Мера прощения Чернобровкин Александр

Складывается такое впечатление, что меня передают из рук в руки, от одного подозреваемого к другому. Вскоре я обойду всех, вернусь к первому и пойду по второму кругу. Ну, дал мне Размазня наколку еще на троих, у которых был повод разделаться с первым помощником капитана, – ну и что? Двое из них – третий механик и моторист Амалин в момент убийства были на вахте в машинном отделении. Убийство произошло между четвертью первого и двумя часами ночи. В четверть первого капитан, начальник рации и повар видели помполита беседующим на корме с Володей, а примерно в два часа компания, праздновавшая день рождения старпома, вывалила из капитанской каюты подышать свежим воздухом и никого на корме не застала. Проходя мимо каюты помполита, Гусев обратил внимание всех на то, что там звонит телефон. Мол, кому-то не терпится среди ночи настучать, но никак не может разбудить Помпу. А может, токарь слишком жаден или мстителен? На флоте только две черты характера могут быть «слишком» – лень и болтливость. Иногда у меня складывается впечатление, что моряки – не люди, а комки студенистой массы с длинными гибкими языками. Так как я – один из них, то пойду поболтаю с токарем Хмарой, по отзыву многих – мастером на все руки. В ночь убийства он не стоял на вахте и не был на дне рождения.

Нашел я его в подсобке, где хранились кинопроектор и коробки с фильмами. Хмара перематывал киноленту с одной катушки на другую. Работа эта нудная, не требующая напряжения извилин, поэтому глубокомысленное выражение на лице токаря казалось наигранным.

– Что за фильм?

– «Белое солнце пустыни», – ответил он, не поворачиваясь ко мне и не меняя выражение лица. – Народ требует по второму разу прокрутить.

– Ну, если требует, надо выполнить, – серьезно произнес я.

– Народ всегда прав, – в тон мне сказал Хмара.

Кто-то кого-то подначивает. Собирался я его, а получается... Что ж, надо уметь проигрывать.

– Хороших фильмов много? – поменял я тему разговора.

– А какие – хорошие?

– Ну, скажем, интересные.

– Есть немного, штук пять.

– Слабовато.

– В прошлый рейс еще хуже было.

– Не мог договориться? – подцепил я.

– Не я выбирал, – ответил токарь и наконец-то повернулся ко мне.

Лицо у него было словно из углов, острых и тупых. Их тщательно подогнали и обтянули кожей, но все равно складывалось впечатление, что имеешь дело с механической куклой. Есть куклы смеющиеся, плачущие, стесняющиеся, а эта – думающая. И движения у нее точные, рациональные – нечеловеческие, какой и кажется всякая норма.

– А кто выбирал?

– Помпа... Такую шваль набрал! Хотели поменяться во Вьетнаме с другим теплоходом, а они посмотрели список и спросили: «У вас что – экипаж коммунистического труда?»

– И что ты ответил?

– Наоборот, говорю, поэтому Помпа и накачивает нас. А будете такие вопросы задавать, к вам его перекинут.

– Перекинули. Но только через фальшборт.

– Мир не без добрых людей.

Уж не ты ли этот самый «добрый людь»? Ведь преступление, уверен, было тщательно подготовлено и проведено без задоринки, никто не видел. Это в нашей-то «деревне», где таракана без свидетелей не раздавишь!

– У меня такое впечатление, что не убей Помпу третий помощник, кто-нибудь другой отважился бы, – сказал я. – Как будто в очереди стояли, и убийца – первым.

– Да, многим он насыпал соли на конец.

– И ты в очереди стоял?

Хмара докрутил ленты, положил ее в коробку, хотя мог бы сразу на проектор поставить.

– Нет, на меня у него соли не хватило.

– А говорят, прихватил вас в Сингапуре, в копеечку вам влетел.

– Ерунда. Дурные деньги: как пришли, так и ушли. – Он достал следующую ленту, начал перематывать.

– Могли бы на берег списать.

– Спасибо сказал бы. Жена и так ноет: машина есть, дача есть, все три комнаты квартиры барахлом забиты – какого черта по морям шляешься?! Да с моими руками и на берегу не меньше заработаю.

– А действительно, почему не уходишь?

– Не люблю с места на место бегать. Решил, если на другое судно пошлют, тогда уволюсь. Не посылают: старший механик не отпускает, – сообщил он, продолжая крутить ручку с задумчивым выражением лица.

Есть такие типы, которые не могут сидеть без дела. Если их лишить работы, то умрут, задохнуться, как акула без движения.

– Дед у нас с характером, – сказал я.

– Вояка бывший – что с него возьмешь?

– Точно. Как надену портупею, все тупею и тупею. А он ее лет двадцать носил... Он тоже с Помпой не ладил?

– Дед?! – Хмара улыбнулся, отчего углы сгладились и лицо стало человечнее. – Для него не существует «ладить – не ладить», он просто не замечал помполита... Нет, вру, один раз заметил. Как-то прицепился к нему Помпа, что-то ему надо было разузнать о механиках. Стармех долго его слушал, а потом вежливо говорит: «Уважаемый, а не пошли бы вы...» и добавил на ухо адрес. Помпа пошел. И с тех пор к Деду не возвращался.

Старший механик – личность, конечно, интересная. Есть такая шутка: чем отличается советский офицер от французского: последний до синевы выбрит и слегка пьян, а первый до синевы пьян и слегка выбрит. Так вот наш Дед всегда до синевы выбрит и до синевы пьян. А может, синюшный цвет лица у него оттого, что не бывает на солнце. Все члены экипажа обзавелись тропическим загаром, а старший механик – словно из Заполярья прибыл, темные только брови и тонкая полоска усиков. Усики наводят на мысль, что стармех – скрытый англоман. К тому же, одет всегда безукоризненно и без поправок на жару, а ногти как у манекенщицы. Не то, что у Хмары, у которого каемки под ногтями такие черные, будто дни и ночи напролет соскребывает сажу в трубе. Такие почти у всех маслопупов. Жена одного из механиков жаловалась, что каждую ночь новые простыни стелет, потому что к утру на них отпечатывается черный силуэт мужа. Что ж, трудности жены токаря Хмары меня не интересуют. Для меня важнее то, что в убийцы он не годится. Точнее, был бы сейчас тридцать седьмой год, из Хмары получился бы отличный чекист, а в наше время довести его до убийства можно, только лишив его работы, что вряд ли удалось помполиту. Ну, а старший механик... Нет, не годится и он. Хоть он и Оппозиционер, а не питаю к нему злости и не подозреваю его, потому что он чистоплюй и чистюля, а убийство – дело грязное, запачкаешь не только душу, но и одежду, и руки. Не знаю, как душу, но одежду и руки стармех побрезгует пачкать.

И вообще, надоело мне все. Детектив из меня ни к черту, я даже не могу представить себе человека, способного на убийство. Наверное, он должен быть не таким, как все. А кто нормален в судовом «зверинце»? В кого ни ткни, каждый с придурью. Нормальные, наверное, на берегу сидят. Впрочем, они ничем не лучше нас. И тут, и там замкнутая территория, только тут сто тридцать на двадцать метров, а там – шестая часть суши. И мы, и они – скорпионы в банке. Хотя нет. В банке скорпион всегда один, а остальные – мокрицы или другая такая же бесхребетная дрянь. Значит, в прошлом рейсе в судовой банке сидели три скорпиона: два черных – помполит и убийца и белый – Володя. Пока белый выяснял отношения с одним из черных, второй черный, оставленный без внимания, расправился с ними обоими. Выходит, он недостаточно силен и смел, чтобы вступить в открытый бой, но достаточно хитер или везуч, чтобы остаться безнаказанным. Вот мне и надо найти такого – такого, как я. Я ведь тоже скорпион – чего скромничать?!

Стоп!.. А ведь на судне опять лишний скорпион. Надо искать того, от кого я с удовольствием бы избавился и кто с неменьшим удовольствием избавился бы от меня.

Конец первого месяца рейса – время частых ссор между членами экипажа. Видимо, первые три недели люди живут энергией берега, постепенно переключаясь на судовую, и в момент полного перехода от одной к другой происходит взрыв – ускоренный выброс остатков первой. Вчера сцепились Бахтияр и Гусев. Матрос что-то сказал по поводу «голубых» отношений между мотористом и поваром – и заработал фонарь под глаз. В долгу не остался: длинный нос Бахтияра так распух, что за ним лица не видно. А сегодня вечером ко мне влетела разгневанная Раиса.

– Ты должен наказать эту прошмандовку! – тоном жены приказала она.

Кроме Раисы Львовны, на судне еще две прошмандовки – дневальная и камбузница. А может, и три, но оставим повара в покое, ему бы подобрали более точное оскорбление, русский язык богат.

– Какую именно?

Вопрос так удивил Раю, что она забыла о гневе. Наверное, считать до двух не умеет.

– Как это какую?! Стерву кособокую – Нинку!

Вот уж не думал! Милая девочка, глаза большие, доверчивые, какое-то в них ожидание, словно глядит на Деда Мороза, и фигурка у нее ничего. Ну, раз женщина, следовательно, действительно стерва, а вот...

– Разве она кособокая?!

– Ну да! Одно плечо выше другого сантиметров на двадцать, – произнесла буфетчица с таким торжеством, будто только что сама и перекособочила соперницу.

Допустим, не на двадцать сантиметров, а то бы я заметил, хоть и не шибко внимателен, как и большинство мужчин. Теперь понятно, почему Нина все время старается стоять боком к собеседнику или обхватывает руками плечи, точно обнажена по пояс и прячет груди.

– Что случилось?

– Как что?! Молодая, а ведет себя...

Дальше пошел такой отборный мат, что я хотел уже пригласить боцмана. Думаю, ему было бы чему поучиться. Причину ссоры я так и не услышал. Да в общем-то нетрудно и догадаться. Если бабы не в ладу, ищи мужика или кастрюлю. Мужик у каждой свой...

– Швабру не поделили?

– Какую швабру?! Она ведро мое без спроса взяла, тварь бесстыжая!..

Кастрюля, ведро – разница не большая. Соломоновым решением будет сделать втык обеим: общий враг мирит быстрее общего друга. Но тогда я окажусь пострадавшим вдвойне. Надо что-нибудь придумать.

– Хорошо, накажу ее, больше она твои ведра не тронет.

– Причем здесь ведра?! Она вконец распоясалась, забыла кто она, а кто я!..

Понятно – еще и несоблюдение субординации: любовница старшего помощника выше любовницы третьего механика. Да, женщины обращаются с субординацией довольно странно: то придают ей слишком большое значение, то совсем забывают о ней. Помню, рассказывал мне Ивлицкий о тех временах, когда комсомол кинул клич «Девушки – на флот!». Одна из кликнутых, закончив мореходку, попала к Ивлицкому третьим штурманом. Капитан не имел дурной привычки стучать в дверь, заходя в каюты подчиненных. Однажды он ввалился к своему штурману «чисто по делу», как он выразился, и застал третьего под матросом. «Ноги под подволок – и стонет!» Но не ноги и стоны больше всего возмутили Ивлицкого. «Представляешь, матрос – штурмана! Рядовой – офицера!!!»

К счастью, мне позвонил Маркони, поинтересовался, не распишу ли я с ним пульку в преферанс.

– Иду, – ответил я в трубку, а Рае сказал: – Четвертый зовет, кто-то курс нам режет. Подожди меня здесь.

Пока будет ждать, глядишь, разрядится полностью. Времени хватит: вернусь я нескоро.

А на ходовом мостике тишь и благодать. Четвертый помощник в штурманской рубке решает астрономическую задачу, определяет место судна. Занимается этим от скуки, потому что точность будет невелика. Эпоха секстана прошла. Теперь им пользуются разве что для определения глубины, привязав к линю. На моем штатном судне стоит спутниковая система, которая в любой точке океана выдает твое место с точностью до трехсот метров – на земле не всегда так точно определяются. Но все равно моринспекция заставляет ежегодно сдавать экзамен по мореходной астрономии: не свои же головы ерундой забивают.

Гусев стоит на руле. Обычно в океане днем судно идет на авторулевом, а матроса отправляют в распоряжение боцмана. Сегодня в океане мертвая зыбь – высокие волны при тихой погоде, авторулевой не справляется. Иные волны, разбившись о нос судна, взлетают выше полубака, а брызги добираются до середины судна.

По мостику разгуливает еще один член экипажа, нештатный. В Красном море на палубу упала полумертвая птица. То ли выбилась из сил, то ли налетела ночью на мачту или надстройку. Птицу выходили, и она осталась на судне, не улетела. У нее длинные тонкие ноги, маленькое каплеобразное туловище, расположенное не горизонтально, как обычно у птиц, а вертикально, и она напоминает сутулого человечка с маленькой головой и длинным-длинным носом. Людей она абсолютно не боится, дает себя погладить, а когда гонится за тараканом, может пробежать по твоим ногам, как по бульвару. И Бациллу не боится. Видимо, напал на нее и получил клювом в голову, потому что облаивает издалека.

Птица засунула клюв сантиметров на пять в щель между платформой радиолокатора и палубой и вытянула оттуда жирного светло-коричневого таракана. Судорожно дернулась маленькая головка – и таракан исчез. Клюв втиснулся в другую щель, и еще один стасик – так на флоте называют тараканов – исчез в птичьем желудке. Она их жрет с утра до вечера, надеюсь, сделает то, с чем не справляются никакие ядохимикаты, – избавит судно от мерзких насекомых, которые стали бичом флота, потеснив даже крыс.

Помню, проходил я первую плавательную практику на каботажном судне. Команда была маленькая, все ели за одним длинным столом. Капитан сидел во главе стола, как раз под плафоном. Обедать он приходил первым и едва открывал супницу, как пар добирался до подволока и сзывал на трапезу из всех щелей тараканов всех мастей. Стасики накапливались на плафоне и десантировались поодиночке прямо на капитанскую загорелую лысину, склоненную над тарелкой. Шмяк, бульк – и капитан вылавливает ложкой из тарелки очередного «десантника», долго рассматривает его, будто решает, не обсосать ли, потом стряхивает на палубу и давит обутой на босу ногу самодельной сандалией, сплетенной из прядей швартового конца. Тогда я считал, что капитан – самое эффективное средство по борьбе с тараканами, а теперь отдаю первенство птице.

Гусев нежно поглаживает прокуренным указательным пальцем сутулую спинку птицы. Потом, застеснявшись, наверное, пытается накормить ее окурком. Фингал под глазом матроса вчера был темно-фиолетовым, а сегодня темно-красный – заживает, как на Бацилле. Но вчера синяк был под левым глазом, а сегодня под правым. Матрос оставляет птицу в покое, поворачивается ко мне – и я облегченно вздыхаю: есть фингал и под правым, темно-фиолетовый.

– А где второй заработал? Опять ударился? – спрашиваю я.

По поводу первого синяка Гусев, воротя шельмоватую морду и покусывая кончик уса, сообщил, что ударился о косяк.

– Ага, – отвечает он.

– Индейцы правы: только бледнолицый умудряется дважды наступить на грабли.

Бледнолицый Гусев закусил ус и посмотрел на меня так, словно хотел боднуть. Досталось не мне, а птице, которую пнули под хвост. Впрочем, реакция у нее хорошая, успела отскочить. Эх ты, индеец из племени ваня: птица – не грабли, надо суметь попасть!

Я вышел на крыло мостика, облокотился на планширь и уставился на волны, высокие, но без гребешков, с округлыми маковками. Уже много дней смотрели и еще много дней будем смотреть фильм «Океан». Вода спереди, вода сзади, вода справа, вода слева. Изредка, как рекламная вставка, появится встречное судно, пройдет в нескольких милях от нас, только в бинокль разглядишь его, маленькое и, как кажется, несчастное. И возникает мысль: а какого черта мы все здесь? А следом другая: а разве на берегу лучше?

Корма – место, где свободные от вахт и работ собираются для самого важного флотского занятия – трепа. Не было случая, чтобы я не застал там Фантомаса. Обычно стоит, прижавшись задом к зачехленной вьюшке. Немигающие глаза не смотрят ни на кого, но не упускают ничего. Странно, ведь все догадываются, что Фантомас – стукач, но как ни в чем ни бывало болтают при нем лишнее. А вот при мне – нет. Стоит мне задержаться на корме минут на пять, как у всех вдруг появляются неотложные дела. Только Дрожжин никуда не спешит.

Он отлипает от вьюшки, опускает руки по швам.

– Кто Гусеву второй синяк набил? – опережаю я ответ урока.

– Третий механик.

– За что?

– Гусев после завтрака хвастался, что уболтает Нинку, что дело на мази. Наверное, так оно и было, потому что третий механик после обеда застукал их в каюте дневальной и дал обоим. Ссоры не было, сразу шум драки.

Хотел бы я знать, как Фантомасу удается вовремя оказаться там, где что-нибудь произойдет? Загнивает КГБ, иначе давно бы зачислило Дрожжина в свои ряды.

– Третий же после обеда на вахте?

– Покурить вышел из машины. Наверное, позвонил кто-нибудь, сообщил.

Даю голову на отсечение, что знаю, кто настучал третьему механику. Ну, на то он и Фантомас. А вот дневальная меня беспокоит. Видимо, поняла, что на третьего механика рассчитывать нечего – с женой он вряд ли разведется – и решила поменять партнера. Такое можно делать в начале рейса, пока все добродушны, живут берегом, но не в середине. Не хватало мне на судне брачных турниров. Придется задать ей гону, чтобы потом не наказывать многих.

Боцман был у себя в каюте, плел коврик из прядей распущенного швартового конца. Сухие темно-коричневые пальцы играючи перебирали белые пряди, и казалось, что коврик увеличивается сам по себе, а боцман поглаживает его, похваливает. Старая школа – чего только не умеет делать: на палубе самодельная ковровая дорожка, возле умывальника висят две самодельные мочалки, на гвозде у рундука – с десяток разноцветных авосек, на стулья надеты самодельные чехлы, оплетены графин и стаканы. Такое впечатление, что дай боцману волю, оплетет все судно.

Боцман встает лишь после того, как доплетает ряд. Из этого следует, что меня он уважает – все-таки встал, но и себя тоже.

– Присаживайтесь, – показывает он на стул в самодельном чехле. – Или что-нибудь срочное?

Знает, что без дела к нему не приду, но не спешит проявить служебное рвение. Понял, наверное, что ничто не ценится так дешево, как поспешная услужливость.

– Не очень.

Я опускаюсь на стул, а боцман ставит передо мной большую серебристо-розовую раковину-пепельницу. Он не курящий и, я уверен, больше никому не позволяет курить в своей каюте. Тирану – тираново. Главная отличительная черта Тирана – как должное принимать блага, запрещенные другим. И я закуриваю.

– Что-то наши женщины ладить перестали, – сказал я.

– На то они и бабы. – Боцман презрительно кривит губы: он уже в том благодатном для мужчины возрасте, когда избавляешься от самого хлопотного искушения.

– Но раньше ведь жили мирно.

Боцман еще не понял, куда я клоню, но, зная судовую хронику, подыгрывает:

– Дневальная бесится, видать, замуж невтерпеж.

– Обе хороши: и дневальная, и буфетчица. Времени свободного у обеих слишком много. А я по коридорам прошелся...

Боцман вскидывает голову: чистота в коридорах – его обязанность.

– ... Ничего, чистые, – продолжаю я, – но могли быть еще чище. Думаю, не мне вас учить, чем занять обеих.

Боцман понял, что из него делают громоотвод.

– Хорошо, – соглашается он, – я сегодня пройдусь, посмотрю и дам указания... обеим.

– Не к спеху, можно и утром.

– Лады.

Быстро соглашается. Наверное, решил вернуть долг за Суэц. Нет, дорогой, так дешево не отделаешься.

– Если им что-то не понравится, сошлитесь на мой приказ, – предлагаю я себя на роль громоотвода.

Уверен, что боцман не сошлется на мой приказ, но теперь в его глазах я выгляжу достойным роли, которую он за мной признает. Ведь вторая отличительная черта Тирана – не бояться делать то, за что тебя могут невзлюбить.

Боцман сдержал слово и выполнил все так, как я предполагал. Три дня Раиса Львовна, позабыв о дневальной, жаловалась на него. Из ее слов вытекало, что я, как минимум, должен повесить боцмана высоко и коротко. Женщины – самые кровожадные животные. К счастью, это не единственное их достоинство. Когда скуление надоело мне, спросил:

– Как я его накажу?! Ты вспомни, сколько ему лет!

Чем бессмысленней аргумент, тем безотказней он действует на женщин. Проверил на жене. Раиса оказалась не лучше.

– Ну, да... но все-таки... ну, конечно...

Не дав ей вернуться к отрицательным эмоциям, я спросил:

– А как там дневальная? Ведра твои не трогает?

– Какие ведра?

Вот тебе раз! Больше напоминать не буду – только неприятности наживу!

– Она вчера пригласила меня на чай.

– И ты отказалась?

– Почему же, сходила. У нее варенье вкусное. Клубничное, домашнее. Но грязнуля: чашки внутри желтые от заварки, ленится помыть с пастой.

А на следующий день Рае было не до боцмана и не до дневальной. За ночь разгулялся ветер, нагнал тучи и волну. Во второй половине дня шторм буйствовал уже на полную катушку. Пришлось немного изменить курс, взять покруче на волну, чтобы била она теплоходу в скулу: так меньше качка. Я поднимался на мостик полюбоваться бушующим океаном. Захватывающее зрелище. Как говорят боцмана, ну и погодка, якорь мне в глотку!

Очередная волна, седая от пены, со взлохмаченным гребнем, вспучивалась перед форштевнем, казалось, судно сейчас проткнет ее в центре, вдавится в нее и уже не вынырнет, но она подныривала под него и лишь макушкой била по скуле. Фонтан брызг подлетал десятка на два метров вверх и будто зависал там, дожидаясь, когда к нему приблизится надстройка, и, не вытерпев, обрушивался на мачты, стрелы, крышки трюмов. Только малой частью своей долетая до лобовых иллюминаторов. Этой малой части хватало, чтобы залить их полностью, и на доли секунды создавалось впечатление, что смотришь в аквариум с бурлящей водой. В это время судно, вздрогнувшее от удара, успокаивалось, подминало волну под себя и начинало мелко и надсадно дрожать, потому что оголенные винты перелопачивали воздух. Макушка волны добиралась до винтов, теплоход прекращал дрожать и стремительно скатывался в ложбину позади волны, точно собрался под острым углом встрять в океанское дно, но на пути его вырастала следующая волна, и он медленно, переваливаясь с борта на борт и кряхтя шпангоутами, карабкался на нее.

Не знаю, как кто, а я, глядя на свирепствующий океан, еле сдерживаюсь, чтобы не заорать от восторга. Есть какая-то сладость, чувство превосходства в преодолении грозной и беспощадной, но дуроломной стихии. Не справиться ей со мной, с моим судном – слабо!

С судном не справиться, а со стаканом – в полный рост. Забыл закрепить его – и перешел стакан во множественное число – дребезги. Жаль. Не столько стакана, сколько себя, потому что пришлось ползать на карачках и собирать эти самые дребезги. От буфетчицы помощи не жди: на ногах она еле держится и столы к ужину накрывает, а вот личико у нее темно-зеленое, будто огурцами объелась.

На людей качка действует по-разному. Одним опорожняет желудки и напрочь отбивает аппетит и сон, у других вызывает жуткий голод и сонливость. Первым не позавидуешь, но они сами виноваты. Мой однокурсник Гена Жолобов, с которым я проходил первую практику, после пяти штормовых дней выполз на палубу, подставил выглянувшему из туч солнцу свое сизое лицо и прошептал бескровными губами: «Так вот джинсы даются...» Море быстро и просто проверяет, кто и зачем по нему шляется. Я отношусь к последним, поэтому в кают-компании набиваю брюхо до отказа и иду к себе отрабатывать дыхание в положение лежа. Койка с бортиками, не вывалишься. Покачиваешься в ней, как в люльке, которую толкает пьяный мужик, слушаешь плеск волн, захлестывающих иллюминатор, выходящий на главную палубу, – и такая благодатная, заботливая дрема осторожно укутывает тебя собой, пеленает руки и ноги, расслабляет каждый мускул, какою не всякая мать к грудному ребенку бывает. Если б еще черти не носили никого по гостям – так бы их в Роттердам через Попенгаген!

– Да! – отвечаю я на стук в дверь и с трудом выбираюсь из койки.

Любимцем чертей оказался боцман.

– Не помешал? – спрашивает он, хотя отлично видит, что еще как помешал.

– Да нет, – отвечаю я, вместо того чтобы послать боцмана к его покровителям. Есть люди, которые друзьями обходятся дороже, чем врагами. – Присаживайтесь.

– Я тут вам... не знаю, понравится ли... – немного смущаясь, произносит он и показывает коврик, наверное, тот самый, который плел во время моего визита.

– Ух ты! Вот это да! – искренне поражаюсь я, разглядывая подарок. На белом поле, окантованном черной бахромой, изображена красно-синяя роза ветров. – Ну, спасибо! Я его на переборку повешу, а потом домой заберу!

– Зачем на переборку? – скромно сказал боцман. – Это для ног, под дверь его...

– Ну да, такую красоту – и под дверь!

Боцман растаял. Вот уж не думал, что он слаб на похвалы. Впрочем, что старое, что малое... Воспользуемся этим и приберем боцмана к рукам.

– За такой подарок не знаю даже, как отблагодарить, – говорю я, решив уже, как буду благодарить. – Разве что...

Я достаю из рундука бутылку коньяка и две стопки.

– Нет-нет, я не пью, – отказывается боцман, но не упорно.

Пусть меня кто угодно и сколько угодно убеждает в противном, но я в жизни не поверю, что боцман старой школы не пьет и не матерится безбожно. Другое дело – не со всяким пьет и не при всех матерится.

– По чуть-чуть, – уговариваю я. – За такой подарок грех не выпить!

И боцман сдается. Все, дорогуши, теперь ты мой до гробовой доски!

Пока он держит бутылку и стопки, я смачиваю в умывальнике полотенце и стелю его на стол: на мокрой материи посуда не «бегает» при качке. На закуску достаю сухую колбасу, балык семги, шоколад и бутылку «Боржоми» – на любой вкус.

Боцман церемонно поднимает стопку, выпивает маленькими глотками, потом поглаживает седые усы (или губы вытирает?) и тогда только тянется за семгой. Руки у него хоть и с морщинистой, но чистой кожей – что значит всю жизнь на флоте! Недаром, видимо, долгожитель-рекордсмен – тоже моряк, швед, переживший семерых королей и лишь немного не дотянувший до двухсот лет.

После второй оказал мне боцман высочайшую честь:

– Называйте меня Степаныч и на ты.

– Неудобно как-то, все-таки вы в два с половиной раза старше меня, – вежливо отказываюсь я. А почему, собственно, неудобно?! Он первый боцман, к которому я, став штурманом, обращаюсь на вы. Кто он, а кто я?!

– Ничего, я привык, – разрешает боцман.

– Тогда и ты ко мне на ты, – разрешаю я. Не дай бог согласится – век не прощу!

– Нет, вы – старпом. Порядок должен быть.

Я с ним полностью согласен.

– Ну, на нашем судне порядок трудно навести, – говорю я и намекаю на капитана: – Рыба гниет с головы.

– Но чистят ее с хвоста, – добавляет боцман, давая понять, что капитан – даже Сергей Николаевич – как жена Цезаря.

– Говорят, помполит в прошлом рейсе немного подкрутил гайки, – опускаюсь я на ступеньку ниже по служебной лестнице.

На царском флоте помполитов не было, поэтому, наверное, боцман и не считает их командирами.

– Настырный был мужик и пакостный, царство ему небесное, – рука его дергается, будто хотел осенить себя крестным знамением, но вовремя сдержался. Наверняка верит в бога, перед рейсом ставит в церкви свечку Николаю-угоднику, покровителю моряков, и где-нибудь на дне рундука прячет его иконку, но шестьдесят пять лет советской власти научили прикидываться неверующим. Духовная мимикрия.

Наливаю по третьей, предлагаю традиционный тост:

– За тех, кто в море. И за помполита... – я не договариваю, что он теперь навечно в море.

– Что ж, моряку – морская могила, – сказал боцман.

Наверное, сам мечтает после смерти встать на вечный якорь где-нибудь посреди океана: столько-то градусов широты, столько-то градусов долготы, столько-то метров глубины – напишут в свидетельстве о смерти, которое отдадут родственникам. Бр-р-р!..

– Я когда узнал, что третий помощник его, – продолжает боцман, – не сразу поверил. Парень вроде неплохой, ершистый малость, – так молодежь сейчас вся такая. У меня внук от младшей дочери еще ершистей. Я ему слово, он мне десять...

– А почему не поверили? – перебил я.

– Не знаю... Не поверил – и все... А с другой стороны...

– Может, кого-то подозревали? – подталкиваю я.

– Брал грех на душу. – Он покачивает головой, точно согрешил только что.

– А кого?

– Какая теперь разница?

– А все-таки, – жму я.

– На начальника рации грешил, – сообщил боцман и, видимо, решив, что если начал говорить, так надо договаривать до конца, продолжает: – В начале рейса они крупно поцапались. Из-за чего – не знаю, когда подошел, они уже друг друга за шеи держали. Начальник очень сердитый был, не вмешайся я, придавил бы помполита, он ведь покабанистей: и по сложению, и по характеру.

– Следователю не рассказывал об этом случае?

– Зачем? И так все ясно было. Да и не люблю я их – милиционеров. Только свяжись – затаскают.

– А вдруг не третий помощник убил?

– Как не третий? Осудили – значит, он. Да это на следующий день после убийства было ясно. Узнали, что пропал помполит, и начали говорить, что третий грохнул. А он не возражал. Они ж целый рейс как кобра с мангустой скублись.

Осудили – значит, виноват – ха! А еще удивляемся, как появился тридцать седьмой год. Действительно, стричь и резать – большего не достойны. Ох, разозлил меня боцман! Хотя спасибо ему: ниточку подсунул, хорошую, крепкую.

– Еще по одной? – предлагаю я с нотками сомнения в голосе.

Боцман мнется: ни да ни нет, мол, не хочу, но начальству не откажешь.

– Правильно, надо уметь вовремя остановиться, – расшифровываю я его сомнения так, как мне выгодней.

Боцман благодарит за коньяк, я – за коврик, и расстаемся лучшими друзьями. Теперь только свистни, и он из своей непигментированной шкуры вылезет, но сделает для меня все. Каждого можно купить, надо только знать, что, сколько и как предложить.

Шторм давал нам жару до Суматры. Там он, наверное, понял, что не успеет справиться с нами, спрячемся за остров, и утих. Экипаж, отлеживавшийся в каютах, начал выползать на палубу, подставлять побледневшие физиономии солнцу, которое в полдень зависло почти над головами. Раиса Львовна вспомнила обо мне, прибежала сразу же после ужина и так расходилась ночью, что проспала завтрак. Моя же светлость соизволила проснуться к обеду и в прекрасном настроении. Все-таки женщина – очень приятное и полезное изобретение природы.