Чижик – пыжик Чернобровкин Александр

Я выбрал дорогу, пролегающую мимо ее дома. Когда поравнялись с ним, Ира выскочила из машины и побежала к подъезду. Торопится подружке рассказать о необратимых изменениях во внешности. У меня сложилось впечатление, что бабам безразлично, как ты с ними обращаешься, лишь бы не однообразно, а еще лучше — позамысловатее, чтобы было чем похвастаться перед подружками. А то встретятся и обсмаковать нечего, разве что скуку. Да и не каждый день из-за них дерутся. То-то Галка позавидует!..

Маман встретила меня с зоны, как завшивевшего, даже прикоснуться боялась. После принятия ванны я был допущен к накрытому столы, чтобы в процессе потребления хавки выслушать наставления на путь истинный. По ее мнению я должен был избороздить на коленях все кабинеты университета и добиться восстановления; закончить его с красным дипломом; устроиться в какую-нибудь контору; упереться рогом и выбиться в людишки.

— …Твой папа так бы и сделал! — торжественно закончила она.

Милые родители, хуя не хотите ли?! Собирался я высказаться, но вспомнил, как поступал батя, когда жена доставала его. Посреди стола красовалась бутылка «Пшеничной». Я открыл ее, налил полный стакан, выпил залпом и налег на еду, как будто и не слышал кудахтанье по ту сторону стола. Судя по насупленному виду маман, проделал все правильно. Ел с завидным аппетитом, чем потешил ее. Насытившись, произнес твердо:

— Никакие университеты, никаких контор. Пусть дураки пашут.

Я не пальцем деланный и не поперек пизды рожденный, чтобы горбатиться на коммунистов.

— Твой папа всю жизнь работал, — не унималась маман.

Ты родня по пизде, вот и вкалывай везде, а я — по хую, посижу поохаю.

— Заткнись, дура! — бросил я самый надежный ее выключатель и ушел в свою комнату.

Там все было так же, как перед моим поступлением в университет. Нет, была попытка вернуться на несколько лет назад: на книжной полке стояли плюшевый медведь и резиновый утенок — мои детские игрушки. Домашний музей.

Упал я на кровать и задумался о жизни. Люди женятся, ебутся, а тут не во что обуться. Как у латыша — только хуй да душа. На зоне я закончил факультеты карманной и квартирной тяги, но практики не было. Дали мне адресок, по которому мои кулаки могут пригодиться. Ничего другого не оставалось делать. Ебнул литр самогона, наточил топор до звона и пошел сдаваться.

Открыл мне мужик немного за сорок при костюме и подобранном в тон галстуке. Звали его Блином. Промышлял картами, мазевый был катала, по всей стране работал. Ему нужен был телохранитель. Положил он десять процентов от навара и косую выдал подъемными. Я приоделся не хуже него, и нас иногда принимали за отца и сына. Колесили с ним полгода. Кулаками работать пришлось всего дважды. После первой разборки Блин повысил мне на пять процентов. Башлей у меня было — тратить не успевал. А баб переебал столько, что хватило бы до Москвы раком наставить.

Стиры были для Блина смыслом жизни, казалось, не расстается с ними и во сне. Если не с кем было перекинуться, играл со мной. Заодно научил многому: боковому ветру, перекидке, вздержке, коробочке, вольту, лесенке, зехеру, накладке и многому другому. Вскоре он начал подключать меня к игре, сперва мебелью, потом подпаском. Затем начал учить игре на характер, когда выигрываешь независимо от того, какие карты у тебя на руках. Тонкая наука, овладевшему ею надо давать профессора психологии. Я не успел опрофессориться, потому что Блина амбиция заела, захотел отомстить другому центровику.

Встретились на катране — трехкомнатной квартире в центре Ялты. Они играли в одной комнате, катранщик сидел в другой, носа не высовывал, а в третьей, проходной в первую, по разным углам — я и телохранитель центровика. Паренек был не шибко крепкий, я был уверен, что разберусь с ним легко. Катранщик выставил нам бутылку водки и закуску, но мы оба не притронулись. Часов через шесть в соседней комнате начали базар на стену мазать. Я дернулся на помощь — и увидел направленный на меня ствол. Сразу стало ясно, почему паренек был так спокоен. Блин предлагал мне пушку, но я отказался. На хуя попу наган, если он не хулиган?!

— Сиди, без нас разберутся, — посоветовал паренек.

Его палец на курке побелел от напряжения. Пришлось мне согласиться с ним. Сидел и слушал, как Блина штыбуют. На расправу он был жидковат. Центровик вышел из комнаты с улыбкой во все еблище, кивком позвал оруженосца. Я открыл бутылку катранщика, выпил, понимая, что наши дорожки с Блином расходятся. Выполз он из комнаты с рожей на пизду похожей и с порога погнал на меня. А хуй тебе на плечи за такие речи! Я добавил ему и свалил с катрана.

Было начало лета, самый сезон. Я снял хату и занялся любимым времяпровождением — еблей баб с видом на море и обратно. Их у меня сразу по несколько было. Ту ебу я в сраку, эта хуй сосет, кто из вас милее — хуй вас разберет! Немного поигрывал в карты. Оказалось, что мы и сами с хуями. По крайней мере, жил безбедно до конца сезона и кое-что привез в родной Жлобоград.

Маман увидела меня загоревшего, посвежевшего, окрепшего и забыла свои дурацкие советы. Она всю жизнь придерживалась тех же принципов, что и мы с батей, но у нее не хватало смелости признаться в этом, а уж претворить в жизнь — и подавно.

— Предлагали у нас путевки, а я отказалась. На следующий год обязательно возьму, — загорелась она, послушав мой рассказ о ялтинских пляжах. — Да, тебе несколько раз звонил какой-то… — она посмотрела на меня, вздохнула огорченно или радостно — не поймешь, — …мужчина. Имя у него странное: Вэка.

Вэка немного подрос и потяжелел. Первым делом померился со мной ростом.

— Не догнал тебя! — с веселым огорчением произнес он.

— Сколько волка не корми, а у слона хуй толще, — подъебнул я.

Мы обменялись ударами. Бич амбалу — по ебалу, амбал бичу — по ебачу. И здесь я оказался выше.

— Ну, ты молодец! — искренне произнес Вэка. — Слышал о твоих подвигах на малолетке, думал, привирают. Теперь верю!

— А у тебя как дела? — остановил я его, потому что не люблю похвалы в свой адрес: с них всегда начинают мошенники.

— Нормально живем: где картошки накопаем, где капустки пизданем! Вор ворует, остальные вкалывают. А ты чем занимаешься?

— Работать не хочем, сидим и хуй дрочим, — ответил я. — Катаю потихоньку. Если хочешь, присоединяйся.

— Не стоят у меня руки на это дело, — честно признался Вэка.

— Зато у меня стоят. Напару будем бороды подрезать.

Жлобоград — это, конечно, не Ялта, но и здесь имелись лохи, готовые поделиться с нами. Выигранного хватало и на кабаки, и на блядей. Постепенно ручеек обмелел, и мы с Вэкой решили поставить хату. Продулся нам один щенок, три косых висело у него на гриве. Он вместо башлей притащил ключ от теткиной квартиры.

Как-то днем, когда тетка была на работе, зашли мы в гости. Суетился я, как в первый раз на бабе, хватал все подряд. Зато Вэка работал с чувством, с толком, с расстановкой. Он до меня уже успел поставить пару хат. Упаковал он все ценное в два чемодана и сумку, и мы отвезли добычу к нему домой на попутке. Самое ходовое он в тот же день сплавил барыге. Остальное вернулось к хозяйке.

Мусора не дураки оказались. Видят, что хату не взламывали, дернули племянника, придавили — он и раскололся. У меня ничего не нашли, моих следов на хате не было и Вэка все брал на себя, но все равно мне всунули трешку. Кореш получил пятерик, племянник — два.

Я ехал по вечернему городу и смотрел на быдло, томящееся на остановках. Машина — это другое видение мира, другой образ жизни. В первую очередь это свобода. Когда едешь в натрамбованном скотовозе, скотом себя и ощущаешь. Поэтому коммунисты так мало машин выпускали и так усердно развивали общественный транспорт. Наступает капитализм — и тачек стало больше. Машиноряды в основном пополнились подержанными иномарками. Я подрезаю «бээмвуху», готовую рассыпаться на ходу, отрываюсь от нее. Старая развалина быстро догоняет меня, пытается обставить. Уху ели или так охуели?! Я начинаю гулять по дороге, не давая себя опередить. «Бээмвуха» дергается минут десять, а на перекрестке уходит вправо. Счастливого пути, пизда в ландышах!

И мне удача не помешает. Ехать мне всего-ничего — три дня лесом, а потом — рукой подать, и все по темному. С одной стороны на ночной дороге меньше машин и гаишников, с другой — встречные слепят, на какое-то время теряешь контроль над ситуацией, чего я очень не люблю. Наверное, поэтому и редко напиваюсь. Путь мой лежит к границе области, где посреди чистого поля стоит огороженная высоченным забором с колючей проволокой и вышками зона строгого режима. Делали на ней запчасти к грузовикам и картонные коробки черт знает для чего. Над рабочей зоной постоянно стояло облако черного дыма. Матушка, когда первый раз приехала на свиданку, решила, что у нас пожар. Я отдыхал на этой зоне дважды — считай, дом родной.

Добрался до нее около часа ночи. Машину оставил в лесополосе, последний километр одолел на полусогнутых. От красноперых всего можно ожидать. Конфискуют тачку, как средство побега, и будет на ней хозяин разъезжать.

Остановился метрах в ста от северной вышки, присел на бревно, словно специально брошенное там. А может, так оно и есть, кто-нибудь, несколько раз и подолгу поджидая здесь, позаботился о собственной жопе. Где-то вдалеке за забором гавкнула овчарка. Отрывисто, точно спрашивала: кто? Пугало на вышке заметило меня, поправило автомат. Очкует, салага. Хотя нет, салаги боятся договариваться с зеками, скорее, дембель. Сейчас он отхватит столько, сколько на воле за месяц зарабатывают. Вертухай посмотрел внутрь зоны и тихо свистнул. Потом перешел поближе ко мне и закурил, прикрывая сигарету руками так, чтобы видел я один.

Я подошел к забору, спросил:

— Кто там?

— Свои, Барин, — ответил Лужок, подручный вора Аскольда. Вор дороги на рабочую зону не знал.

— Лови, — сказал я и, крутанувшись, как метатель молота, отправил мазел через забор.

Услышал, что поймали на лету.

— Все тип-топ? — спросил на всякий случай.

— Порядок! — радостно ответил Лужок.

— Передай Аскольду, к вам идет кумовская сука по кличке Порог. Может передать маляву якобы от Седого.

— Понял, — сообщил Лужок. — А где Седой?

— На дальняке в крытой. А как у вас тут?

— Жизнь зекова — нас ебут, а нам некого, — ответил он.

Вертухай на вышке кашлянул дважды, давая понять, что пора завязывать базар.

— Ну, бывай! — попрощался Лужок, и за забором послушались торопливые шаги.

Я быстро пошагал к машине. Мало ли что может взбрести в голову вертухаю, а быть прокомпостированным собачьими зубами я не хочу. В тачке перевел дыхание и достал термос с чифирем. Он — первая вещь на зоне, особенно северной, и при побегах зимой. Спирт лучше греет, но размаривает. Хлебнул лишнего — и все похую становится, решаешь покемарить чуток. Погоня может найти тебя раньше, чем околеешь, а может и опоздать — не знаю, что хуже.

От зоны я поехал к ментовскому поселку. Дороги до него минут пятнадцать. Двухэтажные четырехквартирные дома выстроились вдоль трех улиц, выходящих на шоссе. Восточной стороной поселок примыкал через узкий лесок к городку Хуеплетово. В этом леске чаще всего и брали тех, кто объявлял себе амнистию. Каждый год случалось по два-три побега. Обычно брали в тот же день. Полутруп кидали на час-два в жилой зоне на видном месте, чтобы остальным неповадно было. Наглядный пример не слишком убеждал. За все время, пока я гостил здесь, только один побег можно назвать удачным. На лыжи встал бык-рогомет, настолько добросовестно вкалывавший, что даже пастухи считали его ебанутым. С виду был блаженный, червяку дорогу уступит, а тянул второй срок. Первый раз отметелил до полусмерти свою подружку, а во второй — грохнул жену. Порубал благоверную на куски и раскидал по всему городу. Правда, не всю. Мусора нашли в холодильнике филейную часть, а на печке стояла полная сковородка жареного мяса. Блаженный жаловался, что мусора всю кухню обрыгали. Тряхнули его на хи-хи — нормальный. Сожрал бы кого другого, вкатили бы пятнашку или вышак, а за жену дали чирик. При первой же возможности — пурга была лютая, провода пообрывало, света по всей зоне не было, — он и пошел менять судьбу. Побежал не в лес и не на станцию, как все, а на кладбище, где прихваченной с зоны лопатой вырыл среди могил схрон и прокантовался до тепла. Чем питался — догадайтесь сами. Хотел он уже дальше топать, но погорел из-за голода. Нет бы подождать темноты, а он решил днем сготовить отбивную. Какая-то бабулька увидела дым, идущий из-под земли, и подняла крик. К нам он не вернулся, отправили в крытую. В пересылке он подзаправился сокамерником. Успел схавать сердце и печень, остальное попкари, суки жадные, отобрали. Тогда его завернули на бойню. Рассказала мне об этом зоновская медсестра Валя, жена нашего геббельса. К ней я и ехал сейчас. Чем черт не шутит — вдруг опять на эту зону попаду?!

Я оставил машину около шоссе, до дома прогулялся пешком. Хотя в тихом поселке все-равно кто-нибудь услышит мои шаги и проследит, к кому пошел.

Она ждала меня за дверью, распахнув в тот момент, когда собирался постучать. Закрыв за мной, вцепилась в лацканы пиджака и обслюнявила подбородок и шею. Я поцеловал в губы и вытер слезы с ее похорошевшего от счастья лица. Это через нее связался со мной Аскольд, это она сообщила мне о Пороге.

— Кушать хочешь? — спросила шепотом.

Раньше она не умела и не любила готовить. Спутавшись со мной, перестроилась, почти каждый день таскала на зону судки с собственной стряпней. Иногда у нее получалось довольно вкусно. Но очень иногда.

— Нет, — так же шепотом ответил я. — Прилег бы, а то спина болит, насиделся за рулем.

— Какая у тебя машина?

— «Девятка», — ответил я, бесшумно следуя за ней.

— А мой «шестерку» берет, говорит, лучше.

— Он привык с шестерками дело иметь, — пошутил я.

В спальне тихо работал, тускло светя широкой и длинной шкалой, транзистор «ВЭФ». Валя показала мне на кровать, а сама пошла в комнату сына. Вскоре вернулась и прошептала:

— Спит. Набегался за день.

О ее сыне я знал больше, наверное, чем муж. Я закрыл ей рот поцелуем и повалил на кровать. Она помогла распрячь себя. Трусы между ног были мокрые, хоть выкручивай.

— Закрой мне рот, — как обычно попросила она, ерзая и не давая засунуть. — Сильней… сильней…

Я придавил рукой ее горячие, упругие губы. Они всосались в мою ладонь, а когда хуй раздвинул мокрые нижние и, как плугом борозду, пропахал ее пизду, заскребла зубами по шершавой коже и сдавленно застонала. Ее рука царапнула мне шею, вцепилась в волосы на затылке, сжимая и отпуская их. Кончила быстро, застонав, несмотря на мою руку, так громко, что должна была разбудить не только сына, но и соседей. Пизда почмокала, пульсируя, и обмякла, хуй теперь летал, как в бочке, когда-никогда касаясь стенок. Я задрал ей ноги повыше, чтобы он сильнее загибался и поглубже залетал. Но как ни тыкай, ни ворочай, хуй пизды всегда короче. Я никак не мог кончить, даже скучно стало. Над крестцом у меня выступила испарина — конец первого дыхания. Я вспомнил Иришку, ее личико, надроченные сиськи, тугое влагалище. Появилось второе дыхание, я поднапрягся, ускорил темп и — ура! — кончил. Медсестра почмокала пиздой во второй раз и оставила в покое мою руку и затылок. Я лежал на ней такой обессиленный, будто кинул десять палок. Хотелось отпиздить ее и уйти, но не было мочи поднять руку. Я бы закурил, но муж ее шмалил «приму», такую вонючую, что как вспомнил этот аромат, так сразу отшибло желание.

— Она красивая? — спросила Валя.

Вопрос застал меня врасплох. И не потому, что Валя догадалась об Ире — на это много ума не надо, а потому, что ни разу не пробивал свою подружку по канонам красоты. Мне нравилась — и этого было достаточно.

— Наверно, — неуверенно ответил я.

— Ты ее любишь, — как приговор произнесла медсестра.

Да? А может, действительно, люблю? Я вспомнил все случаи, когда считал, что влюблен. Самое большее меня хватало месяца на два. Разве что Танька Беззубая, но с ней была страсть.

— Больше не приезжай, — попросила Валя.

Уверен, что после моего ухода упадет на кровать и будет захлебываться слезами от ревности и обиды. Я стану еще желаннее и любимее, если это «еще» возможно.

— Подождешь, пока сяду? — пошутил я.

Она попробовала улыбнуться. Я попробовал не показать, насколько она стала некрасива. А ведь было когда-то: как увижу Валентину, сердце бьется о штанину.

— Где машину оставил? — спросила она в темной прихожей, провожая меня.

— На въезде в поселок.

— Все равно узнают. Есть тут у нас одна, не спится ей по ночам.

— Будут сложности?

— Нет, — улыбнулась медсестра. — Она свою сплетню расскажет, а я свою: что видела, как она мужика провожала. Ее ведь считают блядью, а меня… — она страстно припала к моим губам, быстро отпрянула и повторила: — Больше не приезжай.

Обратная дорога показалась короче и легче. Становилось все светлее и машин почти не было. Хочешь — едь по своей стороне, хочешь — по встречной, хочешь — посередине. Я ехал по всем трем по очереди и задорно напевал: «Посмотри-ка, теща-блядь, как выебуется зять!»

А ведь не зря мне припомнилась эта хуйня. Что там поделывает Иришкин? Уж не поделилась ли с мамашей сведениями обо мне? Под синяк она много чего наговорит. Вор в законе — это тоже принц, но не для каждой. А две дуры за ночь могут такое придумать, что сотня умных мужиков за год не расхлебает. На всякий случай я перед отъездом почистил квартиру, а одних Иркиных слов не хватит, чтобы закрыть меня. Поебут мозги и отпустят.

Домой пригреб к восьми утра. Шея болела так, будто всю ночь в хомуте ходил. Тренировка на сегодня отменялась, пусть толстушка без меня машет в парке обрубками.

Иришкин, свернувшись калачиком и подложив ладошку под левую щеку, спала одетая на застеленной кровати. Синяк был выставлен на всеобщее обозрение. За ночь он налился и заиграл яркими и сочными цветами. На тумбочке рядом с кроватью лежали солнцезащитные очки. Я попытался оценить Иру по общепринятым канонам красоты. Носик можно было бы иметь потоньше и поровнее, грудь поменьше, а попку пошире. Но исправь эти недостатки — и она потеряет половину очарования. Идеальная красота холодна. Нужен недостаток, щербинка, чтобы цепляло за душу, вызывало симпатию. Венера Милосская потому и считается эталоном красоты, что безрукая.

Я случайно зацепил стул, и Ира проснулась. Похлопав длинными ресницами, поправила зачем-то юбку и произнесла жалобно, будто просила милостыню:

— Где ты был?

— На блядках, — честно ответил я, раздеваясь.

— Не ругайся, — сказала она, не поверив мне. — Я его жду, а он шляется бог знает где…

Что б ты съела, чтобы не пиздела?! И тут меня осенило:

— Жрать хочу, приготовь что-нибудь.

— Сейчас, — встрепенулась она, слезая с кровати.

Юбка задралась, обнажив стройные ноги с круглыми коленками. Я решил, что жрать — не срать, можно подождать, и повалил Иру на спину. Два рывка — колготки с трусами слетели с нее. Моя рубашка и ее кофта не мешали мне ощущать телом ее тело, даже больше заводили. Я так стремительно ебал, что мозоли понатирал. На животе.

Отпав от Иришки, захотел есть, как будто неделю голодал. Она положила голову мне на грудь и сообщила:

— Зверем пахнешь. Сними, постираю.

— Сама снимай.

Она стащила, как гондон с хуя, с меня влажную от пота рубашку и пошла на кухню готовить завтрак. Я полежал немного и двинулся в ванную мыться и бриться. Когда вышел, на столе стояли две тарелки и сковородка жареной с мясом картошки. Видимо, с вечера приготовила, а теперь разогрела.

— Когда сессия заканчивается? — спросил я, садясь за стол.

— В конце июня, числа двадцать пятого.

— Досрочно можешь сдать?

— Могу. А зачем?

— Отдыхать поедем в Крым.

Она смогла не лопнуть от счастья. Отдышавшись, принялась раскладывать хавку по тарелкам: себе — немного картошки, а все остальное — мне. Кто ебет, тому и мясо.

Мы с Вэкой попали на разные зоны. Его была немного севернее, но тоже не красная, на обоих блатные правили бал. Не первая была пизда хую, поэтому сразу попал в струю. Я выходил на рабочую зону, но не вкалывал, отсыпался, потому что ночи напролет резался в карты. Без денег не оставался, а с ними и на зоне жить можно. И тренировался каждый день. Отрабатываю каты у цеха, а гайдамаки — косоглазые чучмеки — стояли в сторонке и смотрели. Вид спорта-то ихний, восточный. У них мастера моего класса в большом почете. Соответственно и ко мне относились, если просил письмецо на волю отправить. Правда, я не злоупотреблял их добротой.

С полгода я оттянул, когда случилось кое-что, сделавшее мою жизнь еще лучше. Я отсыпался за печью для закаливания рессор. Место теплое и в тот момент тихое, потому что печь простаивала. Разбудил меня шум работающей форсунки. Кто-то зажег следующую, третью… Они загудели, как самолет на взлете. Я полез из-за печки, чтобы перебраться в более спокойное место.

Трое зеков привязывали к ленте конвейера, похожего на танковую гусеницу, четвертого — еврея Шлему, а пятый разжигал форсунки. Жидовская морда была покрыта такими крупными каплями пота и слез, каких я сроду не видел. Из губастой пасти торчал ком стекловаты. На зоне не принято лезть в чужие дела. Спросили — ответил, нет — промолчал Чем меньше знаешь, тем дольше проживешь. Я нарушил эту заповедь, пожалев моржа.

— За что вы его? — спросил я Пегу, глуповатого амбала, гоп-стопника.

Он промычал что-то невразумительное. Я посмотрел на его кореша Филю, такого же бестолкового, но хитроватого. Он мне как-то продул солидную, по зековским меркам, сумму, и я отсрочил долг, разрешил по частям вернуть.

— Химку хуевую подсунул, — перевел он речь кореша, проверяя, надежно ли привязал левую ногу, и принялся за правую. — Пега язык заглотил, заточкой выковыривали.

Теперь понятно, почему он мычит. От плохой химки во время прихода язык может чуть ли не в желудок провалиться, из-за этого и дохнет большинство наркомов. Шлеме до выхода оставалась неделя. Жадность и сгубила фраера. Все выгадывает — в пизду нырнет, из жопы выглядывает. И сел из-за этого. Открыл он подпольный винзаводик, но не захотел делиться и отгреб срок да еще и строгача, хотя шел по первому разу. Это же как надо было судью попросить?! Теперь и на зоне пришло время расплачиваться. Шлема вертел головой, стараясь увидеть, что ждет его впереди. Кроме пламени там ничего не было. Даже если ленту запустят на самую быструю скорость, до противоположного конца доедет лишь кучка пепла. Шлема отворачивался, закрывал глаза, а на лице появлялась новая россыпь капель величиной с мелкую сливу. Он пытался что-то сказать, но из набитого стекловатой рта доносились еще менее вразумительные звуки, чем из Пегиного. И я пожалел курносого.

— Сожжете его, а кто мне долг вернет? Я же отстегнул ему на… — я замялся, будто не хотел говорить, что мне должен был подогнать Шлема.

— Это твои проблемы, братан, — сказал Филя, закончив привязывать правую ногу. — Бери с него, что хочешь, пока он не поехал на прогулку!

Шлема задергался энергичнее, всем своим видом показывая мне, как много заплатит, если спасу.

— Может, уступите его за химку? — предложил я.

Четверо палачей забыли о жертве.

— Сколько дашь?

— Каждому по полтора куба будет.

— Когда?

— Да прям сейчас.

Четверка переглянулась. Сжечь Шлему они и завтра успеют, никуда он нахуй не денется. Да и мокрухой вязаться не очень хотелось. Пега яростно задергал головой и замычал. Филя перевел его пламенную речь:

— Неси.

Я нырнул за печь, достал из нычки пузырек с темно-коричневой жидкостью. Хорошая была нычка, но больше ею не попользуешься, Филя найдет и будет регулярно проверять. Он посмотрел пузырек на свет, зачем-то понюхал пробку.

— А если и эта говно?

— Тогда я сам привяжу к ленте и Шлему, и того, кто мне ее проиграл, — пообещал я.

Они пошли колоться и не вернулись. Химка была что надо. Я сначала потушил форсунки, чтобы Шлема получше проникся свалившимся на него счастьем, а только потом отвязал его. Воняло от моржа, как от общественного жидовского сортира. Выплюнув стекловату, он прошепелявил картаво:

— Расплачусь, бля буду! Не пожалеешь!

Помнил он обещание, пока давал его. Не получил я ни химки, ни денег, а хуй через плечо вместо автомата и пизду в карман — по блату. Надоело мне играть с ним в обещанку, поймал Шлему на параше. Где сгреб, там и въеб. Деньги он все равно не отдал, но перекинул мне пассажира — вольнонаемного, который за плату таскал с воли, что закажешь.

Сперва я только для себя заказывал: водочка, чаек, колбаса… Вскоре подошел ко мне мужик, делавший классные шкатулки, и попросил:

— Нужен лак бесцветный. Две бутылки.

У него встало производство, нечего было продавать пастухам и вольнонаемным, которые неплохо наваривали на его шкатулках. Пассажир запросил за две бутылки нож-выкидыш. Я потребовал с мужика два. Второй оставил себе на память о начале совсем хорошей жизни.

Шлема оставил мне свой домашний адрес, пригласил в гости, как откинусь. Я заглянул и заодно сдал ему барахло, прихваченное в хате неподалеку. Он стал моим барыгой, наводчиком и банкиром. Обращался я с жидом, как они с русскими, — стриг и презирал. Ярые антисемиты получаются из тех, в ком есть еврейская кровь. Сильнее всех ненавидит жида другой жид. Меня и Шлему устраивали такие отношения. Вор я был фартовый, нажился он на мне неплохо. Торговаться, правда, любил, хотя знал, что прошу я в меру и цену не снижаю. И у меня голова не болела, когда вновь залетел. Шлема исправно подогревал меня моими деньгами в крытой и на зоне.

Сегодня он позвонил мне, забил стрелку. Судя по чрезмерной картавости, у него крупные неприятности. Наверное, опять его бог попутал. Фраер и в яслях на сук напорется.

В назначенное время я приехал в кооперативное кафе «Светлана», принадлежавшее Шлеме. Назвал так в честь дочки. У жидов два слабых места — жизнь и дети. Если бы не эти два ограничителя жадности, давно бы исчезли с лица земли. Когда я последний раз видел его дочку несколько лет назад, светлого в ней, кроме души и платьица, ничего не было. Обычная еврейская девочка, чистая, как мытая посуда, и умная, как целый том Талмуда. Имя ей дала мама — типичная хохлушка — крупная круглая румянощекая блондинка, спокойная, как сытый удав. Шебутной, худой и мелкий муж терялся где-то в районе складок ее широкой разноцветной юбки, поверх которой был белый фартук в красных петухах. Понимаю, что в ней нашел Шлема — объемность, стабильность и домашний уют, а что она нашла в нем, плюгавом, — для меня загадка. Впрочем, умный ищет дурака, честный ищет мудака, ебарь ищет целяка и т. д…

К кафе примыкала авторемонтная мастерская. Шлема машины не имел и водить не умел, но на зоне ему привили любовь к автозапчастям, особенно к рессорам. Я остановился возле двери, над которой на покрашенной в темно-серый цвет стене корявыми белыми буквами были написано «ШИНОМОНТАЖ».

Вышел мужичок лет пятидесяти в замызганной одежде и спросил:

— Что надо?

— Заднее правое по пизде пошло, спускает все время.

— В конторе оформи, — показал он на соседнюю дверь, над которой так же коряво намалевали «ДИРЕКЦИЯ».

— Обойдемся, — сказал я и протянул ему ключи и деньги, двойной тариф. — Закончишь, подгони к двери кафе, я у Шлемы буду.

Мужичок понял, что я не проверяющий, быстро засуетился возле моей тачки, а я пошел в кафе. Можно было и на дурняк отремонтировать машину, но я хорошо знал психологию таких мужичков. Теперь я для него первый человек, в отличии от мусора, который норовит у него из кармана вытащить. Придет этот мусор плести лапти на меня, а мужичок ничего толкового ему не скажет и сразу предупредит меня.

Шлема стоял у прилавка, что-то втолковывал бармену. Наверное, первый принцип торговли: не наебешь — не проживешь. Увидев меня, бросился навстречу, вытирая на ходу руки о полы пиджака. Ладони у него всегда были влажные, будто недавно мыл и не успели досохнуть.

— Здравствуй, Барин!

Здравствуй, здравствуй, хуй жидастый! Я пожал потную руку и вытер свою о его плечо, похлопав по нему. Шлема хотел похлопать в ответ, но при его росте делать это было не очень удобно, поэтому подхватил меня под руку и потащил в подсобку, показав на ходу бармену, чтобы принес выпить и закусить.

— Как живешь? — задал он традиционный вопрос, на который никто не отвечает правду, потому что слишком долго и скучно.

— Все так же: то рубашка короткая, а хуй длинный, то хуй короткий, а рубашка длинная.

Бармен принес бутылку армянского коньяка, два мясных салатика и два из свежих овощей. Шлема наполнил рюмки и произнес тост:

— За нас с вами и за хуй с ними!

— Согласен, — произнес я и опрокинул рюмку в рот.

Коньяк был, действительно, армянский. В прошлый раз Шлема угощал меня суррогатом, налитым в бутылку из-под настоящего. Догадываюсь, что он сам и производит этот суррогат на подпольном заводике. Значит, на этот раз дела у него совсем хуевые.

— Ну, выкладывай, — подтолкнул я.

— Рэкет наехал.

— Кто?

— Свои, блатные. Заправляет у них Деркач — не знаешь такого?

— Нет. Авторитет?

— Пацан, но, говорят, золотой.

— Отстегнул бы в общак — чего жлобишься?!

— Я бы с удовольствием, понемногу каждый месяц! — очень искренне заявил Шлема. — Но они требуют сразу все, разорить хотят!

— Сколько они хотят?

Вместо ответа на вопрос хитрый еврей предложил:

— Я готов по полштуке гринами взносить в общак каждый месяц…

Я начал прикидывать, сколько же с него запросил Деркач, если Шлема так легко расстается с такой суммой.

Он понял мои раздумья по-своему и накинул:

— Хорошо, семьсот… Ну, ладно, штуку!

Произнеся это, он скривился, будто получил хуй в жопу вместо укропу. Уверен, что и на две согласится. Это какими же бабками он сейчас ворочает?!

— Будешь мне отдавать, — сказал я.

Шлема поплямкал толстыми губищами, словно хотел пососать кончик длинного загнутого клюва, и родил:

— Грабишь ты меня, последнее забираешь… Ну, ладно, договорились, — быстро закончил он, зная, что я могу передумать, увеличить сумму, а торговаться со мной бестолку.

— С Деркачом я разберусь. Где его найти?

— Сейчас придут, — он посмотрел на часы, — через пятнадцать минут обещались.

— Подождем.

На его харе было написано: дай-то боже нашему ежику слониху выебать. Кто из нас ежик — я не догонял.

— А почему бы тебе не стать моим компаньоном? — закинул жидок. Жалко было выпускать деньги из своих рук.

— И каков пай?

— Десять штук.

Я окинул взглядом подсобку, глянул в окошко на автомастерскую, оценивая их.

— Есть еще кое-что, — сообщил Шлема, подтверждая мои подозрения о существовании подпольного заводика. — Я сейчас… налаживаю контакт с одним человеком на «Тяжмаше», можно будет покупать по госцене сверхплановую продукцию и перепродавать, нужны деньги, большие. Кстати, у тебя нет знакомых на «Тяжмаше»?

— Когда-то были, — блефанул я.

— Может, сведешь? Не пожалеешь!

— Знаю я твои «не пожалеешь».

— Бля буду! — поклялся Шлема.

Это точно: был, есть и будешь.

— Можно такое завернуть!.. — глаза его полыхнули, точно ведро бензина выдул.

В подсобку заскочил бармен с подрагивающим подбородком. У Шлемы лицо покрылось каплями пота величиной с мелкую сливу. Оба молчали.

— Веди их сюда, — сказал я бармену.

Каково же было мое удивление, когда в подсобку ввалились Куцый, Клещ и тот качок, которому я по яйцам заехал. У всех троих были наташки — длинные милицейские дубинки. Увидев меня, пацаны удивились не меньше.

— Ты, Куцый, останься, — приказал я, — а остальные идите со Шлемой, он угостит вас.

Перепуганный еврей выскользнул из подсобки вместе с пацанами. Куцый закрыл за ними дверь и встал в углу, не зная, куда деть дубинку.

— Ты с ней на мусора похож, — подъебнул я. — Поставь к стене, сегодня у нее выходной.

Я налил коньяк в рюмки, кивнул Куцему на Шлемину:

— Угощайся.

Выпили молча, я закусил, он не стал.

— Сколько вы хотите с него?

— Он знает.

— Я у тебя спрашиваю.

— Мне не говорили, — помявшись, признался он.

— Где Деркача найти?

Куцый рассматривал потолок. Так, наверное, вел себя на допросах или у кума на беседах.

— Пацан, смотри на меня, с тобой вор говорит! — рявкнул я.

Он сразу обмяк и оставил потолок в покое.

— Где? — повторил я.

Он нехотя назвал адрес и спросил:

— Что ему передать?