Дикое золото Бушков Александр
– Неаккуратно-с, Ермолай Лукич…
– Где Ванька Тутушкин? – рявкнул Мигуля.
– Впервые слышу о такой персоне…
Бестужев ожидал второй затрещины, но ее не последовало. Мигуля, взяв со стола спичечную коробку, высыпал из нее на стол некоторое количество спичек и сказал:
– Смотри внимательно, выродок…
Вслед за чем принялся брать по одной и аккуратно откладывать в сторону. И Шкряба, и Бестужев следили за его действиями с одинаковым недоумением. Когда перед приставом осталась одна-единственная спичка, он ухватил ее за кончик двумя пальцами и поднес к лицу Шкрябы:
– Видел? Вот так я в данном случае и работал. Сначала перебрал в уме всех, кто заведомо не мог прятать Ваньку Тутушкина, отсеял их, пересортировал… и остался ты у нас, одинокий, как каменная баба на кургане… Смекаешь? Розыском установлено: последним, с кем видели Ваньку, был Сережка Маз, в полпивной на Всехсвятской. А Сережка Маз любому понимающему человеку известен, как твоя подметка… И допрежь того у них с Ванькой дел не было, они, все говорят, и незнакомы были вовсе… А ушли вместе…
– Помилуйте, Ермолай Лу…
– Ма-алчать! – кулак Мигули заколыхался в опасной близости от угреватого обонятельного органа Шкрябы. – Вот этот индивидуй, чтоб вы знали, господин ротмистр, среди уголовного народа числится Иваном. Ежели перевести на ваши политические мерки, Иван – это как бы член ЦК нелегальной партии. Этакий генерал уголовного мира.
– Скажете тоже, Ермолай Лукич…
– Молчи, выползок, – сказал Мигуля не особенно зло. – Ты хоть знаешь, Филатыч, что тебя погубит? А твое известное кой-кому желание подобраться к верхам. Ну какого хрена тебе в верхах делать-то? Я ведь наслышан, как ты тихомолком пытаешься в секреты проникнуть… Чтобы поиметь с этого свою выгоду… Ты и Ваньку-то спрятал не по доброте душевной, не на деньги позарившись – охота тебе из него секретиков надоить… Губья раскатал на Ванькины секретики касаемо верхних… Эх ты, дурья голова, да кто ж тебе сказал, что у тебя получится?! Не зря давным-давно умными людьми подмечено: всяк сверчок знай свой шесток…
– Ермолай Лукич, вы б объяснили ваши претензии…
– Не допираешь? – искренне изумился Мигуля. – Всерьез? Ваньку нам изволь на блюдечке!
– Кто-то вас в заблуждение ввел…
– Ну, хотел я с тобой по-хорошему… – пожал плечами Мигуля. Достал из кармана нечто напоминавшее щипцы для сахара и кинул на пол. Судя по звуку, темный предмет был металлическим. – Что, зовем околоточного с понятыми? Чтобы приобщили сей предметик?
– Нечестно поступаете, Ермолай Лукич…
– А может быть, – согласился Мигуля. – Только дела обернулись так, что в честность играть некогда… – Он протянул руку, ловким движением сцапал со стола серебряную с чернью папиросницу Шкрябы, сунул Бестужеву. – Вот, господин ротмистр, обратите внимание на украшающие сие вместилище табака фигурки. Все они тут не просто так, а со смыслом… Бутыль казенной – «бутылка сгубила». Семейная пара за столом и рядом аист с дитем – значит «родителей не знаю, аист принес». Христово распятье перевернутое – «бог отвернулся». Чертячья рожа – «черт прислонился». А вот последняя фигурочка, крошечная корона, на их варначьем языке, на «музыке», означает, что Шкряба, изволите ли видеть, «коронован в Иваны». Вам, господин ротмистр, как офицеру политического сыска, эта корона, в точности повторяющая очертания российской императорской, неужели не дает пищи для ума и оснований для задержания господина Шкрябы?
Под его выразительным взглядом Бестужев не колебался. Покачав папиросницу на ладони, серьезно сказал:
– Как же, пристав… Субъект, столь нахально поместивший на предмете личного обихода точную копию короны российского императорского дома, заслуживает, чтобы его препроводили не под шары,[26] а прямиком в охранное отделение. И возбудили дело об оскорблении величества.
– Шутить изволите? – вскинулся Шкряба.
Но улыбка его была вымученной. Бестужев сухо сказал:
– Какие там шутки. Собирайтесь, господин Шкряба. Вы – человек с богатым жизненным опытом, не могли не слышать, что законы наши временами – как дышло, куда повернул, туда и вышло… Даже если я вас и не загоню в Акатуй, насидитесь по политической линии до-олгонько… Разумеется, если вы соблаговолите ответить на вопросы господина пристава, я постараюсь как-то недоразумение уладить… – и стукнул кулаком по столу: – Шутить со мной не советую, оглодыш!
– Господи… – протянул Шкряба, и по тону Бестужев понял, что партия ими выиграна. – Да зачем вам этот сморчок понадобился?
– Быстро, Шкряба, быстро! – грозно поторопил Мигуля. – Меня ты знаешь, а господина ротмистра вскорости узнаешь тоже… Это, – он кивнул на пол, на загадочный предмет, – да еще вдобавок оскорбление величества… Ну?
– Ванька в Овсянке, у Демида… – глядя в стол, вымолвил Шкряба. – Затаился там и деться никуда не должен…
– Ну, смотри, – удовлетворенно сказал Мигуля, поднимая с пола похожий на щипцы предмет. – Если соврал – пустим по Владимирке, как паровоз по рельсам, и надо-олго… Всех тебе благ!
– Чем вы его так застращали? – спросил Бестужев на улице.
– А вот… – Мигуля грузно залез в пролетку. – Извольте полюбопытствовать. Не доводилось прежде видеть?
На внутренней стороне лопаточек этих странных «щипцов» Бестужев сразу рассмотрел изображения обеих сторон серебряного двугривенного – четкие до идеальности.
– Вот в эту дырочку металл заливается, – пояснил Мигуля. – Продукт умелых рученек наших мазов, сиречь мошенников первой руки. И получается, доложу я вам, столь убедительная монета, что темный мужик не сразу и отличит, да и человек из общества примет за настоящую. Не люблю я, признаться, этаких методов, какие только что продемонстрировал, но обстоятельства таковы, что миндальничать и неудобно как-то. А вы молодцом, господин ротмистр, с маху подхватили мою мысль и хорошо подыграли, у него сердце в пятки ухнуло, хоть и храбрился, уж я-то его знаю, тварюгу, как облупленного…
…Мигуля хлопнул по плечу извозчика:
– Феденька, останови тут. С нами не ходи, справимся. Сделаем, господин ротмистр, так…
Во исполнение плана Бестужев открыто, посреди улицы подошел к невысокому заборчику, постучал кулаком в калитку, и, когда во дворе залилась бдительным лаем рыжая собачонка, встававшая на задние лапы на длинной брякающей цепи, а за отдернувшейся занавеской мелькнула чья-то физиономия, закричал:
– Открывайте, полиция! Кому сказано?
Продолжая барабанить кулаком в калитку, услышал сквозь яростный собачий брех и лязг цепи, как на другой стороне дома звонко распахнулось окно, послышался стеклянный дребезг – кто-то выпрыгнул столь поспешно и неосторожно, что выбил при этом стекло. Бестужев остался на месте, но стучать перестал. Потом из огорода послышалось:
– Порядочек, господин ротмистр, дело сделано!
С другой стороны дома показался пристав Мигуля, влекущий перед собой без всяких усилий человека с заломленными за спину руками. На ходу пристав громко и весело комментировал:
– Ишь, в окошко прыгать вздумал, нервная натура! Огорчительно мне, что этот народец нас до сих пор за дураков держит… – Чтобы не проходить в опасной близости от злившейся шавки, он лихо и непринужденно выломал пинком кусок забора, вывел пленного сквозь образовавшуюся дыру. Обернулся к окошку, за которым все еще маячила перекошенная физиономия: – Демид, ареопаг ты драный! Живи уж пока! Ты нас не видел, а мы тебя не видели… Шагай в пролетку, Ванька, с шиком поедешь…
– Ермолай Лукич, – спросил Бестужев, когда они поместились в пролетку, стиснув боками безропотно повиновавшегося пленника. – Откровенно вам скажу, меня несколько удивляет ваш лексикон… Ламехузы, ареопаг… Давеча, когда я попал к вам, кариатидой меня обозвали…
– А это с умыслом-с, – охотно пояснил Мигуля. – Уголовный наш народец страсть как боится непонятного. Если будешь посылать его по привычной матушке хоть в сорок четыре загиба – не произведет впечатления. А вот словеса сложные, ученые, насквозь непонятные, из толстых книг взятые, наших вибрионов пугают не на шутку. У сынишки берешь любой учебник – и в момент наколупаешь полезных словечек. Помню, бился я с одним мазуриком, ничего поделать не мог, а потом – как осенило. Хочешь, говорю, сучий ты потрох, я тебе сейчас со всем старанием заделаю неорганическую химию? Вот тут он и поплыл, враз раскололся… Непонятное пугает, хе-хе.
Ну, вот только Ивана свет Федулыча, господина Тутушкина, на такую уловку не возьмешь, он как-никак гимназию с грехом пополам кончил, в ученых словах кое-как разбирается. Но, смею думать, господин ротмистр, два не самых недотепистых человека, каковы мы, уж придумают что-нибудь не менее эффектное, а?
– Безусловно, господин пристав, – ответил Бестужев.
Он моментально подхватил тактику Мигули – переговариваться через голову Тутушкина с видом полного безразличия к последнему, словно его и на свете нет, словно и не сидит меж ними в тряской пролетке ни живой, ни мертвый. Что в полиции, что в охранном тактика эта применялась с одинаковым успехом, поскольку сплошь и рядом давала плоды, заставляла клиента нервничать пуще…
Краем глаза Бестужев присматривался к пойманному. Этакое дешевое, провинциальное издание франта с Невского проспекта – ухоженные усики, вьющиеся естественным образом, да вдобавок подкрепленные с помощью щипцов кудри, смазливый облик фата. Было в нем что-то от актера синематографа Макса Линдера – о чем Тутушкин, понятно, не подозревал по причине отсутствия в Шантарске электротеатра.[27] А в общем, поскольку женская душа, как известно, потемки, именно такой облик кавалера с конфетной коробки определенную, не столь уж маленькую, часть дам привлекал всегда. Сутенерствовать с такой «вывеской» можно успешно – да и альфонсировать тоже…
– Ну что, Иван Федулыч, – соизволил Мигуля обратить внимание на пленника. – Грустно тебе?
Тутушкин затравленно покосился на него, явственно вздрагивая всем телом.
– Грустно ему, – сообщил Бестужеву Мигуля опять-таки через голову несчастного Ивана Федулыча. – В сердце начинают помаленьку закрадываться подозрения – а не пристукнуть ли мы его везем? Правда, Федулыч? Эк тебя потряхивает… Ты, как та ворона, каждого куста сейчас боишься, но нет у меня к тебе сочувствия, признаюсь откровенно. Вот честное слово, будь ты вором-разбойничком, я бы к тебе получше относился. Громила или там скокарь – человек дерзкий. При всем своем уголовном непотребстве он, видишь ли, на дело ходит, под смертушкой гуляет, я их ловил и ловить буду, но притом толику уважения испытываю. А ты, Ванька Федулыч, промышляешь тем, что сдаешь в аренду женский неудобосказуемый орган, даже не тебе лично принадлежащий, да вдобавок тешишь иной похотливый дамский интерес, опять-таки за плату. И нет во мне к тебе уважения. Девки твои, по крайности, свой хлебушек старательно отрабатывают собственными усилиями, а ты… Ладно, не трясись, этак ты меня из пролетки выпихнешь. Жив будешь, если поймешь, в чем твой интерес…
– Ермолай Лукич, – дрожащим голосом сказал Тутушкин. – Не берите греха на душу…
– Слизь, – с удовлетворением сказал Мигуля. – Когда это я, скажи на милость, тихим убийством руки пачкал? Я, голубь, в людишек стреляю только в том случае, если они на меня со стволом или пером кидаться начинают… Знаете, господин ротмистр, что, на мой непросвещенный взгляд, этого обормота погубило? Да та самая Шантарская мужская гимназия, куда его мамаша протолкнули, на свои медные гроши образование дали. Продолжать учебу в университетах сей индивидуй не стал, прекрасно понимая, что не того он ума субъект, но и работать за честное жалованье интересу не было-с. Вот и получилось ни то ни се, не пришей к звезде рукав и сбоку бантик… Будь он человеком простым, без гимназического аттестата, вряд ли сунулся бы в комбинации. Стал бы обычным сутенеришкой, с Катькой, Машкой и Дуняшкой. Но у нашего Иван Федулыча, гимназера, заиграли амбиции, вот он и решил дамочек в оборот пустить. И доигрался до такого состояния, когда жизнь его ни копейки не стоит. Эх, Федулыч, тебе бы раньше подумать, что секреты – вещь опасная. Сегодня ты на них приличную монету зашибаешь, а завтра эти самые секреты тебя до пикового положения доведут… А остановись-ка ты здесь, пожалуй, Феденька. Место подходящее, нас никто с дороги не увидит, побеседуем спокойно.
Извозчик натянул вожжи. Тутушкин остался на месте, обеими руками цепляясь за сиденье. Без труда Мигуля оторвал его от пролетки, вытолкнул в придорожную тайгу и, держа за шиворот, вел до тех пор, пока не углядел поваленный ствол. Удобно усевшись на нем, рассудительно сказал:
– Ванька, не трясись. Мы тебя не убивать привезли, а всего-то поговорить по душам. Если вздумаешь бежать – твоя воля, я и шагу-то не сделаю. Только мне отчего-то сдается, что на свободе тебе разгуливать гораздо опаснее, нежели сидеть под замком в части… А?
– В самом деле, Иван Федулыч, – поддержал Бестужев. – Скрываетесь вы наверняка оттого, что охотятся за вами, говоря по-библейски, ищущие души вашей, а вульгарно выражаясь – те, кто желает заткнуть вам рот навсегда… Мы с господином Мигулей на данный момент – ваш единственный якорь спасения, и другого нет. Так что извольте не вилять…
– Господи, вы-то откуда на мою голову? – вырвалось у Тутушкина.
– Из Петербургского охранного отделения, – сказал Бестужев. – Давайте сразу внесем ясность. Покойный Струмилин, чин того же отделения, был моим хорошим другом. Из дружбы и по долгу я обязан расшибиться в лепешку, но выяснить обстоятельства его убийства. Убийства, – повторил он с напором. – Я не знаю, что вам известно, Тутушкин. Но вам известно нечто важное, и я должен это знать. Если же вы будете упрямиться… Господин Мигуля прав. Мы не будем причинять вам вреда. Мы вас просто-напросто отвезем в город и оставим где-нибудь в людном месте…
– В портерной «Эльдорадо», к примеру, – подхватил Мигуля. – Или в ресторане «Париж». Попробуй-ка опять спрятаться, если Шкряба тебя больше укрывать не станет, а больше податься и не к кому.
– Они ж меня… – стоном вырвалось у Тутушкина.
– Не сомневаюсь, – кивнул Бестужев. – Даже наверняка. Положение ваше печально, Иван Федулович. Мы с приставом, как чины известных ведомств, и могли бы обеспечить вам защиту… вот только от чего? И – от кого? Мы ведь пока не располагаем убедительными доказательствами, что вашей жизни угрожает опасность… Вы нам докажите, что находитесь под угрозою, – тогда и поговорим серьезно…
– А не убьете?
– Господи… – поморщился Бестужев. – Да посмотрите вы мои документы, право… В мои обязанности входит не покрывать чьи-то здешние злоупотребления службой и властью, а как раз выявить таковые и примерным образом наказать. Решайтесь. Вы все-таки не темный мужик, вы получили некоторое образование, а значит, должны уметь логически мыслить… Что у вас стояло в аттестате по логике?
– От педагогического совета – четверка, на испытаниях – тройка…
– Да, не блистали… Но все же это лучше, чем ничего, а? – усмехнулся Бестужев. – Выбора у вас нет, милейший, вот что. С нами вы получаете хоть какой-то шанс. Зато без нас… Всё. Я не хочу понапрасну тратить с вами время. Либо рассказывайте искренне и подробно, либо мы уедем, оставив вас здесь. Идите на все четыре стороны.
– Прямиком в гробик сосновый, – осклабился Мигуля. – Тебя в него, Ванька, любая дорожка приведет… если идти по ней без нас. А с нами, глядишь, еще и поживешь, пусть без прежней вольготности. Ну, ты будешь душевно беседовать с господином ротмистром или бросить тебя тут к чертовой матери?
Тутушкин уставился на Бестужева:
– А вы мне дадите честное офицерское слово, милостивый государь? Что не станете… предпринимать ничего душевредного?
– Даю, – сказал Бестужев. – Но предупреждаю: не вилять.
– Какое там – вилять… – грустно сказал Тутушкин. – Отвилялся…
– Значит, это была ваша собственная идея – привлечь к… сотрудничеству дам из общества? – спросил Бестужев.
– Представьте себе, – Тутушкин усмехнулся в отчаянной попытке создать видимость джентльменского достоинства. – Собственно говоря, господин ротмистр, и до меня процветало, как бы поделикатнее выразиться, предпринимательство иных дам в области свободной любви с последующими денежными благодарностями. Вот только обстояло это все на пещерном, первобытном уровне – никакой вам системы, организации, через доверенных сводней, старушонок этих мерзких, которые…
– Вообще о логике и физике Краевского не слыхивали, – понятливо кивнул Бестужев.
– Вот именно. Я и задался вопросом: отчего же образованный молодой человек, вполне современный, не в состоянии внести в это древнее ремесло американскую предприимчивость? Вы позволите, я не буду излагать подробно историю становления промысла? Скажу лишь, что труд это был громадный, отнял массу сил и нервов…
– Труд этот, Ваня, был страшно громаден… – задумчиво процитировал Бестужев. – Итак, вы решили внести в сибирскую провинцию элементы американской предприимчивости? История предприятия меня и в самом деле не интересует. Гораздо интереснее другие аспекты, которые здесь просматриваются… У Струмилина бывала, я так понимаю, одна из ваших кошечек? Или как вы их там называете?
– Гетерами, – с кривой улыбкой признался Тутушкин.
– Да? – поднял бровь Бестужев. – Ну что ж, вновь дало о себе знать классическое образование… Итак?
– У Струмилина? Ага, конечно…
– Но ведь она и на ночь оставалась частенько? Любопытно, как вы эту сложность преодолели? Я прекрасно понимаю, что днем замужняя дама или девица из хорошего семейства может найти немало убедительных предлогов для того, чтобы на несколько часов покинуть семейный очаг… (Поневоле вспомнил покойную супругу и перекосился внутренне от памятной до сих пор боли и брезгливости.) Но как вам удавалось занимать ваших гетер на ночь?
– Нет таких преград, коих не преодолел бы образованный человек, – словно бы даже с гордостью сказал Тутушкин. Покосился на Мигулю. – А, семь бед – один ответ… Понимаете ли, господин ротмистр, на берегу реки, под Шантарском, размещается, как вы, быть может, слышали, Крестовоздвиженский женский монастырь, разбросанный зданиями на значительном расстоянии – тут вам и часовенки, и богомольноприимные дома, и рукодельные мастерские, и кельи… Говоря совсем уж откровенно, удалось мне найти сотрудницу в лице одной из сестер, одержимой простой человеческой страстишкой касаемо денежных ассигнаций… Понимаете? Она мне и обеспечивала, говоря изысканно, официальное прикрытие, с превеликой охотой подтверждая папенькам-маменькам-мужьям, что их оранжерейные цветики, отсутствуя дома, богоугодными делами занимаются: то в молении ночи проводят, то в мастерских помогают во исполнение заветов о помощи ближнему. Можете не поверить, но за год не было ни единого прокола. Дерет с меня старая ведьма жирный процент, но отрабатывает его с лихвой. Заботливые родители и мужья ничего не имеют против, ежели их сокровища переночуют в одном из монастырских богомольноприимных домов, нежели ехать домой затемно, – у нас под городом с темнотой шалят-с…
– Марфа! – ахнул вдруг Мигуля. – Если сопоставить твои признания, Ванька, с кое-какими агентурными наметочками, то и выходит – Марфа! А?
Бестужев взглядом заставил его умолкнуть. Сказал:
– Ах, вот оно, значит, как… Ну что же, Иван Федулыч, снимаю мысленно шляпу перед вашей поистине американской предприимчивостью. С подобными «прикрытиями» я в Петербурге еще не сталкивался… Кто посещал Струмилина? – резко переменил он тон. – Ну?
Ерзая взглядом по сторонам, Тутушкин тихонько произнес:
– Олечка Серебрякова…
Мигуля издал неописуемый звук – то ли подавился, то ли тихо всхлипнул. Лицо у него перекосилось. Яростным взглядом призывая его молчать и не вмешиваться, Бестужев спросил:
– Как вы их свели?
– Обыкновенно-с… – пожал плечами Тутушкин. – Струмилин ваш, проживши в гостинице сутки, недвусмысленно стал намекать Прошке, что желает свободное от дел время посвятить нимфе из тех, что поприличнее. Прошка побежал ко мне. Дальше было совсем просто. Точнее говоря, это мне, дураку, так в первый день показалось. Потом-то…
– Что было потом?
– Да то и было, что влип, как кур в ощип! – передернулся Тутушкин. – На другой же день прижали вашего покорного слугу в укромном месте к стеночке двое молодчиков. Сначала предъявили карточки охранного отделения, потом потыкали пистолетами в физиономию и заявили следующее: чтобы я забыл начисто, что привел Олечку к Струмилину, что они вообще на свете существуют, Олечка и Струмилин. В случае же, если я их дружеским советом пренебрегу, обещали множество приятных вещей – от поездочки за казенный счет в Нарымский край до Шантары, в кою меня спустят с камнем на шее…
– Интересно… – искренне сказал Бестужев. – Как они свои милые требования мотивировали?
– А никак, – огрызнулся Тутушкин. – Что тут мотивировать при таких документах и бельгийских пистолетах?! Кому-то, быть может, таких мотивировок и не хватило бы, но я же человек неглупый…
– И дальше?
– Ну что – дальше? Стал вести себя, как посоветовали. Забыл и про Олечку, и про Струмилина, благо в остальное они не мешались.
– Кто они-то, кстати?
– Ефимка Даник, цыган поддельный, да один из его приказчиков. Про которого мне известно мно-ого веселого… достаточно, чтобы взять в толк: эти не шутят, что обещали, могут исполнить в точности и даже более того…
– Понятно, – сказал Бестужев. – И неужели у вас, Иван Федулыч, так и не взыграл человеческий порок, именуемый любопытством?
– Да взыграл, конечно, – кивнул Тутушкин. – Мне, знаете ли, прежде всего интересно было, зачем им это вообще затевать? Доходы у меня перехватывать? Так ведь не посягали на все мое предприятие, одна Олечка им понадобилась… Ну, поскольку все остальные мои девицы оставались при мне… и при гостинице, я им велел смотреть в оба и расспрашивал усиленно. Только ничего интересного поначалу не проклевывалось – ну да, видели, как дамочка в вуалетке что ни ночь шмыгала в шестнадцатый номер… А вот потом… Анька Белякова проболталась, что дамочка в ночь смерти вашего Струмилина была, как обычно, в его номере. А всего через часок ко мне в портерной подошел Даник и пристал, как с ножом к горлу: мол, должен я с ним немедленно ехать на гулянку к его знакомому. Хорошо, народу было много, сумел я от него вырваться, выскочил на улицу, прыгнул на извозчика, да так с тех пор и… на нелегальном положении-с. Я не дурак, господин ротмистр. Не знаю в точности, да и знать не хочу, что там в номере произошло, зато знаю – было все это неспроста. И если бы я с Даником поехал, лежать бы мне в Шантаре…
– Вполне вероятно, – задумчиво кивнул Бестужев. – Даже наверняка. Очень уж неудобным вы для них стали свидетелем… – и решительно встал. – Мне от вас пока что ничего больше не нужно, господин Тутушкин. Слово свое я держу. Ермолай Лукич что-нибудь придумает. Поедемте в город.
Передав Тутушкина под присмотр извозчика, он вопрошающе оглянулся на Мигулю, уже давно державшегося странно – с тех пор, как было названо имя женщины. Отошел в чащобу.
Мигуля проворно догнал его, тихонько выдохнул:
– Х-хосподи… Не было печали, да черти накачали…
– Кто такая Олечка Серебрякова?
– Блядь малолетняя, – выдохнул Мигуля. – Уж простите на похабном слове… Не в ней дело. Дело в батюшке, Серебряков Дмитрий Кузьмич, второе по значению лицо в губернской золотодобыче после Иванихина, первой гильдии купец и потомственный почетный гражданин, гласный городской думы, миллионщик… Две звезды имеет, за благотворительность пожалован мундиром ведомства вдовствующей императрицы Марии с золотым шитьем и шпагою. В Петербурге иные двери пинком отворяет, а уж здесь… Ах ты, гимназисточка восьмого класса… – Он постоял и сказал уныло, с грустной покорностью судьбе: – Меня, Алексей Воинович, папенька Серебряков запросто по стенке-с размажут, как клопа или таракана, да и вам карьеру подпортить могут…
– Значит, вы отстраняетесь от дела? – напрямик спросил Бестужев. – И рассчитывать на вас более нельзя?
Какое-то время казалось, что Мигуля ответит утвердительно. На лице у него боролись самые разнообразные чувства. Бестужев молча ждал, понимая, что слова бесполезны. Наконец Мигуля спросил:
– А вы, следовательно, отстраниться не желаете?
– Никоим образом, – твердо сказал Бестужев. – Во-первых, как я уже говорил не раз, Струмилин был моим другом. Во-вторых, я обязан вывести на чистую воду того, кто за всем этим стоит. То, что я от вас услышал о Серебрякове, меняет дело… но не кардинально. Я просто-напросто буду соблюдать предельную осторожность. Но не отступлюсь. Ермолай Лукич, я не имею права при создавшихся условиях от вас чего-то требовать…
– Петьку Сажина жалко, – кривя лицо, сказал Мигуля. – Аглайка как мертвая сидит… А! – махнул он рукой с видом человека, все поставившего на последнюю карту. – Сопутствовать я вам открыто не берусь… не во всем. Но в отдалении буду присутствовать. Бог не выдаст, свинья не съест. Вы только поймите правильно щекотливость моего положения и общую ситуацию…
– Я понимаю, – сказал Бестужев. – Спасибо, Ермолай Лукич. Есть еще честь у офицеров…
Он вернулся к пролетке и, сурово глядя на Тутушкина, спросил:
– У вас, Иван Федулыч, конечно же, есть какая-то возможность вызвать… некую юную особу в некое условленное место? Ведь правда?
– Ну, вообще-то…
– Есть и возможность, и место, – жестко сказал Бестужев. – Это вытекает из самой природы ваших с ней отношений. Так вот, мы сейчас вернемся в город, и вы ее вызовете. И смотрите, не подведите меня. Коготок увяз – всей птичке пропасть.
– Вы только…
– Я вам, кажется, уже дал слово офицера, – сухо сказал Бестужев.
Глава третья
Сыщик и нимфа
– Падение нравов, причем катастрофическое – вот чего я никаким умом понять не могу, – говорил пристав Мигуля. – Почитайте газеты – то гимназистка четырнадцати лет благополучно разрешилась от бремени, то в другой губернии за беременность исключили столь же сопливую, а в третьей – и двоих сразу… Был у меня… матерьяльчик на Олечку Серебрякову – признался он неожиданно. – По другой, правда, так сказать, линии. Есть у нас в Шантарске, изволите ли знать, подпольное общество «Эдем» – только вот к вашей нелегальщине не имеет никакого отношения, поскольку сии нелегалы собираются исключительно для танцев. Но танцуют они там в следующем виде: на барышнях нет ничего, окромя чулков и шляп, на молодых людях – опять же ни черта, кроме шляп и галстуков.
– И у вас? – хмыкнул Бестужев. – Что ж, общая тенденция, я помню сводку. В Минске – «Лига свободной любви», в Киеве – «До-ре-фа», в Казани – «Веселая минутка». В столицах балетные танцоры забавляются с мальчиками, а иные поэтессы и вовсе живут друг с дружкою… Насколько я понимаю, и у вас среди «подпольщиков» состоят лица обоего пола, чьи имена вслух и упоминать-то страшновато?
– Вот именно, – печально сознался Мигуля. – Полюбуешься на иные агентурные донесения – и спалишь в печке подальше от греха. Ведь попробуй заикнись родителям – в порошок сотрут за клевету на милых чадушек. Куда катимся?
– Позвольте вам напомнить, Ермолай Лукич, что ситуация ничем не уступает существовавшей в Древнем Риме, – сказал освоившийся Тутушкин.
– Цыть ты, – уныло оборвал Мигуля. – И без тебя тошно. Смотри, если не придет твоя нимфа, я тебя спрятать-то спрячу, но предварительно такую тебе неорганическую химию устрою…
– Обижаете, Ермолай Лукич. Я с вами предельно откровенен. Когда телефонировал, твердо обещала быть. Полагает, что вновь речь пошла о… веселом времяпрепровождении. Мадемуазель, должен уточнить, весьма любит…
– Сиди, – угрюмо цыкнул Мигуля. Полез в карман поддевки и извлек небольшую книжицу в синем переплете. – Вот, для скоротания времени, Алексей Воинович, расскажу, какой казус вышел давеча. В парке, в общественном месте, прогуливается молодой человек с барышней и шпарит ей, понимаете ли… Вот…
- Расстегни свои застежки и завязки развяжи,
- Тело, жаждущее боли, не стыдливо обнажи.
- Чтобы тело без помехи долго-долго истязать,
- Надо руки, надо ноги крепко к кольцам привязать.
- Чтобы глупые соседи не пришли бы подсмотреть,
- Надо окна занавесить, надо двери запереть…
Слышит это имеющий там дежурство Васька Зыгало и, простая душа, усматривает в сей декламации нарушение общественной нравственности. Недолго думая, препровождает парочку в часть. А там выясняется, что данные стихи господина Сологуба напечатаны легально, с дозволения цензуры, популярность имеют… Кавалер пошел к прокурору, сделал скандал, Ваську пропесочили, меня пропесочили, газетки хихикали-с… А вот еще был случай, в мае…
– Господа! – ликующе воскликнул Тутушкин. – Вот, а вы не доверяли мне…
Бестужев посмотрел в ту сторону – к дому приближался извозчик, в пролетке виднелось белое кисейное платьице и закрывающая личико столь же белоснежная легкая шляпа. Тутушкин во исполнение только что полученных инструкций пригнулся так, чтобы даже его затылка не было видно над скамейкой.
– Алексей Воинович, вы уж… – сказал Мигуля конфузливо.
– Разумеется, – сказал Бестужев. – Я пойду один. Давайте ключ, Иван Федулыч…
Он пересек безлюдную улицу, вошел в подъезд доходного дома вслед за девушкой в белом платье, задержался в небольшом, но опрятном парадном и стал подниматься вверх, лишь услышав, как за ней на втором этаже захлопнулась дверь.
Бесшумно отпер замок и шагнул в прохладную прихожую, держа руку под полой пиджака, на рукоятке браунинга. Нельзя было исключать хитрой ловушки – после Сажина, после Струмилина…
– Это вы, Жан? – послышался из комнаты мелодичный юный голосок.
– Если вас привлекает французский стиль, то скорее уж – Алексис, – сказал Бестужев, входя. – Здравствуйте, госпожа Серебрякова. Жан, должен вас разочаровать, не появится. Это мне хотелось с вами поговорить…
И довольно бесцеремонно заглянул в соседнюю комнату, оказавшуюся спальней, потом – в кухоньку. Нигде не обнаружив третьих лиц, успокоился окончательно и снял руку с браунинга. Вернулся в гостиную, обставленную с непритязательным мещанским изыском.
Девушка сидела у стола, наблюдая за ним совершенно спокойно, даже с интересом, выглядела она совсем юной, как и положено гимназистке восьмого класса – и казалась столь чистой, свежей, непорочной, что показания Тутушкина и информация Мигули об «Эдеме» и в самом деле представали грязной клеветой. Бестужев вздохнул про себя – будь эта златовласая кукла порочной на вид, было бы не в пример легче…
– Очень мило, – сказала она с очаровательной гримаской. – И как же понимать ваше появление, Алексис? Ой, я кажется, догадалась… Нам с вами предстоит общение в голубой уютной спаленке, как выражается несравненный господин Блок? Может быть, мне сразу раздеться? Такая, право, жара… Боже мой, Алексис, да у вас щеки зарумянились! Какая прелесть!
– Ольга Дмитриевна…
– Помилуйте, к чему эти церемонии? Олечка…
– Ну, положим, это совершенно излишняя фамильярность…
– Отчего же, Алексис? Вы, случаем, не принесли с собой золота? – ее непринужденность казалась Бестужеву чем-то неестественным. – Я очень люблю «золотую дорожку», я вам сейчас объясню. Я лежу нагая, а вы выкладываете золотыми дорожку, начиная…
– Ольга Дмитриевна, у меня к вам серьезный разговор, – сказал Бестужев твердо. – Я – офицер Отдельного корпуса жандармов и по поручению Петербургского охранного отделения наряжен сюда произвести следствие. Вот мои документы…
– Как интересно! – она мельком заглянула в карточку. – Следствия, заговоры, черные плащи… Но позвольте, разве это нам мешает предварительно навестить спаленку? Вы, как человек современный, должны понять, что мне слишком долго было скучно и одиноко, противный Жан куда-то запропастился…
Присмотревшись к ней внимательнее, Бестужев кое-что понял. Серые глаза кажутся огромными еще из-за того, что зрачки сошлись в черную точку, будто острым карандашом поставленную, руки и ноги словно не могут пребывать в покое, слова льются рекой…
– Вы принимали кокаин? – спросил он жестко.
– Обычную дозу, Алексис, честное слово! Ничего из ряда вон выходящего. У меня с собой, хотите?
Глаза у нее были не пустые и не шальные – просто-напросто другие. Она пребывала в каком-то другом мире, который Бестужев и представить себе боялся, – лишь временами смотрела из того мира в наш, реальный, как из окна выглядывала…
– Вот, – с детской простотой сказала Ольга, протягивая ему круглую серебряную коробочку. – Это делается так… – она ловко отсыпала на кончик розового миндалевидного ногтя понюшку, поднесла к носу.
Бестужев крепко взял ее за тонкое запястье, порошок просыпался на ковер.
– А вы противный, – надула она губки. – Ну хорошо, хорошо, что там у вас?
– Я – офицер…
– О-очень о-отдельного корпуса, наряжены сюда, дабы… Я все помню, я же вам сказала, что приняла обычную дозу… Знаете гимназический шутливый диктант на букву «о»? Однажды охальный отец Онуфрий оглаживал обнаженную Ольгу… Ну вот, вы опять хмуритесь… Алексис, как мне вас развеселить? Ну давайте, я разденусь?
– Не нужно меня веселить, – сказал Бестужев осторожно. – Лучше ответьте на мои вопросы, Ольга…
– Оленька.
– Ответьте на мои вопросы, Оленька.
– А на какие? – лукаво прищурилась она.
– На всевозможные.
– Хорошо. Вы меня не хватайте за руку, не рассыпайте мелок, а я возьму маленькую дозу – и отвечу на ваши вопросы… Идет?
Он кивнул, скрепя сердце. Ольга проворно поддела ногтем порошок, умело втянула правой ноздрей. Посидела, прикрыв глаза – боже, какие у нее были ресницы, как она была красива… У Бестужева горько сжалось сердце.
– Зря вы боитесь, Алексис, – сказала она, не открывая глаз. – Сначала – восхитительный холод в носу, потом он проникает под череп… Вы про что хотите спросить?
– Вы помните Струмилина?
– Коленьку? Еще бы. Он был невероятно милый…
– Он умер… – осторожно сказал Бестужев, подыскивая слова и обороты.
– Вы со-овершенно-о не в курсе-е… – пропела Ольга. – Милый, таинственный Алексис, вы совершенно не в курсе. Вовсе он не умирал. Согласно правилам российской грамматики, «умер» говорят про человека, когда он сам умер. Вот взял сам да и умер. А Коля не умер. Я его застрелила.
– Как? – вырвалось у Бестужева.
– У меня был свой пистолет, я улучила момент, приставила дуло к виску и… нажала. Он был прав – это действительно непередаваемое ощущение. Этот толчок, отбросивший его голову, это ощущение в руке с пистолетом, в мозгу, в воздухе… Алексис, вы никогда не стреляли человеку в висок? Жаль. Это непередаваемо, говорю вам…
– Ольга! – Бестужев взял ее за руку повыше локтя и легонько тряхнул. – Вы понимаете, что говорите?
– Я говорю вам все как было, – сказала Ольга, глядя на него незатуманенным, ясным взором. – Я достала «Байярд»… вы читали про Байярда? Рыцаря? Я, конечно, держала в руке не рыцаря, а пистолет, он только именуется в честь того рыцаря… И выстрелила ему в висок.
– Вы понимаете, что признаетесь в убийстве?
– Господи, Алексис, неужели вы прозаичный? Как жаль, если так. Убийство – это когда пьяный мужик бьет другого по голове топором. А я не убивала, я искала ощущений. Алексис, люди делятся на плебеев и сверхчеловеков. Плебеи живут по скучному смыслу, а сверхчеловеки ищут ощущений и новизны. Это же так просто… Мир – это сонм ощущений, и нужно познать как можно больше…
– Я ведь могу вас арестовать…
– А вот это – фигушки, – сказала она неожиданно трезвым, холодным голосом. – Ну кто вы такой, чтобы меня арестовывать?
– Офицер охранного отделения.
– Ой-ой-ой-ой! – закачала она головой, как китайский болванчик. – Какие ужасти… Я – Серебрякова, Алексис. Папа телефонирует губернатору или кому-нибудь еще и вас разжалуют… а мне будет жалко, вы симпатичный. Вас обязательно разжалуют. Мне – можно. Мне все можно. А вас разжалуют… или придет дьявол и вас убьет.
– Какой еще дьявол?
– Который мне служит, – серьезно сказала Ольга. – Ну, он не всегда мне служит, он иногда требует ему служить, он меня агентурит… но это ведь означает еще одно непередаваемое ощущение и не более того, верно?
– Странное сочетание слов, – сказал Бестужев вслух то, что думал. – «Дьявол» и «агентурит».
– Думаете? Ну, я же не про того дьявола, которого ругают в Библии. Я про своего дьявола, персонального, с которым мы служим друг другу… – она фыркнула. – Это так перепутывается, что не всегда и поймешь, кто кому служит. Знаете, он меня однажды побил. По шее. А потом я его оцарапала, пребольно, вот! И хотела оборвать ему погон, но пожалела – как он пойдет по улице с одним погоном?
– Ваш дьявол – в погонах?
– Ну конечно, непонятливый вы! Я же говорю – он есть, он живой, он настоящий, это я его зову дьяволом, а ему, между прочим, обидно, он обижается…
– Это он вам велел убить Струмилина?
– Поняли наконец-то! Алексис, вы порой бываете удивительно недогадливы… Конечно, дьявол велел. С чего бы мне самой убивать Колю? Но дьявол мне объяснил, что это необходимо, что это даст непередаваемые ощущения… и он ведь не соврал. Зря я поначалу спорила… Вот только стрелять в матрац было форменной глупостью, но и это зачем-то было нужно…
– В матрац?
– Ну да, на кровати, – досадливо поморщилась Ольга. – Зачем-то это было надо… Но я послушалась. Дьявол хитрый, как тот, из Библии. Знаете, Алексис, я имела неосторожность сняться на фотографии, ну, знаете, в парижском стиле, я там была совершенно нагая, в интересных позах… А он добыл. И пугал, что покажет папе. Папа меня убил бы, без сомнения. И отдает теперь по одной, но четыре еще у него… Ну и наплевать, я же вам объясняю, что иногда я ему служу, а иногда и он мне…
Бестужев смотрел на нее напряженно и зло. С одной стороны, ее излияния можно было со спокойной совестью поименовать высокопробным наркотическим бредом. С другой же… Очень уж много в этом бреду было реальности. Логики. Системы.
– Значит, вы только зовете его дьяволом, а на самом деле – он живой человек?
– Ну да, да, да! И еще какой живой! Мы с ним иногда ложимся в спаленке, и он до сих пор на многое способен… Вам рассказать, чему он меня научил? Мои ноги…
– А что у него на погонах? – перебил Бестужев. – Сколько полосок? Сколько звездочек? Вы помните, Олечка?
Ольга, раскачиваясь на стуле, посмотрела на него, потом, прыснув, высунула язык:
– Ка-акой вы хитренький! А я вам не скажу! Потому что тогда он меня убьет. Взаправду. Это, конечно, будет ощущение, но не из тех, что мне хочется испробовать… Он меня непременно убьет, если я проболтаюсь. А потому я вам ничего и не скажу, милый, милый… Я хочу жить, я молода. И я – умница, разве что с фотографиями оплошала… А он меня убьет. Он тоже умный, умнее меня, он слишком давно играет людьми, как владыка, дьявола так и зовут владыкой, вот совпадение… – она с непритворным испугом зажала рот ладошкой, отвернулась. – Алексис, отстаньте. Или пойдемте в спаленку, или извольте убраться прочь. Такой разговор мне не доставляет приятных ощущений…
– Значит, не скажете, кто он?
– А я сейчас разобью окно, – безмятежно сказала Ольга. – И начну кричать, сударь, что вы меня насильничаете… Заманили, кокаину насильно насыпали, платье рвете… Вам будет скверно…
Бестужев, не долго думая, встал и быстро вышел. Вслед ему несся серебристый, беззаботный смех – так и звучавший в ушах, пока он спускался по лестнице. Ничего нельзя было сделать. Бессмысленно везти ее в одно из учреждений, как раз и предназначенных для задушевных бесед с теми, кто стреляет людям в висок. Куда ни отвези, отпустить придется очень быстро. Ольга Серебрякова – не Ванька Тутушкин, которого можно и по шее приурезать, которого можно спрятать на пару дней в арестном полицейском доме… И правильно поступил, что побыстрее убрался – могла и вправду разбить окно, заорать на всю улицу, изволь отмываться потом…
…Он возился с матрацем, словно боролся с врагом. После того, как обнаружил на нижней его стороне маленькую круглую дырочку, воспрянул духом и стал прощупывать, но это затянулось надолго, и в конце концов Бестужев плюнул, подпорол перочинным ножичком цветастую ткань, стал копаться в невесомой массе пуха и легких перышек. Как он ни старался, пух клочьями летел по сторонам, на постель, на пол.
Окончательно махнув рукой на конспирацию, Бестужев расстелил на полу простыню и, приняв предусмотрительно кое-какие меры для легендирования, взялся за работу всерьез – черпал пух горстями, тщательно его разминал, бросал на простыню, захватывал пригоршнями новую порцию. Очень скоро он выглядел так, словно в потемках залез в курятник воровать кур.
Нервы были так напряжены, что он едва не крикнул, нащупав ладонью что-то твердое, продолговатое, маленькое. Выдернул руку, сдул пух. Между пальцами у него тускло поблескивала тупоносенькая пуля – из патрона для карманного браунинга образца тысяча девятьсот шестого года, калибра 6,35, которым и был вооружен Струмилин…
Приходилось признать, что эта часть Ольгиного рассказа была доподлинным отражением реальности. То ли она сама, как и рассказывала, стреляла в матрац, то ли видела, как кто-то другой это проделал. Логично предположить, что к той же самой реальности могут относиться и рассказы о дьяволе. О дьяволе, который носит погоны. О дьяволе, который ее агентурил с помощью неосторожных фотографий в парижском стиле. То есть ни о каком не дьяволе, а о хитром, умном, подлом человеке…
Кто? Уж безусловно, не Силуянов – у того гражданский чин, и он не стал бы разгуливать по городу, где его все знают, в форме с погонами, рискуя вызвать опасное недоумение прекрасно его знавших горожан. Значит, кто-то в погонах. К т о?
В дверь постучали – и тут же ее энергично толкнули со всей силы. Бестужев, как был, с засученными рукавами рубашки, без жилета, после некоторого раздумья пошел открывать: средь бела дня, в центре города не рискнут…
– Го-осподи! – охнул Иванихин. – Вы что, курей щиплете?
– Да понимаете ли, какой казус… – смущенно поведал Бестужев. – Прилег отдохнуть на кровать, а матрас был чуточку распорот, вот часы туда и провалились… Пришлось в конце концов все распотрошить. Ерунда, скажу, чтобы поставили в счет…
– Бывает, – ничуть не удивившись, сказал Иванихин. – Однажды в Питере пили мы с одним типусом из золотопромышленного департамента, так вот он, назюзюкавшись, уронил в клозетную чашку Станислава третьей степени с груди, – промышленник сочно хохотнул. – Вот это был казус, не чета вашему… Нашли часики?
– Да, вот они…
– Я им сейчас велю, чтобы заменили матрас и денег за старый не требовали, – сказал Иванихин деловито. – Сами виноваты, раньше надо было за прорехами смотреть… И не спорьте. Я для вас и больше сделать готов, милейший Леонид… тьфу, черт! Алексей Воинович. Вновь вынужден извиниться за все прошлые подтрунивания и ругань в адрес вашей службы. Как вы их, однако! Я только что от губернатора, тайгу возле Аннинска прочесывают активнейше, и по окрестным деревням разослали стражников. Поймают вашего беглеца, да и тех, наряженных мужичками, тоже возьмут, я надеюсь. Ах вы, молодчина! Алексей Воинович, я за вами, собственно…
Читать бесплатно другие книги:
