Музыка для богатых Рогоза Юрий

– Господи, как же страшно… – Полина прижалась к нему чуть сильнее, он почувствовал знакомую тяжесть ее упругой груди, и еще – что его измученное тело сразу отозвалось…

– Почему страшно? – спросил он, чувствуя, что не успеет выслушать ответ, все его существо опять хотело счастья и опять могло его дать.

– Не прикидывайся…

– Я не прикидываюсь, Полин… Откуда я знаю, чего вы, девчонки, боитесь?..

Никита говорил уже с трудом – рука Полины легла на его оживший член, и он задышал учащенно, понимая, что все слова мира через миг не будут стоить ничего и поэтому исчезнут за ненадобностью.

– Все девчонки мира боятся одного, мой хороший… – Шепот Полины был тихим и хриплым, и это возбуждало даже больше, чем ее прикосновения. – Что самый правильный мужчина в их жизни… тот самый… единственный… возьмет и исчезнет… А другого уже не будет…

– Другого… не будет… – так же хрипло прошептал Никита, не открывая глаз. – Я уже… здесь…

Он произнес это уже через силу – рука Полины была нежной и чуть дрожала от смущения, но не останавливалась, продолжала ласкать его.

– Ты же не знаешь, какой ты… – Теперь девочка шептала совсем тихо, почти неслышно, прикасаясь губами к его уху, и вместе с ее прикосновениями это было пыткой – сладкой до боли, тягучей…. – Самый красивый… Самый сильный… Самый смелый на свете… Мой самый сладкий… Самый талантливый… Самый любимый… А не просто самый богатый композитор России, как они все говорят…

Словно одинокая холодная капля из невидимого крана упала Никите на лоб.

– К…кто говорит? – проговорил он, сглатывая. – О чем ты?..

И чуть отстранился, потому что иначе не смог бы говорить.

– О том, о чем вся Москва… – прошептала Полина. – О твоем контракте с японцами… Но ты – не их… Ты – только мой… Мой, мой, мой… Мой…

Мир вдруг стал реальным и грубым, как железобетонный столб. За долю секунды. Никита мягко оторвал от себя девушку и поднялся на ноги, чувствуя, как тяжело запульсировала в висках кровь.

– О каком контракте?! Погоди… Я серьезно – о каком контракте?!

Полина тоже поднялась с пола и теперь выглядела по-настоящему, без кокетства, испуганной, даже нелепо прикрыла ладонями голую грудь.

– Никита, милый, хороший мой… Ты что?.. Я что-то не так сделала?.. Ты не хочешь говорить об этом?.. Я не буду, я обещаю…

– Какой договор с японцами? – жестко отчеканил Никита. – Где ты взяла эту чушь?!.

– В Интернете… – В глазах девушки метались беспомощные тревожные огоньки. – Но об этом и газеты писали…

– Покажи!!

Никита шагнул к ожившему на столе экрану ноутбука – голый, злой, со вздыбленным членом. Полина робкой тенью замерла в полумраке у него за спиной.

Он знал, что увидит. Знал до того, как перед глазами замелькали бисерные электронные буковки.

…Никита Бугров стал самым востребованным композитором современности…

…Сумма контракта не разглашается, но, по нашим сведениям, она превышает восемь с половиной миллионов долларов…

…Продюсер музыканта Марк Циммершлюз в разговоре с корреспондентом «Комсомольской правды» сказал…

…бывший клавишник Баклана удивляет культурный бомонд…

…остается с горечью отметить, что уже не в первый раз российский талант получает истинное признание за пределами Отечества…

Никита с перекошенным лицом шарахнулся от стола, заметался по комнатке, ища трусы, не нашел, рывком надел джинсы на голое тело, натягивая на ходу футболку, вышел в коридор, клацнул выключателем, сдернул с крючка куртку…

Остановился он уже на пороге, словно на мгновение придя в себя.

Полина плакала. По-русски, навзрыд, с причитаниями, которых он не мог разобрать. В режущем глаза электрическом свете ее голое тело выглядело беззащитным и словно поруганным…

Никита шагнул к ней. Не потому, что ему хотелось. Он просто понял, что должен.

Обнял девушку за вздрагивающие плечи, чуть прижал к себе, чувствуя, что нужных слов не подсказывает ни ум, ни сердце.

– Перестань, слышишь… Успокойся!.. Пожалуйста… Я тебя люблю. Завтра увидимся, ладно? Не плачь…

И шагнул в холодный сумрак лестницы, хоть и слышал, что Полина у него за спиной разрыдалась еще громче и безутешнее…

Ярость. Вот она, оказывается, какая… Та самая белесая пелена, о которой Никита столько раз читал в книжках, застилала теперь его собственные глаза. А в сердце невозмутимо ждала своего часа холодная бесстрашная злоба. Как патрон в обойме.

Ярость.

Забытая «мини» казалась очень новой, очень беззащитной и чуть-чуть обиженной, как и полагается неподаренной игрушке. Но панель послушно засветилась от поворота ключа, и Никита резко вдавил педаль газа в пол. Машинка испуганно завизжала резиной и слетела с бордюра, жутковато проскрипев по нему днищем. На окна Полины Никита не оглянулся.

«Сука… Блядь… Жидяра… Сволочь…»

Слова, конечно, относились не к девушке.

Кроме ярости, в душе не было ничего. Никита не боялся ни боли, ни смерти. Он собирался убить Циммершлюза. Остальное было неважным и далеким, как детство. Даже девочка с родным телом, рыдающая посреди чужой квартиры где-то там, за спиной… Это было мерзко и жестоко. Но это было так, и летящий по полупустому ночному городу Никита Бугров не собирался врать ни себе, ни миру. Ничто, кроме ярости, не имело значения. Он понял, что чувствовали морячки сорок первого, бросаясь со связкой гранат под гусеницы немецкого танка.

На Тверской мелькнул вскинутый жезл ГИБДДшника, но Никита только добавил скорости. Догонять его не стали.

«Брайтлинг» показывал половину пятого. Самое время решать и делать…

«Убью!..» – думал он, с визгом входя в очередной поворот.

«Убью!..» – думал, проехав под поднявшимся шлагбаумом дворовой охраны.

«Убью!.. – знал, стоя в лифте и глядя на мелькание цифр-этажей на экранчике. – 12, 13, 14, 15…»

Он не стал глупо выбивать дверь, хоть и чувствовал, что сможет, и легко. Но ярость делала каждое движение выверенным и беспощадно-спокойным.

Коридор тонул в полумраке и тишине. Далеко вверху мерцали сочные острокрылые звезды. Совсем, как тогда, еще до зимы…

Дверь в квартиру Циммершлюза оказалась незапертой, и Никита, дрожавший от поселившейся в его теле злой силы, одним рывком оказался в центре огромной гостиной. Свет ярко горел, но Циммершлюза видно не было. Неживой порядок, неразобранная кровать – казалось, что здесь вообще никто никогда не жил и не живет сейчас. Никита рванулся в ванную, ударил ногой в дверь. Никого… Твердо прошагал к двери кабинета – в том даже не было мебели. Это было очень странно, но тоже не имело значения. Оставалась еще одна комната – самая крохотная и ненужная, придуманная неизвестным архитектором не то для слуг, не то для домашних животных. Но и она была пустой, мертвой.

«Дверь, – со спокойной злобой вспомнил Никита. – Шон говорила про какую-то странную дверь…»

Он нашел ее быстро – грубо оцинкованная, всем своим видом техническая, слишком явно ведущая в какую-нибудь электрощитовую или компрессорную, та притаилась в углу гостиной, за шторой. Неизвестно, как, но Никита вдруг понял, что Циммершлюз там. И понял, что там ему и предстоит убить эту тварь. И сильно толкнул дверь…

За ней была никакая не электрощитовая. Башня была круглой и сплошь стеклянной, словно Никита шагнул в пустоту ночи и высоты. Никита множество раз видел ее снизу, но принимал за архитектурное излишество или моторный отсек лифтов. Он ошибался…

Марик был там. Абсолютно голый, с закрытыми глазами, он сидел на каком-то незаметном глазу возвышении в позе индийского йога и едва заметно раскачивался. За его спиной подрагивало пятно огромной черной тени.

Еще секунду назад Никита знал, что сильнее его ярости в мире нет ничего. А теперь замер – растерянный и маленький, как пятилетний пацан, оглушенный обрушившимся на него океаном добра и запретной доброй тайны. Откуда взялось это чувство, было непонятно – ведь в стеклянной башне ничего не произошло, вообще ничего. Бугров просто стоял, пытаясь понять, что с ним происходит. И не мог. Кроме того, что оглушившее его ощущение доброго чуда странным образом исходит от самого Марика. И кроме того, что мир уже никогда не будет прежним, таким, каким был до того, как он, Никита, толкнул спрятанную за шторой оцинкованную техническую дверь. А главное – никакой ярости и близко не было не только в нем. Ее вообще не было нигде в мире. Не могло быть.

По-детски распахнутые глаза немного привыкли к темноте, и Никита увидел, что Марик не сидит ни на каком возвышении. Он парит в воздухе, и на его бледном лице лежит печать великого спокойствия. А тень за его спиной – никакая не тень, а огромные черные крылья. Ставший ребенком Никита так и простоял бы целую вечность с открытым ртом и немигающими глазами на пороге башни, но Марк Аронович Циммершлюз вдруг открыл глаза.

– Только не бойся, – совсем не своим, причудливо иным голосом, сказал он. – Это не то, что ты думаешь…

***

Они сидели рядом. В странной башне со стеклянным потолком и стенами, словно делавшей их не частью высотного дома, а частью мира.

Собственно, сидел сам Никита. Тот, кго он раньше считал Мариком Циммершлюзом, лишь делал вид, что сидел, а на самом деле парил совсем низко над полом, и его неподвижные черные крылья сливались с ночью, окутавшей мир.

А мир и сам стал совсем другим. Вернее, стал собой – лучшим из возможных миров, каким его и задумал Бог. Похожее ощущение (только в тысячу раз хуже, конечно) давал хороший кокаин, и то лишь на несколько минут… Поэтому тысячи бедолаг в эту самую секунду и припадали ноздрями к трубочкам в самых разных частях Земли, боясь ментов и разрушая клетки мозга…

Но Никита думал не о них. Ему было о чем думать в эти минуты…

– Кто ты? – спросил он.

– Давай договоримся, – ответил ангел совсем новым, незнакомым голосом. – Я не могу лгать тебе, а рассказывать все не смею. Я не смел даже показываться тебе в таком обличье и теперь, конечно, буду наказан…

– Наказан? Богом?

Никита был уверен, что не услышит ответа, но ангел ответил:

– Да.

– А… как ты будешь наказан? – не удержался Никита, чтобы не спросить. Хотя у него было много других вопросов, и очень важных.

– Не знаю. Ведь он так милостив! – Лицо ангела вдруг просветлело. – Вы все даже не представляете, насколько он милостив! И это хорошо, что не представляете. Иначе в мире было бы еще больше жестокости и грязи… Но ты ведь хочешь спросить о другом, правда?

– Да, – Никита сглотнул от внезапно нахлынувшего волнения. – А можно?

– Наверное, нельзя. Но что теперь делать… Только я с самого начала хотел предупредить – я не смею лгать, поэтому, если не смогу ответить, ты услышишь тишину…

Чтобы не смущать Никиту, ангел набросил на тело легкое белоснежное покрывало, из-под которого выглядывали лишь его торжественно-грустное небритое лицо и худые ступни.

– Кто ты? – повторил Никита. – Ангел?

– Да. Давай использовать это слово…

Это прозвучало очень спокойно и величественно.

– Почему мы? – быстро спросил Никита. – Ну, я, Витек, Харалдай, Шон?..

– Вы все были последней мольбой и болью людей, летевших рейсом номер 135 Москва – Симферополь…

Никита растерялся. Слишком уж неожиданно это прозвучало.

– Как – все?.. Но ведь Витька родители подкинули к дверям детского дома! В корзинке, с запиской, он же сам рассказывал!..

– Это сделала его тетка. Мать сестры. Именно в Симферополе, куда летели его папа и мама. Они бы ни за что не бросили его.

– А родители Шон и вовсе живы…

– Они ей не родные. Просто люди, спасаясь от одиночества, взяли из приюта в Ливерпуле совсем крохотную девчушку… А ее настоящие родители были археологами и летели на раскопки в Джанкой… Ты, конечно, спросишь насчет Харалдая. Его старенькие папа и мама действительно живут под Полтавой. А его жена сбежала с офицером, да, все так, как он говорит. Вот только он не знает, что она продолжала любить его. Собиралась вернуться, стать перед ним на колени. Даже звонила ему из аэропорта, но не дозвонилась, его не было дома. А за секунду до того, как поняла, что сейчас умрет, просила Бога только за него…

– Значит, все дело в этом… – Никита никогда еще не чувствовал себя так хорошо, но мысли все же немного путались. – И все равно, я не могу понять. Ведь на свете полно запутавшихся и несчастных людей…

– Я не отвечаю за всех несчастных и запутавшихся людей, – с торжественным спокойствием ответил ангел. – Хвала Богу…

– А за нас что – отвечаешь? – Никита пристально смотрел на ангела.

– Да.

– Но почему?

– При жизни меня звали Абдаллах Асад Аль-Хабиби. Я был бойцом организации «Эль Сар». Я взорвал этот самолет. И поэтому у меня черные крылья…

Он произнес это очень спокойно. Лишь те самые крылья, о которых он упомянул, мягко колыхнулись на фоне ночи. А может быть, Никите лишь показалось…

– Но ведь в самолете было много людей. Двести, кажется…

– Вместе со мной – двести восемь. Но лишь немногие из них перед лицом смерти подумали о тех, кого любят. Я послан воплотить их мольбу и боль…

– А о чем думали остальные? – Никита понимал, что должен спрашивать совсем о другом, но ему было интересно.

Ангел чуть склонил голову. Движение было очень странным и совсем не земным.

– Большинство, почти все – о своем страхе. Самая пустая мысль, которую можно себе вообразить… Недостойная милости Бога…

– Погоди, погоди… Ты хочешь сказать, что только потому, что наши родные подумали о нас в свой последний миг…

– Конечно. – Лицо ангела опять словно засветилось изнутри, и Никита понял, что это он так улыбается. – Такая любовь – самое достойное деяние под небом. Оно достойно воли Бога. Поэтому я здесь…

Повисла пауза. Никите нужно было прийти в себя после всего, что он узнал. А чернокрылый ангел просто закрыл глаза, словно устал.

Он был все таким же – худым и небритым, но больше совсем не походил на бывшего олигарха Ходорковского. Никита даже удивился, вспомнив, что считал Марика типичным евреем. Перед ним был бедуин, воин пустыни, получивший черные крылья за отважные, но черные дела.

– А почему… – начал Никита.

– Так долго? – тут же открыл глаза ангел с арабским лицом. – Извини, я просто чувствую, о чем ты хочешь спросить… На самом деле я здесь давно. Очень давно… Я почти два месяца был начальником зоны, в которой отбывал срок Харалдай. И смог перевести его в другую, где он остался жив и встретил своего учителя… Я был проверяющим врачом из Москвы, который нашел у тебя редкую болезнь и подписал заключение о твоем освобождении от армии.

– Я не собирался косить от армии, между прочим!.. – не сдержался Никита.

– Я знаю, – спокойно ответил ангел. – Но ты бы попал на войну и погиб. А я не мог этого допустить… О Шон тоже есть что рассказать. Еще с Ивановского педучилища… Но тебе не очень интересно, наверное.

Они опять помолчали. Никита пытался собраться с мыслями.

– Значит, ты послан к нам, потому что знаешь истину?

Ангел помрачнел:

– Нет. При жизни я был жесток и глуп. И даже сейчас, искупая свой грех, веду себя неумело. Сам видишь… Я не знаю истины, Никита. Я очень глуп. Даже сейчас, когда на мне лежит свет Его мудрости…

– Но все равно… Ты же знаешь, кто прав, да? Ну, православные, евреи, мусульмане?..

– Никто. Бог один. А как люди заблуждаются – не имеет значения.

– А почему ты не пришел к нам… ну, не знаю… ангелом?

Это прозвучало очень глупо, но объяснять ничего не пришлось.

– Потому что люди не верят ангелам. Они уж скорее поверят Марикам Циммершлюзам – оптимистам в дорогих костюмах. Кто не ездит на «мерседесе», не может никого научить жизни. Так сегодня думает мир, ничего не поделаешь.

Никита постарался возразить, но у него не получилось. Ничего убедительного не приходило в голову.

– Значит, деньги все-таки – зло? – подумав, спросил он. – Зачем тогда ты учишь меня их зарабатывать? Да еще в таких количествах?!

– Деньги – зло?.. – Если только ангелы могут удивляться, то это прозвучало удивленно. – Да ты что! Деньги – это знаки Божьей Милости! Это Его письма к тебе! К каждому из добрых людей! Письма, призванные дарить радость!.. Подумай сам, как еще Бог может проявить свою Доброту к человеку? Только через деньги. Ведь все радости, кроме Любви, продаются за них…

– Поэтому ты подписал за меня договор с этим японцем? – Никита произнес это строго, но ни злобы, ни обиды в сердце не было.

– Конечно. Пусть все письма Бога, адресованные тебе, дойдут по адресу. Иначе зачем я вообще здесь?.. Откупись от испорченного мира и живи в добре и радости…

– Но подожди, если чем больше денег, тем лучше, то… – начал Никита, но ангел снова, наверное, прочел его мысли.

– Я понимаю, о чем ты. Деньги – счастье, потому что они – письма Бога, да. Но уже долгие столетия находятся люди, которые воруют эти письма, не давая им доходить до тех, кому они посланы. Они сами назначили себя почтальонами, чтобы воровать Его милость, присваивать ее, не допуская до людей. Многие из них даже не успевают читать эти письма, так много они украли… Это из-за них мир несправедлив и несчастен. Воровать чужие письма – уже зло. Воровать письма Любви – страшное зло. А воровать письма Бога…

Ангел даже закрыл худыми ладонями лицо, не найдя нужных слов.

– Их накажут? – спросил Никита.

– Больше, чем всех остальных, – глуховато ответил ангел. – Намного больше… Но все равно – Бог так милостив… Так невыразимо милостив… Даже они будут прощены. Только не говори им, прошу тебя…

– Скажи мне самое главное, – опомнился Никита. – Ну, вообще самое главное. То, что мне обязательно нужно знать. Пожалуйста… А то уже утро, скоро все проснутся…

– Не волнуйся. Время почти стоит. Вернее, идет в двадцать шесть раз медленнее, чем для остальных… Ты даже успеешь поспать пару часов.

– А почему именно в двадцать шесть?

Ответом было уютное молчание, и Никита понял, что ответа он не услышит.

– Хорошо, скажи, что главное для человека? Для меня, например…

Чернокрылый Абдаллах словно только и ждал этого вопроса, заговорил убежденно и радостно:

– Главное – жить достойно. Работай и пируй, не зная страха. Построй дом, в котором никто не посмеет кричать, кроме младенцев. Заслужи любовь светлой женщины и сделай ее счастливой. Не воруй письма Бога, но и не зарывай их в землю. Тогда к старости ты сможешь увидеть, как твоя женщина ставит корзину осенних яблок на дощатый стол, а твой сын, заметив, что ей тяжело, подхватывает эту корзину у нее из рук… И поймешь, что прожил счастливую жизнь. Бог, как и ты, посылает миру музыку, но ее никто не слышит.

– Музыку?.. – растерялся Никита.

– Да. Она звучит в душе, когда человек спокоен, счастлив и полон достоинства. По-настоящему богаты лишь те, кто слышит музыку счастья. Вот только ее почти никто не слышит. Даже укравшие у людей много писем Бога. Ты сам видел… – Никита кивнул, соглашаясь. – Потому что эту музыку нельзя купить за ворованные письма. Только за те, которые были посланы тебе. И только если ты их получил… Сложно, да?

– Почему же ты не избавишь мир от несправедливости? Ты же послан самим Богом?

– Хвала ему, я не должен этого делать. Я бы не справился. Я отвечаю лишь за вас, четверых, и то все непросто…

Ангел замолчал, застыв в воздухе, над самым полом.

– Помоги мне понять мир, – серьезно попросил Никита.

– Его не нужно понимать, я тебе уже говорил, – мягко ответил ангел. – В нем нужно жить. Откупиться от его мерзости и счастливо жить. У тебя получится, я знаю. У Витька и Шон, думаю, тоже. А у Харалдая, кажется, уже получилось. Хвала Богу…

– Да, кстати… – Даже в эти пропитанные волшебством минуты Никита замялся, подыскивая слова. – Послушай… В общем, я не уверен, что у меня хватит сил не проговориться… Честное слово. Ну, утром, я имею в виду…

– Об этом не волнуйся, – ангел опять не улыбнулся. – Утром все покажется тебе прежним. Ты ничего не забудешь, просто не найдешь этой тайне места в реальности. Это трудно объяснить, увидишь сам. Что-нибудь еще?..

– Даже не знаю. – Никита вдруг запоздало почувствовал тяжелую рассветную усталость. – А что Коржов, действительно…

Не то чтобы ему действительно было так важно знать эту правду, просто подумалось…

– Жизнь бывает похожа на бразильский телесериал. Не случайно же эти сериалы так популярны… Он был близок с твоей мамой один раз, – все так же, ничего не выражающим голосом, проговорил ангел. – Он зачал тебя, да. Но какое это имеет значение? Твой папа – тот, чьи улыбку и руки ты запомнил…

– Это я и сам понимаю, – отрезал Никита. – А почему ты не удержал меня тогда?..

– Потому что ты сказал: «ради Бога». А это единственные слова, после которых я становлюсь бессилен…

– Понятно… – протянул Никита.

Думалось плохо. За окном, что бы ангел ни говорил о времени, уже серело, и даже его черные крылья начинали проступать на фоне стеклянной стены.

Никита поднялся на ноги. Странно, но те совсем не затекли. Он понимал, что у него осталось сто тысяч незаданных вопросов к ангелу, но ни один почему-то не приходил в голову.

– А ты еще побудешь с нами? Ну, я имею в виду – как Марик? Понимаешь, мы тебя полюбили, правда. В смысле – его… Я – так точно. Да и остальные – тоже точно… Хотя – что я спрашиваю! Ты же не можешь умереть, да? Ты, наверное, даже боли не чувствуешь…

– Я чувствую боль. – Ангел не изменил выражения лица, но чуть опустил крылья, отчего вдруг стал казаться очень грустным. – Мне в двадцать шесть раз больнее, чем каждому из вас…

– Круто, – Никита вспомнил драку Марика с Копейкиным.

– И мне скоро предстоит уйти. Мне не дано знать этого, но я чувствую…

– Навсегда?

– Если я буду прощен, то – да, навсегда.

– А можно мне будет еще поговорить с тобой вот так? Ну, как с ангелом?..

– Ты сам не захочешь. – Ангел чуть пошевелил огромными крыльями, и Никита почувствовал на лице холодные волны воздуха. – Лучше иди, поспи хоть немного…

***

Но поспать не удалось.

Никите показалось, что уже через минуту после того, как он закрыл глаза, пентхаус наполнился суетой и радостными криками. Ни о каком сне не могло быть и речи, и он сбросил ногой одеяло. Помахав руками и с десяток раз через силу отжавшись (обходиться совсем без зарядки он последнее время не мог), Никита набросил халат и вышел в коридор. Там происходило что-то непонятное.

Шаман – без рогатого шлема, но в своем рабочем кожано-перьевом прикиде – радостно колдовал вокруг Шон, тихо постукивая в бубен и то и дело прикасаясь к ее животу своими слесарскими лапами.

– Никита, братан!! – Витек облапил Никиту, оторвал его от земли, успев даже поцеловать на весу в небритую щеку. Он был все таким же худым и бледным, как все последнее время, но светился и приплясывал от непонятного восторга.

Циммершлюз в умопомрачительной новой пижаме был здесь же – иронично и снисходительно улыбался, облокотившись худым плечом о стену и скрестив на груди руки. И был он все тем же, прежним Мариком. Знавшему правду Никите это показалось совершенно естественным и правильным.

– Вы чего это? – еще немного заспанно спросил он. – Что случилось?

– Пацан у нас будет!! Пацан!.. Сечешь?! – радостно проорал Витек.

Разрумянившаяся Шон в чистом новом сарафане никогда еще не выглядела такой красивой.

– Цэ добрэ, шо я еще цэе… не улетел, – буднично проговорил Харалдай, оторвавшись от живота Шон. – Везучий ты хлопец, Витя. Дытынка здорова та щаслыва будэ…

– Поздравляю, ребята… – Никита поцеловал Шон и протянул Витьку руку, которую тот стиснул, как солдат последнюю гранату.

– Нет, ну вы хоть врубаетесь?! У меня сын будет!! Сын!!

В его веселье было что-то истеричное. А может, Никите просто показалось.

– Может, девочка… – непривычно мягко сказала Шон, улыбнувшись. – Тоже ведь хорошо, правда?

– Та не, Витек правый, – вмешался шаман. – Хлопчик у вас будет…

– Как ты можешь знать, Харалдай, милый, ведь ему недель пять, не больше, – опять улыбнулась Шон. – Даже врачи еще ничего не скажут…

– Та мени хоть два часа! – пожал круглыми плечами шаман. – Я ж не врач. Кажу – мальчик, значит – мальчик…

Завтрак был поспешным – солдатского вида чемодан Харалдая уже стоял у порога, рядом со страшноватым рогатым шлемом, – но очень торжественным.

Марик открыл бутылку шампанского. Сквозь привычную иронию на его лице на мгновение проступила настоящая радость – лучистая, добрая-добрая…

– Ну, господа, – он поднял бокал, – мы с вами часто пили шампанское, но не всегда сразу по двум великим поводам. Счастливого вам пути к истине, Великий Зарин Харалдай. А вас, Витя, Шура, от души поздравляю… Да, и попрошу всех воздержаться от курения!..

Никита сделал глоток, надкусил бутерброд с тающей во рту икрой. И без утреннего шампанского все казалось чуть нереальным. То, что Харалдай уезжает навсегда, было так же невозможно себе представить, как и развешанные по пентхаусу пеленки. И все же, – невесело признал Никита, – мир резко и без предупреждения начал сдвигать декорации. Значит, спектакль окончен… Или, может, сезон?

Он невольно поднял глаза на Марика в поисках ответа, но тот был никаким не Абдаллахом Асадом Аль-Хабиби, кающимся чернокрылым ангелом, а привычным Циммершлюзом, брюнетом с нагловатой физиономией, элегантно поигрывающим бокалом шампанског…

В аэропорт они ехали на «мерседесе», усадив Шон на переднее сиденье. Втроем сзади было тесновато, особенно из-за полного Харалдая в национальном костюме, бережно державшего на коленях шлем, рога которого туго упирались в обивку салона.

Впрочем, самого шамана это ничуть не беспокоило. Словно забыв о прижатых к окнам Витьке и Никите, он почти сразу закрыл глаза и начал что-то тихо и заунывно напевать.

– Слушай, Харалдай, ну что это ты воешь, как раненый барсук? Морально, что ли, готовишься? Духовный ритуал такой? – улучив момент, спросил измученный Витек.

– Типа того, Витя, – открыв глаза, спокойно ответил шаман и, вновь закрыв глаза, завыл еще протяжнее.

Но в «Домодедово» он снова стал самим собой, прежним. Даже в аэровокзальной тишине на него то и дело обращали внимание, принимая, очевидно, за чукчу-солиста из фольклорного ансамбля. Но только чужие, незнакомые люди. Никите же даже сейчас, несмотря на дикость шаманского костюма, Харалдай неумолимо казался все тем же положительным украинским прорабом, улетающим теперь в совсем уж дальние края в поисках лучшей доли. И при мысли, что это – навсегда, морозно сжималось сердце…

А затем стало и вовсе невыносимо. Они сдали чемодан в багаж, зарегистрировали билет и отошли в угол, к огромному, до потолка, стеклянному окну. Посадку все не объявляли, но время летело, электронно пульсируя на развешенных повсюду часах. Все молчали. Даже небритый Циммершлюз был непривычно серьезным.

– Блин, что ж так на душе хреново-то, а?.. – Витек не выдержал первым. – Я себя так только в детдоме, на выпускном, чувствовал. Как сейчас помню… Стоим с пацанами, смотрим друг на друга, а сами все понять не можем – это как? Были братаны, а теперь что же – каждый сам по себе?! Харалдай, ты хоть это… приезжать-то будешь?!

– Як буде на то воля великого Утэ-Бабая, приеду, Витя, не сумневайся…

– Пассажиров, следующих рейсом 71–19 в Улан-Удэ… – гулко пропела невидимая тетка.

– Ну, усе… Пора… – тяжело вздохнул шаман.

Он крепко обнял Витька, чуть похлопав его ладонью по худой спине. Шон, бросившись на шею шаману, заплакала:

– Харалдаюшка, милый, я тебя люблю… Мы все тебя любим!..

– Та я знаю, – грустно вздохнул тот. – Оттого й на душе так, извиняюсь, херовато… А от плакать не надо, Шон, доця, тебе не можна…

Никита тоже обнял огромные покатые плечи шамана. И вдруг очень ясно ощутил, какая сила – могучая, надежная, как хлеб, – исходит от его приземистой фигуры. Фельдшерская, сержантская, отцовская. Всякая…

– Спасибо тебе, Харалдай… Я никогда не забуду, клянусь… – прошептал он.

– Та перестань, Никита… – смутился шаман. – Шо ты, у самом деле…

А затем произошло странное. Остановившись перед Мариком, шаман вдруг взял того сразу за обе руки и согнулся в медленном поклоне, прикоснувшись к ним лбом. И так замер. Марик тоже хранил торжественную серьезность.

Со стороны это наверняка выглядело дико. Кто-то совсем рядом похабно захихикал, но никто из друзей не обернулся, даже дернувшийся было Витек.

«Он знает, – ясно понял Никита. – Конечно, знает. Нет, ему не Марик рассказал… Просто где-то там, в стране другого неба, по окраине которой бродил недавно дух умирающего Никиты, среди ударов бубна и сухого запаха магических трав конечно же есть окно, из которого многое видно. И Харалдай в это окно уже смотрел…»

Шаман медленно выпрямился, со смешной торжественностью постоял на месте пару секунд, а затем, не сказав больше ни слова, развернулся и пошел к терминалу. Глядя на его удаляющиеся плечи, Никита сам чуть не заплакал…

Циммершлюз, снова став прежним, закурил свою коричневую сигарету. Шон тоже достала «Беломор», но Витек вырвал у нее пачку, нервно смял и бросил в сторону переполненной урны.

На обратном пути они молчали. Сидящие сзади Витек и Шон держались за руки. Мимо неслись оживающие после зимы подмосковные перелески.

– Слушайте… – Шон вдруг нервно закрутила головой. – Это «вольво»… Оно и сюда за нами ехало. Точно вам говорю! Я его давно заметила, но думала – мало ли, может, людям тоже в аэропорт…

– Внимание, говорит командир, – дурашливо отозвался с водительского сиденья Циммершлюз. – Прошу пассажиров первого и второго салонов сохранять спокойствие. В особенности это касается беременных иностранок…

Он сбросил скорость и принял вправо, пропуская подозрительную машину. Но та – грязно-черная, стремительная и мощная, как танк, – не промчалась мимо, а, хрипло взвизгнув тормозами, вильнула, прижимая «мерседес» к обочине, и, проплыв несколько метров юзом, криво остановилась перед ним, поневоле замершим.

– Ой, мамочки… – тихо взвизгнула Шон.

Никита испугаться не успел. То ли все произошло слишком быстро, то ли он просто растратил свою пугливость, нося ее в кармане все предыдущие годы.