Брестский квартет Порутчиков Владимир
20
Как хорошо и покойно, сидя за письменным столом, представлять бескрайние пущи и дубравы Беларуси, ее сверкающие в солнечных лучах изгибы рек и неправильные овалы озер, коварные трясины, застеленные зелеными покрывалами ряски, ее села и городки — все эти Миничи, Мелехи, Залужья, древнеславянские названия которых словно взывают к твоим собственным, забытым уже корням и наполняют душу смутной, неясной, но такой сладкой печалью. Но именно здесь, в этих благодатных, сказочных, колдовских местах полегли тысячи советских солдат — вчерашних мальчишек, чьи безжалостно иссеченные осколками и прошитые пулями тела когда-то так заботливо мыли и лелеяли добрые материнские руки. Солдаты 41-го года — они прожили свои последние дни среди смерти и ненависти, трусости и отчаянной храбрости, оставив родным лишь вечную боль и пожелтевшие от времени фотокарточки…
Танковая группа Гудериана — этакая жирная синяя стрелка на карте, — легко, как сквозь масло, пройдя приграничные заслоны, стремительно продвигалась к Минску, нисколько не заботясь об оставшихся в тылу очажках сопротивления. Следующие за танками механизированные части вермахта должны были окончательно затушить эти разметанные, но еще тлеющие, еще обжигающие угли. Со стороны Вильнюса к столице Белоруссии также стремительно продвигалась другая танковая группа. Счет шел уже на дни, если не часы. Гигантские бронированные клещи грозили вот-вот сомкнуться, а меж ними, подобно бурлящей полноводной реке, все текли и текли от западной границы в сторону Волковыска, Слонима и Барановичей разрозненные части Белостокской группировки советских войск. Текли, разбиваясь о пороги немецких заслонов, что поджидали их на основных дорогах и переправах…
В сторону Барановичей решили двигаться и наши герои. Там, считал Чибисов, должны находиться боеспособные части Красной армии.
— Не могут же немцы столько дней подряд безнаказанно наступать? Ведь где-то их обязаны остановить! А в Барановичах все-таки крупный железнодорожный узел. Топливные склады…
Несколько раз товарищи нарывались на немецкие сторожевые охранения и чудом уходили из-под обстрела. Поэтому старались идти лесами, избегая больших сел — благо Крутицын хорошо ориентировался на местности, — вдоль задумчивых рек с топкими, заросшими осокой и рогозом берегами, мимо заток, полных черной стоячей воды. Питались в основном ягодами да тем, что удавалось раздобыть на редких в этих местах хуторах.
Приходилось пробираться и через изрытые недавними сражениями поля, где в перемешанных с землей окопах лежали непогребенными тела наших бойцов, где громоздились насквозь прогоревшие остовы танков и искореженные гусеницами пушки.
У одной из таких траншей Крутицын вдруг замешкался, спрыгнул вниз. Нагнал товарищей уже в новых солдатских сапогах, с переброшенной через плечо командирской портупеей, которую протянул Чибисову.
— Возьмите, товарищ лейтенант.
— Ты что, Сергей Евграфович?! Неужели с убитого снял? — возмутился тот.
— Да, с убитого!.. Мертвому она уже не к чему. А вы все-таки командир — значит, и выглядеть должны соответственно, — сухо возразил счетовод.
Чибисов вспыхнул, но портупею взял. Прав был Крутицын, сто раз прав. В изодранной гимнастерке, пускай и сохранившей знаки различия, без фуражки выглядел лейтенант неважно.
Однажды утром, услышав за спиной шум, товарищи в очередной раз бросились в придорожные кусты. Затаились. Судя по гусеничному лязгу и характерному гулу мотора, это был танк. Когда он появился из-за поворота, Чибисов не поверил своим глазам. По лесной дороге, по которой буквально несколько минут назад протряслось несколько тупорылых немецких грузовиков и бронетранспортер, двигался КВ-1.
Федор был готов расцеловать его запыленную броню. Красная полустертая звездочка на башне над намалеванным белой краской номером показались ему ярче кремлевских, увиденных когда-то в Москве. Не обращая внимания на предостерегающий окрик Крутицына, Чибисов, а за ним и Соловец, бросились к машине, отчаянно жестикулируя.
Лейтенанта тут же заметили. Башня на «кэвэшке» шустро повернулась в его сторону и ствол пулемета дернулся, нацелившись прямо в голову. Но пьяный от счастья Чибисов не обратил на это никакого внимания, продолжая приветственно размахивать руками. — Мы свои, ребятки, мы наши!.. Слышите нас, товарищи?..
Танк остановился, из люка высунулась голова в расстегнутом шлеме. На щеках следы то ли сажи, то ли машинного масла.
— Кто такие? — неприветливо поинтересовалась голова.
— Ну что, пойдемте и мы, Сергей Евграфович? — сказал тут Брестский, намереваясь последовать примеру товарищей, но Крутицын, сделав страшные глаза, схватил его за руку:
— Обожди-ка чуток. Не стоит лишний раз нервировать танкистов.
— Свои мы, товарищ! Наш полк разбили, а мы сами из плена бежим. Вторые сутки уже! — кричал тем временем Чибисов, стараясь перекрыть шум работающего двигателя, над которым дрожал раскаленный воздух.
Голова в шлеме настороженно посмотрела на Соловца, потом снова на Чибисова, на его заброшенный за спину автомат.
— А документы у вас есть?
— Нет… — Федор развел руками. — Все у немца осталось. Товарищ, послушайте… Ну, как вам доказать, что мы свои?
— А никак. Поехали, Вася! — холодно отозвалась голова и скрылась в люке. Крышка тут же захлопнулась, и KB, взревев дизелем, загромыхал дальше.
— Эх, мать вашу! — Чибисов в сердцах погрозил вслед кулаком и сел на дорогу.
Внезапно танк остановился.
— Неужели лейтенантского кулака испугался? — удивился Крутицын.
Люк снова открылся, и из него, уже по пояс, вылез чумазый танкист. Призывно махнул рукой. Когда Чибисов с Соловцом приблизились, крикнул:
— Дорогу на Слоним знаете? А то мы тут, кажись, заплутали…
— Я знаю! — вдруг подал голос Крутицын, вставая в полный рост.
— Ну ты, Сергей Евграфович, прям академик! — не сдержался последовавший за ним Брестский.
Танкист, увидев еще двоих, забеспокоился. Особенно его насторожил немолодой уже мужчина, одетый в немецкую форму, правда, со споротыми знаками различия и в солдатских кирзовых сапогах (свою одежду и котомку с вещами Крутицын в спешке оставил около тех несчастливых для штабного офицера кустов, о чем теперь очень сожалел).
— Это — мои товарищи! Вместе бежали из плена. Четверо нас… — быстро пояснил Чибисов и вкратце рассказал (вернее, прокричал), откуда взялась немецкая форма.
Испуганно косясь в сторону уставившегося на них пулемета, Брестский на всякий случай поднял вверх руки. Крутицын же был строг и сосредоточен.
— Карта есть? — деловито спросил он, поглаживая верхнюю губу.
Как оказалось, танкисты шли из-под Гродно, где в ходе тяжелейших боев была разбита их танковая дивизия.
— Двадцать второго подняли нас по тревоге, — рассказывал чумазый, представившийся старшиной Тарасовым, помимо которого в танке было еще трое членов экипажа. — Приказали выдвигаться в сторону Белостока. Немцев увидели только на следующий день. Механизированная пехота и артиллерия. Открыли по нам огонь из орудий. Точно стреляли, сволочи! Особенно досталось нашим «бэтушкам» — их буквально прошивали насквозь. А от нашего бегемота, представляете, снаряды отскакивали — не брали броню! Мы всю их артиллерию гусеницами расхреначили и на пехоту повернули, а те — в панику и деру. Мы — за ними. Почти полдня гнали! А потом… поступил приказ срочно отходить к Слониму. Там, говорят, сосредотачиваются основные силы. Легко сказать: от своих тылов и частей обеспечения оторвались, горючее на исходе. Пришлось из оставшихся «бэтушек» сливать, а их топить в ближайшем озере. К концу дня с горем пополам двинулись, да куда без поддержки?.. Ни самолетов прикрытия, ни пушкарей — одни, словно молодые бычки в поле без пастуха, — старшина вдруг замолчал, на миг смял ладонью лицо, а потом, глядя перед собой остановившимся взглядом, продолжил: — В общем, жгли нас немцы с воздуха как хотели. Не только бомбами, но еще какой-то горючей гадостью. Прямо на марше. Да какой там марш — неразбериха одна! Вся дорога войсками под завязку была набита. Тылы с передовыми частями перемешались. И никуда не денешься. С одного бока — река, с другого — крутые холмы. Столько техники сгоревший и просто брошенной скопилось, мама родная!.. Буду жив — век не забуду! Сколько ж людей, добра народного загубили, сволочи… В некоторых местах просто проехать невозможно. Капкан, одним словом… Нам — спасибо броне — удалось к лесу прорваться. Может, еще кто-то вырвался, не знаю. Да и у нас горючего уже на четверть бака. Если в Слониме не заправимся — встанем и мы…
21
«Переправа, переправа, берег левый, берег правый…» — напишет потом Александр Твардовский. И не про эту, про другую — зимнюю. Про кромку льда напишет, про талую обжигающую воду. Сколько таких переправ суждено будет повидать солдатской огрубелой душе. А тогда, в конце июня 1941 года все было впервые, и поэтому безжалостней, и страшнее…
Река Зельвянка — последняя водная преграда на пути к Слониму. Единственный уцелевший мост, да и тот железнодорожный, без перил. И на левом берегу тысячи людей — военных, гражданских. Рев перегретых моторов, гудки, плачь, крики… Всем надо срочно на тот берег.
— Заглох?.. Застрял?.. В воду — не мешай другим! А ну-ка, навались ребята… Поспешай! Куда прешь, твою мать? Раненых вперед… Женщины!.. Дети!.. — сорванным голосом командует какой-то перетянутый ремнями военный.
В руке пистолет. Фуражка надвинута по самые брови, на черных петлицах алеют шпалы. Стоит, как скала, среди всеобщего безумия. Рядом — его бойцы. Наводят порядок, пытаются хоть как-то организовать переправу, а сверху то и дело налетают немцы. Но не бомбят — берегут единственный мост, только обстреливают из пулеметов спешащие на другой берег машины, поливают пулями гудящее людское море. Бьют без разбору: и солдат и беженцев, и малых и старых, по глазам, по спинам, по воздетым к небу рукам. Бьют и пролетают так низко, что видны смеющиеся породистые лица летчиков. Элита люфтваффе. Ее гордость и слава. Из пробитых бензобаков течет в кипящую, полную черных голов Зельвянку топливо и горит вода, и горят и тонут в ней люди, и в воде уже нет никому спасения…
По самолетам из ружей и автоматов стреляют наши солдаты. Но все мимо, все не то. Кричит в сердцах, ругается страшно какой-то сержант, передергивает затвор и чуть не плачет от собственного бессилия. Хватается за плечо и падает перетянутый ремнями военный.
— Товарищ майор, что с вами? Вы ранены? Товарищ…
Пересохшие губы шепчут последнее, важное. Да не разобрать уже средь всеобщего стона и плача. Э-эх!..
22
До переправы они так и не доехали. Встали. Слева село, справа село. Крытые соломой избы. Забитая на много километров вперед дорога.
— И долго ты здесь стоишь? — поинтересовался Тарасов у водителя ближайшего грузовика, в кузове которого он заметил какие-то опечатанные сургучом ящики.
— Минут сорок, а продвинулись метров на триста, не больше. Товарищ капитан побежали к мосту выяснять, в чем дело, да до сих пор не вернулись, — пожаловался тот и попросил закурить.
— Воздух! — вдруг закричали впереди.
Шофер грузовика тут же выпрыгнул из кабины и, прикрыв голову рукой, метнулся к придорожной канаве, где, судя по быстрому мельканию голов и обтянутых гимнастерками спин, было уже достаточное количество служивого народу.
Вовремя.
Два «мессера», словно скатившись с невидимой небесной горы, стремительно неслись прямо на Тарасова. В бешенстве перемалывали воздух винты, яростно плевались, захлебывались огнем пулеметы. Зазвенело стекло в кабине грузовика, разлетелись в щепы верхние ящики и закружились над дорогой какие-то пронумерованные бумажки и циркуляры. Выпучивший глаза старшина едва успел захлопнуть люк, как пули с ненавистью защелкали по броне. «Чуть не поцеловался… со смертью», — подумал запоздало.
Когда налет закончился, Чибисов, со словами «ну что ж, пора к какой-нибудь части приставать», рванулся было вылезти наружу, но Тарасов удержал его за край гимнастерки. Зло бросил:
— Куда? Дурак!.. Сидите уж в броне. Тут надежнее. Вот как до Слонима довезу — там ступайте не все четыре стороны. Держать не буду! На хрен вы мне сдались-то…
— И правда, товарищ лейтенант, подождем до Слонима, — почти взмолился Брестский.
В танке, пожалуй впервые за несколько дней, он почувствовал себя в относительной безопасности. Крутицын и Соловец промолчали, готовые подчиниться любому решению лейтенанта, но по глазам их было видно, что они тоже согласны с Димой. Лейтенант сдался, привалился спиной к разогретому солнцем металлу и устало смежил веки.
Потянулись томительные минуты ожидания. Вскоре налет повторился. За это время продвинулись лишь на пару десятков метров. Сзади их уже подпирали другие машины, обтекали пешие бойцы.
— Нет, так дело не пойдет, — сказал вдруг, глянув на часы, Тарасов. — Надо искать другую переправу, а то здесь мы до ночи простоим. Да еще и под обстрелом. Давай-ка, Вася, выбирайся отсюда. Тут слева я небольшой проулочек приметил. Двигай туда.
Крутанулись влево, опрокинув в канаву сгоревшую дотла полуторку, и краем, краем, снося заборы и палисады, повернули наконец-то на примеченный старшиной проулочек. Проехали до середины, остановились. Куда теперь? Механик высунулся, поискал глазами кого-нибудь из местных. Ни души, словно вымерло село. Лишь стая желтоклювых гусей, как ни в чем не бывало, прошлепала мимо танка к дыре в заборе…
Танкист проводил их взглядом, сглотнул подступившую к горлу слюну и вдруг заметил у полуразрушенного взрывной волной сарая какого-то мужчину. Тот сидел неподвижно, утопив в ладонях лицо. У ног — укрытое простыней тело. Из-под простыни выглядывает лишь рука: молодая, белая, женская. Сразу видно: беда случилась. Горе. Не до чего сейчас человеку. Да спросить больше не у кого…
— Эй, товарищ, тут где-нибудь по близости брод есть?
Но мужчина словно не слышит вопроса, сидит окаменело. Не сдается, кричит механик:
— Помоги, браток, на другой берег добраться бы надо. Ты уж прости, что тревожу!
Поднял тут мужчина черное от горя лицо. Посмотрел невидящим взглядом и махнул рукой куда-то в конец проулка. Глухо сказал:
— Прямо вдоль реки, езжай… Через два километра брод. Увидишь сам, — и снова уронил голову…
23
Слоним был немецким уже несколько дней и отступающим на восток советским частям ничего не оставалось, как обтекать город южнее и севернее, через поля и холмы, где их уже поджидали вражеские танки и врывшиеся в землю пулеметчики… Там горела специально подожженная немцами рожь: выкуривать прячущихся среди высоких стеблей красноармейцев, и оттуда гнали к городу первых пленных…
Горел и Слоним. Вся западная часть города была охвачена пожаром и ветер нес дым в сторону белоснежного костела, и дальше за реку Щару к синеющему на противоположном берегу лесу…
Но, несмотря на пожар, до которого пока не доходили руки у новой власти, на непрекращающиеся вокруг бои, немцы чувствовали себя в городе почти в полной безопасности, и расслабленность, свойственная тыловой жизни, уже сквозила во всем… Поэтому никто поначалу не обратил внимания на тяжелый русский танк, вдруг выкатившийся на главную площадь и прямой наводкой долбанувший по окнам большого старинной постройки здания, в котором только вчера днем расположилась фельджандармерия. Словно маленькое солнце на мгновение вспыхнуло и разорвалось внутри, и все потонуло в клубах черного дыма. Из окон стали выпрыгивать люди, затрещали автоматные очереди, a KB, выпустив по зданию еще один снаряд, загромыхал дальше но городу, давя гусеницами встречные машины и мотоциклетки… Судя по выбранному направлению, он стремился к реке.
Тем временем в радиоэфире уже взволнованно кричали о прорвавшемся в Слоним противнике, в штабах яростно крутились ручки полевых телефонов, и командир нацеленной на другой берег Щары батареи, дыша в трубку перегаром и мгновенно трезвея, в расстегнутом мундире, получал приказ срочно развернуть пушки навстречу русскому танку…
Успели, развернули, подпустили близко: чтобы наверняка, и засадили бронебойными со всех стволов. Но снаряды просто разорвались на надвигающейся махине, не причинив ей видимого вреда…
«О, майн гот!» — только и успел сказать молоденький артиллерийский офицерик, отпрыгивая в сторону. В следующее мгновение грохочущие гусеницы подмяли под себя и его орудие, и расчет, и покатились дальше, круша позиции батареи. С хрустом лопались под многотонной громадой стальные пушечные колеса на резиновом ходу, гнулись еще горячие от выстрелов стволы, а в разбегающиеся дерганые фигурки артиллеристов безжалостно били три пулемета русского танка: курсовой и два башенных…
Уничтожив батарею, KB устремился к мосту, но тут из близлежащего переулка, ломая нависшие над заборами ветки яблонь и сшибая на броню, под рвущие землю гусеницы еще недозрелые плоды, вдруг вылетел немецкий танк PZ IV. Чуть притормозил, повернул квадратную башню и бабахнул: аккурат в подставленный под выстрел бок русского. Четко и красиво, как на стрельбах. Торжествующими улыбками охотников осветились лица наводчика и командира, со звоном полетела на клепаный железный пол обожженная пороховыми газами гильза, радостно закричали припавшие к земле артиллеристы…
Но вместо того, чтобы выбросить вверх огненно-дымный столб, KB словно стряхнул с себя облачка разрыва, продолжая движение к мосту, только уже с нацеленной в сторону немецкого танка пушкой… «Задний ход, быстрей! На-за-а…!» Слова, внезапно обретя вязкость, так и застряли в горле командира PZ IV. Страшное, бездонное в своей черноте жерло смотрело прямо в его расширенные зрачки, и это было последнее, что он увидел в своей жизни…
— Хилый мост… Боюсь, наш бегемот его просто раздавит. Ну да ладно — деваться все равно некуда… Попробуем с разгона… Давай, Вася! — кричал в переговорное устройство и не слышал своего голоса Тарасов. Из его носа текла кровь — последствия удара о прицел… Не лучше выглядели и остальные…
Деваться было действительно некуда: ревущий двигатель сжирал последние литры солярки, и мост оставался единственной надеждой прорваться на соседний берег. А там спасительный лес, и наши… В том, что на соседнем берегу, за лесом должна находиться линия русской обороны, товарищи не сомневались…
Взревев во всю мощь своего двигателя, KB вылетел на мост… Затрещали бревна под многотонной громадой, и от этого треска, как струны, напряглись нервы у сидящих в танке людей, словно от их внутреннего напряжения сейчас зависело, выдержит мост или нет…
Мост не выдержал, когда они были уже на середине… Проломив настил, KB обрушился вниз, увлекая за собой обломки бревен и перекрытий… Упал на самый край песчаной отмели, с которой чуть сполз назад и тылом уперся в речное дно. Весь моторный отсек ушел под воду, а передняя часть танка вздернулась кверху. Гусеницы намертво впечатались в несколько смягчивший удар песок…
— П… — приехали! — процедил сквозь зубы старшина, когда затих стон потревоженного металла и разгневанный натиск речной воды сменился умиротворяющим плеском. — Ну что, теперь пора выбираться… из этой бронированной могилы.
— Быть может, лучше дождаться темноты, — предложил вдруг Крутицын, прижимая ладонью разбитый лоб…
— Что говоришь!? Подождать!? — лицо Тарасова сразу стало злым. — Быть может и лучше… Да только немцы успеют за это время очухаться и обложить нас как зверя со всех сторон… Тогда точно — шансов уйти уже не будет никаких… Кто не согласен — может оставаться здесь до ночи, — старшина задрал голову и крикнул в башню. — Эй, Коромыслов, давай-ка сюда кормовой пулемет… Будем уходить через аварийный люк: первым пойду я — буду прикрывать отход. За мной Коромыслов, Пригожин и… все остальные!.. Желающие!.. Вася, пойдешь последним!
Чибисов хотел было возразить, но Тарасов его перебил:
— Здесь я, лейтенант, командир и решать буду тоже я… И вообще, у нас мало времени… Так что «шнеле», как говорят наши немецкие друзья, едрить их через пень налево!..
Прижавшись щекой к отполированному землей траку, Тарасов бил короткими очередями по кромке соседнего берега, по нависшим над водой остаткам моста, где тоже замелькали было немецкие каски, бил, выигрывая драгоценные минуты для своих товарищей, которые уже успели добраться до деревянных, заросших ивняком опор за его спиной и теперь под их прикрытием лихорадочно карабкались наверх… «Давай, родимые, давай, хорошие!.. Поспешай!» — кричал старшина и расстреливал последние патроны…
Несколько брошенных с берега гранат упали совсем рядом, но взметнувшие воду взрывы и яростно пробарабанившие по броне осколки не достали спрятавшегося за гусеницей танкиста… «Хрен вам, сволочи!» — прокричал в ответ старшина и обернулся назад… За опорами, как ему показалось, уже никого не было, лишь в самом верху у перил еще чуть покачивались растревоженные беглецами ветки ивняка… «Дай бог, чтобы успели… Они просто обязаны были успеть… А то зря я здесь что ли кувыркаюсь!» Тарасов, отбросил в сторону бесполезный теперь пулемет и расстегнул кобуру… «Капитан корабля, покидает судно последним… Прощай, бегемот», — прошептал он и, погладив шершавую броню своей КВ-ки, всю в оспинах от прямых попаданий немецких снарядов, осторожно выглянул из-за гусеницы… С немецкой стороны сразу же затрещали автоматы. Свинец лупил по танку, и тот отзывался глухим, недовольным гулом, словно и взаправду был живым. Одна из пуль царапнула Тарасова за щеку. В запарке боя он ни разу не подумал о смерти, а тут вдруг… Нет, старшина не испугался, просто мелькнуло в голове: вот сейчас тебя могут убить. Так просто и нереально. Убить, убит, погиб — будничные глаголы войны… Тарасов чертыхнулся, размазывая по щеке кровь. Выстрелил, не целясь, несколько раз в сторону немцев и что есть мочи бросился к спасительным опорам моста… Бежать было недалеко: каких-нибудь десять, от силы пятнадцать шагов по следам, оставленным его товарищами на мокром речном песке… В следующее мгновение старшину словно огрели по правой ноге железным прутом, и он едва не упал, вскрикнув от внезапной боли. Чудом сохранил равновесие. «Пожалуй, не добежать… Надо бы назад к танку. Отсидеться…» Но было уже поздно… Еще несколько пуль ужалили в спину, навылет прострелили руку, сжимавшую пистолет. Успел перехватить, обернулся, зло оскалившись, и упал боком в неожиданно быстро надвинувшийся песок…
24
Никакой нашей обороны на другой стороне Щары не было… Об этом товарищи узнали чуть позже, когда, углубившись в спасительный лес, вдруг натолкнулись, — их задержало сторожевое охранение, — на большую группу красноармейцев — числом около батальона. Все из разных частей и родов войск, даже кавалерии. Командовал этой разношерстной группой невысокий подполковник с красными от недосыпа глазами…
Первыми были допрошены танкисты. Услышав о разгроме немецкой батареи, подполковник пришел в сильнейшее волнение… — Эх, вам бы прошлой ночью к мосту подойти! — вырвалось у него… Как оказалось, в ту ночь он со своими бойцами пытался прорваться на противоположный берег реки, но, попав под мощный огонь пулеметов и артиллерии противника, был вынужден отойти в лес…
— Значит, через город дороги тоже нет… — подвел печальный итог подполковник. — Спасибо, товарищи за сведения!.. Можете пока идти отдохнуть… К сожалению, накормить не могу… Нечем… Сами уже второй день на подножном корму. Он повернулся к остальным задержанным… Узнав, что документов ни у кого, кроме Крутицына, нет, нахмурился. Спросил сухо: — При каких обстоятельствах потеряны?.. Почему не сохранили? Внимательно выслушал объяснения, переводя колючий взгляд, то на Чибисова, то на Соловца с Брестским, на их осунувшиеся заросшие многодневной щетиной лица. Выдержал паузу… и махнул вдруг устало рукой: — Ладно… Верю. На диверсантов, вроде бы, не похожи… Мы все тут, как говорится, в одной лодке… В общем, товарищи, ситуация такова…
Наши войска отступали не только от границы. Барановичи, куда так стремился Чибисов, были давно уже заняты немцами. Более того, пал и Минск.
— Да-да, товарищи, мы в глубоком немецком тылу… В окружении… — подтвердил самые страшные предположения Федора подполковник. — Большой массой нам, увы, не пройти. Все попытки прорваться в течение вчерашней и сегодняшней ночи успеха не имели. И думаю, уже бессмысленны… Только понапрасну людей положим… Поэтому!.. приказываю всем разделиться на небольшие отряды: по три — пять человек, и самостоятельно выходить из окружения…
Поздно вечером четверка друзей двинулась в леса и далее через Пинские болота (по совету Крутицына) в сторону Гомеля. Из окружения они вышли лишь через месяц… Что сталось дальше с танкистами, подполковником и остальными собранными в лесу бойцами, друзья так никогда и не узнали…
25
— Кто может подтвердить Вашу личность? — спросил капитан особого отдела, исподлобья глядя на Чибисова.
Федор назвал несколько фамилий, в том числе капитана Буланова и полковника Алехно — всех, кого знал, кого смог вспомнить, выдерживая пристальный, недобрый взгляд энкэвэдэшника и чувствуя, что ему не верят. Хоть повались он сейчас в ноги или ударь себя кулаком в грудь. Все равно — не поверят. Чибисову вдруг показалось, что комната наполнена каким-то свинцовым зыбким туманом, от которого стало трудно дышать… Особист ухмыльнулся краешком рта, словно зная что-то такое, чего не знал еще лейтенант и что делало вину последнего очевидной…
— Полковник Алехно говоришь?.. Застрелился твой полковник, как последний… Покончил жизнь самоубийством… Избежал, так сказать, ответственности за судьбу своей дивизии… А остальные, о ком говоришь, судя по всему, погибли или попали к вам в плен. Иначе откуда тебе, шпионская морда, знать про ту пограничную часть и полковника Алехно? — особист скрипнул зубами и ударил кулаком по столу. Тоненько звякнул крышечкой графин с водой. Чибисов, глядя на всплеснувший крошечными волнами водяной овал, аккурат посреди графина, облизнул пересохшие губы. — А может, ты — засланный к нам диверсант? Вон, вчера у переправы полроты саперов перестрелял и… Немецкий десант. И все, заметь, были одеты в нашу форму… Ну рассказывай, гад, как был завербован и где?! А может, тебя из-под самого Берлина к нам заслали? А?!
У Федора гулко застучало в висках и стол вместе с капитаном вдруг накренился куда-то вбок… «Только не хватало еще в обморок здесь грохнуться» — мысленно разозлился на себя лейтенант и обхватил руками голову… Особист, воспринявший это как жест отчаянья, торжествующе осклабился… «Плохо дело» — подумал Чибисов…
— Плохо дело, — повторил несколько раз Крутицын, прохаживаясь из конца в конец подвала, в котором был заперт вместе с Соловцом и Брестским (Чибисова первым вызвали на допрос). Как глупо все это: избежать немецкого плена, пробраться через захваченную врагом территорию, натерпевшись всевозможных лишений и страхов, чуть не потонуть в болоте, и все для того, чтобы оказаться в застенках Черезвычайки… Неужели они знают о том неудавшемся аресте утром 22-го? Неужели у них так хорошо поставлена информация?
На Диму, сидевшего в углу на куче несвежей соломы, Крутицын старался не смотреть, потому как считал себя прямым виновником его несчастий. «Да-а… Надо было распрощаться с парнем еще в N. Нет же, обрадовался старый хрыч, что в попутчики набивается… Вот теперь, Сергей Евграфович, думай, что делать. Думай…» Морячок сидел в углу, и лицо его было скрыто в тени.
— Сергей Евграфович, а вы боитесь смерти? — донеслось неожиданно оттуда…
— Боюсь, — честно ответил счетовод и вздохнул: жалко было наградного револьвера и опасной бритвы (Машин подарок), отобранных при обыске.
— А вдруг они нас расстреляют?… Не поверят и расстреляют? — не унимался Костя. Судя по всему, этот вопрос занимал сейчас все его мысли.
— Ну, это уж вряд ли, — бодро начал Крутицын, стараясь хоть как-то ободрить паренька. — С чего бы им нас стрелять… Разберутся, Костя! Запросят твой корабль… Там уж точно подтвердят, что ты — это ты. И вообще, люди-то фронту нужны… Не время сейчас ими разбрасываться. Разберутся!
— Как же, разберутся! — горько усмехнулся Брестский. — Поставят вертухаи к стенке, и полетим в заоблачные дали, к праотцам, прабабкам всем скопом… Эх, ведь чувствовал же!.. Отомстить захотел. Господи, и за что мне все это!..
— Бог не попустит больше, чем человек может вынести… — Крутицын резко повернулся к Брестскому. — И, вообще, хватит паниковать. Ведь не зря же через такое прошли и выжили. Дай бог, и сейчас все обойдется… А если не обойдется, то умереть, Дима, надо достойно, как и подобает мужику, а не распускать сопли…
Он не договорил: громыхнул засов и дверь в подвал распахнулась. На пороге в слепящем глаза световом прямоугольнике возникла фигура охранника… За спиной винтовка с примкнутым штыком… Напряженно вглядываясь в подвальный полумрак он крикнул: — Арестованные, все трое, на выход! Да поживее!..
Когда Чибисова вели по коридору, он вдруг, еще не веря своим глазам, увидел майора Андреева, идущего им навстречу. Под фуражкой белели бинты… Каким чудом ему удалось вырваться из той смертельной мясорубки? Вспомнит ли он сейчас лейтенанта Чибисова, которого и видел-то в общей сложности не больше получаса? Федор даже закашлялся, чтобы привлечь внимание поравнявшегося с ними майора, но тот равнодушно скользнул взглядом по лицам конвоира и задержанного и прошел мимо…
— Товарищ майор! — в отчаянии крикнул Чибисов… Андреев вздрогнул и обернулся. Всмотрелся в лицо арестованного…
— Лейтенант, ты что ли? Не может быть! Боец, а ну-ка подожди! Куда вы его?
— Обратно в подвал, товарищ майор! — отчеканил конвоир, грохнув прикладом об пол. — Приказ капитана Стоцкого…
— Обожди, обожди-ка… Дай-ка мне с лейтенантом парой фраз перекинуться…
Чибисов, пунцовый от волнения, как мог кратко рассказал о произошедшем.
— А как же вы, товарищ майор, как же вы тогда? — не удержался, спросил он под конец, — Я думал, что вы…
— И правильно думал, ибо шансов у нас тогда, если помнишь, никаких уже не было… Нас, Чибисов, в тот день наш самолет спас. Истребитель. Я тому летчику по гроб жизни обязан буду… Откуда он появился, с какого боевого задания возвращался — не знаю… Но вылетел он вдруг из-за того самого леска, к которому мы даже не отступали, бежали. — Лицо майора вдруг потемнело, дрогнули губы. Он словно заново переживал свое позорное (Андреев несколько раз повторил это слово, болезненно сморщившись) бегство, разгром полка. — Вылетел и давай строчить из всех своих пулеметов, отсекая немцев от нас. Их от нас… Не помню, как мы добежали до леса… Человек сорок— пятьдесят — все, что осталось от полка. Дней десять пробирались лесами и болотами, пока не вышли к нашим… Вот такая история, лейтенант. Самое главное, что знамя полка вынесли. Спасли полк… А то бы расформировали нас… Да сейчас не об этом!.. — спохватился вдруг он. — С тобой и твоими орлами надо бы разобраться. Лихие у тебя друзья, как посмотрю… Как говоришь: некому личность твою подтвердить?… Ждите меня здесь — я мигом! — приказал он растерянно переминающемуся конвоиру и широким шагом направился к кабинету особиста. Коротко стукнул и, не дожидаясь ответа, скрылся за дверью…
Время вдруг показалось Чибисову густым, как смола. Лейтенант неотрывно смотрел на латунную дверную ручку, которая наконец медленно поплыла вниз и дверь приоткрылась. Федор увидел майорский кулак, сжимающий латунь с другой стороны, нашивки на рукаве, услышал окончание произнесенной Андреевым фразы: «Спасибо, Миша! Я твой должник…». Особист что-то ответил, но Федор не разобрал. А майор уже шел к нему навстречу широко улыбаясь: — Ну, все в порядке, лейтенант: все недоразумения улажены.
— А как насчет моих товарищей? Что будет с ними?
— И с ними тоже все в порядке, — успокоил Андреев. — А вы, боец, зайдите к капитану для получения дальнейших распоряжений? — Когда растерянный конвоир скрылся в кабинете особиста, майор положил руку на плечо Чибисова: — Ну что, лейтенант, пойдешь ко мне в полк?
— А ребят, моих можно будет взять? Я ведь с ними из-под самого Бреста топаю и хотелось бы и дальше не расставаться… Надежные ребята! Все трое!
— Э-э, да ты, как я посмотрю, — засмеялся майор, — квартет себе набираешь? Ну что ж… Я думаю, и этот вопрос мы уладим, если твои орлы, конечно, не против будут… Ладно, пойдем ко мне. Опрокинем за встречу и все поподробнее обсудим… А ребят твоих попозже приведут. Не переживай!.. Брестский квартет, понимаешь!
Часть вторая
1
Движутся тени в ночи, под сотнями обутыми в валенки ног поскрипывает спрессованный снег. Меж теней едва слышно шелестят голоса.
— Говорят, на соседнем участке целый батальон на высоте замерз…
— Да ну?!
— Вот тебе и ну!.. Прибыл, говорят, проверяющий из штаба армии и приказал взять эту самую, будь она неладна, высоту. А мороз, сам знаешь…. — голос вдруг осекся, закашлялся, продолжил чуть сдавленно:
— Фрицы-то их на высоту-то пустили, а поднять головы не дают и обратно тоже не пускают: огнем от своих отрезали… Так, почитай, всю ночь на этой высоте и пролежали. Все замерзли, сердешные, до единого!.. Комбат ихний, как узнал, что весь его личный состав подчистую замерз, пустил себе пулю в рот… Не вынес… Вот такие, брат, дела.
— Да, жизнь наша солдатская никчемушная — дешевле этого снега… Эх.
— Разговорчики в строю! Шир-ре шаг!
Хрустит под ногами снег, и слева и справа идут войска, спешат в сторону фронта. Где-то слышится шум моторов, гусеничный лязг — невидимые во мраке танки рвут траками землю, выходя на исходные позиции. А чуть дальше уже никакого видимого движения — там передовая. Тянутся бесчисленные ходы сообщений, пробитые солдатиками в промерзшей земле, от землянки к землянке, от дозорного к дозорному. А за нахохлившимися в своих окопчиках дозорными — заснеженный прямоугольник поля, на другом краю которого немцы. Постукивают из пулеметов да пускают с равными интервалами осветительные ракеты. Ракеты долго-долго спускаются на парашютиках к земле и тогда в их нереальном мертвенном свете видны ряды колючей проволоки, воронки и на нейтральной полосе заледенелые трупы наших бойцов — последствия вчерашней атаки.
Борются с тяжелеющими веками дозорные, стирают иней с заиндевевших ресниц, напряженно вглядываясь в ночь. Когда-то на противоположном конце поля тепло горели, манили и обнадеживали запоздалого путника огни деревеньки, а теперь там черно, неприветливо… Подвалы добротных крестьянских домов превращены в дзоты, нарыты перед ними полнопрофильные, обшитые тесом окопы и насыпаны снежные валы — не подступиться.
Холодно ночью дозорным: не спасает ни ватник, ни шинель. Мороз пробирает до самых костей, и в желудках только крошки от каменных сухарей да горький махорочный дым, и смены, кажется, не будет вечно, как вечны эта январская ночь и стужа и равнодушные звезды, ясно проглядывающие в небесных полыньях.
Но бывают, даже здесь бывают минуты нехитрого солдатского счастья — приход долгожданной смены, тепло прокуренной землянки и котелок каши, заботливо оставленной товарищами около печурки. Когда в землянке есть такая вот печурка да дровишки еще потрескивают в ней, да есть несколько часов на сон — то, значит, в этом безумном мире все-таки еще есть частичка чего-то нормального, человеческого, живого…
Землянка у Крутицына была сработана на совесть: добротная в три наката крыша, разбить которую можно было лишь прямым попаданием снаряда, просторная — в ней легко разместился весь взвод, и самое главное — в ней была раскаленная от жара, потрескивающая дровишками печурка. И сладко, господа-товарищи, было сидеть подле нее, смотреть на огонь и думать о чем-то своем, о мирном, куда уж, поверьте, нет доступа ни войне, ни смерти. Только вот беда — воспоминания тоже изнашиваются вместе с человеком — остаются лишь пестрые лоскуты. И оттого они еще дороже, еще ценнее.
Чаще всего, конечно, вспоминался дом, Маша. Вспоминалось, как читала вслух стихи, забравшись с ногами в старенькое, продавленное кресло подле письменного стола с аккуратной стопочкой школьных тетрадок. На коленях томик стихов еще дореволюционного, с ятями, издания. Свет от настольной лампы мягко ложится на щеку с золотистым пушком, на выбившуюся из собранной в тугой пучок, самой, что ни на есть учительской прически, прядку волос, на высокой лоб.
И стихи-то, собственно, никогда Крутицын не жаловал, считал ненужными военному человеку сантиментами, а тут вдруг стали вспоминаться, приходить на ум, особенно любимые Машенькой Бунин и Тютчев. Стал читать их по памяти вслух. А бойцы просили еще и еще. И в эти минуты Крутицын становился вдруг прежним мягким счетоводом, и васильковые глаза светились тогда невыразимой нежностью, ибо был в этот момент бывший поручик далеко-далеко, рядом со своей ненаглядной, маленькой и такой недостижимой сейчас Машей. И хотя стихи были в основном грустными, осенними, как говорила жена, слушали их, затаив дыхание, и часто просили повторить.
— Это у меня жена — мастерица стихи читать. Она у меня их много знает. Учительница, — нежно тянул Крутицын и довольно щурил глаза. И снова читал «Черный бархатный шмель, золотое оплечье» и «Над чернотой твоих пучин, горели дивные светила…» и «От жизни той, что бушевала здесь…» и многие другие, как он сейчас во всей полноте ощутил чудесные, проникновенные строчки, которые неожиданно для самого поручика прочно осели в его цепкой памяти.
Вспоминались ему и лихие слова старой фронтовой песенки, незнамо кем сочиненной, с той самой первой, далекой уже войны:
- Идут тевтоны,
- Блестят погоны,
- Сейчас их встретим,
- Штыком пометим…
Хотя Крутицыну все чаще казалось, что война эта, — ведь все равно проклятая лезет в мысли, не дает забыться, — начатая давным-давно еще другой страной, никак не кончается, и землянка, и это заснеженное поле — все когда-то уже было в его не самой длинной, но, как быстро выясняется на передовой, не самой короткой жизни. Две войны пережил Крутицын, две большие страшные войны и вот теперь третья. Не много ли на одну человеческую жизнь? В начале века все ждали конца света, поговаривали про пророчества, цитировали «Апокалипсис», но вот уже к середине подходит век, а все стоит мир, и кровь все льется и льется… Для чего все эти мучения, жертвы? За какие грехи человеческие? Ведь не может быть, чтобы не было искупления, чтобы это все не вело ни к чему?
Закружила война Крутицына, измотала донельзя и занесла, вместо дома с уютной лампой и стареньким креслом, в заснеженные поля Среднерусской возвышенности, где, скрючившись на нарах в землянке, коротал он в окружении товарищей еще одну тревожную фронтовую ночь…
«Идут тевтоны, блестят погоны…» Сон мягко наваливается на разомлевшего от тепла поручика, и уже не так тоскливо завывает снаружи ветер, и плевать на войну и снег, что уже час как идет, и все сыплет и сыплет, заметая поле, темные линии окоп и, кажется, весь белый свет от моря и до моря.
И уже никуда не идут замерзающие в легком обмундировании тевтоны, и под их платками и полушубками, отнятыми у местного населения, давно скрыты тускло поблескивающие серебром погоны. Отброшенные на сто с лишним километров от Москвы, зарылись они глубоко в землю, понастроили дзотов — приготовились зимовать. Как говорилось в приказе немецкого командования, войскам надлежало «перегруппироваться, собраться с силами для решающего, последнего броска на Восток».
И все, казалось, было у немцев в порядке. Бравые командиры выглядели все так же браво, так же надменно поблескивали в глазах их монокли и горделиво возвышались над околышами не по зимнему щеголеватых фуражек высокие тульи с орлом и свастикой. Но червоточинка сомнения уже поселилась в солдатских завшивевших душах, и в письмах домой было все больше грусти и мечты о простом человеческом счастье.
На короткое время стабилизировался фронт. Только изредка завязывались бои местного значения, тревожили обе стороны налеты разведчиков, да постукивали пулеметы, и то большей частью немецкие — наши берегли патроны. Словно и не было горячки, ужаса, отчаянья лета и осени 1941 года, когда околдованные языческой свастикой тевтоны ударили так, что зашатались кремлевские звезды и показалось затаившему дыхание миру — сочтены дни большевиков…
Полк Андреева входил в состав одной из стрелковых дивизий, прикрывавших Гомель. За город дрались отчаянно, но немцы напирали и напирали, прокладывая себе дорогу при помощи артиллерии, танков и полностью господствующей в воздухе авиации, и командование, дабы избежать окружения, отдало приказ на отход к новому рубежу обороны.
Плановое отступление потихоньку превращалось в беспорядочное бегство. Еще по наведенным понтонам текли, огрызаясь огнем, последние части прикрытия, а с высокого берега реки, скрывшего город и срезавшего половину неба, уже во всю рычали немецкие машиненгеверы и белозубые пулеметчики с закатанными до локтей рукавами не успевали менять желтопатронные ленты.
Ах как весело пели пули, выбивая пыль из высушенной жарким солнцем земли, пролетая мимо и жаля откатывающиеся от города части Красной армии. Большинство из отведавших веселого свинца людей уже никуда не спешили, а, припав к земле, исходили красной густой водицей и навсегда замирали там, где настигала их смерть.
А потом были новые изматывающие бои, постоянная угроза окружения и плена. Пятились с боями к самой Москве, где за старинной кремлевской стеной заседал вождь…
И падал пепел со знаменитой трубки на сухие строчки секретных донесений, скупо сообщавших об ужасной катастрофе, постигшей его армию, о тысячах убитых и сдавшихся в плен, о «котлах», в которых варилось, уваривалось до смерти «пушечное мясо» — солдатики и их командиры, а с огромной, занимающей весь стол карты неумолимо наступали с запада, щетинились, целились в самое сердце хозяина жирные синие стрелки. И таяло как воск время, исходило слезами, стремительно обесценивая кумачовые лозунги и ослабляя железную хватку партии, и казалось, еще немного — способно было покуситься, страшно сказать, на самого хозяина, на его несгибаемое имя — короткое и жесткое, как удар молота по наковальне, как блеск красноармейского штыка, как гул мартеновских печей, в которых плавилась и горела в сто солнц сталь.
И вот на смену партийно-бесполому «товарищ» из черных тарелок и жестянок репродукторов вдруг зазвучало на всю страну православное «братья и сестры». И пошли на фронт ополченцы: пожилые рабочие, артисты, учителя в толстых роговых очках, интеллигентные юноши из еврейских семей и вчерашние школьники с тонкими кадыкастыми шеями, пошли туда, где мешался день с ночью и взрывы безостановочно калечили землю, где безжалостная рукотворная машина с нечеловеческой легкостью перемалывала человеческие вселенные, их мысли и чувства, нервы и жилы, и откуда торопились вглубь страны забитые ранеными санитарные поезда. Но фронт съедал, проглатывал все без остатка. И было мало.
И с каждым днем бледнели, вытягивались лица у кремлевских вождей, и до утра горел в главном кабинете страны за плотными шторами светомаскировки ослепительный электрический свет, и валились, обрывались в никуда головокружительные карьеры, и вдруг возвращались из лагерного небытия, обретая кровь, плоть и командные голоса, чьи-то тени. И таяло, как воск время…
В конце осени все чаще стало звучать в кремлевских коридорах неудобное громоздкое слово «эвакуация». Вначале полушепотом, а потом все громче и громче. Покатились прочь от столицы составы, груженные секретными документами и ценностями. Поговаривали даже, что на запасных путях уже давно стоит под парами особый литерный поезд, готовый в любой момент увезти из города самого хозяина.
Но все-таки устояли. Устояли обескровленные, измотанные в боях войска, курсанты подмосковных военных училищ, москвичи-ополченцы на схваченных неверным осенним морозцем разъездах, высотках и рубежах, ногтями, зубами вгрызаясь в промерзлую землю, когда уже казалось, что все кончено и вот-вот лопнет выгнутая крутой дугой, растянутая на шестьсот с лишним километров линия фронта, и хлынут в город осатаневшие от ожесточенных боев и холода тевтоны.
А потом случилось и вовсе невероятное. Немецкое хорошо смазанное и технически совершенное ружье, приставленное прямо к сердцу русского зверя, внезапно дало осечку. И оказалось, что упирается оно не в беззащитную, истерзанную в клочья грудную клетку, а в стальной кулак, который вдруг отвел дуло в сторону и коротко и страшно ударил тевтона под дых, да так, что не спасла последнего добротная выкованная немецкими оружейниками броня, а гул от удара пошел далеко на Запад, до самого украшенного красными нацистскими флагами Берлина, и нехорошее предчувствие вдруг сжало сердце нервного человека с гладкой зализанной на лоб прядью…
Закружила война Крутицына, измотала донельзя и занесла в заснеженные поля Среднерусской возвышенности. Значит, судьба твоя такая, поручик. Судьба! А что она есть такое? Стечение жизненных обстоятельств, давно предопределенный жизненный путь, Божья воля? «Судьба — это индейка», — хохотнул кто-то смутно знакомый в закоулках крутицынской дремы. Звонко щелкают античные заржавленные ножницы, треплет ветер обрезанные безвозвратно концы.
Судьба Крутицына в лице штабного телефониста крутанула ручку полевого телефона, и по черному кабелю в направлении передовой побежал низкочастотный ток. На часах была полночь. В мгновение ока ток промчался по стылой земле мимо деревенских домишек, хранящих за закрытыми ставнями тепло, сквозь посеченный осколками лесок, достиг края изрытого снарядами поля, и прыгнул в узкий, покрытый инеем окопчик. Там, повторяя изгиб кабеля, несколько раз вильнул по ходу сообщения, юркнул в жарко натопленную землянку, где и поразил наконец что-то внутри деревянной потрепанной коробки, громоздящейся рядом с другими такими же коробками на колченогом, наспех сколоченном столе. В коробке тут же противно зажужжал зуммер и клюющий носом дежурный встрепенулся и снял трубку.
— Товарищ майор, вас пятый, — сказал он через миг, вытягиваясь по стойке смирно и обращаясь к завешенному плащ-палаткой углу.
Не прошло и минуты, как подтянутый и, словно вовсе не спавший, комполка уже докладывал в телефон. Андреев слышал, как на другом конце провода чья-то властная рука взяла предупредительно протянутую штабным телефонистом трубку и в красное со сна ухо майора зарокотал чуть искаженный мембраной недовольный голос командующего:
— Ты что там себе думаешь, Андреев? Что твоя полковая разведка делает? Твои соседи слева и справа больше твоего знают, что творится у тебя перед носом. Немцы затеяли какие то перемещения у себя в тылу, а от тебя уже пятые сутки никаких данных. Чтоб через два дня сведения были у меня на столе!
Завывает снаружи ветер, сыплет снег, заметает поле и темные линии окоп и, кажется, весь белый свет от моря и до моря. И, Господи, как желанен, как краток сон на передовой. В него проваливаешься внезапно, как в полынью…
— Крутицын, Хохлатов, к комполка! — как ножом полоснуло по плотной бархатной ткани сна, и Крутицын с трудом приподнял веки. Между стеной и закрывающей вход плащ-палаткой, мгновенно внося с собой холод и неуют, смутно маячила чья-то заснеженная голова.
— Крутицын, Хохлатов! — повторила голова, напряженно вглядываясь во мрак землянки. Резкий окрик и порция холодного воздуха сразу вернули заплутавшее, запутавшееся в дебрях сна сознание в неприветливое бытие. Крутицын узнал посыльного из штаба.
— Не кричи: ребят разбудишь. Сейчас будем… — бывший поручик рывком сел на нарах, с наслаждением до хруста в костях потянулся, глотнул из кружки давно остывший чай. Покосился на привалившегося к стене и тоненько посвистывающего носом Брестского.
— Давай, Дима, просыпайся. После сны досматривать будешь. Комполка ждет.
Брестский свистеть перестал, заворочался, но разорвать сладкие оковы сна был не в состоянии, да и бесчеловечно это, товарищи, если хотите знать. Пришлось Крутицыну брать Диму за шиворот и поднимать силой.
— Эй, Сергей Евграфович, полегче на поворотах! — обиженно пробурчал Брестский и сразу же без перехода, растягивая в блаженной улыбке рот, добавил: — Какой я сон нынче видел! Море, магнолии, полуголые дамочки… Красота! — Дима сладко зажмурился и, надевая поверх тулупа шинель, которой накрывался, вдруг задумчиво добавил: — Интересно, как там наш Соловец? Небось, плавает на своем «Стремительном», поплевывает в море-океан… Он упертый: наверняка до Симферополя добрался, а там и до Севастополя — рукой падать.
Крутицын не ответил. Взяв автомат, он уже лез из землянки в ночь, стужу, метель…
2
Но Брестский ошибался: Костя так и не увидел моря.
Простившись с друзьями, в кузове попутного грузовика он дотрясся до Чернигова, а утром следующего дня с санитарным поездом прибыл на Киевский вокзал, где сразу же попал в людской водоворот.
Сотни несчастных, сорванных войной с насиженных мест, стремились любыми путями покинуть город. Какой-то бугай с огромным мешком за спиной, чуть было не сшиб морячка с ног, когда подали вдруг состав и толпа с руганью и криками ринулась на штурм. Но среди моря отчаяния, рассекая людской хаос направленными потоками, под частоколом винтовочных штыков двигались в пешем строю воинские части. Мелькали красные повязки патрулей.
В комендатуре было суетно и тесно от снующего по коридорам служивого люда, в основном среднего и младшего комсостава, комиссаров. У Кости даже в глазах зарябило от обилия шпал и бархатных звезд с золотыми серпом и молотом на рукавах. Морячок едва успевал бросать руку к околышу бескозырки.
В конце концов Косте удалось отыскать военного коменданта и обратиться к нему со своей просьбой.
— Ты що, морячок, ополоумел?! Какой Крым? Какой Севастополь?.. Немцы уже Николаев захватили! Не сегодня-завтра форсируют Днепр! — Низенький издерганный комендант, с вислыми усами не скрывал своего раздражения. — Где тебя, твою мать, черти носят? — заорал он вдруг на какого-то, возникшего, словно из ниоткуда, бойца. Дышал боец тяжело, и на лбу его проступили крупные капли пота. — Беги скорей к Доценко, пускай еще людей выделит на погрузку. Пускай берет, где хочет! — и затем, обращаясь Косте: — Моряк, значит. Радист… Это хорошо, — хотя, что «хорошо», он так и не пояснил, а принялся снова изучать Костины документы. — Вот что. Направлю-ка я тебя к нашим речникам. Их вчера здорово потрепали, так что люди им нужны.
И Костина судьба в очередной раз сделала крутой поворот. В мрачном расположении духа вышел он из здания комендатуры и, предварительно расспросив у дежурного дорогу, двинулся, согласно предписанию, к месту расположения Днепровской флотилии.
Но, братишки, как хорошо было в Киеве в то летнее утро! Спешили куда-то белозубые хохлушки в летних платьях, высоко в небе сновали быстрокрылые ласточки, и Костино сердце непонятно отчего тоже стало парить вместе с ними над изломанными крышами домов, над обласканными солнцем куполами, над зелеными рощами, мягкими волнами, сбегающими к самой реке. А может, причиной тому были встречные дивчины, их черные бархатные очи, стреляющие из-под длиннющих ресниц прямо в сердце маленького морячка, их загорелые обтянутые белыми носочками икры, мягкий певучий говор и мелодичный смех. Костя даже приосанился, на миг позабыв о войне.
Но ее дыхание ощущалось уже и здесь: целились мертвыми зрачками в безоблачное небо зенитки, в конце улицы громоздились баррикады из мешков с песком, а из дверей продуктового магазина тянулась длиннющая очередь. Лица у людей казались спокойными, даже несколько отрешенными, но в глазах у многих уже давно поселилась тревога. То и дело попадались военные патрули. У Кости раза четыре проверили документы, пока он дошел до места назначения.
У ворот с большими позолоченными якорями неспешно похаживал хмурый моряк с карабином за спиной. Костя отдал морячку честь, но тот даже и бровью не повел, лишь настороженно скользнул взглядом по лицу незнакомца. Дежурный по КПП сразу же затребовал у Соловца документы, а проверив, махнул в сторону невысокого беленного известью строения с военно-морским флагом над крыльцом:
— Штаб флотилии, — пояснил он. — Тебе туда.
Так Костя оказался радистом на бронекатере БКА-1025, или попросту «букашке», «бычке», как ласково называли их сами речники. Вместо имен «бычкам» полагались лишь намалеванные белой краской номера. Костиным катерком под номером двести пять командовал мичман Мякинин, но его в этот час на борту не оказалось, и морячка встретил спокойный и рассудительный старшина Пивоваров.
Первым делом старшина отвел новоприбывшего в столовую, где Соловцу налили огромную миску горохового супа, а потом дали такую же с макаронами по-флотски и компот. Оголодавший за это время Костя ел так, что за ушами трещало, а Пивоваров, одобрительно поглядывая на него, только подбадривал:
— Вот это по-нашему, сынок… Вот это другой разговор.
Затем они отправились на вещевой склад — старая Костина форма после боев, плена и белорусских болот, хоть и была тщательно выстирана и отглажена, выглядела не очень. Только бескозырку с названием своего корабля — на черном фоне золотыми буквами четко выведено «Стремительный» — морячок отказался менять наотрез. Но старшина оказался человеком понятливым и особо не настаивал. В общем, все было бы прекрасно, если бы не одно но…
— Не горюй, братишка, если очень повезет, попадешь на свой линкор, — успокаивал его старшина, видя как расстроен маленький морячок.
А Костя даже не пытался скрыть своего разочарования: и на этой посудине, которую и кораблем-то назвать язык не поворачивался, ему предстояло воевать. Единственный плюс — он один из всей команды мог ходить в подпалубных помещениях не пригибаясь.
— Ты не смотри, что наш «бычок» такой неказистый. Он фору многим большим судам дать может. Вот на днях мы в такую переделку попали: несколько прямых попаданий, рубку разбило, из пробоин вода хлещет, — старшина, горой возвышающийся над Костей, показал ему на несколько свежих металлических заплаток, чуть выше ватерлинии, — но до базы-таки доползли. Подштопали нас, залатали — и снова в строй. Да и командир у нас тоже замечательный. Мичман Мякинин, он сейчас в санчасти на перевязке. Геройский мужик! Осколок попал в голову, ему бы в госпиталь надо, а он ни в какую! Лечиться, мол, буду после победы… Да не расстраивайся ты так! Мы тоже здесь ненадолго. Вот прогоним фрица от Киева и — к Херсону, а оттуда до твоего Севастополя рукой подать.
— Э-эх… — вздыхал Костя и уныло кивал головой.
Пожалуй, в первый раз он по-настоящему пожалел, что не остался под Гомелем со своими брестскими товарищами. Предлагали же, упрашивали, мол, давай, воевать вместе, раз уж судьба так круто свела. Но Костя твердо решил вернуться на свой корабль. Ну и пусть, что война — порядок прежде всего. Надлежало краснофлотцу Соловцу вернуться из отпуска на свой корабль и точка! Да и, вообще, говоря по правде, сильно хотелось Косте снова увидеть море, флотских друзей, капитана Бульбоноса, наконец. Вот и дохотелось, на свою голову…
Правда, долго печалиться ему не пришлось. Вскоре речники получили новую боевую задачу: уничтожить вражескую переправу у села О. Приказ был краток и по-военному жесток: уничтожить во чтобы то ни стало, хотя бы ценой всей флотилии. «Ценой всей флотилии, ценой всей…» — торжественно звучало в Костиной голове, и тревожно замирало сердце в тот момент, когда бронекатера и канонерки вслед за черными в ночи громадами мониторов — ни светового пятна, ни проблеска, даже на клотиках погашены огоньки — отчаливали от берега и ложились на заданный курс. Хотя, позвольте заметить, братишки, какой у речников может быть курс: только вверх да вниз по реке.
Под прикрытием утренних сумерек тихо-тихо — выхлопы в воду — подобрались к немецкой переправе на расстояние выстрела, высадили корректировщиков на правый, еще не занятый противником берег и… началось. В начале слаженно рявкнули орудия мониторов, им чуть разрозненно и торопливо вторили пушки канонерок и бронекатеров.
Первый, пристрелочный залп поднял в воздух тонны воды чуть дальше цели. Второй залп был уже точнее. Снаряды ушли к переправе с громким, стремительно удаляющимся шуршанием и дружно ударили прямо в понтоны. Взметнулась в предрассветное небо мешанина из человеческих тел, досок, разбитой взрывами техники и вместе с клубами дыма и яркими росчерками огня низвергнулась в черную воду.
— Есть контакт, братишки! — радостно кричал охваченный азартом боя старшина Пивоваров. — Не зевай, заряжай, пока фриц не очухался!
Но «фриц» отреагировал достаточно быстро. Через мгновение рядом с кораблями поднялись и осели, словно тяжко вздохнули, гигантские водяные столбы, окатила палубы взбаламученная взрывом вода, забелела, закачалась на волнах оглушенная рыба — то с противоположного берега ударила по флотилии прикрывавшая переправу немецкая батарея. На одной из канонерок сразу же вспыхнул пожар.
Приникнув к радиостанции, Костя принимал от корректировщиков координаты целей и по переговорной трубе сообщал их командиру. И немедленно оживала, тяжело ворочалась перед боевой рубкой похожая на скошенный череп какого-то исполина танковая башня, крестила горизонт 76-миллиметровая пушка, и содрогался от выстрела весь катерок от кормы до буксирного рыма.
Несмотря на огонь немецкой батареи, флотилия била и била по переправе, по сгрудившимся на берегу частям, и страшная, вырывающаяся из железного плена сила раз за разом безжалостно мешала живые тела и технику, пока наконец по линии с флагмана не передали команду на отход.
Зазвенели в рубках машинные телеграфы, закричали в переговорные трубы командиры, и пошли на разворот, выполняя противоартиллерийский зигзаг, катера и мониторы. То там, то здесь поднимались среди них водяные, грозящие смертью столбы, закрывая небо и берега, и тяжко опадали вниз, гоня крутую волну. Кому-то взрывом повредило рули, кто-то получил снарядом в борт, над кем-то навсегда сомкнулись воды Днепра и с соседних кораблей спешили поднять на борт оставшихся в живых. Но, как оказалось, это было только начало.
Откуда-то из-под розовеющих, все больше наполняющихся солнцем облаков вдруг свалилась стая железных оскаленных птиц с выпущенными когтями, и с жутким воем закружилась над флотилией, метясь в юркие черточки кораблей. Последние то резко меняли курс, то сбавляли скорость, словно играя в веселую игру, стараясь уйти от артиллерийских снарядов и авиационных бомб.
Вместе со всеми уходил из-под обстрела и «двести пятый». Одна из бомб ухнула совсем близко: катерок подбросило и окатило водой вперемежку с осколками. Костя инстинктивно вжал голову в плечи, слыша, как куски иззубренного, разорванного взрывом железа с ненавистью бьют по броне, стремясь достать до живой человеческой плоти. В переговорной трубе вдруг загремел встревоженный голос старшины:
— Соловец, бегом наверх к кормовому пулемету! Заменишь Епифанова!
Матрос в пулеметной башенке словно крепко уснул, обняв пулеметную станину. Железный пупырчатый пол был скользким от крови и стрелянных гильз. Башенная крышка для лучшей обзорности была откинута и громко хлопала по броне при каждом ударе волны. Костя как мог бережно оттащил в сторону мертвого товарища и встал к пулемету. Перед морячком открылась вся панорама боя. Сзади, слева, справа уходили из-под огня, огрызаясь пушечным и пулеметным огнем корабли флотилии. Последним неторопливо, как показалось Соловцу, шел монитор «Разящий». В утренних лучах ярко горели на его носу бронзовые звезды. Две башни, похожие на огромные шляпные коробки, были повернуты в сторону вражеского берега, и их орудия почти непрерывно изрыгали огонь. В полукилометре от монитора в полнеба горела разбитая переправа.
Читать бесплатно другие книги:
