Тайга и зона Бушков Александр

Глава первая.

Маленькая Италия в большой тайге

24 июля 200* года, 20.30.

Ни весело и ни скучно. Как обычно было тем вечером в кафе «Огонёк».

Название, равно как и вывеска над входной дверью, досталось заведению в наследство от советских времён. Вывеску, кстати, не подновляли с того самого года, когда рухнула тысячелетняя империя, и название «Огонёк» нынче скорее угадывалось, чем читалось. Заглавная буква «О» точно посередине была продырявлена пулей – явно кто-то палил на спор, от скуки и, понятное дело, отнюдь не в трезвом виде. И попал, что характерно. А ниже буковок «Огонёк», по краю вывески, гвоздём было нацарапано:

«Климыч падла я тебя сука достану».

Климыча, бывшего начальника зоны, а точнее, исправительного трудового учреждения ИТУ номер **, помнили все здешние старожилы, его имя частенько всплывало в застольных беседах. Поминали кто злом, кто добром, кто с уважением, кто небрежно. Чувствовалось, в общем, что противоречивая была фигура сего незабвенного Климыча…

Дощатый пол, бревенчатые стены, длинная деревянная стойка, засиженные мухами лампы на голом проводе, наклеенные на стены плакаты (от пожелтевших советских агитационно-пропагандистского содержания до современных – с голыми ляльками), окна, на которых стёкла местами заменяла фанера, а стёкла, неким чудом уцелевшие, украшали бумажные полосы, закреплявшие трещины, – вот вам кафе «Огонёк» собственной персоной, которое изысканным словом «кафе» именовалось лишь по недоразумению, да ещё по накладным и прочим документам. Местные же именовали единственное на весь посёлок питейное заведение гордо, хотя и незатейливо: «Салун». «Пойдём, Васек, в Салун», «Обкашляем это дело, Толян, вечером в Салуне», или же говорили: «Пошли, орлы, к Любке». Любкой, ясное дело, звали хозяйку заведения, крепкую русоволосую бабу, чей возраст навеки замер на отметке сорок лет, которая и умрёт всё в те же сорок и которая за стойкой, по уверениям старожилов, торчит уж никак не меньше тех же сорока лет.

Любка и «Огонёк» – две главные достопримечательности посёлка Парма. А до некоторых пор главной загадкой посёлка для Алексея Карташа была такая: откуда взялось это словечко, «Парма»? Если посёлок назван в честь итальянского города, то почему именно в его честь? В Италии ж полно городов, которые были бы счастливы поделиться своим именем с затерянным в тайге сибирским посёлком. А уж в советские годы требовалась веская причина, чтобы присвоить нашему населённому пункту идеологически вредное заграничное наименование. Понятно, если б посёлок назвали Парижем – всё-таки город с богатыми революционными традициями. Или Женевой – там отдыхал в эмиграции пролетарский вождь Ульянов-Ленин…

Но ни в каких революционных подвигах не замеченная Парма-то здесь причём? Хороша, конечно, версия, что посёлок обязан своим наименованием бензопиле «Парма», однако в тридцать шестом (год официального появления посёлка на картах) лес валили примитивно, двуручными пилами…

Алексей посетил «Огонёк» в час третьего стакана, что на нормальном языке означает в половине девятого вечера. Сразу прошёл к стойке, заказал две кружки разливного «Золота Шантары», двинулся отыскивать себе место.

У кафе было два зала: большой и малый. Малый зал, так уж повелось с незапамятных времён, занимали промысловики – этим словом объединяли охотников, «вольных» с лесопилки, железнодорожный народ. Большой же зал делили меж собой лагработники и поселковые. У каждой категории были свои столики. Пришлые люди в Парме являлись такой же редкостью, как и белые миссионеры в африканских племенах.

История деления пармского народа на категории уходила в тяжёлые по части пива советские времена. Тогда пиво в посёлок доставляли раз в неделю четверговым поездом. Пиво прибывало в бочке ёмкостью тысяча литров – в таких до сих пор продают молоко и квас. (Бутылочное же пиво здесь видели только тогда, когда его кто-нибудь в качестве гостинца привозил из отпуска.) Еженедельно райторг выделял посёлку всего одну бочку. Напоить всех жаждавших этим пивом, наверное, было под силу лишь тому, кто пятью хлебами смог накормить пять тысяч ртов, поэтому случались всякие недоразумения, по-простому говоря – скандалы и драки. Доходило и до поножовщины. И, наконец, всем это надоело. Собрались, посовещались. И постановили: разделить население на три равные части – исходя из того, кто от чего кормится, – и наслаждаться напитком богов по очереди. С тех пор на пивном фронте воцарился порядок, потому как здешний народ свои законы всегда соблюдал не в пример строже, чем установления государственной власти.

Хотя времена пивного безобразия миновали, однако ж человеческие категории в Парме прижились: людям, знаете ли, свойственно сбиваться в сообщества по тому или другому признаку – был бы признак.

Рассекая сизые табачные клубы, Карташ прошёл к столикам лагработников. Свободных стульев не было, и ему выдвинули из-под стола резервный табурет. Прапорщики, что характерно, со своих стульев не повскакивали, уступая место аж целому старлею, – как и сам Карташ не уступил бы свой стульчик даже маршалу, буде такового сюда принесёт нелёгкая. По негласному соглашению субординация оставалась за порогом. Как на Диком Западе игроки в покер, входя в соответствующее заведение, сдавали свои кольты, так здесь при входе сдавали свои звания…

– Садись, садись, – сказал лейтенант Кунчий, принадлежащий к породе никогда не унывающих бодрячков. – Мы тут обмусоливаем тему недели. Вон, Петрович говорит, что жди теперь смуты, жмуров и усиленных дежурств. Ты чего думаешь?

Темой недели была последняя партия зэков, с которой на зону прибыл некий Пугач, вроде бы новый пахан зоны, сиречь авторитетный вор, который станет править тутошний бал. Так уж устроена жизнь в Парме, что всё, в конечном счёте, вертелось вокруг зоны – так же, как земля вертится вокруг своей оси. Можно голову прозакладывать, что и за остальными столиками в обоих залах сегодня преобладала эта же тема. Чему ж удивляться-то! Население Пармы процентов на семьдесят состояло из бывших сидельцев. Даже женщины большей частью попадали сюда с женских зон – в первую очередь, с ближайшей, той, что в ста сорока километрах от Пармы… Другой типичный способ пополнения женского населения посёлка – отпуска. Поднакопит деньжат мужик, год провкалывавший на лесопилке, маханет летом в Сочи, сойдётся там с какой-нибудь тоскующей бабёнкой из Кинешмы и прочих Великих Лук, та и переезжает к нему. Ясно, что Москву или Питер женщины на тайгу не меняли даже при самой жгучей любви, подобный случай посёлок знал только один, да и то столичная штучка выдержала лишь полтора года среди лесов, комаров и местных нравов…

Карташ пожал плечами.

– Насколько я понимаю, на такую почётную должность – пахан зоны – у них назначают. А дисциплинка у них почище нашей будет.

– Это верно, – поддержал его прапорщик Алексеев, обстоятельно, как какой-нибудь мастеровой из советских фильмов про пролетариат и революционеров, отряхивая буденовские усы от пивной пены. – Раньше, чем его к нам доставили, пришла малява, что пахан едет, мне один «казачок» стуканул. Значит, всё было решено, договорено и согласовано. А кому паханствовать в наших краях, это у них определяет шантарский сход, я вам точно говорю. Ну а уж сделать так, чтобы пахана отправили на нужную зону, это пустяк, о котором даже говорить смешно. И кто ж попрёт против решения схода, какой такой самоубийца? Значит, примут нового без шума и пыли, никаких усиленных дежурств нам не грозит. Вот, помню, в семидесятых…

– Да погоди ты со своими байками, – перебил его краснолицый капитан Петрович – из той категории российского офицерства, которая зовётся «вечный капитан». – Во, бля, как у тебя всё гладко. Разве всегда так проходило? А прежний пахан, Баркас этот? Он что, сам слезет? Да никогда. А двух царей на троне не бывает! Неет, товарищи офицеры, яйцами чувствую, быть большой буче. Чё, сам не чуешь – назревает чёто. Ох, бля, назревает… Видал, как зыркают? Только отвернись, пику в печень получишь – и никто не узнает, где могилка твоя… – И Петрович горестно обмакнул губы в пивную пену.

– А что это за Пугач, чем известен? И по какой статье загреметь умудрился? – спросил молодой прапорщик Богомазов, на миг отвлекшись от ритуального процесса смешивания русского народного коктейля «ёрш».

Ответа Карташ не дождался. Он направился к стойке за своим пивом, до которого, вот счастье, дошла наконец очередь.

– Здоровки будь, командир… – раздался за спиной голос. Щурясь от беломорного дыма, на Алексея смотрел Егор Дорофеев.

Карташ догадался, что тот специально выскочил из малого зала – дабы перехватить его у стойки.

– Здорово, – он отставил кружки на залитый пивом поднос. – Ну и как оно?

По азартно горящим глазам, по возбуждённо-испуганному виду Карташ понял, что Егору не терпится поделиться информацией. Неужели действительно нашёл?..

– Для тебя есть кое-что. Это я скажу… ого-го, – Дорофеев интригующе подмигнул. И добавил, понизив голос:

– Пойдём, прогуляемся до ямы…

Карташ кивнул, хлебнул пивка на дорожку, отставил кружки на край стойки, и тут Егор, видимо, не в силах удержать в себе информацию, чесавшую язык, прошептал:

– Я был там…

– Пойдём, пойдём, – поторопил Карташ.

– Гляди, прокиснет, – кинула ему вдогон Любка.

Они вышли на крыльцо. Июльские сумерки были уже на подходе, вот-вот и окончательно стемнеет, сейчас вся округа плавала в сплошь фиолетовых тонах – этакие кратковременные переходные колоры любят подкарауливать, специально выбираясь с мольбертами на плэнер, художники-пейзажисты. Тут же накинулись голодные таёжные комары, которые, по крылатому выражению прапорщика Ломакина, запросто могут унести в зубах кусок сахара со стола и которые, по ощущениям самого Карташа, того же пейзажиста вмиг растерзают на кровавые лохмотья – мажься репеллентом не мажься.

К яме, сиречь к местному писсуару, служившему также и компостной кучей, они сворачивать не стали. Туалет, типа сортир, тоже имелся, но нужник служил женским туалетом, а при той простоте нравов, что имела место быть в Парме, мужикам даже в голову не приходило усложнять себе процедуру. Они просто обошли кафе и устроились с обратной стороны, на бревне-завалинке.

– Я был там, – повторил Егор. – В Шаманкиной мари…

– Рассказывай, – подбодрил Карташ.

И почувствовал знакомый азарт: чутьё в который раз не подвело его. По крохам собираемые сведения, видимые свежим глазом несуразности вокруг Пармы, случайно обронённые словечки, местные байки и сказки – и вот головоломка постепенно выстраивается, выстраивается, мать её…

– Ну это… Вышел к болоту. А болото, прикинь, колючкой огорожено, что твой зоопарк. Болото – колючкой, а?! Ну-у, я тебе скажу, её там наворочено. Три ряда, в высоту метра полтора. Типа как на линии этого, который финн, Манеберга, всё так же было опутано…

– Маннергейма. Ну? Что дальше?

– Один чёрт, всё равно жиды и тот, и этот… Дальше думаю, как быть. С дерева на дерево перемахнуть, как белка, или сухостоя навалить побольше и перебраться по нему, как по мосткам? Как-то не в любовь, в топи-то рыло совать. Да и боязно, а вдруг звоночки электронные какие пойдут. Лучше уж вовсе не соваться. Ну-ка, думаю, пройдусь вдоль, погляжу, что и как. И в натуре. Прошёл я где-то с километр и вижу там дерево упамши. Здоровенную сосну, видать, ветром завалило, и аккурат на колючку, она и придавила эту заразу, переходи по ней туда, как по асфальту. Самому боязно, все рассказки про эти места всплыли, как говно в проруби…

Показалось это Карташу или нет, будто легко хрустнул сучок под чьей-то ногой? Он резко поднял руку, делая Егору знак замолчать. Прислушался… Нет, кроме глухого шума, доносившегося из пармского салуна, да обычных поселковых звуков вроде далёкого собачьего лая, чьей-то пьяной песни и стука топора ничего не слышно. Ну да Дорофеев и сам охотник, лучше его, московского залётного гостя, должен слышать в ночи, а раз молчит, значит, в самом деле показалось…

– Ты потише, Егор, – на всякий случай предупредил Карташ.

– Да я ж вроде и не громко… Ну так вот, ты слушай дальше. Значит, пробрался туды, к болоту то есть. Полторы суток по ним, окаянным, петлял, пока вышел к кряжу. Чуть не потоп. А уж дальше по кряжу до самого до острова. Ночью шёл, днём отлёживался, чтоб не засекли. Ну, и дополз. Остров как остров, но тоже колючкой опутан, что твоя не скажу что. А если б не колючка, то ничего примечательного, тайга и тайга, всё то же самое как снаружи, так и вовнутрях. Звериных следов разве только меньше. А птиц как и везде, этим-то что не летаться…

– Ты давай-ка без лирики, птица-сокол…

– А если без неё, то выбрал направление и пошёл вдоль этой, второй колючки, ночью опять же. Через неё перелезать не стал, опять же – сам говорил, может, секретики какие установлены. Понятно, сторожко шёл. Чтоб на сучок какой сучий не наступить, веткой не колыхнуть, сам понимаешь… А тихо вокруг – ни звука, ни огонька. Этак с час, короче, гулял. Опять же тайга и тайга, ни хрена интересного. Почитай, весь остров по этому, как его, по перлиметру обошёл. Потом гляжу – ручеёк, это под утро уже. Вшивенькая такая речонка лесная, метров пять шириной, в болото втекает, кустики по берегам, плёсы. Но местами берега попадаются высокие, и скал до дури. И вот, – он понизил голос до триллерного шёпота, – вижу откос, который река подмыла, откос поехал, вниз попёр. Причём не только край. А знаешь, как бывает, где почва не шибко твёрдая и больших деревьев немного? Там может сверзиться и хренова туча метров. Вот что тут и получилось. Причём, по всему видно, берег поехал не так давно. Что я, думаешь, там увидел?

Егор хихикнул нервным смешком, потом достал пачку «Стрелы», закурил.

– Ну? – вырвалось у Карташа.

– Скелеты.

– Что?!

Признаться, такого сюрприза Карташ ждал меньше всего. Радиоактивные захоронения да, тренировочный лагерь бойцов какого-нибудь отряда «Альфа» – почему бы и нет… но такое…

– Черепа, косточки. Короче, там, на берегу, открылся на обозрение натуральный погост…

Карташ, только что затоптавший окурок, полез за новой сигаретой. И от растерянности задал не очень умный вопрос:

– Человеческие?

– Ясный хрен, кто ж зверьё хоронить будет… – хохотнул Дорофеев и снова перешёл на шёпот:

– Думаешь, всё? Ты погоди. Я, значит, это, издали сперва разглядывал и, честно говоря, не собирался подходить ближе. Даже из кустов, где сидел, не тянуло выбираться. А тянуло делать ноги взад. Однако любопытство таки держало… В общем, с полчаса просидел так, потом прикинул хрен к носу, что раз забрался так далеко, раз наткнулся… И тишина вокруг, птицы ведут себя спокойно. Короче, направился туда. Осмотреться. Я черепа, те, что наверху белели, и те, что внизу у реки, не пересчитывал, но много их там, уж с сотню будет точно… Так если б это всё! Я нашёл там две свежие могилы.

– Уверен? – быстро спросил Карташ.

– Так о тож. Земля рыхлая, ещё травкой не затянутая. Я, понятно, дёрн разрывать не стал, не поганец-гробокопатель. Носком поковырял разве… Точно свежие. А уже светает изо всех сил, и за деревьями, слышь, вроде как дома сереют. Ну, дома – не дома, не знаю, может, избы али ангары какие, только формы уж больно правильной, природа так не умеет. Так что я поскорей оглобли повернул и, пока солнце не встало, назад по кряжу ломанул, по-тихому… Кажись, не заметили…

– Так что, значит, есть там люди?

– Да кто ж их разберёт… Но могилки точно свежие, стало быть, кто-то их хоронил, жмуриков-то.

– Зарубки оставлял? – быстро спросил Алексей.

Дорофеев виновато развёл руками.

– Не успевал, командир. Светало быстро, недосуг было… Но ты не боись, я дорогу знаю.

Дорофеев виновато развёл руками, отбросил докуренную сигарету и полез в карман за следующей. Алексей искоса разглядывал его. Худощавое, но жилистое, будто свитое из прочнейших тросов тело, лицо, загар с которого не сходит даже зимой… Лет Егорке было где-то под полтинник, хотя с виду он казался значительно моложе, не больше сорока – куда там «нестаринам», фитнесс-клубам, соляриям и прочим йохимбе – вот она, архилучшая реклама нестарения: жизнь на свежем воздухе, долгие пешие прогулки по лесу и здоровое сбалансированное питание, что характерно – продуктами, добытыми собственноручно, а не приобретёнными в супермаркетах. Плюс к тому, не стоит забывать, молодая сильная жена, мастерица и по части кулинарии, и, как почему-то был уверен Алексей, по постельным игрищам тож…

– Дела-а, – наконец протянул Карташ.

– И я о том же. Только и это ещё не всё.

– Что ещё?

– Увидишь, – Егор хитро прищурился. – Подарочек для тебя имеется. Сам сделал, вот этими вот руками. Лучше всяких зарубок.

– Показывай, что жмёшься. Стоящее куплю, и простава само собой будет… за вредность. Ну?

– Так не с собой. В сумке. А сумка в Салуне.

– Хорошо, тогда сделаем вот как…

То ли от услышанной жути, то ли от чего другого, но Карташа никак не оставляло ощущение ещё чьего-то присутствия вблизи. Даже если чутьё разыгралось на пустом месте… лучше перебдеть, как говорится.

– Вернёмся в «Огонёк», посидим с полчаса. Потом я выйду, а ты выходи минут через пять после меня. Встречаемся у сухого колодца.

– А…

– Да после проставлюсь. Завтра. Или сегодня схожу куплю тебе пару пузырей. Ну когда я кидал?

– Это верно. Не кидаешь… Только за жуть такую добавить бы трэба, а, командир?

– Разберёмся. Сказал же, не обижу…

Они поднялись, вернувшись в заведение, разошлись по своим компаниям. Егор направился в малый зал к своим промысловикам. Карташ задумчиво смотрел ему вслед.

Как и многие, отсидевший срок на здешней зоне, Дорофеев остался в Парме. И не было в его истории никакой исключительности, одна типичность: выпало ему отбывать наказание в советские годы, а по тогдашним законам осуждённого выписывали с его жилплощади. На воле его никто не ждал, иными словами – прописать его к себе было некому, значит, оставалось лишь бичевать, попадаться по новой и по новой идти на этап. Егор выбрал жизнь таёжную, но вольную: охотничий промысел, шишкование в сезон, немного зарабатывал рыбалкой и сбором ягод – короче, кормился от леса, вёл, как уже говорилось, здоровую и согласную с законами жизнь. Ну, хотя браконьерствовал, конечно, помаленьку, не без этого, да кто ж в этой глухомани не браконьерничает… А уж Надюшка ему попалась – загляденье, право. Оттого, должно быть, и не спился, повезло парню.

Карташ кое-как отсидел полчаса, на автопилоте участвуя в застольной беседе, мыслями далёкий от неё на восемьдесят с гаком километров. Едва минуло полчаса, он распрощался с братанами по оружию. Впрочем, он никогда особо не задерживался в «Огоньке», к этому привыкли.

Собственно, не пиво трескать он сюда приходил. Он вообще мог вполне обойтись без пива и, тем более, без тёплой компании сослуживцев, в общении с которыми приходилось напрягаться, чтобы не выпускать на лицо скуку, а напротив, изображать заинтересованность и дружелюбие. Он приходил в «Огонёк» единственно ради того, чтобы перевидеться здесь с нужными людьми. И из своего общения с разными человеками, главным образом, с охотниками и с теми, кто лишь формально звался охотником, а на самом деле промышлял диким старательским промыслом, Карташ тайны не делал. Ничего страшного, что он выходил пошептаться с охотниками. В Парме не принято было совать нос в чужие дела. Да и Карташ был не единственным, кто покупал у промысловиков продукты их промысла.

Сухой колодец высох лет двадцать назад. Его заколотили, но доски то и дело отрывали для единоличных хознужд – пока не дадут команду плотнику, пока двадцать раз ему не напомнят, пока тот не приколотит новую доску, ворча насчёт того, что «нет на вас, засранцев, Сталина, он бы вам побезобразил», – в безводную утробу летели хабарики, пустая тара и плевки.

Карташ топтался у колодца четверть часа, поминутно поглядывая на часы. Егор всё не шёл.

Это уж ни в какие ворота. Ну понятно, хорошо сидится в «Огоньке» – однако ж выпивка и душевная компания никуда от него не убегут, зато, если обещанная им вещь действительно чего-то стоит, то будет ему на что напоить всех своих дружков. О чём он думает?! И ведь не мог он за полчаса набраться до беспамятства…

Бесцельно наматывать круги вокруг колодца, как какой-нибудь влюблённый лох под часами, не было никакого терпёжу, не по его натуре такое. Карташ быстрым шагом пошёл по тропинке, ведущей от Сухого колодца через еловую рощицу к главной поселковой дороге, которая даже имела своё название: Восточный тракт – не более, понимаешь, и не менее.

…Егор ничком лежал прямо посередине тропинки, метрах в пятнадцати от дороги. Присев на корточки и затаив дыхание, Карташ щёлкнул зажигалкой и перевернул охотника на спину. Прямо напротив солнечного сплетения виднелась ножевая рана. Крови было немного, в основном, разлилась внутри. Алексей вскочил на ноги и сделал два стремительных шага назад. Ничего не изменилось. В том, что Дорофеев мёртв, сомнений не было никаких, труп уже начинал коченеть. Ножа не видно ни в теле, ни рядом с ним. Как впрочем, не наблюдалось и сумки, про которую говорил Дорофеев. Что естественно, если хорошенько подумать. А подумать не мешает не просто хорошенько, а, как говаривал вождь мирового пролетариата, архихорошенько. Обо всём. Но не здесь и не сейчас…

Карташ почувствовал, как взмокли ладони.

Страх. То был банальнейший страх.

Надо отсюда уходить. И быстро. Дорофееву уже ничем не поможешь, а труп обнаружат и без Карташа. Вбегать в заведение с криком от порога: «Егорку убили!», – это, знаете ли, лишнее.

Незачем привлекать к своей персоне всеобщее внимание. Тем более что ножи здесь носит каждый второй, не считая первого…

Карташ не стал выходить на дорогу: мало ли кто увидит, потом ещё свяжут место и время преступления с его сумеречными шатаниями в тех же краях. Хотя опыт показывает, что следствия особого не будет. Во-первых, Егор Дорофеев – фигура не того масштаба, чтобы из-за него приезжали с Большой земли, будут управляться местными силами. Ну а что это за силы, хорошо известно… Во-вторых, поножовщина как способ выяснения отношений – дело в Парме если не рядовое, то уж точно не из ряда вон выходящее, смотри пассаж о ножах…

Карташ вернулся к Сухому колодцу и оттуда пошёл в обход по лесной тропинке, собираясь обогнуть посёлок лесом и выйти на Восточный тракт со стороны лесопилки – с той стороны, откуда обычно возвращаются предававшиеся любовным утехам парочки. То есть парочки, если любятся в открытую, а уж ежели присутствует супружеская измена, то исключительно поодиночке. Как в цивилизованных странах, понимаешь.

Он шёл быстро, ловя каждый посторонний звук. Потому что не сомневался – Дорофеева убрали из-за того, что он добрался туда, до Шаманкиной мари, и из-за той вещи, что лежала в его сумке. Их разговор на завалинке подслушивали – тут тоже не приходилось сомневаться. А значит известно, с кем Дорофеев откровенничал.

Страх прошёл, остался так, лёгкий мандраж. Зато был азарт. Карташ, несмотря ни на что, был собой доволен – интуиция не подвела его и на этот раз…

По пути к дому, как на грех, ему попался прапор Сорин, мрачно и одиноко бредущий в сторону «Огонька». Карташ быстренько собрался, сделал соответствующее скучающее лицо, даже принялся насвистывать беззаботный мотивчик.

– О, Леха, – приглядевшись в темноте и узнав, ничуть не удивился Сорин. И тут же спросил:

– Выпить есть?

Карташ молча показал пустые ладони, споро прокачивая ситуацию. Прапор и без бутылки был уже отчётливо пьян, однако в Салуне Алексей его не приметил – стало быть, нажрался где-то в другом месте. Стало быть, это не он мочканул охотника, потому как, во-первых, он должен был подслушивать их разговор в зале, дабы сделать соответствующие выводы, а во-вторых, столь мастерски пощекотать заточкой не самого последнего лоха в посёлке – с пьяных-то глаз не очень получится. Да и не в его, Сорина, привычках было размахивать заточкой, в ухо дать ещё куда ни шло.

Не он завалил Егора, не он, кто-то другой…

– Сучка, – пожаловался Сорин. – Сказала – буду ждать там вон, у поваленного кедра, приходи. Ну, пришёл, пузырь принёс, всё чин-чинарем, как полагается. Час прокантовался, как дурак, и ни хрена. Выпить точно нет?

– Да нету, нету, – сказал Карташ. Встреча, кстати говоря, случилась весьма своевременная: прапор-то и покажет, что старлей шёл не откуда-нибудь, а от лесопилки. На случай, если вдруг у кого-нибудь возникнут какие-нибудь вопросы…

– Ну и ладно, – безнадёжно махнул рукой Сорин. – Пойду в Салун, вдену… Про нового пахана слыхал? Говорят, такое будет…

Распрощались они весьма мирно. Прапор ничего не заметил и не заподозрил.

Алексей дошёл до дома более никем не замеченный, разве что облаянный собаками, да разве ещё с крыльца соседнего дома его окликнул поприветствовать тихий пьяница Толян, здешний, пармовский, конюх. Вот и ещё один свидетель, что у него стопроцентное алиби. Не-ет, господа, как оно ни крути, а денёк, – уж прости, Егорка, – выдался счастливый…

Он снимал полдома с отдельным входом и даже своим палисадником у шестидесятилетней вдовы Тамары свет-Кузьминичны.

Провернув ключ в замке и чуть приоткрыв дверь, Карташ какое-то время стоял, прислушиваясь. Кто ж его знает… Но ничего подозрительного слух не отловил. Лишь где-то скреблись мыши, да с половины Кузьминичны доносилось трескучее бормотание чэ-бэ телевизора. «Президент США Джордж Буш-младший заявил, что…

В ответ на требования полиции освободить заложников… Тем временем военные действия на юго-востоке страны продолжаются…» – доносился сквозь треск помех бодрый рапорт телеведущей. Прям-таки сводки с поля боя. Политикой бабуля интересовалась более всего прочего в этом лучшем из миров, хотя по старости лет не слышала уже ни черта.

Овдовела она десять лет назад, её благоверного, тоже некогда сидевшего, но после тоже завязавшего, отчего-то снова посадили (ну поехал человек в Шантарск за какой-то дорогой покупкой, ну встретил старых дружков, выпил с ними крепко, а потом за компанию отправился на дело – и за компанию же погорел). Где-то на зоне в средней полосе России он и загнулся – как было сказано в похоронке – «от обострения язвенной болезни».

Сводки с полей…

Первое время Алексей, как завязавший курильщик, зело страдал от отсутствия телефона, а вот отсутствие телевизора перенёс на удивление спокойно – даже к бабке не заглядывал, хотя та разика два звала его посмотреть то ли «Санта-Марию», то ли «Просто Барбару». А потом ничего, привык и к телефону. Точнее, к тому, что его нет и никогда не будет – по крайней мере, здесь.

В сенях он включил свет, чего обычно не делал, заглянул в чулан на предмет незваных гостей с пиками, перьями и прочими заточками, только после этого прошёл в комнату.

С водки – с полей…

И первым делом, не снимая кобуры, вытащил из холодильника початую бутылку водки и недоеденную тушёнку. Воткнул вилку в содержимое банки, набулькал в стакан граммов сто пятьдесят. А пальчики-то, кстати, дрожат… Да, брат, не каждый день чуть ли не на твоих глазах убивают человека. К тому же, человека принёсшего ниточку к раскрытию тайны. К тому же, принёсшего эту ниточку не кому-нибудь, а именно те бе…

Пивной хмель от двух кружек пивка давно и без остатка выветрился – ещё б ему не выветриться после эдаких-то событий, а чтобы привести мысли в какое-то подобие порядка требовалось их чем-то встряхнуть.

Встряхнул.

Чуть полегчало, отпустило. Страха до сих пор не было, зато чувство азарта, подогретое водочкой, росло как на дрожжах. Забылось даже тревожное ощущение, предчувствие надвигающейся беды. Значит, он действительно набрёл на что-то важное. Ох, ё-моё, какие тут открываются перспективочки…

А вот на фига он завтра «хозяину» лагеря, полкашу Топтунову, понадобился – не понятно. Кого ещё там на станции встречать? Не до встреч как-то нынче…

В голове приятно шумело – ну да, на пустой-то желудок, да после дежурства, да после всего пережитого… Карташ помотал головой. Водку, откровенно говоря, он употреблял редко – нет ничего проще, чем спиться в таких вот местах, как эта долбанная Парма. Он понял это сразу, едва приехал в таёжную глушь. Но – если не хочешь спиться и свихнуться, надо, приятель, искать дело, надо искать, чем отвлечь себя от пустоты. Вот он и нашёл. И почти дошёл до разгадки. И поэтому – именно поэтому и только поэтому – сегодня можно было позволить себе наркомовские сто пятьдесят. То есть, прошу извинить великодушно, старлеевские сто пятьдесят. За удачу. Он правильно определил место, да и вообще в правильном направлении начал копать… Ну, теперь без «Макарова» он носа из дома не высунет, благо офицерам не возбранялось носить табельное оружие в свободное от службы время где угодно. Окромя, разумеется, внутреннего периметра собственно зоны.

В избе тикали, как им и положено, ходики, время от времени трясся мелкой дрожью пошарпанный холодильник, где-то за окном, очень далеко перекликались голоса. Не тело ли уже обнаружили? По-деревенски, со стуком, он поставил опорожнённый стакан на стол и шумно завалился на заправленную постель, закинул руки за голову. Кобура с «макаркой» больно врезалась в бок, он передвинул её на брюхо, чтоб не мешала. Будем исходить из худшего: Егора мочканули не из-за старых счётов, не ворьё, позарившееся на битком набитую торбу, не какой-нибудь пьяный юнец, коих здесь, признаться, как блох на бомже, и кои, как пионеры, готовы пырнуть заточкой первого встречного – просто потому, что кровушка молодецкая играет и утвердиться дюже охота… Нет, будем думать, что мочканули его именно из-за того, что лежало в сумке.

Значит, некто следил за ними? Значит, некто знал, что отыскал Егорка? Значит, некто понял, что именно старший лейтенант Алексей Карташ интересуется малопонятной территорией, не обозначенной ни на одной карте, зато щедро огороженной рядами колючей проволоки…

Территории, за раскрытие существования которой непосвящённому полагалась только одна награда: заточка в солнечное сплетение, так что ли?

Ну вот это уж дудки. Мы-то Карташи, мы не отступим и на пику посадить себя не позволим.

Память предков, знаете ли, не позволит. А уж особенно дед не позволит: вот как встанет из гроба…

Глава вторая.

Жизнеописание

25 июля 200* года, 00.19.

Как гласит бородатый анекдот, если ребёнок не выбирает что-то одно, а сгребает все предметы, расставленные перед ним (глобус, рюмку, куклу с бантиком), то быть ему офицером.

Дражайший папочка, Аркадий Алексеевич Карташ, гаданий не устраивал. Им всё было решено ещё до рождения ребёнка. Родится девочка, будет кем пожелает, родится мальчик – быть ему офицером. Как дед. Как отец.

Родился мальчик. Назвали Алексеем. В честь легендарного деда.

Ох уж этот дед, бля…

Лёша Карташ любил дедулю, так же сильно ненавидел и лет до двенадцати страшно боялся, хотя в живую не видел никогда. Дед, выходец из столь же давнего, сколь и извечно бедного рода польско-румынских дворян Карташей, погиб в сорок шестом в Закарпатье, невдалеке от родного города Хуст, в стычке с бендеровцами, что обезумевшими волками рыскали в послевоенные годы по берегам Тисы и ощутимо мешали установлению Советской власти на Западной Украине, каковое и без них проходило архинепросто. Дед был одним из тех, кого направили чистить леса Закарпатья от засевших там недобитков – дескать, места тебе знакомые, до боли родные, вот и займись.

Впрочем, гибель деда была окутана столь загадочными подробностями, что юный Лёша Карташ ничуть не удивился бы, откройся вдруг дверь и переступи порог тот, чьи фотографии висели в каждой из шести комнат московской квартиры, Тела тогда так и не нашли. По свидетельству захваченных в плен бендеровцев, на чьи показания и опиралось следствие, деда и двух других бойцов спецотряда МГБ (все трое были ранены, потому и оказались в руках у бандитов) увели на расстрел некие Микола и Петро, но те сами были убиты в последнем бою этой банды, так что место расстрела показать было некому.

Стало быть, дед запросто мог и сбежать, а Микола с Петро просто скрыли сей факт, дабы их самих не шлёпнули свои же – за ротозейство и невыполнение приказа. Правда, в семье Карташей были уверены, что если б дед спасся, он рано или поздно вышел бы к своим. Вряд ли бы он предпочёл начать новую жизнь под чужим именем на территории своей страны, ещё меньше верилось в то, что он перебрался через одну из границ и осел в стране другой. А что поделать – дед был патриот и борец за идею великой империи, и весь его героической путь сие подтверждал.

В двадцать шестом Алёша Карташ закончил школу Кремлёвских курсантов, а в двадцать четвёртом стоял, как и все кремлёвские курсанты, в почётном карауле у гроба вождя… и когда по телевизору крутили кинохронику прощания соратников с Лениным, то вся семья Карташей собиралась перед экраном и ждала кадра, когда покажут скорбящего у гроба Серго Орджоникидзе. Именно тогда на заднем плане был виден молоденький курсант в шинели, в будёновке, с винтовкой, с траурной повязкой на рукаве. Мать всхлипывала, отец наклонялся к экрану, каменея лицом… а маленький Лёша Карташ думал о том, что вот так вот, без движения, стоять час или больше, наверное, невыносимо, и ему тоже придётся мучиться, когда он станет офицером, чего, кстати, не хочется до усрачки…

До финской войны тридцать девятого года дед, в общем-то, ничем героическим не отметился, просто честно служил: сначала на Дальнем Востоке, потом в Туркестане и, наконец, в ЛВО. Прошёл путь от батальонного до полкового комиссара. В первые самые тяжёлые для Красной армии дни «зимней войны» танковый батальон, в котором находился в тот момент комсостав бригады, включая полкового комиссара, попал в окружение. Батальон был изничтожен практически подчистую – лишь деду удалось вывести из-под огня и увести на лыжах в леса горстку людей. Эту горстку он превратил в летучий отряд, который боролся с финскими разведчиками и терзал позиции финской армии наглыми вылазками. После того как отряд вернулся в расположение Красной армии, дед вынужден был отчитаться не только перед своим командованием, но и перед органами НКВД…

Вопреки огульным обвинениям, которые выкрикивали, брызгая слюнями, в годы перестройки бородатые демократы, органы безопасности при «отце народов» занимались не одними лишь беззакониями и репрессиями – они ещё и работали. И профессионалов в органах хватало.

Причём профессионалов крутейших, каких после этого никогда уж не делали… Так вот деда никуда не посадили и не сослали. Его взяли в работу, посчитав, что политработников и без него хватает, зато позарез нужны сильные и толковые офицеры для проведения спецопераций на территории врага. В НКВД тогда формировали спецотряд для выполнения задач особой сложности – то есть, на сегодняшний манер говоря, создавали спецназ.

В спецотряде дед провёл всю Великую Отечественную. И это всё, что известно об участии деда в той войне. Операции, все как одна, были увенчаны грифом наивысшей секретности, каковая не имеет срока давности. Лишь награды деда недвусмысленно указывали на то, что он отнюдь не на тыловых складах подъедался и родина по достоинству оценила его личный вклад в общий успех.

Для Лёши Карташа дед стал тем, кем, верно, был для древних греков Зевс: сила грозная, неусыпно надзирающая, способная в любой, момент покарать за непослушание и в то же время бесконечно далёкая и безгранично почитаемая.

Каждый день он слышал: «Деду бы это не понравилось», «Дед не одобрил бы твоего поведения», «Ты должен быть достоин своего деда».

Отсюда проистекала и вся та сложная гамма чувств, которую Лёша Карташ испытывал к своему родственнику. Отец же Алексея, Аркадий Алексеевич, не мог похвастаться столь героической биографией.

Вдобавок он не пошёл по стопам Карташа-старшего – он выбрал службу в ПВО. Правда, и ему пришлось побывать на войне – на той войне, которой как бы и не было. Командиром огневого дивизиона он был отправлен во Вьетнам и неплохо там поработал ракетами по «Фантомам» – настолько неплохо, что по возвращении на родную землю его поощрили внеочередным званием и перевели из города Остров, что в псковской глубинке, в Москву. А в столице и родился Лёша Карташ – так что последний на сегодняшний день отпрыск рода Карташей имел все основания именовать себя коренным москвичом.

Помимо того что над детством Алексея постоянно витала тень легендарного польско-румынского предка, отец целенаправленно готовил из сына офицера. Внушаемый им девиз звучал так: «Режим и самодисциплина. Только так ты сможешь во всём быть первым – в учёбе, в физ-подготовке, стать лидером среди сверстников». Мать-домохозяйка своего строгого супруга побаивалась, и, даже когда отца не было дома, Лёша от неё послаблений не получал.

Поэтому, когда отзвучал последний школьный звонок, а молодой Карташ поменял дом на курсантскую казарму, он не ощутил существенных изменений к худшему. Просто родительский диктат уступил место приказам отцов-командиров и внеуставняку старшекурсников.

Отец не принуждал своё чадо к выбору рода войск: хоть в военно-морской флот иди, главное, чтоб Родине служил – подобный подход отцу представлялся верхом родительского либерализма…

Почему Карташ вдруг подался в вэвэшники?

Иначе как своего рода протестом это не объяснишь. Ах, память героического деда-спецназовца?! Ну так вот пусть он там у себя в деревянном макинтоше заёрзает и перевернётся от того, что внучек наметился в вертухаи. Ах, род Карташей обязан родине служить?! Ну так и за колючкой тоже родина…

Нет, конечно, можно было расплеваться вдрызг с родителями и поступить в какой-нибудь штатский институт. Но, во-первых, срочную служить Карташа не грело абсолютно (видимо, когда тебе долбят свыше десятка лет, что ты потомственный офицер, простым солдатом себя уже и не вообразить), во-вторых, не хотелось ссориться с отцом и матерью, а в-третьих… в-третьих, как-то по барабану на тот момент было Карташу кем быть.

Первые два года в училище запомнились Карташу работой и муштрой, три последующие – увольнительными и самоволками. В общем, пять лет учёбы на офицера прокатились незаметно, как под горку.

Карташ знал, что его отец никогда не переступит через себя и не станет просить за сына, чтобы того оставили в Москве на хлебном месте, хотя к тому времени отец уже получил генерала и занимал довольно-таки высокую должность в штабе округа. Но Алексея нисколько не беспокоило, в какую глушь его загонят по распределению, его даже, устраивало пожить годика два-три вдали от привычного московского круговорота, к тому времени несколько поднадоевшего своим однообразием.

Однако просить отцу за сына оказалось вовсе не обязательным.

Карташ охотно верил словам одного драчливого деятеля кино, когда тот в различных интервью гордо подчёркивал, что он, дескать, поступил в институт кинематографии сам, без протекции отца, посредством честного конкурса и честного отбора. Конечно, сам, кто бы сомневался… Но вот только скажите на милость, кто из приёмной комиссии взял бы на себя смелость завалить абитуриента, чей отец – автор текста Гимна СССР и особа, приближённая к императору?.. Так и Карташ ни на секунду не сомневался: примерно та же история повторилась и с ним. Всем и каждому было прекрасно известно, чей он сын, и пусть генерал и не твоего департамента, но – кто ж ведает, в какие выси тянутся нити его знакомств. Поэтому пристроим-ка отпрыска на всякий случай, что нам стоит, тем более отпрыск вроде не полный балбес и не полный разгильдяй, а если даже балбес и разгильдяй… ну, будет одним больше, только и всего.

Так Карташ очутился в комиссии по контролю за исполнением наказаний при Министерстве внутренних дел. Его определили в свиту одного из полковников, занимающихся инспекцией исправительно-трудовых учреждений.

Главной обязанностью новоиспечённого лейтенанта стало сопровождать полковника в инспекционных вояжах по стране. А между вояжами начальство выискивало для подчинённых какие-нибудь необременительные занятия – главным образом, бумагомарательного свойства. Вот такая выпала Карташу служба.

Поездки по лагерям более чем не обременяли – они, напротив, вносили свежую струю в затхлую московскую рутину. Ему даже не приходилось чересчур много пить в этих разъездах – было кому и без него, чаще он просто дожидался, когда полковник с приближёнными устанет от хлебосольства принимающей стороны, от бань и краснощёких провинциальных путан и даст команду на возвращение.

Он в срок получил старшего лейтенанта, так бы дальше и шло по накатанной – к повышению по должности, к капитанскому званию, к обзаведению солидным брюшком и сварливой женой. Однако деятельная натура Карташа, до того находившая выход в лихих попойках и многочисленных любовных интрижках, затребовала простора. Бессмысленное и унылое шагание по пологой карьерной лестнице, в отличие от большинства из тех, кто окружал Карташа на службе, Алексея не устраивало. Натура просила настоящего дела. И уж раз так сложилось, что он выбрал себе именно эту судьбу, то и искать поприще для приложения сил следовало на уже досконально изученной, насквозь знакомой территории…

Во время инспекций он перестал просто отбывать номер и принялся изучать ту жизнь, что протекала за охранным периметром, её особенности, её своеобычные законы, её сильные и слабые стороны. И в голове стал складываться замысел. Грандиозный и рискованный. Наглый и в то же время простой. Он вынашивал его несколько лет, обкатал до мельчайших деталей, провёл осторожную разведку, убедился, что всё задуманное им вполне может осуществиться и успех замысла зависит лишь от его собственной предприимчивости, от собственных безошибочных действий. Он уже начал прощупывать людей, которым предстояло стать ключевыми звеньями его замысла, начал вести с ними осторожные разговоры с прозрачными намёками, убедился, что почва готова и осталось лишь бросить в неё зёрна…

И вот тут-то служба преподнесла сюрприз, которого он – уж от службы-то – никак не ждал, В одну из пауз между инспекциями его отправили посыльным на квартиру одного генерала их ведомства. Переложив конверт в левую руку, он позвонил в дверь, готовый вскинуть правую к головному убору. Дверь отворилась… и рука замерла на полпути. Вместо генерала по ту сторону порога стояло создание, разве что смоляной чернотой волос напоминавшее грозу нерадивых адъютантов и неисполнительных майоров. Девушка лет шестнадцати, невысокая, курносая, со смешливыми глазами и веснушками на носу и щеках. На ней были закатанные до колен спортивные штаны и маечка. Потом, разбирая полёты, Карташ всерьёз винил во всём дальнейшем ту чёртову маечку, под которой более ничего не было.

Девчушка молча и серьёзно рассматривала Карташа, склонив голову набок, а у бравого посыльного отчего-то никак не могло уложиться в голове, что в квартире двухметрового генерала может проживать подобное создание. А вдруг это не та квартира?! Он отступил на шаг, чтобы взглянуть на номер…

– Папина, папина берлога, – хитро прищурясь, сказала… выходит, дочь обладателя генеральских лампас. – Папа у дяди Толи, это сосед сверху. Сейчас я ему позвоню, он спустится за вашим письмом. Пойдёмте, господин юнкер, чаем вас пока напою.

Папе она позвонила лишь спустя полчаса. И Карташ со звонком её не торопил. В конце концов, не содержал же пакет приказа немедленно выступать? А если и содержал… За приятные минуты можно заплатить и десятью сутками на «губе». Минуты были приятны, хотя ничего особенного они не делали, не подумайте. Они всего лишь пили чай и болтали о всякой пустячине.

Он не робел – на то он и офицер, чтобы не робеть перед женщинами, даже столь юного возраста. Не робел, хотя перед ним сидела дочь грозного начальника. Может, и оттого, что в мыслях он никак не мог сроднить хохочущую девчонку в просвечивающей майке с глыбоподобным скалозубом в генеральском кителе.

Потом всё повторилось. И отправка посыльного с конвертом, и дочь генерала, и кухня с чаем. Правда, повторилось уже не по воле случая, а по воле старшего лейтенанта Алексея Карташа, который сам выстроил события: перехватил реального посыльного и за пачку сигарет «Собрание» перекупил почётное право отнести пакет. Ситуация первого визита повторилась под копирку. Дверь открыла генеральская дочь, кухня, чай вдвоём…

(Ничего удивительного в том повторе не обнаруживается. Жена генерала лежала в больнице, а его превосходительство каждый вечер поднимался к соседу – как он говорил, в шахматы поиграть, на самом же деле – употреблять на пару с бывшим начальником Владимирского централа дядей Толей армянский коньячок.) И вот сидели они на кухне, говорили, Лара была всё в той же маечке, Лара потянулась к печенью, коснулась плеча Карташа твёрдым соском…

– Я знаю, что вы военные прыткие, но…

Карташ вдруг понял, что обнимает её, ищет своими губами её губы, а она несильно толкает его ладошками в грудь.

– Ну пусти же, сумасшедший…

Непродолжительного всплеска здравого смысла не хватило, чтобы он выпустил Лару из своих объятий. А её не слишком упорное, лишь приличия ради сопротивление закончилось на поцелуе, и тонкие ладони уже не упирались Карташу в грудь, а сомкнулись на его спине…

Он не думал, что может потерять голову, но – потерял, вишь ты. Их дыхание стало общим, их стоны сливались, как их руки, а одежды, казалось, слетали с их тел сами собой и падали под ноги, на пол генеральской кухни. И пропало всё: пропало окно с коричневыми занавесками, пропали сбитые на пол ложки, пропал неудобный стол, пропало время. Остались лишь тела, стремящиеся слиться в единое целое…

Самое смешное (хотя после всего Карташ холодным потом обливался, представляя себе картину маслом: открывается дверь и появляется чуть хмельной генерал), так вот, самое смешное, что он не замышлял этакой дерзости. Он всего-то задумывал побыть наедине с приглянувшейся ему девчушкой и попробовать договориться о свидании в ближайшие выходные.

Его толкнула к ней неведомая сила и, видимо, эта же сила толкнула к нему Лару. Это была та самая банальная любовь с первого взгляда. И не только со стороны Карташа – с обеих сторон…

Они стали встречаться. Разумеется, не на генеральской жилплощади: Алексей к тому времени снимал квартиру, там и проходили их тайные свидания. И встречались они часто, почти каждый день после института Лара забегала к Карташу, который довольно легко и без последствий сбегал со службы раньше положенного времени. Может быть, даже слишком часто они встречались…

Как ни странно это, но не было корысти в мыслях Карташа, хотя, казалось бы, присутствовать должна была обязательно. Как же, влюбил в себя дочь высокого начальника, который может устроить зятю прям-таки реактивный взлёт по службе, забросать званиями и должностями чуть ли не по маковку. Конечно, если они решат пожениться (а Лара уже начинала готовить Карташа к такому решению, Карташ, как и всякий повидавший виды мужик, сразу это почувствовал), папочка-генерал просто обязан заподозрить подчинённого в том, что тот, пользуясь неопытностью несовершеннолетней девочки, заманил её в свои коварные сети и преследует единственную цель – карьерные выгоды. Конечно, неизбежны громы с молниями, проклятья и угрозы на обе головы. Однако рано или поздно генерал отойдёт, а узнав из какой семьи происходит будущий зять, и вовсе присмиреет, посчитает, что дочь делает неплохую партию. Никакого мезальянса. Всё-таки, товарищи офицеры, сын генерала и дочь генерала. Ровня, как-никак.

Нет, Карташ никогда не связывал в мыслях жизненный успех с любовью к дочери генерала.

Мухи отдельно, котлеты отдельно. Но, видимо, давали знать о себе гены деда и отца. Впрочем, связывал – не связывал, а дело неуклонно катилось к маршу Мендельсона…

И была б то не жизнь, а сказка про Иванушку, женившегося на царёвой дочке и отхватившего полцарства в придачу, – да вот, наверное, не случайно все сказки аккурат на счастливом аккорде пира на весь мир и заканчиваются, а про то, что дальше творится с Иванушками и царевнами, сказители предпочитают не распространяться. А дальше, прямо за сказкой, не извольте сомневаться, начиналась жизнь. Та самая жизнь, в которой семейные лодки бьются о быт, в которой проходит любовь и вянут розы.

Любовь Карташа к генеральской дочке увяла ещё до свадьбы. Увы, сие бывает сплошь и рядом. Бурная страсть, которая, казалось бы, обязана перерасти в настоящую любовь, куда-то уходит, как вода в песок, и на поверхности остаётся лишь равнодушие и скука. А поскольку корыстными побуждениями старший лейтенант одержим не был, то и решился во всём откровенно признаться девушке по имени Лара.

Если б он знал, чем всё закончится, то, наверное, всё-таки выбрал бы женитьбу на женщине, которую разлюбил, и жил бы с ней, как многие живут, – не в любви, но в совместном быту, изменяя и скандаля, и под конец, наверное, обычным житейским образом развёлся бы.

Но он предпочёл честное признание, этот старлей. Ведь просто уйти, не сказавши куда и отчего, – не тот случай. Пришлось объясняться: мол, не хочу тебя обманывать и так далее.

А кончилось всё пресквернейшим образом.

Лара, Джульетта хренова, наглоталась таблеток – и если б не вовремя вернувшийся отец, то откачать девушку уже не сумели бы…

Генерал, ясное дело, тут же узнал всё. Свой единственный разговор с отцом Лары, произошедший уже не на генеральской кухне, а в прихожей съёмной квартиры Карташа, старший лейтенант помнил смутно. Он как бы отключился на то время, что бушевал генерал, понимая справедливость отцовского гнева и одновременно понимая всю бессмысленность сей милой беседы двух джентльменов. Удержалось в памяти лишь генеральская угроза: «Убил бы тебя, с-сучонка, но девчонку одну, без отца оставлять не хочу. А для тебя же лучше будет, чтоб ты исчез с глаз моих. Сгною».

И ведь сгноил. Приказ о переводе старшего лейтенанта Карташа в Шантарскую область, в посёлок Парма, для продолжения службы в исправительном учреждении номер ** появился незамедлительно.

Нет, можно было, конечно, подать в отставку, однако…

– Не вздумай, – остерёг его Серёга Красицкий, штабной адъютант. – Через два года твоему… хм, «тестю» проставляться по случаю выхода на пенсию. Его спровадят, не удержав ни на минуту, уж поверь мне, а на его место назначат Глушина, папаши твоего кореша… Пересидишь, похлопочем за тебя и вернёшься белым лебедем, да ещё сразу в фавор попадёшь – как не праведно угнетённый прежним начальством элемент…

Карташ обдумал всё и пришёл к выводу, что Красицкий прав. Незачем перечёркивать свои годы и начинать что-то сызнова. К тому же ему хотелось вернуться к претворению своего замысла. К тому же два, ну пусть три года не видеть все эти московские рожи – тоже не так уж плохо, будем считать всё происходящее ссылкой, вроде как у Ленина.

Так в тридцать два года в звании старшего лейтенанта коренной москвич Алёша Карташ очутился за тридевять земель от столицы.

И пока даже не подозревал обо всех тех, с позволения сказать, приключениях, которые готовит ему Судьба. Извините за патетику.

Глава третья.

В доме повешенного…

26 июля 200* года, 11.32.

Когда он зашёл во двор, Михал Сергеич поднял свою огромную голову и бросил на него тоскливый взгляд, из глотки вырвалось прерывистое поскуливание. Карташ присел на корточки перед конурой и потрепал Михал Сергеича по мохнатой холке. Михал Сергеич в ответ лишь горестно вздохнул и вновь опустил голову на лапы.

– Страдаешь, да? – негромко спросил Алексей. – Такова жизнь, старичок, случается, и нормальные люди помирают раньше срока. Тут уж ничего не попишешь…

Он поднялся в дом, постучал, подождал немного ответа и, не дождавшись, осторожно вошёл. Как и полагается, все часы в доме стояли, зеркала были занавешены полотенцами. Двинулся в комнату. Никого. Негромко позвал:

– Надя…

На кухне что-то брякнуло, и в дверях показалась жена Егора Дорофеева. Пардон, уже вдова.

Но, чёрт бы подрал, даже в такую минуту, даже в таком состоянии красивая была вдовушка, откуда-то явно из казачек – огромные чёрные глаза, плотное крепкое тело, грива чёрных волос, сейчас с трудом удерживаемая чёрной же косынкой.

– А, ты, – бесцветным голосом сказала она, вытирая руки о передник. – Проходи в комнату.