Музыка для богатых Рогоза Юрий

– Хайло закрой! Любимец Челябинской филармонии… И башмак, блядь, со стола! Быстро!!

Казалось невероятным, что это произнес загадочный Марк Аронович. Оказывается, он владел и такой интонацией. Полный нехороших предчувствий, Никита быстро налил себе водки и сразу выпил.

Баклан медленно убрал со стола сапог и оглянулся на невозмутимого охранника. Но тот ограничился тем, что расстегнул пуговицы пиджака и заметно напряг руки.

– Пиджачком не тряси, уважаемый, да?.. – пропел, проходя мимо него, Лев Солоницер с неизвестно откуда взявшимся горским акцентом. – У нас не принято… А то сейчас открою этот двер, крикну: «Хайрад жохар ашай джар!..» Сам скажи, что будет…

Вряд ли Сергей Сергеевич владел кавказскими наречиями. Скорее всего, война до неприличия развила в нем животные инстинкты. Он опустил руки и нервно повел хрустнувшей шеей.

– Со зверьем связался… – презрительно протянул Баклан. – Ну ты ваще…

– Если вы не возражаете, перейдем к делу, – вытирая губы и кончики наманикюренных пальцев салфеткой, сказал Циммершлюз. Даже Никите трудно было поверить, что минуту назад этот человек рычал в безупречной матерно-уголовной эстетике.

– В смысле? – тупо спросил Баклан.

– В самом что ни на есть шкурном, уважаемый, – улыбнулся Марик. – Вы должны моему другу…

– Три тысячи долларов… – неохотно подсказал Никита.

– Три тысячи двести, если быть точным, – издевательски уточнил Марик, и Никите показалось, что он сейчас непременно добавит что-нибудь вроде «денежка счет любит». – А главное – инструмент!.. Вы же тонкий, творческий человек, вы – артист! Согласитесь, инструмент может принадлежать только тому, кто на нем виртуозно играет. Что вы молчите? Не понимаете? Это же просто, как два пальца обоссать!

Именно последняя фраза вывела Баклана из угрюмого ступора.

– А ты че – типа продюсер его новый или адвокат? – задумчиво промычал он.

– Я вообще-то интеллигент широкого профиля, – неопределенно ответил Марик, поигрывая столовым ножиком.

– Ну, это ясно… – кивнул Баклан. – А если я типа скажу: хер вам?

– Не советую. – Циммершлюз налил водки себе и Никите. – Нукеры убеждены, что вы Грозненскую областную филармонию на деньги кинули. С нетерпением ждут развязки…

– Даже так? Все предусмотрели, суки… – горестно выдохнул Баклан и повернулся к охраннику. – Ну что, Сергеич, ты все слышал. Дуй на базу, привези этой гниде «Ямаху». Три штуки у меня, кажется, при себе есть…

– Так кажется или есть? – издевательски уточнил Циммершлюз, но ему никто не ответил. Сергей Сергеевич, умело придав себе озабоченно-криминальный вид, исчез за страшной дверью, а Баклан без приглашения сел на скрипнувший стул и пригорюнился.

– Может, водочки с нами? – радушно предложил ему Марик. – Чем без дела сидеть…

– Наливай, сучара… – с веселым отчаяньем выдохнул рэпер. – Один хрен настроение на нуле…

***

«Ты меня, наверное, осуждаешь, бабушка Вера? – спрашивал Никита. – Конечно, осуждаешь. И уж точно волнуешься… Бедная моя, прости…»

В мире все снова временно было на своих местах.

Он разговаривал с бабушкой, перебирая клавиши «Ямахи», и музыку, которая, рождаясь из памяти и светлой боли, уютно стекала в большие студийные наушники, слышали только они вдвоем – подлый мир не мог подслушать ни ноты.

Правда, сейчас перед Никитой была не случайная стена очередного случайного жилища, как это всегда бывало раньше, а фантомно-красивая панорама затянутой туманом Москвы (он поставил инструмент прямо на широкий низкий подоконник в гостиной). И от этого в самой музыке рождалось что-то неуловимо новое, с привкусом высоты и обманчивой свободы. Но все равно это была прежняя, их с бабушкой музыка…

Никита вздрогнул, почувствовав увесистый шлепок по плечу, и торопливо снял наушники. После музыки стоявший рядом Витек в свежей белой рубашке казался отвратительно бодрым и реальным.

– Ну ты даешь, Никита, я уже замахался в дверь тарабанить! Аж кулак ноет… Чего не идешь-то? Все ждут…

– Чего ждут? – не понял Никита.

– Как это – чего?! – бодро поразился Витек. – Концерта, ясен бубен!

– Концерта?.. – От растерянности Никита покраснел.

– Да ты чего? Все же свои! И потом, – он снова неприятно хлопнул Никиту по плечу, – мы, брат, тушеваться не имеем политического права! И так юркие всю музыкальную сферу подмяли, куда ни плюнь – одни Коганы и Растроповичи… Давай донесу!..

И он легко подхватил «Ямаху» с подоконника.

– Ты что, не нужно, я сам!.. – испугался Никита.

– Не бойся, не уроню, – белозубо оскалился Витек. – Мне в этой жизни чего только таскать не доводилось – от бочек с дерьмом до красивых баб… А ты сам вообще как, в норме? А то Циммершлюз признался, что сегодня поил тебя водярой с утра пораньше. Самое милое жидовскому сердцу занятие…

– Я в норме, – коротко ответил Никита.

Это было правдой – вернувшись, он долго стоял под душем, постепенно делая воду холоднее и холоднее. И теперь чувствовал себя хорошо, отупение и легкая тошнота исчезли. Только очень хотелось шампанского, похмеляться которым, кстати говоря, его тоже научил Баклан, с которым сегодня все так некрасиво получилось…

– Так я несу? – громко спросил неугомонный Витек.

– Давай… – обреченно вздохнул Никита и, перед тем как выйти, зачем-то оглядел комнату, словно и правда мог что-то забыть в чужой гостиной на чужом чердаке чужого небоскреба, взмывшего к заплаканному небу в центре чужого ему города…

Кухня выглядела непривычно торжественно: длинные белые свечи стояли в старинных подсвечниках, которых вчера здесь не было, пахло не едой, а дымящимися в открытой медной шкатулке благовониями (это явно организовал сидящий рядом Харалдай), на белой скатерти поблескивали широкие бокалы на длинных ножках.

– Ну наконец, – буркнула из угла Шон. – Сколько можно дрочить, в натуре? Все уже заебались ждать…

Сама она выглядела точно так же, как вчера, – мятое рубище, космы немытых пегих волос, криво прикушенная папироса в углу рта. Никите опять трудно было поверить, что это похабное существо способно поддерживать стильную чистоту пентхауса.

Со стороны лестницы раздался громкий хлопок, заставивший всех вздрогнуть от неожиданности. На появившемся Циммершлюзе была неизменная миллионерская пижама, но уже не серо-бежевая, а фиолетовая. Откупоренная бутылка иностранного шампанского в его руках дымилась, как дуэльный пистолет после рокового выстрела.

– Глоток «Дом Периньона» еще никогда не мешал полету одаренной души, – белозубо улыбнулся он, разливая шампанское, и повернулся к Никите: – Не правда ли, маэстро?

Тот, стараясь не выдать радостного удивления, молча припал губами к бокалу и почти не удивился, осознав, что за всю жизнь не пил ничего вкуснее.

– Я – водку, – коротко сообщила Шон.

– Нет уж, извините, – возразил Марик. – Никаких водок. И так ваш нежный друг мсье Виктуар, фашист-любитель, обвиняет меня в том, что я травлю девственные русские души. К тому же нужно чтить ритуалы, это важно…

Шон, как ни странно, не стала спорить, но и к шампанскому не прикоснулась.

– Сам знаешь, Аид, что я прав, вот и конспирируешься, – отреагировал Витек. – А за свои ритуалы вы скоро ответите перед мировым сообществом, не переживай…

Впрочем, сам он непринужденно поигрывал бокалом, откинувшись на спинку стула.

– Ну, як то кажуть… за благо всех земных существ… – Харалдай выпил шампанское одним аккуратным глотком, тут же встав и хозяйственно поставив пустой бокал в мойку. После чего сразу вернулся на место.

Никита сел за инструмент и поднял глаза.

Все смотрели на него – шаман, Витек, ставший вдруг очень серьезным Циммершлюз… Только Шон положила круглое лицо на ладони и зачарованно, как ребенок, разглядывала выпрыгивающие из нетронутого бокала платиновые пузырьки. Живые и странные, они ждали его музыки, ждали звуков волшебного языка, придуманного втайне от всех, чтобы разговаривать с Настей, бабушкой, родителями, – потому что он никого не любил, кроме этих светлых призраков, и никому, кроме них, не верил…

Это было так непохоже на привычные концерты с Бакланом…

Но страшно Никите почему-то не было. Пальцы не ложились на клавиши лишь потому, что он совершенно не знал, что сыграть этим четверым, замершим в полумраке кухни людям, таким странным, совершенно незнакомым, но уже неуловимо родным. И в этот же миг он вдруг понял: ну конечно же то, что он никогда не сумеет и не решится сказать им словами. Потому что слова даются ему трудно, да еще и врут вдобавок, а музыка не врет и не ошибается, и вовсе не потому, что он, Никита, такой глупый и честный, а потому, что она, музыка, не умеет врать от рождения и живет слишком недолго, чтобы научиться этому у людей…

Пальцы легли на клавиши. Никита зажмурился от незнакомого ощущения и взял первую ноту.

Музыка вылетела в дрожащий от свечей сумрак медленной ночной птицей, даже не птицей – тенью птицы, взмыла к чернеющей над головами звездной пропасти и снова спустилась к застывшиму стола людям – доверчивая, но неуловимая…

Никита почувствовал знакомую щемящую легкость и тут же перестал чувствовать вообще что бы то ни было, привычно став душой этой птицы, душой тени птицы, или наоборот – тенью ее души…

…Мы все одинаковые, – говорила музыка. – Мы жмемся к огням случайного добра, яростные от страха и смеющиеся от горя. Мы убеждаем себя, что ищем путь, а сами бредем по равнодушно-опасным переулкам чужих городов, у которых нет начала и нет конца… И на этом пути стареем, так и не поняв, за что прокляты… И умираем, обещая себе, что обязательно проживем следующую жизнь по-другому… Словно знаем, как… Мы мечтаем о любви, которая предаст, и верим в чудо, которое обманет. Нам так легче… Мы просто договорились притворяться, что мир полон счастья и удовольствий. Нам так легче… Бабушка, умершая в солнечный августовский полдень, ты – живее, чем все эти тени, летящие мимо в суетливом полумраке… Я – богаче и счастливее их! У меня хоть есть ты, милый светлый призрак… А за что, обдирая ногти, цепляются остальные? Хотя, что это я… Мы все – одинаковые. Живых добра и любви нам никто не даст. Поэтому мы верим в то, что призраки живы, а мифы сбудутся. Нам так легче…

Кухня давно уже перестала быть кухней, превратившись в маленький отдельный мир, сотканный из ночи, музыки, надежды, боли, испуганной веры в чудо и памяти – строгой, как мачеха.

Он мог бы жить вечно, этот волшебный маленький мир, но тени ночных птиц тоже устают – пальцы Никиты привычно стали невесомыми, выдохнули два прощальных аккорда и замерли на весу, словно не смели больше коснуться клавиш…

Наступившая тишина была такой мучительно-пустой, что казалось – жить в ней невыносимо и незачем. Никита давно знал, что так бывает всегда после музыки, через несколько минут станет легче, навалившийся ужас пройдет, и мир снова станет самим собой. Но остальные этого не знали, поэтому окаменели вокруг стола, и бронзовые отблески огня делали их похожими на странных языческих идолов. Никита вдруг понял, что играл дольше обычного, – свечи почти догорели, с чуть слышным потрескиванием умирая в чашках канделябров.

Первой вышла из оцепенения Шон, и это было страшно. Она не заплакала, нет, а надрывно завыла и запричитала, запрокинув голову и запустив пальцы в немытые волосы, как получившая похоронку русская баба. Опомнившийся Витек бросился было к ней, что-то говоря, но Шон вскочила, с грохотом опрокинув стул, и хрипло закричала сквозь слезы:

– Отъебитесь от меня!.. Все!.. Ненавижу, ненавижу!..

Она с воплем рванулась к лестнице. Сначала был слышен ее тяжелый, солдатский топот, затем где-то внизу громыхнула дверь.

Марик клацнул выключателем, и стоящие вокруг стола мужчины поморщились от беспощадного электрического света. С уходом Шон чувство неловкости не исчезло.

– Бухон бажаан пара мита… – тихо произнес Харалдай, сложив вместе ладони и сдержанно, но очень серьезно кланяясь обалдевшему Никите. А затем, так и не подняв глаз, беззвучно ушел.

Витек выглядел совершенно растерянным, что было совсем на него не похоже.

– Да, брат, ты даешь… – пробормотал он, быстро глянув на Никиту и тут же вновь пряча глаза. – Это, я тебе скажу… Одним словом…

И, так и найдя этого самого слова, замолчал.

Зато Циммершлюз оживился и прямо сиял от радости.

– Ой вэй!.. – громко сказал он с пародийно-еврейскими интонациями. – И этот шлоймазл таки думал, что я не сделаю на нем гешефт!..

Добравшись до своей комнаты и осторожно поставив «Ямаху» на подоконник (так и не пришедший в себя Витек даже не пытался ему помочь), Никита посмотрел на часы. Была половина четвертого. Ночи.

Но, радостно-виноватый, уснул он все равно не сразу, зато крепко и спокойно. Ему приснился тверской дом, за распахнутыми окнами которого было пахнущее яблоками лето, и конечно же бабушка. Она сидела на диване и смотрела на него улыбающимися серыми глазами. Рядом с ней сидел торжественно-спокойный Марик Циммершлюз, и во сне Никита этому совершенно не удивился, даже наоборот – вспомнил, что конечно же уже встречал этого человека, и не раз…

И конечно же сразу забыл об этом, как только в глаза ударил едкий, как хлорка, свет нового московского дня.

***

– И что, вот здесь я должен играть?.. – неуверенно спросил Никита.

Происходящее походило на съемки культового американского сериала типа «Династии», только у американцев все выглядело скромнее и было не таким масштабным.

Мраморная лестница огромной веранды, на которой они расположились, водопадом стекала на циклопических размеров лужайку, уставленную столами. Кроны деревьев были увиты золотистыми гирляндами, по темному небу бродили цветные овалы прожекторов. Среди множества бодрых мужчин в смокингах и красивых женщин в мехах то и дело мелькали силуэты торжественно-проворных официантов. Официанты были в лакейских ливреях и париках.

Сходство со съемочной площадкой усиливалось и тем, что уходящая за горизонт лужайка освещалась новомодными отопительными приборами на высоких треногах. Впрочем, вечер и без них выдался на редкость сухим и теплым, словно организатор пиршества контролировал не только миллиардные денежные потоки, но и погоду в ближнем Подмосковье.

– А что тебя не устраивает, я не понимаю?! – Циммершлюз не скрывал радостного воодушевления. – Шикарная вечеринка! Умеют люди праздновать жизнь, ничего не скажешь!.. – И он восторженно огляделся по сторонам. – Я бы здесь жил, так мне хорошо…

Собственно, Никита не особо волновался. Выручал все тот же подаренный Микериным порошок, к которому он последний раз припал десять минут назад, посетив украшенный золочеными купидонами туалет. Термос бурхун-тэге, который им заботливо сунул «на дорожку» Харалдай, лежал в сумке нетронутым – эффект от смешивания природных радостей с химическими мог оказаться неожиданным.

– Да нет, я ничего… – пожал плечами Никита. – Просто публика здесь странная…

– Публика как раз очень правильная. Это ты странный, – недовольно пробурчал Марик. – Просил же, умолял – оденься как человек!..

Никита пришел на мероприятие в джинсах, кроссовках и темно-вишневом джемпере поверх белой рубашки и теперь сам чувствовал, что выглядит, мягко говоря, нелепо. Даже техники, которые подключали его «Ямаху» к сложной системе усилителей и колонок, были рослыми угрюмыми типами в дорогих черных костюмах.

– И потом, ты же в тверском кабаке лабал, – напомнил Циммершлюз. – Извини, конечно, что напоминаю… Там что, публика лучше была? Могу себе представить! Мятые командировочные, закусывающие паленый коньяк котлетами и несвежим салатом… Мерзость… Кроме того, я почему-то уверен, что они не платили тебе сорок тысяч долларов за вечер!..

– Сколько?! – Никита вдруг почувствовал, как у него мощно, до легкой тошноты закружилась голова.

– А я что, тебе не сказал? – искренне удивился Циммершлюз. – Извини, совсем замотался… Твой гонорар – восемьдесят штук зелени. Мне, как твоему продюсеру, полагается половина, вот и считай…

– Но… – Никита почувствовал, что ему трудно говорить: во рту пересохло и не хватает воздуха, – почему?.. Они же… ну, за такие деньги… могли… Ну, не знаю, Пугачеву пригласить…

– Скажи еще – Верку Сердючку, – обиженно буркнул Марик. – Ты в каком веке живешь? На дворе давно финансовый постмодернизм. За этими заборами попса свои краковяки уже отбацала. Теперь большие деньги тяготеют к большому искусству. К нетленке. Я бы, конечно, больше потребовал, но лучше пока не наглеть, все-таки – первое выступление, сам понимаешь…

Никита вдруг с беспощадной ясностью понял, что еврей втянул его в наивную и опасную авантюру, которая, скорее всего, очень скоро закончится в подвале этого гигантского дома. Где у них будет время убедиться, что молчаливые типы в черных костюмах отвечают не только за звучание динамиков…

– Вы сумасшедший, – хмуро отчеканил он.

– Да ладно тебе, в самом деле… – Циммершлюз расслабленно закурил. – Ты бы видел, что о тебе мировая пресса пишет!..

– Какая мировая пресса?!

– Журнал «Лайф», например, – солидно ответил Марик. – Еще – лондонская «Сан», «Франс Суар», эта… «Франкфуртер Альгмайне», ну и остальные – так, по мелочи… Я тебе дома вырезки покажу. Подарить пока не могу, извини, они мне для дела нужны…

– Какие вырезки?! Вы что, бредите? – по-настоящему испугался Никита.

– Да расслабься ты! Вырезки очень приличные. Некоторые с фотографиями. Ребята из одного солидного рекламного агентства изготовили. Не поверишь – за одну ночь и пять тысяч баксов!.. Ну что ты на меня так смотришь? Я, между прочим, не только для себя старался…

– Добрый вечер, – прозвучало совсем рядом. Перед опешившим Никитой стояла девушка. Открытое лицо, внимательные зеленые глаза, красиво собранные рыжеватые волосы. Бейджик на лацкане делового пиджака. Аккуратная маленькая рация в руке…

– Простите, это вы – Никита, да? – спросила девушка.

– Мы самые… – Циммершлюз не стал ждать, пока Никита придет в себя.

– Очень приятно. – Девушка сдержанно, но искренне улыбнулась. – Меня зовут Полина, я – исполнительный продюсер сегодняшнего торжества… Вы уже знаете, когда начинаете выступление?

– Выступление начинаем по красной ракете, – с улыбкой опытного соблазнителя ответил Марик, не сводя с девушки глаз, похожих на две черные порочные маслины. – Да нет, Полина, ничего мы пока не знаем… Даже того, по какому, собственно, поводу торжество…

– Ой, да что вы!.. – растерялась девушка. – Только я коротко, ладно? А то мне еще пиротехников проконтролировать нужно… Дочь Виктора Антоновича Светлана учится в Лондоне. И там она повстречала…

– Молодого красивого англичанина… – тоном снисходительного прорицателя подсказал Марик.

– А вот и нет! – Полина опять улыбнулась, на этот раз совсем по-доброму. – Андрея, своего давнего знакомого. Они даже в одну школу когда-то ходили, представляете?.. Только в разные классы. Это, конечно, не свадьба, скорее что-то вроде помолвки – ну, там, знакомство с родителями и все такое… – Девушка бросила взгляд на часы и заторопилась, переведя взгляд на Никиту, который привычно покраснел. – Короче, вы вступаете… ой, я, наверное, неправильно выразилась, извините… Вы начинаете выступление, как только гости сядут за столы. Заметить будет легко – газовые горелки включат… А сразу после музыки начнется фейерверк…

– После музыки – фейерверк… – сладко протянул Марик. – Даже звучит правильно… И когда вся эта прелесть стартует?

Полина опять бросила взгляд на часы.

– Минут через сорок – сорок пять. Извините, я должна бежать… Еще увидимся…

И она исчезла так же неожиданно, как появилась.

– Какая хорошая девочка, – серьезно и почему-то немного грустно произнес Циммершлюз. – Ты заметил, классик?.. – И, поскольку Никита сердито молчал, продолжил: – Ладно, у нас еще, как ты слышал, целых сорок пять минут. Не вижу повода не посетить бар… Пойдем-пойдем, тебе расслабиться нужно, а нюхать кокаин я тебе до выступления не дам. Я продюсер, имею право…

Бар, устроенный в огромном холле третьего этажа, тонул в уютном полумраке и был забит до отказа. Марик и Никита с трудом нашли два свободных стула-пятачка возле стойки.

– Ты что будешь? – миролюбиво спросил Марик.

– Ничего, – буркнул Никита.

– Понятно. – Циммершлюз жестом подозвал молодого бармена в бабочке: – Два «Чиваса», пожалуйста…

Несмотря на самые мрачные предчувствия, Никите было интересно – он еще никогда не бывал в таких местах. Рядом с ним на таких же неудобных круглых стульях сидели двое мужчин лет пятидесяти. Лиц их видно не было – только крепкие затылки поверх белоснежных воротничков и широких, обтянутых дорогой тканью спин.

– Скажи мне, Артур, – произнес один из них. – Что ж мы все такие заебанные? Нет, серьезно, ты никогда не задумывался? Это же прямо пиздец какой-то…

Манера говорить выдавала в нем руководителя старой, советской еще, кадровой школы, неохотно, но умело перешагнувшего в рыночную реальность.

Что ответил его собеседник, Никита не расслышал.

– А я, знаешь, все чаще стал задумываться, – продолжал мужчина. – Вот ты человек конкретно зажиточный. Я тоже прибедняться не стану, тем более перед тобой – смысла нет… Что ж еще этому миру надо? Нет, ты скажи, скажи, может, это я чего-то не понимаю… Сколько нужно бабла, чтобы на душе было легко и весело? Конкретно мне ответь, если можешь…

– Ты, Егор Петрович, даешь, – бодро ответил Артур, и его красивый низкий баритон показался Никите знакомым. – Я себе давно уже таких вопросов не задаю. Лет восемь, наверное. Может, больше…

– А вот почему? – не сдавался Егор Петрович. – Почему так? Нет, раньше, я понимаю, все было ясно – реально стояла задача украсть много денег. С Божьей помощью решили. Потом возникла задача их защитить, это понятно. Тоже разобрались… Но теперь-то что нам не дает счастливыми быть?!

– Ты меня спрашиваешь?..

– Тебя…

Никита с удивлением отметил, что разговор этих двух дядек с бугристыми спинами своей монотонностью напоминает нетрезвые базары двух спившихся бюджетников на какой-нибудь лавочке в сквере. Другим был только уровень напитков и проблематики. А общей – обида на подлый мир, тщательно скрывающий свои радости.

– Меня не нужно… – вздохнул Артур. – У меня в понедельник заседание межбанковского комитета, а в среду – совет директоров. Сам понимаешь, не тот момент, чтобы о душе думать…

– Вот! – Петрович поднял в воздух мощный ухоженный палец. – Оттого, может, у нас душа и ноет все время, что мы о ней нихуя думать не хотим? Вот ты, к примеру, когда последний раз о душе думал? А? Наверное, и не помнишь?

– Почему? Как раз помню, – уверенно ответил Артур со знакомым голосом. – Позапрошлой зимой прилетел я в Куршавель – с Максимовым нужно было по Нефтеюганску вопрос решить. Ну, перетерли мы, все порешали в лучшем виде, вот я на радостях и решил сдуру на лыжах покататься. Ну, раз уж приехал…

– И что?

– Ничего. Метров сто проехал. Может, даже больше. А потом как ебанулся!.. Опомнился – лежу в сугробе, и так у меня на душе хреново – хоть говно вывози! Я даже заплакал, не поверишь… И ведь что самое обидное – ударился жопой, а болит душа. Странное такое чувство, как в детстве…

– Это другое, ты не путай, – спокойно возразил Егор Петрович. – Это – частности. И лыжи тут ни при чем, я на них от греха подальше сроду не становился. Меня в принципе интересует – сколько нужно бабла, чтобы эту чувствовать… Вот же, сука, специально запоминал… Сейчас, погоди… А, жуа де вивр, точно… «Радость жизни» переводится.

– Ох, Егор Петрович, – вздохнул Артур, поведя телом, отчего стул под ним жалобно заскрипел, – и охота тебе себя и меня теориями мучить? Ты же практик, на хуй оно тебе вообще нужно, я не понимаю. Давай лучше еще по двести накатим да пойдем Витюню поздравлять, неудобно…

Из-за спин послышалось характерное бульканье, затем томная десятисекундная пауза и два могучих выдоха. Мир явно стал беднее на четыреста граммов коньяка.

– Поздравить-то надо, это ясно… – согласился Егор Петрович. – Правда, не знаю, какие и слова-то подобрать. Ситуация-то, сам видишь, какая…

– О чем это ты? – судя по легкой каше во рту, Артур жевал ломтик лимона.

– А то ты сам не знаешь? Светка-то с отцом уже лет пять как не разговаривает, мерзавка… Все простить ему не может, что за границу ее отправил. Что его все эти годы рядом не было.

– Иди ты! Я думал, они помирились давно.

– Как же, помирились. Думаешь, чего Антоныч хмурый, как туча, ходит? Он ее об одном просил – мне точно рассказывали, только не спрашивай, кто: мол, давай помолвку красиво проведем, я тебя поцелую, благословлю, как водится, да можешь меня дальше ненавидеть, не возражаю, уже привык…

– Я думал, все так и будет…

– Как будет, никто не знает. Хорошо, если вообще без скандала обойдется… А самое обидное – ты же помнишь, отчего он Светку за границу-то отправил?

Артур дернул широкими плечами:

– Я уже не помню. Это ж когда было…

– Это в 2001-м было, в самый дефолт. На Вите тогда 16 лямов зелени зависло, страшные по тем временам деньги. Он понимал, что по-любому грохнут, вот дочку и отправил в Англию. А теперь видишь, как все обернулось… Главное – любит он ее до крику, я точно знаю…

– Дела… – произнес Артур без особого сочувствия в голосе. – А ты, Егор Петрович, говоришь – жуа де вивр…

– Я другое говорю, ты следи. Я говорю – чего мы все такие заебанные…

– Не грусти, музыкант!

Никита вздрогнул от неожиданности.

Радостно-бодрый Циммершлюз тянул за рукав.

– Идем, я там одного хорошего человека заметил. Познакомишься. Может, пригодится…

Никуда идти Никите особо не хотелось, но и слушать разговоры соседних спин было невесело. Поэтому он прихватил нетронутый стакан и сполз со стула-пятачка. Протискивались они сквозь благоухающую толпу шикарной публики, и Никита был рад, что в баре темно. При свете он смотрелся бы не просто бедняком, а чудом просочившимся через секьюрити вокзальным бомжом.

Человек, к которому его тащил Марик, был не в смокинге, а в генеральской форме. Он угрюмо сидел в углу, склонившись над полупустым стаканом.

«Что-то здесь многим невесело, если присмотреться», – подумал Никита.

– Приветствую, генерал! – громко произнес Циммершлюз.

Никита тоже вежливо поздоровался.

Генерал (он оказался совсем не старым, как почему-то ожидал Никита) поднял хмурое волевое лицо.

– А, Марик, здорово… Присаживайся. – Генерал чуть сдвинул крепкое тело, освободив крохотную полоску дивана, в которую могла бы втиснуться только кошка.

– Да нет, мы на минутку, поздороваться. Это Никита, мой друг-музыкант. А это тот самый генерал, о котором я тебе еще в машине рассказывал…

Никита вспомнил уютно заклеенный пластырем пакетик кокаина и сразу почувствовал уважение к человеку в погонах.

– Был генерал, – с мужественной хрипотцой выдохнул военный и сжал в оскале крепкие зубы. – Да, видно, свое отслужил…

– А что такое? – озабоченно спросил Циммершлюз, тут же перестав улыбаться.

Стоять рядом с низким столиком было неудобно, но Никите уже стало интересно. Да и генерал ему нравился.

– А… – вздохнул военный. – И не спрашивай… Прошлой ночью бойцы одного абрека взять хотели, так он, сволочь, в квартире забаррикадировался и кричит: мол, заложники у меня, бомба, все дела. Я как чувствовал! Ведь хотел же его сразу снять по-тихому, тем более стрелки5 докладывают: командир, видим, можем. Да и квартира – на первом этаже, милое дело! Мне бы скомандовать сразу… – Генерал с тяжелым вздохом выпил одним глотком полстакана, не изменив выражения лица. – А я возьми и позвони сдуру в оперативный штаб! Ну, тут и началось, ясное дело! Звонки, рекомендации, инструкции!.. Говорят: мы вам сейчас лучшего переговорщика исламского сектора вышлем, ждите. Суперспец, по-арабски говорит лучше, чем мы по-русски!.. Ну, ждем, приезжает. Само очкастое, морда блином, глазки бегают. С портфельчиком, представляешь?.. – Генерал с элегантной небрежностью опустошил стакан и замолчал.

– И что? – Никита сам удивился, услышав собственный голос.

– Ничего, брат, хорошего, – спокойно ответил генерал, закуривая. – С арабским вопрос сразу отпал – оказалось, абрек этот только по-русски мычит, и то без падежей. А очкастый давай философию с ним разводить. То ли фильмов американских насмотрелся, то ли от рождения мудак, я так и не понял… Под самое окно поперся – типа смелый… И давай абреку вешать про семейные ценности – мол, папа-мама ждут тебя в родном кишлаке, беспокоятся… А тот в ответ стихи выдает, тоже философ. Я даже запомнил от нервов. Сейчас, как там… Родители нам не защита, / Мы дети друг друга, не чьи-то, / Нам выпало нянчиться с нами, / Родители наши – мы сами… Очкастого и понесло. Я, говорит, высоко чту слово Пророка, Великого и Неизъяснимого, и эта сутра красива, как сама жизнь, но чтобы и дальше любоваться прекрасными творениями Аллаха, тебе лучше сдаться по-хорошему. Ну, скажи, не идиот? Абрек, ясное дело, от таких базаров совсем озверел. Орет: «Ты, шакал, не смей своим говнистым ртом произносить имя Аллаха, тем более что это никакая не сутра, а стихи Евтушенко, которые я на зоне к празднику учил…» И ка-а-а-ак… – Генерал опасливо огляделся, но в баре все были заняты своими разговорами. – Одним словом, в квартире всех – в кашу, самого переговорщика – пополам… Как говорится – «ноги в Останкино, жопа в Чертаново». – Он достал из кармана плоскую флягу с приваренным гвардейским знаком и коротко припал к ней волевым ртом. – И что самое обидное – никакой он, как выяснилось, не террорист, а обычный азер-уголовник. Из Челябинска. Рынок там держал. Четыре ходки по таким статьям, что лучше не знать… И заложников у него никаких не было, только три его кореша да сожительница. А вместо бомбы у них корзина гранат была, Ф61, оборонительных, у них разброс осколков – 200 метров…

– Так это же, скорее, хорошо… – неуверенно произнес Марик. – Ну, что не террорист. И что без заложников…

– Куда уж лучше, – генерал скривил губы, но на улыбку это похоже было мало. – Шесть трупов, дом просел, пол-улицы без воды осталось… Так что, если честно, Марик, дружище, я сюда не так Виктора Антоновича поздравить пришел, как с ребятами переговорить. На предмет дальнейшей штатской жизни…

– Думаешь, уволят? – сочувственно спросил Циммершлюз.

– Одно из двух, – спокойно ответил генерал. – Или уволят, или выдадут наградной пистолет. С одним патроном… О, вон Спириденко, мне он как раз нужен…

Военный принялся размахивать руками, стараясь привлечь внимание толстого человека в золотых очках, а Никита и Марик деликатно отошли. Им почти сразу повезло – солидная супружеская пара освободила диванчик и начала пробираться к выходу. Друзья сели. Никита вспомнил о виски и сделал глоток.

– А полезно выходить в свет, да? – спросил Циммершлюз, доставая неизменную сигариллу. – Новости узнаешь без телевизора.

– Не знаю. Мне лично генерала жалко, – честно признался Никита.

Циммершлюз расхохотался.

– Ну ты даешь!

– А почему мне не должно быть жалко хорошего человека?

– За этого хорошего человека можешь не переживать, Никита. Ни сейчас, ни вообще…

– Думаете, он врал?

– Это вряд ли. Скорее, сам всю эту поганку с гранатами организовал. Чтобы формы не терять. А заодно очередной орден получить. Или звание… А скорее всего – и то, и другое… Петрович на такие дела мастер. За это его руководство и ценит…

Никита, конечно, не поверил, но спорить не стал.

За столиком напротив них сидели две девушки. Или, точнее, – женщины лет по тридцать. На Никиту и Циммершлюза они не отреагировали, продолжая энергичный разговор. Собственно, говорила в основном одна – неестественно загорелая блондинка в отороченном мехом вечернем платье. Ее подруга лишь задумчиво покручивала соломинку в высоком пустом стакане.

– …так что не будь дурочкой, говорю тебе. Любовь – сказка для бедных, сама, что ли, не понимаешь?! Любить каждый может, главное – не дать себя развести! Ты его кредитную историю знаешь?! Документы на дом видела? Нужно немедленно все проверить. Это не цинизм, я просто знаю, как такие дела делаются!.. И вообще – у мужчины должны быть деньги. Много. Все остальное – пустой звук. Есть деньги – продолжаем разговор. Нет – до свидания, и без вариантов!..

Друзья переглянулись. Никита выглядел растерянно, Марик откровенно получал удовольствие. Блондинка бросила на них быстрый взгляд, но продолжала говорить так же громко и уверенно, как прежде, словно специально давая понять – ей с этой жизнью все настолько ясно, что стесняться некого и незачем.

– Я бы еще с его партнерами познакомилась. Так, на всякий случай. Что-нибудь обязательно всплывет, я тебя уверяю. Но если у него реально есть деньги – это ничего, все остальное терпимо. Главное в этом мире – деньги!..

Скоро Никита заскучал – женщина стала говорить одно и то же по кругу, словно произносила заклинательную мантру. Он начал думать о незнакомой ему невесте Светлане и отце-миллиардере, с которым она много лет не разговаривает.

«Зачем тогда все это нужно? – недоумевал он. – Замок, музыка, фейерверки, ряженые лакеи, бриллианты, смокинги?.. Грустно…»

Вдруг сидящая напротив блондинка замолчала, причем так резко и неожиданно, что Никита напрягся.

– Хотя… – медленно произнесла она совсем другим, просветленно-мечтательным голосом, – …на свете есть вещи, которые за деньги не купишь…

Никита чувствовал, что Циммершлюз тоже замер, надеясь услышать продолжение. Пауза показалась Никите невыносимо, неестественно долгой.

– В некоторых кантонах Швейцарии дом не купишь ни за какие деньги, – негромко, но твердо произнесла блондинка. – Нужно согласие местного комьюнити и не меньше трех официальных рекомендаций…

– Пойдем, – шепнул давящийся от смеха Циммершлюз, гася сигарету. – Интересней уже не будет…

Пока друзья постигали простые истины в баре, зеленые гектары преобразились еще больше. На уходящих за горизонт рядами столах под белыми скатертями теперь мерцали огоньки канделябров, в центре выросло что-то вроде подсвеченной белоснежной арки с треногой микрофона в центре, и все больше гостей торопливо занимали свои места, показывая билеты ливрейным официантам.

К Марику и Никите снова подошла Полина, девушка-организатор. От беготни она раскраснелась и казалась еще красивее. Но как только Никита подумал об этом, в душе неумолимо провернулся трухлявый сучок проклятия, который заставил его поморщиться от боли.

– Уф… Ну, вроде бы все готово, – выдохнула девушка и устало прислонилась к кованой фигурной ограде. – Вы тоже на месте… Сейчас будем начинать. – Она поднесла к лицу рацию: – Костя, Игорь, готовность… Начали!

Зазвучали явно записанные на пленку хриплые фанфары. Арка в центре лужайки вспыхнула еще ярче и казалась уже не белой, а золотой. Под ее своды поднялся крепкий дядька, похожий на председателя богатого колхоза, которого руководители отрасли с трудом уговорили надеть смокинг.

– Наш заказчик, – прокомментировал Циммершлюз, радуясь неизвестно чему. – Собственной персоной…

Несмотря на совсем недавно выпитое виски, Никите захотелось даже не убежать, а просто тихо исчезнуть, испариться, стать невидимым и невесомым.

– Мне в туалет нужно, – буркнул он.

Марик безразлично пожал плечами.

– Давай. Только не задерживайся, тебе же скоро на манеж…

Его безразличие стало понятным уже через минуту. Усевшись рядом со знакомым купидоном, Никита напрасно шарил по карманам – тубуса с волшебным аспирином не было. Наверное, Циммершлюз вытащил его еще в баре, воспользовавшись толчеей.

«Морда жидовская…» – зло подумал Никита. Он не знал, что будет дальше, понимал только, что ничего хорошего. Потому что он точно не найдет музыки для этих людей, дома которых похожи на отреставрированные драмтеатры, а лужайки – на стадионы. Которые носят бриллианты, пьют самый дорогой коньяк в мире и покупают дома в некоторых кантонах Швейцарии. Классовая ненависть была здесь совершенно ни при чем – просто он не слышал ни одной ноты их мира, как не умел водить трамвай или разговаривать по-узбекски.

О том, чтобы попытаться сбежать, нечего было и думать – Никита помнил фигуры в зловещем полунацистском камуфляже, маячившие по периметру усадьбы.

От безысходности он впал в хрустальное оцепенение, и в душе даже шевельнулась робкая, ни на чем не основанная надежда, что о нем забудут. О маленьком Никите в джинсах и кроссовках, притаившемся в кабинке чужого позолоченного туалета…