Непристойный танец Бушков Александр
Мирский крупным, разборчивым почерком написал адрес на верхнем, чистом листочке, подал Сабинину. Тот, небрежно швырнув блокнот на столик в гостиной, повел гостя в прихожую, смущенно бормоча:
– Ты уж прости за все, что я наговорил, но знал бы ты, каких мне нервов стоило тебя ожидать столько времени…
– Пустяки какие, – благодушно гудел Мирский. – Все позади, что уж тут считаться…
– Ты когда будешь на квартире?
– Часикам к шести, не раньше. Сначала нужно съездить в билетные кассы, потом навестить кое-кого…
Закрыв за ним дверь, Сабинин вернулся в гостиную. Надя ждала его, с величайшим хладнокровием скрестив руки на груди.
– Интересно, – сказала она без особого раздражения. – Тёма… Значит, тебя по-настоящему Артемием зовут?
– Поражен вашей проницательностью, мадемуазель! – рявкнул Сабинин зычно, словно подававший солдатам команду унтер, вслед за чем подхватил Надю на руки и закружился со своей очаровательной ношей по гостиной, придушенным голосом распевая, пусть и фальшиво, но с огромным воодушевлением:
Не счесть алмазов в каменных пещерах,
Не счесть жемчужин в море полуденном…
– Отпусти, сумасшедший! Что на тебя накатило?
Бережно поставив ее на ноги посреди гостиной, Сабинин шарахнулся к буфету, достал бутылку тминной, рюмку, налил себе до краев, опрокинул в рот. Шумно выдохнув, блаженным взором обвел гостиную, шагнул к висевшей на стене гитаре (Надя любила на ней иногда побренчать, довольно музыкально), упал перед Надей на одно колено и ударил по струнам во всю ивановскую:
Цыганский быт и нравы стары,
Как песни, что все мы поем,
Под рокот струн, под звон гитары,
Жизнь прожигая, зря живем!
Прощаюсь нынче с вами я, цыгане,
И к новой жизни ух-хажу от вас,
Вы не жалейте меня, цыгане,
Прра-ащай мой табор, пою в последний раз!
Безусловно, его пенье и в подметки не годилось искусству любимца публики Юрия Морфесси,[39] а уж знаменитый Николай Дулькевич[40] и вовсе выгнал бы такого певца взашей, но некоторый недостаток песенного мастерства Сабинин искренне пытался восполнить огромным энтузиазмом и громогласностью. Надя, не выдержав, зажала уши, но он, мотаясь по комнате с гитарою наперевес, без удержу распевал:
Цыганский табор покидаю,
Довольно мне в разлуке жить,
Что в новой жизни ждет меня, не знаю,
А в старой не о чем тужить!
Сегодня с вами затяну я песню,
А завтра нет меня, и я уйду от вас,
И вспоминайте цыгана песню,
Пр-ращай, мой табор, пою в последний раз!
– Я тебя умоляю! – воскликнула Надя.
Нехотя отложив гитару, Сабинин остановился посреди комнаты, медленно остывая. Потом рванулся к Наде, прижал ее к себе и, ломая всякое сопротивление, принялся громко и беззастенчиво целовать – в нос, в щеки, куда попало. Она покорилась, должно быть, справедливо рассудив, что противоречить ему сейчас бесполезно.
Выпустив ее в конце концов, Сабинин рухнул на диван, раскинул руки по спинке, блаженно улыбаясь.
– Ну, слава богу, – сказала Надя терпеливо, присаживаясь рядом. – Я уж боялась, придется карету «скорой помощи» вызывать, в смирительную рубашку завязывать…
– От радости с ума не сходят, – сказал Сабинин, улыбаясь во весь рот. – Вовсе даже наоборот…
– Что случилось?
– Попробуйте угадать, мадемуазель, вы ведь умница, я это давно начал за вами подозревать…
Она пытливо глянула ему в лицо, прикусила губку, на миг подняв глаза к потолку. Решительно тряхнула головой:
– Судя по твоим дикарским пляскам, имеется одно-единственное объяснение. Только одно событие, сдается мне, способно тебя привести в такой восторг… Твой неведомый компаньон, а? Не обманул все-таки, готов поделиться сокровищами, которые вы с ним столь старательно… добывали?
– Милая, ангел мой, солнце мое, звезда очей моих… – сказал Сабинин счастливо. – Ты совершенно права. Что ж, теперь можно признаться, что я был к нему несправедлив… Оказалось, у него были вполне уважительные причины… Все в порядке, Надюша. Это похоже на старую мелодраму, но я могу с полным на то правом воскликнуть: Господи, я богат! Я богат, Господи! Все кончилось…
– Поздравляю, – сказала Надя чуточку напряженно.
– Спасибо, Надюша, милая… – Он вскочил, чуть ли не бегом добрался до буфета и на сей раз налил себе не в скромную рюмочку, а в бокал для шампанского. – Прости, но мне позарез нужно выпить, успокоить нервы после этих двух недель… Я тебя оставлю на пару дней, не возражаешь? Мирский отправился за билетами, завтра утром мы с ним должны поехать в Будапешт. Ненадолго, конечно, я рассчитываю за день-два все уладить…
Стоя к ней вполоборота, в продуманно выбранной именно для сей реплики позе, он прекрасно видел Надино отражение в настенном зеркале. В первый миг она была прямо-таки ошарашена и не смогла этого скрыть, полагая, что он не видит ее личика, на котором последовательно сменяли друг друга растерянность, удивление, непритворная злоба… Потом совладала с собой, выглядела спокойной и безмятежной, но под этой личиной, Сабинин не сомневался, кипели все те же эмоции. Слишком неожиданным и поистине сногсшибательным оказался сюрприз…
– А зачем тебе понадобился Будапешт?
– Господи, я думал, ты и это поняла… Там деньги. Я сам и не знаю всех подробностей, Вася Мирский лучше объяснил бы, он в банковских делах дока… В общем, безопаснее и удобнее всего оказалось перевести их в Будапешт, чтобы осели на счетах именно там. Оферты, проценты, что-то там еще… я ж говорю, не силен в этих тонкостях. В Будапеште открою счет на свое имя… или все же ради вящей осторожности ограничусь шифрованным, переведу свою долю… Что ты улыбаешься?
– Похоже, я и в самом деле стала содержанкой господина скоробогача… – сказала Надя, уже полностью овладев собой. Подошла к Сабинину и уселась ему на колени. – Кажется, так должны себя вести дорогие кокотки? Если неправильно, ты мне подскажи…
Она изо всех сил старалась произвести впечатление веселой резвушки, спокойной, совершенно ничем не озабоченной…
– Господи, откуда мне знать, как они себя ведут? – в тон ей сказал Сабинин. – Сроду не имел с ними дела… Надюша, милая, мне очень приятно именно так вот держать тебя на коленях… но, я тебя прошу, сядь рядом со мной нормально. Разговор предстоит слишком серьезный.
Она повиновалась, грациозно соскользнула с колен, присела рядом в смиренной позе благовоспитанной гимназистки. Поскольку и самые лихие эсеровские боевички – всего лишь женщины со всеми присущими прекрасному полу свойствами, в ее голосе Сабинин без труда разобрал самое обычное любопытство, не имевшее отношения к подпольным делам:
– И что за разговор?
– Подполье, революция, бомбы и браунинги – это все крайне серьезно и захватывающе, спору нет, – сказал Сабинин. – И я прекрасно понимаю твое стремление быть независимой от общества, пренебрегать его законами согласно заветам этого твоего Ницше. И все же… Тебе не кажется, что все это – довольно зряшное предприятие? Только не хватайся за браунинг, я ничего не утверждаю окончательно, просто размышляю вслух и приглашаю тебя к тому же… Хорошо, предположим, ваши героические труды увенчаются успехом и ваши имена в полном соответствии с известными строками Пушкина напишут на обломках самовластья… А если – нет? Если вам так и не увидеть грядущего торжества… ну, в ближайшие лет двадцать, я имею в виду, – поспешил уточнить он, видя, как недобро напряглось ее лицо. – Что, если к грядущему торжеству революции вы придете старыми, морщинистыми и дряхлыми? Прости меня, милая, но я немного успел уже тебя узнать. По-моему, тебя обрисованная мною перспектива мало устраивает. Это понятно, это по-житейски, – кому интересно получить генеральские лампасы лишь с наступлением дряхлости? Я таких в армии насмотрелся… Что, если все же не получится добиться своего в молодом еще возрасте?
– Говори по существу, пожалуйста, – напряженно попросила она.
– У меня – сто пятьдесят тысяч золотом, – сказал Сабинин. – Я тебе предлагаю бросить все прежнее и уехать со мной.
– Это что, официальное предложение руки и сердца?
– Если хочешь – да, официальное предложение руки и сердца.
– Я тронута, милый, – ответила она почти сразу. – Но должна тебя предупредить: я совершенно не подхожу для мещанского счастья с беленькими занавесками на окнах, размеренным укладом жизни…
– А кто говорит, что я тебе именно это предлагаю? – спросил он. – Мы уедем куда-нибудь в Аргентину, в Южную Америку. Уклад тамошней жизни еще во многом напоминает романы Эмара и Майна Рида. Есть места, где можно заработать громадные деньги на каучуке, – правда, при этом легко и голову сложить. Дикие места – индейцы с отравленными стрелами, бандиты, зверье… Можно заняться поисками нефти в Северо-Американских Соединенных Штатах, можно… да мало ли мест, где еще способен показать себя ловкий авантюрист, сколотить недурное состояние? Кисейная барышня в спутницы для такой жизни не годится. Зато на тебя можно полагаться – ты и в обморок не упадешь при виде аллигатора, и в случае чего с пистолетом спину прикроешь… Я все обдумал и взвесил, мне эта мысль в голову не сегодня пришла…
Она сидела опустив голову, и на ее личике отражалась усиленная работа мысли. Вот только у Сабинина было сильное подозрение, что ее раздумья не имеют отношения к сделанному им предложению…
– Мне нужно подумать, Коля, – сказала Надя, открыто глядя ему в лицо. – То есть, ты не Коля, как выяснилось, но я уже привыкла к этому имени, и нет смысла что-то менять… Честное слово, мне нужно подумать, такие дела с кондачка не решаются. Слишком резко ты предлагаешь изменить жизнь… Ты же сам говорил, что не сегодня это придумал, значит, долго размышлял, взвешивал?
– Конечно, – кивнул Сабинин.
– Вот видишь… Мне тоже слишком многое предстоит взвесить.
– Я понимаю и вовсе тебя не тороплю, – сказал Сабинин. – Время есть, я же не предлагаю тотчас же, взявшись за руки, бежать на вокзал… Подумай, милая. Если боишься мести… товарищей по борьбе, то я бы на твоем месте не беспокоился: есть в мире такие уголки, куда даже и они не доберутся, а если и доберутся – висеть на какой-нибудь пальме.
– Не в том дело… Просто следует подумать.
– Господи, я же не пристаю с ножом к горлу! Вот тебе и великолепная возможность. Пока я буду ездить в Будапешт и обратно, пройдет пара дней. По-моему, вполне достаточное время.
– А тебе обязательно нужно ехать тотчас же? – спросила она елико могла небрежнее.
Сабинин прекрасно чувствовал, что внутренне она напряглась, – когда столь тесно сближаешься с человеком, поневоле начинаешь его понимать без слов…
– Думаю, обязательно, – сказал он твердо. – Чтобы побыстрее со всем этим покончить. – Он смущенно улыбнулся. – Знаешь, ничего не могу с собой поделать – я ведь несколько месяцев ждал этого момента, теперь не смогу успокоиться, пока не закончится эта эпопея… Подумаешь, Будапешт! Это же не путешествие на Северный полюс, а поездка в комфортабельном вагоне по безукоризненной австрийской чугунке. Если повезет, вернусь уже послезавтра… Ты что, против? У тебя такое выражение лица, словно…
– Глупости, Коля, – ответила она непринужденно. – Тебе показалось.
«Сейчас она обнимет меня и постарается увлечь в постель, – подумал он, испытывая настоящую грусть и нешуточную боль. – Чтобы ни в чем не сомневался, не тревожился… Если так и произойдет, значит, она уже приняла решение, ум у нее столь же остер, каким он, надо полагать, был у Екатерины Медичи».
Надя закинула ему руки на шею, прижалась, промурлыкала в ухо:
– Это все надо отпраздновать: и твою удачу, и твое предложение. Если ты не против, помоги мне расстегнуть платье…
…Он прикрыл за собой дверь, запер ее и проскользнул в небольшую квартирку на первом этаже. Постоял немного, осматриваясь, обошел все три комнаты и остановил выбор на спальне – стоявшая там кровать была снабжена в изголовье подобием старинного балдахина, за которым легко было укрыться и остаться при этом незамеченным.
Он старательно расправил складки, повозился в своем импровизированном тайнике – и убедившись, что снаружи совершенно незаметен, проткнул ножичком дырку в синем кретоне. Вынул браунинг, загнал патрон в ствол, снял пистолет с предохранителя и сунул его за пояс, на животе, чтобы был под рукой. Замер, примериваясь к дырочке.
В прихожей щелкнул замок, послышался безмятежный голос Мирского:
– Проходите, мадемуазель. Признаюсь, я немного удивлен вашим неожиданным визитом…
Он вдруг замолчал, послышался топот ног, шумная возня.
Судя по звукам, несколько человек грубо втолкнули Мирского в квартиру и заперли за собой дверь. Потом послышался голос Нади, спокойный и певучий:
– Стойте спокойно, никто вас не тронет, если не будете орать!
– Что все это значит, господа? Уберите оружие! Я стою, вы же видите, стою спокойно…
– Где мы можем поговорить?
– Если вам все равно, может, пройдем в спальню?
– Какой вы, право, легкомысленный! – послышался веселый голос Нади, и Сабинин словно воочию увидел ее задорную, дерзкую улыбку. – Я к вам не за этим пришла, господин Мирский…
– Да что вы, вы меня не так поняли…
– Я знаю, – серьезно сказала Надя. – Я просто шучу.
– А эти тоже шутят?
– Никоим образом. И пистолеты у них настоящие. Так что извольте без глупостей. Оружие при себе имеете?
– Нет, что вы…
– Платон, обыщи его.
– Чистый.
– Ну что ж, господин Мирский, если у вас заведено принимать гостей в спальне, почему бы нам туда и не пройти? Мне, в общем, все равно…
Замерший Сабинин увидел в дырочку, как они входят: впереди – незнакомый детина с пистолетом в руке, за ним Мирский с Надей. Шествие замыкал белобрысый, Лошадиная Рожа, тоже щеголявший оружием.
Мирский направился к секретеру…
Дальше все замелькало – отчаянный прыжок белобрысого, короткая возня, общая суматоха…
– Ай-яй-яй, господин Мирский… – поморщилась Надя, разглядывая извлеченный белобрысым из верхнего ящика секретера пистолет. – Где вы воспитывались, право слово? Бросаться с пистолетом на гостей…
– Так это смотря какие гости, – глядя исподлобья, сказал растрепанный Мирский, которого с силой толкнули на стул и стояли над ним сейчас с грозным видом, поигрывая оружием у самого его носа.
– Ну, хорошо, мы хуже татар, согласна, – обворожительно улыбаясь, сказала Надя. – Но ничего тут не поделаешь, правда ведь? Не тряситесь, никто вас не собирается убивать…
– Я и не трясусь…
– Врете. Вам страшно.
– Мне всегда страшно, когда я чего-то не понимаю…
– Ну, хорошо, – сказала Надя. – Сейчас они уберут оружие… не вообще, а подальше от вашей хитрой головушки, и мы с вами поговорим спокойно…
– Вас видела привратница, – сказал Мирский. – Да и выстрелы будут слышны…
– Господи… – поморщилась Надя. – На этом свете есть множество способов покончить с человеком совершенно бесшумно, и эти господа многими из них владеют… Я же сказала, не тряситесь. Если мы придем к соглашению, останетесь живы, сможете и дальше наслаждаться бывшими казенными денежками.
– Откуда вы знаете? Кто вы вообще такая?
– Слышали что-нибудь про боевую организацию эсеров? – мило улыбнулась она. – По лицу вижу, наслышаны… Так вот, извольте заткнуться. Говорить будете, когда я сама вас о чем-нибудь спрошу… Вы взяли билеты на поезд? Для себя и… Тёмы?
– Да.
– Где они?
– В бумажнике…
– Бумажник.
– Извольте… Часы заодно возьмете?
– Еще раз попытаетесь меня оскорбить – получите по голове вот этим, – продемонстрировала Надя уже знакомый Сабинину браунинг. – Так, теперь рвите их в клочки, рвите… И не охайте, я вам возмещу их полную стоимость. Вот так, какой же вы молодец, как с вами легко и приятно иметь дело…
Сабинин видел из своего укрытия, как клочки бумаги летят на колени Мирскому, как он страдальчески морщится, но все же выполняет подкрепленный дулом пистолета приказ.
– Великолепно, – кивнула Надя. – Теперь слушайте меня внимательно, два раза повторять не собираюсь… Мне нужно, чтобы на завтрашний день вы оставили вашего друга Тёму в покое. Чтобы завтра вы не напоминали о себе никоим образом. Чтобы завтра вас и близко не было. Вам понятно?
– Да…
– Вы меня хорошо поняли?
– Зачем вам это нужно?
– А вот это уже не ваше дело, – отрезала Надя. – Повторяю: с этого вечера и до послезавтрашнего утра извольте забыть, что на свете вообще существует ваш друг Артемий Петрович. Вам совершенно не важно знать, что мною движет. Главное запомните – если вы все же заявитесь к нему завтра, вас прикончат к чертовой матери. Надеюсь, мы производим впечатление серьезных людей?
– Куда уж серьезнее…
Надя преспокойно вытянула руку, уперев дуло браунинга ему в лоб, постояла так некоторое время. Отвела оружие, сказала наставительно:
– Рада, что вы это поняли. С нами не шутят. Будете вести себя правильно – останетесь живы. Послезавтра делайте что угодно, хоть с цыганами и медведем к нам в квартиру вваливайтесь. Вам понятно?
– Понятно… Но я ведь обещал, что завтра…
– Есть в вашей берлоге перо и чернила?
– Найдутся… В гостиной.
– Платон, принеси. Спасибо. Садитесь вот сюда, к столику, и напишите вашему другу записку. Сейчас мы вместе подумаем над содержанием… Ага. Напишите, что вы извиняетесь тысячу раз, что вам чертовски несладко, но завтра вы с ним уехать в Будапешт не сможете – и предложите отложить вояж на послезавтра. Намекните, что возникли непредвиденные обстоятельства… с очаровательной женщиной познакомились, скажем, и знакомство продолжится до завтрашнего утра… нет, прямо об этом не пишите, придумайте какой-нибудь намек…
– Вот так – пойдет?
– Пожалуй, – сказала Надя, бегло просмотрев написанное им. – У вас есть несомненный литературный слог… – Она сложила письмо вчетверо и сунула в сумочку. – А теперь мы, с вашего позволения, откланяемся… И не вздумайте нас обмануть, душевно вас прошу…
Она вышла первой, следом направился белобрысый. Сабинин напрягся, положив руку на браунинг, но Платон вовсе не собирался предпринимать ничего жуткого, он попросту шагнул к Мирскому, спрятав оружие, громадной ручищей взял его за глотку и протянул с ленцой:
– Если обманешь, сучий прах, я из тебя самолично потроха вытяну – по вершку, неторопливо… Понял, воровская твоя морда? Чтобы до послезавтра о тебе – ни слуху ни духу!
И вышел, насвистывая. Прошла добрая минута, прежде чем Сабинин решился покинуть свое убежище. Завидев его, Мирский печально улыбнулся:
– Бог ты мой, ну и девица… Как вы только с ней живете?
– Воспитанные люди на такие вопросы не отвечают, – хмуро сказал Сабинин. – У вас есть водка, Мирский? Вообще что-то спиртное?
– Вон там, в буфете. Что вы намерены делать?
– А что тут можно сделать? – пожал плечами Сабинин. – Буду сидеть и ждать, когда меня начнут резать, вот и все…
Глава седьмая
В двух шагах от императора
Ночь выдалась одной из самых беспокойных в его жизни – он попросту боялся уснуть, опасаясь не без оснований, что планы господ эсеров в той части, что именно его касается, будут претворены в жизнь как раз под покровом столь любимого готическими романистами ночного мрака. Сам он на их месте ради вящей надежности проделал бы все утром, в самый последний момент, – но нельзя же ждать, чтобы их мысли настолько совпадали…
Оставалась еще зыбкая вероятность, что они всего лишь хотят поставить его перед фактом, устроить нечто вроде испытания, прочно привязав к себе пролитой кровью, но трезвый рассудок подсказывал: им в данном случае гораздо выгоднее оставленный полиции зримый и вещественный ложный след, нежели еще один новобранец, какой бы находкой для дела он ни выглядел.
Поэтому спал он плохо – при малейшем звуке, движении, то ли истинном, то ли почудившемся расстроенному воображению, открывал глаза, оглядывался, готовый выхватить лежавший под подушкой браунинг. Хорошо еще, что Надя не видела ничего необычного именно в таком местоположении оружия ночью, она и сама держала свой пистолет под подушкой…
Обошлось. Пришел рассвет, наступило утро, а он все еще оставался жив и невредим. Он был один в постели, браунинг мирно покоился под подушкой, и никто даже не пытался ночью вытащить обойму. Ну что же, умираем только раз, а пока живы – надо бороться…
Потом вошла Надя, полностью одетая, свежая и улыбчивая. Не отдергивая штор, сказала:
– Крепенько дрыхнуть изволите, ваше степенство, господин аргентинский авантюрист… Девятый час, пани Янина уже завтрак готовит, а вы валяетесь законченным сибаритом…
– Подошли бы вы поближе, мадемуазель, а еще лучше – прилегли рядом…
– Увы, – сказала Надя с сожалением. – Начались женские сложности… понимаешь?
– Я ж был женат. Жаль…
Оглянувшись, Надя поплотнее прикрыла дверь спальни и подошла к нему:
– Не унывай. Легкомысленные французы, люди с фантазией, для таких случаев кое-что придумали…
И, беззаботно улыбаясь, опустилась на колени у постели.
Сознание Сабинина раздвоилось самым причудливым образом, достойным нескольких строчек в трудах знаменитого Ломброзо: одна его часть блаженно успокоилась в приливе незнакомого прежде наслаждения, другая, рассудочная, по-звериному чуткая, лихорадочно искала ответа на один-единственный вопрос.
Если все произойдет так, как он предвидит, каким именно образом его попытаются привести в состояние то ли хладного трупа, то ли в облик бесчувственного бревна?
Пуля? Удар по голове? Первое легко получить даже от хрупкой женщины, да и второго от нее же можно ожидать. И женщина может огреть по затылку чем-нибудь вроде стоявшей на столике хрустальной вазы или тяжелой бронзовой статуэтки Орлеанской Девственницы, украшающей dressoir.
И все же… Выстрел могут услышать, а бить по голове бронзовой Жанной д’Арк слишком рискованно – ну как не удастся оглушить с первого удара?
Как он сам поступил бы на их месте?
Да попросту постарался бы подмешать какую-нибудь гадость в еду или питье. В любой аптеке даже без врачебного рецепта можно купить немало снадобий, в натуральном своем виде или при увеличенной дозе способных надежно привести в полную бесчувственность, и надолго. Говорят даже, что безобидную героиновую настойку, которой эскулапы лечат от множества легких хворей, наркотические маньяки приспособились использовать вместо морфия – что-то там выпаривают, кажется… А уж опийных растворов у всякого провизора можно приобрести хоть бочку…
– Бог ты мой, – прошептал он расслабленно, когда все кончилось. – Ты где этому научилась, в Париже?
С невинным взором, утирая нежный рот кружевным платочком, Надя ответила:
– Нет нужды ехать в Африку, чтобы попробовать ананас… Одевайся, пора к завтраку.
И выплыла из спальни, грациозная, невозмутимая лесная нимфа. Глядя ей вслед, Сабинин прямо-таки застонал от злой тоски: он страстно хотел ошибиться, верить, что зря нагромоздил в уме все эти ужасы, – и в то же время доверял своему трезвому рассудку, подвергшему аналитике не пустые фантазии, а точные факты…
Оделся он как раз вовремя, чтобы открыть дверь на звонок. Ожидал бог весть кого, а это оказался краснорожий старший дворник. Он с надлежащим почтением предупредия господина квартиросъемщика, что в самом ближайшем времени по улице князя Меттерниха изволит проследовать в сопровождении наследника престола и свиты государь император Франц-Иосиф Первый, король Венгрии и верховный главнокомандующий, владыка Цислайтании и Транслайтании.[41] В связи с чем власти посредством императорско-королевской полиции, а та, в свою очередь, посредством управляющих и старших дворников доводит до сведения благонамеренного населения, что таковое обязано строго соблюдать должные предписания, как-то: не открывать окон во время проезда кортежа, не выходить на балконы, не вылазить на крыши, а также не выскакивать за линию полицейских даже с самыми что ни на есть верноподданническими целями вроде вручения прошения или цветов.
Сабинин заверил, что он свято намерен эти предписания соблюдать, и отпустил краснорожего восвояси. Подойдя к высокому окну гостиной, посмотрел вниз. Вообще-то, пан Колодзей не врал – отсюда и в самом деде открывался великолепный обзор. На тротуарах уже собралось достаточно публики, которую умело сдерживала пешая и конная полиция, над чьими касками гордо вздымались султаны из петушиных перьев. Как и в России, могучие полицейские лошади были обучены осаживать крупами толпу. Сабинин вспомнил, что именно здесь доискался ответа на загадку: отчего в России уголовный мир именует полицию «ментами»?
Оказалось все просто. Австро-венгерские полицейские в непогоду носили короткий плащ без рукавов вроде пелерины, именовавшийся как раз «мент». Постепенно это слово стало жаргонным прозвищем австрийских служителей закона, а потом через польских воров перекочевало в западные губернии России уже применительно к тамошним городовым и сыщикам…
Он прошел в столовую, где уже накрывала на стол приходящая прислуга пани Янина – пожилая чопорная особа со следами былой красоты, похожая скорее на классную даму или попечительницу женской гимназии. Добавить пенсне – и сходство будет полное. Один бог ведает, где контора по найму прислуги ее откопала, но манеры у старой дамы были столь безукоризненны, словно она прежде служила у князя Виндишгреца или графа Тисы…[42] Под ее ледяным взором Сабинин поневоле чувствовал себя тем, кем, собственно, и являлся, – авантюристом, выскочкой, парвеню.
Завтрак преподнес еще одно тягостное испытание – Сабинин боялся есть и пить. Дурманящее снадобье могло оказаться в любом положенном им в рот куске…
Нет, не стоит паниковать излишне. Большинство из тех зелий, которых он опасался, отнюдь не безвкусны, и человек опытный тщательно все продумает…
А посему не нужно бояться ломтиков свежайшего хлеба и горячих булочек, равно как и сыра с маслом – все это подается на общем блюде, в общей корзиночке, общей масленке, заранее невозможно предугадать, кто какой кусок, ломтик, булочку облюбует. Кофе… Нет, пани Янина разливает ароматную жидкость опять-таки из кофейника, и Надя преспокойно пьет, а чашка Сабинина была сухой и чистой, ничто не было в нее предварительно подсыпано. Господи, это ведь сущее умственное расстройство, мания… нет, лучше лишний раз спраздновать труса, опасаться всего и вся, чем попасться на уловку…
И все же он постарался покончить с завтраком как можно быстрее, отговариваясь отсутствием аппетита, что, слава богу, не повлекло повышенного внимания со стороны Нади, она с течением времени тоже становилась все более напряженной, нервозной…
О поездке в Будапешт они и не говорили – все было обговорено вчера, когда посыльный – то ли настоящий, то ли ряженый, что в данной ситуации и не важно, – принес то самое письмо от Мирского, написанное на глазах Сабинина под дулом браунинга. Читая его, он чувствовал напряженный взгляд Нади – и выдержал нелегкое испытание с блеском, сначала изобразив хорошо разыгранную досаду, а потом с печальным вздохом поведав любовнице, что Вася Мирский снова в своем репертуаре, – несомненно, его вновь сбила с пути истинного некая доступная красотка, что с ним регулярно происходило еще в родном отечестве…
Вставая из-за стола, он был напряжен, как натянутая тетива лука. Перефразируя оперную арию – уж время близится, а снадобья все нет… Лишь бы ошибиться, боже, как хочется ошибиться…
– Ну что, откупорим шампанское и займем места в ложе, то бишь у окна? – безмятежно спросил он Надю. – Никогда не видел столь близко ни одного монарха…
– Да, конечно… – рассеянно отозвалась она. – Иди в спальню, хорошо? Хочу тебе кое-что сказать…
Он послушно направился в спальню – словно по тонкому льду, способному в любой миг провалиться под ногами. Сердце тоскливо сжалось.
Надя вошла буквально через минуту, держа в руках два бокала, почти до краев налитых белым вином, протянула ему один.
– Давай выпьем, а потом я тебе сообщу нечто радостное…
– Что?
– Это сюрприз, – улыбнулась она напряженно. – Пей…
И пригубила из своего. Поднеся бокал к губам обычным движением, не медленным и не быстрым, Сабинин лихорадочно искал выход. Обострившееся звериное чутье вопило, что дело неладно: почему она принесла вот так бокалы в спальню, именно в спальню, без бутылки и закуски на подносе? Никогда за все время их знакомства так не делала. Если случится, то непременно сейчас…
Судя по аромату, в бокале – итальянский вермут, чей резковатый запах и терпкий специфический вкус как раз и способны отбить характерный привкус чего-то вроде лауданума. Еще несколько мгновений – и она начнет беспокоиться… Что же, сослаться на полнейшее нежелание пить?
– Черт! – воскликнул он, так и не отпив из бокала. – Вон там, у тебя за спиной! Мышь под столиком!
Надя отреагировала на эту новость так, как это и было всегда свойственно особам ее пола, – не завизжала, правда, не стала вскакивать на постель, но инстинктивно шарахнулась, посмотрела в ту сторону. Сабинин находился вне поля ее зрения достаточно долго времени, чтобы выполнить задуманное.
– Где? – обернулась она.
Сабинин отнимал от губ пустой бокал со столь безмятежным видом, словно только что осушил его до донышка. Вытер губы тыльной стороной ладони:
– Вон там пробежала, под столиком… Дать тебе браунинг?
– Глупости какие… – сказала она, но все же отодвинулась подальше от столика с гнутыми точеными ножками.
– Так что за сюрприз ты мне приготовила?
– Сейчас… Что ты морщишься?
– Вино, по-моему, какое-то не такое… Привкус странный, – произнес он и собрался было понюхать бокал.
Надя проворно забрала бокал у него из рук, отставила подальше:
– Не мели вздора, отличное вино… Так вот, я решила принять твое предложение.
– Милая! – проникновенно сказал Сабинин, шагнул к ней и обнял.
Она не противилась, но в теле ощущалась та же напряженность. Сабинин более не сомневался, теперь он знал. Что оказался прав, что предвидел все наперед, что в его бокале был то ли яд, то ли сонная отрава. Она держится странно, совсем не так, как подобает женщине, решившейся-таки бросить подполье и бежать с богатым любовником за тридевять земель на поиски пиратской фортуны…
Что дальше? Знать бы, чего она в бокал набуровила, вдруг он изобразит не те симптомы… А впрочем, нет, ведь не существует каких-то канонических симптомов для сонной отравы, всякий человек реагирует, в общем, сугубо индивидуально. Пожалуй, все-таки не яд – яд можно и открыть при вскрытии трупа, а к чему им это?!
– Надюша, милая, – сказал он растроганно. – Даже и не знаю, что тебе сказать… Как я рад… – Он отстранился, потер рукой лоб: – То ли я сегодня не выспался, то ли… Не пойму, что со мной. Слабость накатывается, голову туманит…
– Да, бледный ты какой-то… – ответила она, ничуть не удивившись. – Присядь.
Он сделал два шага назад, присел на краешек постели, где за его подушкой как раз и промокло покрывало от молниеносно выплеснутого туда содержимого бокала.
Надя вела себя так, словно ничего экстраординарного и не происходило, – стояла у постели, глядя на него с испытующим видом, напоминавшим холодное научное любопытство ученого-вивисектора. Добросовестно делая вид, что борется с неведомым недомоганием, Сабинин моргал, тер глаза, проговорил что-то заплетающимся языком, склонил голову – и наконец виновато улыбнулся:
– Положительно, в сон клонит…
Даже не сбросив штиблеты, прилег на постель лицом вниз, обхватил подушку и застыл, бормоча что-то под нос. Надя держалась с прежним, леденящим душу спокойствием: даже не сделала попытки подойти к нему, что-то сказать. Прошуршал подол шелкового платья, скрипнуло отодвигаемое кресло, шумно, трескуче вспыхнула спичка. Она, судя по звукам, преспокойно уселась и курила. Кожей, затылком, всем существом Сабинин чувствовал ее взгляд – пристальный, холодный.
Он не знал, сколько времени прошло, лежал в прежней позе, шумно, умиротворенно дыша, временами легонько ворочаясь. Снова скрип кресла, шорох платья – Надя подошла, одним рывком забросила его ноги в штиблетах на постель, наклонилась над ним, потрясла:
– Коля! Коля!
Он не отзывался, старательно сопя. Стоически выдержал и крик в самое ухо, и дерганье за волосы обеими руками, и в завершение пару оплеух, нанесенных изо всех женских сил. Он лежал без сознания, одурманенный неведомым зельем, – и она в конце концов поверила…
Ее быстрые шаги удалились в гостиную. Шевеля лишь рукой, Сабинин осторожно вытянул из-под подушки браунинг с патроном в стволе и сунул его во внутренний карман. В душе смешались тоска и ярость, сожаление и азарт.
Странный скрежет – непонятный, тихий. Новые шаги – мужские, быстрые, уверенные. Дверь в спальню Надя не затворила, и до него отчетливо доносилось каждое слово:
– Болван дрыхнет?