу в черную ткань.

– София. – Женщина ткнула себя в грудь пальцем и вопросительно взглянула в лицо незнакомке.

– Елизавета, – повторила та ее движение. – Я русская…

Лицо Софии приняло при этих словах такое изумленное и недоверчивое выражение, что Лизе стало смешно, будто она назвалась турецкой султаншею или китайской принцессою. Впрочем, может быть, София просто ничего не поняла?.. Однако тут же из карих глаз хлынули слезы, и София снова принялась обнимать Лизу, приговаривая столь же непонятно, как и прежде; однако теперь Лиза почему-то смогла угадать, что София за что-то благодарит бога. И в голове мелькнула шальная и шаловливая мысль: «Господь бог особенно охотно помогает тем, кто помогает себе сам!»

Теперь ей уже ничто не было страшно. Будто в полусне, сидела верхом на ослике, которого вела в гору простоволосая София. Свершился волшебно-тихий переход из дня в сумерки… Зрелище божьего мира опьяняло Лизу, хотя картина его здесь была скупа: узкие полосы пастбищ, клочки полей, повсюду оливковые деревья. Кругом стояли каменные дубы; только отвесно падающие обрывы были защищены от их нашествия.

Во всем здесь чувствовалась властная рука времени. Это она расщепила стволы олив и скрючила дубы, прочертила глубокие морщины по лику гор, выветрила досуха каменистую землю. Древностью, немыслимой древностью, веками жизни, традиций, преданий веяло все вокруг, словно это и была прародина человечества. В голове Лизы не укладывалось несусветное множество лет, отделявшее ее от мгновения, когда эта суровая красота впервые явилась взору творца. Однако меньше всего уместны были здесь слова «седая старина». Эта земля была древняя, но и вечно юная, как свет небесный, как биение самой жизни – мир в начале бытия…

Лиза даже не заметила, как ослик добрел до белого низенького домика с плоской крышею, внутри которого София засветила тусклую масляную лампу и подала на стол пресный хлеб, козий сыр, оливки и похлебку с фасолью.

Лиза медленно ела, сонно уставясь на тонко округленный бок глиняного кувшина, из которого София наливала ей молоко, когда дверь вдруг распахнулась и в дом вошли низкорослый, кряжистый мужчина в черной куртке и бараньей шапке, по виду крестьянин, и женщина, закутанная в черный плат. Она шагнула было к Софии, но, заметив незнакомку, застыла на пороге.

София, быстро погладив Лизу по голове, словно желая приободрить, метнулась навстречу новым гостям и торопливо заговорила, очевидно, объясняя появление Лизы в этом доме. Мужчина то и дело перебивал ее короткими грубыми вопросами, грозя грязным, скрюченным пальцем; женщина молчала, но Лиза всем телом ощущала ее пытливый взгляд.

Разговор Софии и незнакомца становился все горячее, и Лиза поняла, что более не может оставаться безучастным предметом обсуждения этих людей.

– Я русская, – тихо молвила она, не надеясь, впрочем, что кому-то здесь есть до этого дело. – Я бежала с турецкой галеры, из рабства…

Вновь пришедшие переглянулись, затем мужчина выступил вперед и, пристально глядя из-под насупленных бровей маленькими черными глазками, спросил на ломаном русском языке:

– Пра-во-слав-но? Иисус Крис-тос?

Лиза ударила себя в грудь, истово крестясь:

– Да, да! Помогите мне, ради господа бога! Я хочу вернуться в Россию!

– Ты хочешь в Россию? – переспросила незнакомая женщина, забавно выговаривая русские слова. – Это далеко. Это опасно. Здесь Греция. Остров Скирос. В Греции османы. Ты можешь снова попасть к ним.

– Османы?! – Лиза поникла на лавке. – Да где их нету, проклятущих?

– Не бойся. В нашем селении их сейчас нет. Но тебе не стоит здесь оставаться; они часто наведываются сюда. Сегодня ночью уходит фелука… идет в Италию. Там будут русские. Они пробираются домой. Хочешь присоединиться к ним?

– Хлоя! – предостерегающе воскликнул мужчина, но Лиза не дала ему договорить.

– Да! Хочу! Конечно! – страстно воскликнула она, подскочив к женщине и обняв ее так жарко, что покрывало соскользнуло с ее лица, открыв прелестные молодые черты, до такой степени схожие с чертами Софии, что Лиза, не веря своим глазам, оглянулась и встретила ласковую, понимающую улыбку старой женщины, таящую в себе и глубокую печаль.

Девушка тоже улыбнулась. И улыбка Софии отразилась в светлом зеркале ее лица.

Лизой вдруг овладело такое облегчение, что силы вновь покинули ее, и она почти упала на скамью. София поспешно поднесла к ее губам кружку с козьим молоком, а мужчина, мрачно молчавший, повернулся к девушке и обменялся с нею несколькими греческими словами, которые были переведены Лизе лишь через несколько дней. Впрочем, если бы она сразу услышала их по-русски, они все равно мало что объяснили бы ей.

– Ты можешь накликать беду на всех нас, Хлоя! – сказал крестьянин с тревогою, на что девушка твердо ответила ему:

– Отец, госпожа никогда не простила бы мне, что я оставила в беде ее соотечественницу. Будем молить господа, чтобы нам не пришлось в этом раскаиваться…

Наступила ночь, предвестница близкой свободы. Все четверо спустились на берег. Спиридон (так звали черноглазого крестьянина, оказавшегося мужем Софии и отцом Хлои) нес какую-то тяжесть. София подожгла охапку хвороста, приготовленного днем. Греки напряженно всматривались в тяжело вздыхавшую тьму, которая была морем и слившимся с ним небом.

Лиза, одетая в такую же домотканую юбку и рубаху, закутанная в такой же платок, какие носили София и Хлоя, тоже уставилась вдаль, не ведая, что должно явиться оттуда, но всем сердцем готовая к новым переменам в своей судьбе.

Вдруг Хлоя тихонько ахнула, вцепившись в Лизину руку. В следующий миг та и сама увидела колеблющийся огонек, услышала осторожные шлепки весел по воде.

– Это он! – промолвил Спиридон с облегчением, бросаясь вперед, чтобы помочь лодке пристать.

Лицо человека, сидевшего на веслах, было вовсе неразличимо. Хлоя, Спиридон и София наперебой начали ему объяснять что-то по-гречески, и Лиза сразу поняла, что речь снова пошла о ней, злосчастной. Ее пронизал мгновенный ужас оттого, что, возможно, этот человек не пожелает взять ее с собою. Но он, не проронив ни слова в ответ, поднял со дна лодки свой фонарь и поднес к самому лицу Лизы, одновременно удерживая ее другой рукою, так что она не могла ни отшатнуться, ни отвернуться и только покорно смотрела на огонь широко раскрытыми глазами, из которых вдруг медленно заструились непрошеные слезы.

Наконец незнакомец опустил фонарь, что-то буркнув. Хлоя издала радостное восклицание, Спиридон начал с усилием втаскивать в лодку свою ношу, а Лиза все еще стояла, слепо, как сова, внезапно попавшая на свет, уставясь вперед и понимая лишь одно – он согласен. К добру, к худу ли, но он согласен!

Лодка отошла от берега. Хлоя махала двум темным неподвижным фигурам до тех пор, пока суденышко не скользнуло в узкий проход меж утесов и свет костров не исчез, будто по волшебству. Берег скрылся в ночи, и Хлоя тихонько заплакала. Ни Лиза, ни гребец не проронили ни слова, да и какие слова могли утешить эту девушку, которая только что простилась с родными. Быть может, навеки! Никто ничего не говорил, не объяснял Лизе, но ей многое стало понятно по надрыву прощальных слов, по обреченности последних объятий, по этим безнадежным, тихим рыданиям в ночи. О, Лиза хорошо знала, что такие тихие слезы самые безнадежные, ибо значат одно: «Никогда более! Никогда!..»

Она не осмелилась нарушить печаль Хлои, так что все трое оставались погруженными в глубокое молчание до тех пор, пока среди сырой шевелящейся тьмы не вспыхнул сигнальный огонь и лодка не подошла к фелуке, покачивавшейся недалеко от берега. Путешественники вскарабкались по веревочной лестнице, прежде передав невидимым матросам свой груз, оказавшийся железным сундучком. Небольшим, но очень тяжелым.

– Господи Иисусе! – раздался испуганный женский голос, едва они ступили на палубу. – Почему вас трое?! Кто это?!

Лиза обреченно вздохнула, представив, что сейчас сызнова начнется запальчивое и многословное обсуждение. Но тут же замерла, будто пораженная молнией: женщина говорила по-русски! И не с натугою, не коверкая слова, как Спиридон и Хлоя, а живым, свободным русским языком, с протяжным московским аканьем выпевая слова!

– Господи Иисусе! – невольно повторила Лиза.

Тут человек, сидевший прежде на веслах, шагнул вперед и проговорил:

– Отложим разговор до утра, Яганна Стефановна. Поднимется ее сиятельство, и мы с Хлоей все объясним.

– Но, граф Петр Федорович… – попыталась не согласиться женщина, однако ее перебили куда более властно, чем в первый раз:

– Нижайше прошу вас идти спать, фрау Шмидт! Вы изрядно переволновались, да и у нас от усталости руки-ноги отнимаются, ночка выдалась тяжелехонькая!

Яганна Стефановна прерывисто вздохнула, словно проглотила готовые сорваться с уст возражения, и сухо проговорила:

– Хорошо, сударь мой. Но имейте в виду… – Голос возвысился, задрожал, и Лизе показалось, что там, под покровом ночи, она сердито грозит всем присутствующим пальцем. – Имейте в виду, что я положу эту… особу, хм… рядом с собою и глаз с нее не спущу всю ночь, так и знайте!

– Сделайте милость! – усмехнулся гребец, которого титуловали графом, и проводил женщин в тесную кормовую каютку, где они улеглись почти бок о бок на подушках, набросанных прямо на пол и застланных какими-то покрывалами. Отчего-то Лизе вспомнилось, как она впервые вошла в зал гарема в Хатырша-Сарае и увидела несчетное множество подушек и подушечек, набросанных там и сям…

Это было ее последней мыслью. Может быть, Яганна Стефановна и впрямь не сводила с нее глаз всю ночь, но Лиза о том ничего не знала. Она провалилась в сон.

Cолнце стояло уже высоко, и лучи его проникли в каютку, когда Лиза наконец-то пробудилась. Вокруг было пусто. Она долго, с наслаждением потягивалась, приходя в себя после крепкого сна. Голова была на диво ясной, а кувшин с пресною водою и медный тазик для умывания, поставленные около изголовья, и вовсе подняли ей настроение. Напившись, умылась и, обтеревшись краешком своего покрывала, смоченного в воде, чувствуя себя свежей и бодрой, выбралась из тесной каюты.

На узкой палубе властвовал ветер. Он туго выгнул парус, стремительно гоня фелуку по волнам, и три женщины, сидевшие у борта, были заняты даже не созерцанием бескрайней лазурной глади, а попытками поймать свои разлетающиеся покрывала. Высокий, худой, будто камышинка, человек силился читать книгу, страницы которой теребил ветер. Книга то открывалась, то закрывалась совсем в другом месте, и человек растерянно вглядывался в строчки. Он был до того смешон и растерян, что дамы только и твердили:

– Герр Дитцель! Ох, герр Дитцель! – и помирали со смеху.

Все они были одеты, как и Лиза, по-гречески, но даже это одинаковое платье не могло скрыть удивительных различий меж ними.

Хлоя, украдкою улыбнувшаяся Лизе, выглядела так, словно и родилась в этой юбке и рубашке. При дневном свете она была еще милее, чем вчера вечером! Низенькая седая толстушка лет пятидесяти, с добродушным пухленьким личиком, которому она тщилась придать выражение суровой надменности, смотрелась ряженой. Лиза поняла, что это и есть Яганна Стефановна, которая так неприветливо встретила ее вчера. Тем более что толстушка суетливо подскочила к ней и ткнула в бок железным перстом, прошипев:

– Чего уставилась! Кланяйся, деревенщина неотесанная!

Поклон, очевидно, предназначался третьей женщине, сидевшей у борта и пристально смотревшей на Лизу. У нее были округлые черные брови, высокий лоб и прямой нос над своевольными, поджатыми губами маленького рта. Красота ее состояла в больших черных глазах под бледными, слегка нависшими веками; глаза смотрели на Лизу с таким проницательным выражением, словно бы эта совсем еще молодая женщина не сомневалась в своем праве заглянуть в глубь чужой души. Ощущение беспредельной, властной уверенности в себе излучала вся ее статная фигура; и окажись она облаченной в шелк, бархат ли, в одеяние крестьянки, монашескую рясу или лохмотья нищенки, улыбнись, разгневайся или зарыдай – ничто не смогло бы изменить или скрыть этой царственной осанки, этого властного выражения лица.

О, Лиза склонилась бы пред нею с охотою, когда б не назойливые хлопоты фрау Шмидт! Но не только в том была заминка. Еще год тому назад, не замешкавшись, она согнулась бы в земном поклоне, а сейчас вдруг показалась себе чем-то вроде одной из маленьких служаночек, которые трепетали пред нею в Хатырша-Сарае, – вечно униженные, вечно испуганные, вечно готовые пасть ниц…

Внезапная волна оскорбленной гордости поднялась в ней. Она отвыкла от подобного обращения! Ведь она была почти султаншею! Брат крымского хана искал ее любви. И вообще она ведь – о господи, совсем позабыла, и вспомянуть недосуг! – она ведь не из последних, что по отцу, что по мужу!

Едва не захлебнувшись горечью от этой мысли, Лиза выпрямилась, впервые осознав, что если и не происхождение, то сама жизнь за последние два года позволяет ей прямо и открыто глядеть в надменные черные глаза.

Откуда-то сбоку подступил высокий мужчина, одетый как крестьянин, но с красивым, породистым лицом, и сказал, словно почуяв, какой угрозой наполнился воздух:

– Извольте же представиться ее сиятельству!

Впрочем, голос его был не злобен. Лиза узнала его. Это был тот человек, который привез их с Хлоей на фелуку и которого фрау Шмидт называла графом Петром Федоровичем.

Ее сиятельство! И граф! Прелюбопытнейшая же собралась компания на борту сей обшарпанной фелуки… Ну что ж, сейчас к ним присоединится еще одна титулованная особа.

Лиза снисходительно присела в некоем подобии реверанса, вздернула подбородок и, безразлично глядя в бесконечную, ослепительно синюю даль, произнесла:

– Я княжна Елизавета Измайлова.

Бог весть что должно было свершиться при этих словах! Лиза бы не удивилась, если бы в нее прямо тут вонзилась молния. Однако холодные черные глаза молодой дамы вдруг просияли улыбкою, она вскочила, схватила за руки остолбеневшую от собственной смелости Лизу и ласково сжала их.

– Какое славное имя! Оно хорошо известно семейству моей матушки! Дед ваш, княжна, был с предком моим при Азове, покрыл себя славою под Полтавою, отец ваш ходил с Минихом на Перекоп… Счастлива видеть вас, милая, счастлива оказать вам свое покровительство. Будем же знакомы: княгиня Августа-Елизавета Дараган! – И она от души расцеловала Лизу в обе щеки.

Право же, упоминание имени князей Измайловых сотворило чудо! На месте недоверия и настороженности вспыхнула искорка взаимной приязни, которую раздул в настоящий костер попутный ветер, стремительно несущий фелуку кругом берегов Греции, направляя к Италии.

Княгиня Августа Дараган поведала о себе немногое. Дочь весьма богатых и знатных, особенно по линии матери, родителей, она была рождена вне брака, и препятствия к свершению оного не исчезли и теперь. Желая оберечь девочку от враждебности многочисленных и влиятельных родственников, ее в раннем детстве отправили под присмотром двух воспитателей, фрау Яганны Шмидт и герра Дитцеля, за границу. Они жили во Франции, затем в Италии – во Флоренции и Венеции – и вот наконец вынуждены были перебраться в Грецию, на Эвбею, в маленький городок Кориатос, в котором почти не бывали османы. Августа вскользь обмолвилась, что недоброжелательность родственников по-прежнему преследовала ее…

Это было два года назад. К тому времени средства молодой княгини были изрядно истощены, потому что гонец, который являлся раз в год и исправно доставлял из России суммы на ее содержание, на сей раз непоправимо запаздывал. Им был граф Петр Федорович Соколов. Позднее выяснилось, что он подвергся в пути нападению и принужден был изменить привычному маршруту. Спасаясь от преследователей, которых никак не мог сбить со следа, претерпев множество опасностей, израненный и больной, граф добрался со своим грузом до Скироса, где и был укрыт семьей крестьянина Спиридона Мавродаки. Графу пришлось открыться ему, просить помощи для изгнанницы и взять с него клятву сохранить происшедшее втайне.

Ему повезло, ибо мать приютившего его крестьянина была русская полонянка, бежавшая из османской неволи. Греческий рыбак подобрал ее и женился на ней. Сын их Спиридон с детства впитал священную любовь к России, так что помогать русским было для него неукоснительным долгом. Прибрежные крестьяне издавна дружили с контрабандистами, те и доставили на Эвбею графа, едва он немного оправился, вместе с дочерью Спиридона, которая была любимицей бабушки, а потому изрядно знала по-русски. Она возбудила доверие молодой княгини и была взята ею в услужение. У Августы давно уже зрела мысль перебраться из османской Греции вновь в Италию, чтобы затеряться в самом сердце католической Папской республики – многолюдном и шумном Риме, изменив притом фамилию. Граф предпринял путешествие в Вечный город, снял укромную виллу на тихой улочке. Наконец была нанята крепкая фелука, которая и зашла на Скирос, чтобы принять на борт Хлою, прощавшуюся с семьей, Лизу – неожиданную находку, и тяжелый сундук с сокровищами, чуть не стоившими жизни отважному графу, который отныне должен был оставаться в распоряжении княгини Дараган…

Окажись Лиза той, за кого она себя выдавала, будь хоть мало-мальски искушена в светских отношениях, знай хоть что-то о делах государства, которое было ее родиной, этот рассказ вызвал бы у нее множество вопросов. Ну, например, сыщется ли на свете хотя бы одна молодая княгиня, гонцом и охранителем для которой был бы граф? Или какова должна быть враждебность родственников, чтобы спасения от нее следовало искать в другой стране, постоянно скрываясь и подвергаясь всяческому риску?.. Да и многое другое могло бы возбудить ее недоумение, хотя бы тяжесть сундука. Судя по ней, сокровища, там сокрытые, были поистине баснословны! Однако, по наивности своей, она ничего не заметила.

Решившись, в свою очередь, поведать почти всю правду, Лиза не скупилась на подробности, дабы прикрыть зияющие дыры в ткани ее судьбы, которую решалась выставить на всеобщее обозрение.

Она поведала о мстительной Неониле Федоровне, воспитавшей как сестер Лисоньку и Лизоньку, лишь перед смертью открывшей правду последней о ее происхождении, но не обмолвилась о том, что вызвало эту внезапную смерть. Об Алексее Измайлове тоже не упомянула. Промолчала и о Леонтии, и о Вольном, конечно… Путешествие по Волге объяснить оказалось очень трудно, однако Лиза и тут нашлась. По ее словам выходило, будто до нее дошел слух о поездке князя Измайлова в Астрахань; вот она и пустилась догонять обретенного отца, да была захвачена калмыцким царьком Эльбеком, после чего начались ее злоключения. Все, что случилось потом, Лиза пересказала в точности. Здесь стыдиться было нечего. Судьба играла ею, а она боролась с судьбою, как могла.

Августа, весьма уклончиво говорившая о себе, испытывала явное наслаждение, слушая Лизу и переживая вместе с нею ее многочисленные приключения. В плавном и строгом бытии Августы пока не было ни падений, ни разочарований, ни взлетов; только терпеливое ожидание (недаром ее любимой приговоркою было: «Si fata sitant!», что на латыни означало: «Если будет угодно судьбе!»); и торопливые рассказы Лизы производили на Августу впечатление быстротекущей реки, которая неудержимо влечет воображение, хоть раз отдавшееся ее волнам.

Княгине, конечно, невдомек было, какие призраки носились вокруг «княжны Измайловой» при этих воспоминаниях. Так над погасшим костром еще курился дымок. Однако Августа была слишком умна и проницательна, чтобы не заметить: чувство неизбывной, тайной печали стало второй натурой ее новой приятельницы. Да и Лиза, которая, думая о собственной жизни, всегда словно бы слышала гудение спущенной тетивы и свист стрелы, разрезающей воздух, давно знала, что прежняя улыбка безотчетного счастья исчезла с ее лица безвозвратно…

Всем сердцем, исполненным сочувствия, Августа возмечтала помочь исстрадавшейся соотечественнице, преподавая ей мудрые заветы сдержанности, чтобы исцелить ее душу смирением, в котором сама была большая мастерица.

– Может ли человек предвидеть, что с ним будет? Вам не в чем упрекнуть себя, княжна, и жалеть о былом не стоит. Ежели бы вперед была известна участь всякого человека, не было бы несчастных – увы, сие, видно, не угодно господу. Всякий человек должен быть готов на всякие кресты, и все надо с покорностью сносить. Будьте тверды, и бог вас не оставит…

В общении этих двух льнущих друг к другу душ время проходило незаметно. Но вот как-то раз Лиза, увидевши Августу за чтением ее любимой книги – венецианского 1736 года издания «Жизнь Петра Великого», узнала, что в вещах княгини был целый сундук книг, и ощутила необычайную радость, словно встретилась с давно потерянными друзьями. Она всегда была охоча до чтения, вот только не часто бывала возможность отдаться сей прихоти. Августа радостно открыла новой подруге доступ к своим сокровищам (уезжая с Эвбеи, она без сожаления рассталась с богатым гардеробом, не пожелав бросить любимые книги); и уж они-то оказали на Лизу поистине исцеляющее действие. Столь много значило для нее изведать, что убийственным пыткам любви и разлуки были гораздо прежде нее – и с еще вящею силою! – подвергнуты нежная Дездемона, робкая Психея, целомудренная принцесса Клевская и раскаявшаяся Манон Леско[5], что чем дальше, тем в большей душевной ясности и покое – чувствах, ею почти забытых, – проводила она свои дни на фелуке. По вкусу пришлись ей и Вольтеровы повести, в особенности «Задиг, или Судьба», ибо впервые в жизни столь умно и убедительно была разъяснена ей победительная роль случая в человеческой судьбе. И словно бы даже легче стало ей жить, оглядываться на прошлое и заглядывать в грядущее, ибо прежде полагала она, что стоит над всяким человеком Провидение, а оказалось – случай! Но он же слеп, нечаян, неразборчив в средствах, а стало быть, вовсе нет нерасположенности Провидения в жизни Лизы, кою ощущала она с самого раннего детства. Есть лишь множество разнородных случайностей, то нелепо, то страшно сплетенных в одну женскую судьбу.

Книги пробуждали в ней щемящую любовь к миру людей и простым его истинам. «Страсти – это ветры, надувающие паруса корабля; иногда они его топят, но без них он не мог бы плавать…» Это было для нее как отпущение грехов! Право же, Лизе порою казалось, что для счастья ей было бы довольно и одних книг…

Словом, за чтением и уроками итальянского языка, которые давала Августа, она почти не заметила, как путешествие их окончилось, благо погода благоприятствовала, а османский военный флот ближе к Касыму[6] прекращал плавание по морям; от торговых же турецких судов их охранил господь. И вот однажды ночью их фелука причалила в порту Таранта, где всем был поспешно справлен необходимый для путешествия по Италии гардероб, состоящий пока лишь из самого необходимого; нанята карета. И, держа строго на северо-запад, через Альтамуро, Беневенто, Фрозимоне и Веллетри, странники направились к Риму…

2. Римская Кампанья

Еще во Фрозимоне общество разделилось: княгиня Августа, Лиза, фрау Шмидт, Хлоя и герр Дитцель продолжали путешествие в карете; граф же Соколов, имевший при себе бумаги на имя итальянского дворянина Пьетро Фальконе, отправился верхом вперед, дабы приготовить снятую им еще летом римскую виллу к прибытию своей госпожи. Его весьма беспокоило, что молодая княгиня после утомительного путешествия прибудет в свое новое жилище и не сыщет в нем долгожданных удобств и роскоши, приличной ее чину. Он просил три дня для обустройства виллы Роза, а потом намеревался вновь встретиться с княгиней в гостинице «Св. Франциск», что стояла на Тускуланской дороге, неподалеку от знаменитой виллы Адриана.

При сем предложении княгиня Августа захлопала в ладоши. Оказывается, еще во время своего прежнего пребывания в Италии мечтала она побывать в развалинах знаменитой виллы императора Адриана, где сохранились остатки всевозможных античных затей, среди которых интереснее всего считалось подобие Канопа, сооруженного Адрианом в память о его пребывании в Александрии.

Герр Дитцель и Яганна Стефановна при виде радости княгини лишь обменялись понимающими взглядами: они знали влюбленность своей подопечной в античные древности; это было единственное, что скрашивало ее существование в притихшей, задавленной османским игом Греции. Хлоя, понятное дело, возражать не могла по своему подчиненному положению, ну а Лиза мечтала лишь о том, чтобы Августа и здесь взяла ее с собою.

После Веллетри нигде не задерживались и к исходу дня были уже в «Св. Франциске». Здесь на всем лежала печать добропорядочности и прочного достатка: потолок покоился на тяжелых дубовых балках, к коим подвешены начищенные до золотого блеска медные люстры; стулья, столы и буфеты были изготовлены из отполированного дерева с затейливой резьбою; ставка для бутылок охранялась двумя статуями Мадонны, кои свидетельствовали о благочинности сего пристанища путников. На железном крюке подвешена была четверть жареной туши, а у входа в главную залу, подобно пузатым часовым, застыли две огромные бочки с вином, обитые массивными обручами. Для посетителей побогаче имелись изящные бутылки, оплетенные самой тонкою белою соломкою, точь-в-точь такой, что идет на дамские шляпки, вдобавок украшенные разноцветными шерстяными кисточками.

Хозяин с хозяйкою понравились гостям с первого взгляда. Его сорочка, шейный платок и чулки были белоснежными, грубые башмаки сверкали; ее вышитый передник, рубашка и юбка стояли колом от крахмала.

Комнаты, отведенные гостям, оказались небольшими, но уютными. Тотчас был подан ужин, состоявший из макарон с сыром (они еще не успели приесться путникам), сладкого «Треббиано», терпкого «Марино» и пенистого розового «Дженцано», которому весьма усердно отдавал должное герр Дитцель.

После ужина была готова горячая вода для мытья дам, и, с наслаждением избавившись от дорожной пыли, Августа с Лизой улеглись в постель (они спали в одной комнате). Хлоя, вычистив и приготовив на завтра их платья и настежь распахнув окна (Августа не выносила духоты), ушла в соседнюю комнатушку, которую делила с Яганной Стефановной. Герра же Дитцеля устроили в общей комнате для мужчин.

Ночь прошла спокойно, молодые дамы встали отдохнувшими и свежими. Однако Хлоя, явившаяся на их зов, сообщила, что герр Дитцель занемог. Сказалась дорожная усталость, усугубленная жестоким похмельем.

Августа распорядилась немедленно перенести его в комнату дам, где уступила бедняге свою постель, сама сделала уксусный компресс и в скором времени убедилась, что здоровью ее старого слуги ничто не угрожает; ему необходим был один лишь покой.

Августа и Лиза намеревались и дальше ухаживать за больным, однако Яганна Стефановна, хотя и не разделявшая пристрастия княгини к античным обломкам, уговаривала ее не отказываться от долгожданной поездки на виллу Адриана, заверив, что они с Хлоею будут отличными сиделками для герра Дитцеля.

Долго уговаривать Августу не пришлось. Она страшно обрадовалась возможности вырваться из-под докучливого присмотра своих воспитателей, хоть ненадолго ощутить себя не высокородной изгнанницей, а свободной путешественницей. Яганну Стефановну, правда, беспокоило, как же молодые дамы отправятся без сопровождающих, однако хозяин «Св. Франциска» сообщил, что кучер Гаэтано глаз не спустит с прекрасных синьор. При этом хозяин не скрывал сожаления, что сам он не так молод и силен, как его кучер. Итальянец не мог скрыть зависти к нему и своего восхищения молодыми дамами; зачастую его восхищение даже превосходило необходимую почтительность.

Девушки приняли предложение. Они уселись в хорошенькую открытую карету, на козлы взобрался щеголеватый молодец в синих штанах, полосатых чулках, красной безрукавке и круглой соломенной шляпе (при виде его Августа тихонько прыснула со смеху), и carrozza, иначе говоря – легкая коляска, выехала со двора.

На первых порах путешественницы оживленно обсуждали ночное происшествие, благословляя пристрастие княгини к свежему воздуху. Их отношения становились все более непринужденными, они давно избавились в обращении друг к другу от титулов и наконец, по просьбе Августы, перешли на «ты», ибо иное обращение в Италии вообще выглядит странно. Обеим страшно нравилось, как звучат их имена на итальянский манер; они то и дело без надобности окликали:

– Агостина! Луидзина! – И заливались при этом ликующим смехом, напоминая детей, вырвавшихся из-под присмотра строгих мамок.

Carrozza легко катила по извилистой Тускуланской дороге. Вдали по синему небу белой светящейся лентой вились очертания Сабинских и Альбанских гор. Кое-где при дороге стояли статуи мадонн, обещавших сорок дней индульгенции за трижды прочитанную «Ave Maria».

Вокруг простиралась унылая равнина. Вид ее поразил Лизу, уже привыкшую к прекрасным видам благодатной земли, куда принесла ее судьба. Словно бы они очутились не в Италии, а совсем в иной стране! Все было бледно, угрюмо. Плохо выделанные поля, бесприютные окрестности, изредка оживляемые повозками, запряженными быками. Кое-где топорщили свою сумеречную листву чахлые каменные дубы. Ветерок доносил запах земли и влаги – запах осени. Изгороди загонов для скота окаймляли дорогу, но сейчас загоны были пусты; лишь возле одного из них сидел, пригорюнясь, черноволосый пастух в фартуке из бараньей кожи.

У обочины остановилась женщина в крестьянском наряде, с белым платком на голове, придерживая водруженную сверху корзину, полную овощей. Черные глаза выражали такую тяжелую тоску, словно в них отразилось все беспросветное уныние округи: этих гор, полей, одиноких деревьев и бесконечной линии акведуков, тающих вдали…

Кучер обернулся на своем сиденье, сверкнув на молодых дам большими серыми глазами, улыбнулся (он был красив, хотя и не принадлежал к чистому итальянскому типу; видимо, знал о своей привлекательности и не пропускал случая опробовать свои чары на всякой женщине, от крестьянки до княгини) и, обведя кнутовищем округу, воскликнул:

– Campagna di Roma!

Августа объяснила спутнице, что Римскою Кампаньей называется окружающая Рим земля, известная тем, что в древние времена богатые люди ставили здесь свои виллы. И в самом деле, вдоль дороги то тут, то там начали появляться развалины, еще более усиливающие ощущение какой-то кладбищенской заброшенности этих мест; и наконец перед девушками возникли многостолетние оливковые рощи и укрытые в густой зелени развалины виллы Адриана.

Лиза была изумлена, увидав еще две-три кареты на опушке рощи. Августа, усмехнувшись, пояснила, что даже из самого Рима приезжают любители старины поинтересоваться, что сохранилось до сего времени от бывшей императорской виллы.

Две молодые дамы в темных строгих платьях, в сопровождении напыщенного Гаэтано, скрывшего свой щегольской наряд под синим крестьянским плащом на зеленом фланелевом подбое, не привлекли к себе ничьего внимания и без помех смогли осмотреть подобие египетского Канопа – долину, бывшую некогда каналом, и развалины небольшого храма, посвященного Антиною-Серапису[7].

Среди руин вздымались мощные оливковые деревья с причудливыми кривыми стволами. Их узловатые корни тянулись далеко вокруг, переплетаясь и взрывая землю. Заросли вечнозеленых дубов, лавров и кипарисов; плющ, взбирающийся на разрушенные своды; вода, выступающая из-под прошлогодней листвы; яркий мох – с этой разнообразной буйной растительностью чередовались причудливые обломки опрокинутых колонн, треснувшие ступени, осколки мозаичных полов.

Лиза даже не заметила, как отошла от своей спутницы. Августа снимала лоскут мха с причудливой мозаичной картины, а Лизу зачаровало зрелище прекрасных драгоценных мраморов. Названий их она не знала, видела только одно – красоту – и с восторгом рассматривала красноватый джиалло антико, зеленоватый, как морская вода, хрупкий и слоистый циполлин, вишневый порфир, зеленый серпентин, лежавшие в руинах. Внезапные слезы стиснули ей горло при виде сухих лепестков розы, удержавшихся в складках туники юной охотницы, словно бы на миг замершей среди колючих зарослей. Этот миг длился уже тысячелетия, но время не охладило ее неудержимого порыва, хоть и лишило обеих рук, изуродовало головку. Прекрасное тело на легких, длинных ногах по-прежнему стремилось вперед; и мрамор, озаренный скупым лучом солнца, казался теплым и живым.

Эти лепестки, эти скользящие по мрамору тени листьев и ветвей, эти ящерки, снующие среди обломков, были словно сердечное послание из прошлого…

Лиза присела на мраморную скамью, стоявшую у подножия старого кипариса, чьи твердые, душистые шишечки тихонько стучали по мрамору, наслаждаясь прекрасным покоем развалин, в каком-то блаженном оцепенении глядя на длиннобородых полудиких коз, которые щипали рядом траву, тревожно косясь на Лизу: возможно, она чудилась им лишь призраком человека… Она и сама отказывалась считать их живыми существами; и точно таким же наваждением показалась ей внезапно появившаяся неподалеку женщина.

Она стояла в зарослях папоротника, занимавших сырой грот, и манила Лизу к себе.

Девушка сделала несколько неверных шагов и остановилась. Нежные пещерные травы, что свешивались с потолка грота, коснулись ее лба, словно предостерегая. Она удивленно глядела на приземистую фигуру, которую только с натяжкою можно было назвать женскою.

Это было существо низенькое, толстое, старое, желтое, кривобокое, наполовину плешивое и с преотвратительною седою косичкою на затылке. Право, могло показаться, что одна из пестрых жирных ящериц, сновавших тут и там среди развалин, вдруг встала на хвост и теперь машет цепкими лапками, маня к себе изумленную девушку.

Взор ее был холодным, немигающим. Лиза ощутила неодолимое желание узнать, что же такое может ей сообщить эта безобразная старуха, возникшая столь внезапно, и сделала еще несколько шагов. Краем глаза она видела, что вокруг нее словно бы смыкается какая-то серая завеса, заслоняя весь мир, кроме стоящего напротив уродливого существа. Просто некуда было идти, кроме как к старухе, ибо серая завеса была непроницаемой, угрожающей, а пристальный взор, впившийся в ее глаза, обещал защиту и покой.

Они стояли почти вплотную, старуха уже потянулась, чтобы схватить Лизу за руку, как вдруг та вздрогнула от внезапной боли, пронзившей ей голову. Это напоминало чей-то пронзительный, предостерегающий крик!

Лиза отшатнулась, часто моргая, словно внезапно выбежала из тьмы. Серый туман, скрывающий окрестности, вмиг рассеялся; все вокруг озарилось бледным осенним солнцем; приземистая фигура старухи оказалась погруженной в зловещую тьму.

Лиза сделала шаг назад, второй, третий. Старуха, простирая к ней коротенькие ручки, спешила следом. Под ее неподвижным взглядом девушку вдруг охватили страшная слабость и тошнота. Казалось, ее вот-вот вывернет наизнанку! Но она чуяла: остановиться нельзя ни на миг. Превозмогая себя, повернулась и кинулась прочь, шатаясь, чуть не падая, думая только об одном: как можно скорее найти Августу и уехать. Уехать отсюда!

Она наткнулась на молодую княгиню у той же самой статуи длинноногой охотницы, коей сама недавно восхищалась до слез. Не говоря ни слова, схватила подругу за руку и потащила за собой. Та заартачилась было, но, взглянув на впрозелень бледное лицо Лизы, ощутив трепет ее ледяных, влажных пальцев, сама перепугалась бог весть чего и повлекла Лизу в carrozza.

Гаэтано отстал от них еще полчаса назад. Августа думала, что он воротился к карете, утомясь прогулкою, однако здесь его не оказалось. Подсадив Лизу в carrozza, Августа думала идти искать кучера, как вдруг Лиза издала сдавленный стон, и княгиня увидела, чем так напугана ее подруга.

Мрачная, приземистая старушонка спешила к ним со всех своих коротеньких, неуклюжих ножек… Казалось, ком грязи, перевитый червями, катится, сминая на пути цветы и травы!..

Глухо вскрикнув, Августа одним рывком отвязала лошадь от дерева, взлетела на сиденье кучера, подхватила вожжи и, за неимением кнута, концами их так хлестнула застоявшуюся гнедую, что она, коротко и обиженно всхрапнув, сорвалась с места.

– О синьоры! Высокочтимые синьоры! – послышался истошный крик, и девушки увидели Гаэтано, который опрометью бежал к ним, путаясь в полах своего сине-зеленого плаща. – Подождите же меня!

Августа медленно, словно против воли, натянула вожжи. Лошадь, взрыв копытами землю, остановилась. Княгиня, подобрав юбки, проворно перебралась на сиденье рядом с Лизою.

Гаэтано вскочил на козлы. Его глаза возмущенно сверкали, он даже открыл рот, чтобы разразиться негодующей тирадою, но Августа, придерживая слетевшую шляпку, так сверкнула на него своими мрачными черными глазами, ноздри ее точеного носа так раздулись, а голос, произнесший короткое и резкое: «Avanti! Вперед!», был исполнен такой ярости, что Гаэтано с гиканьем закрутил над головою кнут, словно его русский собрат-ямщик, и вконец оскорбленная гнедая с места взяла рысью.

Девушки, одолевая ужас, оглянулись.

Дорога уже клубилась за ними, но все еще можно было разглядеть, как старуха, топоча, кружится на месте, сорвав свой грязный передник, размахивая им по сторонам и выкрикивая что-то.

– Vento! Vento favorevolo![8] – донесся пронзительный вопль, и все скрылось в облаке пыли.

Солнце клонилось к западу. Девушки были так напуганы, что какое-то время слова не могли сказать и только смотрели широко открытыми, невидящими глазами на проносящиеся мимо, освещенные красными закатными отблесками мрамор гробниц, треснувшие плиты дороги, обломки акведуков. Ветер шумел в узорных венцах пиний.

Лиза вдруг встревожилась. Этих прекрасных деревьев она не видела по пути на виллу Адриана. Да и развалин при дороге встречалось куда меньше; сама дорога была не мощеная, а земляная… Уж не сбились ли они с пути?!

Лиза спросила об этом Августу, а та учинила допрос кучеру. Тот поглядел с видом глубокого превосходства: он полагал обеих синьор повредившимися в уме от чрезмерного испуга и едва удержался, чтобы не воскликнуть сочувственно: «Бедняжки!» Заверив, что к «Св. Франциску» можно попасть всякою дорогою, он отворотился и принялся деловито нахлестывать гнедую, давая понять, чтобы не мешались в его дела.

Прошло около часу. Окрестности по-прежнему были незнакомыми, и гостиница не появлялась. Ветер между тем усилился до того, что порывы его сами сгоняли в гурты многочисленных овец, которых вели к загонам спустившиеся с гор юноши-пастухи, одетые лишь в традиционные бараньи шкуры шерстью наружу, обернутые вокруг бедер.

Августа не выдержала и, велев Гаэтано придержать лошадь, спросила пастухов, далеко ли еще до «Св. Франциска». Те равнодушно взирали на коляску, на встревоженные женские лица; и ничто не нарушало очарованной дремы их черных глаз полуживотных на прекрасных лицах полубогов… Наконец один из них что-то пробормотал, неопределенно махнув рукою, и Августа, подбоченясь, недобро взглянула на Гаэтано, который сидел нахохлившись, отворотясь от студеного ветра, и чувствовал себя весьма неуютно.

– Ну? – вопросила она негромко, однако в голосе ее звенел металл. – Пастух говорит, до «Св. Франциска» полсуток езды вовсе в противоположном направлении! Что сие означает? Куда ты завез нас, проклятый разбойник?

– Клянусь, я не виноват, синьора! – высунулся Гаэтано из плаща, жалостно кривя свои красивые, полные девичьи губы. – Не иначе, бесы помутили мой разум и сбили с пути. Во всем виновата эта старая strega.

– Strega? – удивленно переспросила Лиза.

– Ведьма, – перевела Августа незнакомое слово и вновь взялась за Гаэтано: – Ты имеешь в виду старуху из развалин? Почему ты назвал ее ведьмою?

– А то нет! – воскликнул Гаэтано. – Сами знаете, что она одержима бесами, иначе не бежали бы от нее сломя голову!