Пиранья. Бродячее сокровище Бушков Александр

Глава первая

Те, кто хуже татарина

Здесь их никто не ждал, и это было прекрасно. Поскольку означало, что у них есть все шансы. Когда их ждали, когда о них знали заранее, это означало провал, крах, собственный непростительный промах, а иногда и предательство, утечку информации из кабинетов, чьи хозяева за подобное, будучи выявлены, расплачиваются исключительно высшей мерой, и никак иначе.

Когда их не ждали, это означало, что добрая половина дела сделана. Оставалось, как это у них заведено, обрушиться незваными и непрошеными, совершенно нежеланными — причем, что интересно, как бы и не существующими вовсе. Как принято испокон веков в подобных предосудительных забавах, от них в случае чего просто обязаны были категорически отречься и родная страна, и родная армия, и обижаться тут нечего — такая работа. Нет тебя, и все тут. Ты сейчас не человек, а оптический обман чувств…

Оставалось обрушиться, как снег на голову — хотя эта избитая метафора, пожалуй что, неуместна при данных конкретных обстоятельствах, на севере Южной Америки, совсем неподалеку от экватора, где снегопада не бывало со времен последнего ледникового периода. Скорее уж — как гром с ясного неба.

От скуки и полнейшего безделья капитан второго ранга Кирилл Мазур, живая иллюстрация к теории относительности — он был, и в тоже время его как бы и не существовало на свете — еще долго перебирал в голове наиболее подходящие метафоры. Все это время он не отнимал от глаз небольшого, но мощного бинокля с великолепной оптикой, специально придуманной для тех, кто стремится подглядывать, сколько душе угодно, оставаясь при этом незамеченным. Никаких бликов на линзах, никаких солнечных зайчиков. Причем западноевропейская фирма-изготовитель, ручаться можно, свято верила, что ее товар используют исключительно мирные охотники-орнитологи и прочие там Паганели.

Ну, таковы уж условия игры. Ничего отечественного, вплоть до распоследних мелочей. Хотя страна, посреди которой они сейчас пребывали, давно и надежно подмята америкосами, это все же суверенная держава, член ООН, с коей Советский Союз поддерживает нормальные дипломатические отношения, понемногу налаживает торговлю, присылает на гастроли балетные труппы и обменивается профсоюзными делегациями. А потому здесь никак не полагается нелегально пребывать советским боевым пловцам, «морским дьяволам». Ежели что — скандал разгорится по полной…

Их и не было, а как же. Просто-напросто шестеро мужиков, на вид — стандартные европеоиды, с западногерманскими автоматами, итальянскими аквалангами, шведскими базуками, бельгийскими минами, французскими сигаретами и швейцарскими часами. Предметы снаряжения, взятые по отдельности, можно без особых хлопот приобрести в разных концах Европы как легально, так и на черном рынке — как, собственно, и произошло трудами неведомых Мазуру «интендантов».

Скверно только, что их осталось шестеро. В путь двинулись семеро, но седьмого шесть дней назад достал кайман, чертов здешний житель, кое в чем, приходится признать, превосходивший лучших в мире боевых пловцов — потому что был вовсе уж идеальной машиной для убийства, поставленной на конвейер задолго до появления на планете человека, еще во времена динозавров. Все произошло слишком быстро, чтобы они — даже они — успели что-нибудь сделать. Кайман сидел в засаде. Молниеносный бросок, фонтан брызг, сплюснутый чешуйчатый хвост, на миг взметнувшийся над взбаламученной тинистой водой — и бесполезно преследовать, и непонятно даже, в какой стороне исчез с добычей безмозглый хищник, и нет времени дать волю эмоциям и чувствам… Скверно и грустно. Обиднее даже, чем потерять своего в бою. И ничего тут не поделаешь, хоть ты лоб себе разбей…

Коротко, со злостью, выдохнув, Мазур вновь поднес к глазам бинокль и продолжил наблюдать за успевшим осточертеть зрелищем. Американская военно-воздушная база, за эти четверо суток визуально изученная лучше собственной квартиры, а до того знакомая по спутниковым фотографиям, вольготно и безмятежно располагалась в низине — бетонированные взлетно-посадочные полосы, серебристые емкости с горючим, радарные установки, строения из рифленого железа с плоскими крышами — жилые домики и склады, столовая и штаб, лазарет и чистенькие сортиры. Все это обширное хозяйство аккуратно обнесено столбами с колючей проволокой — как обыкновенными «нитками», так и косматыми мотками «спирали Бруно». Американский размах, конечно. Одной колючки угрохано с десяток миль, да и бетонные столбы они определенно привезли с далекой северной родины, очень уж у столбов аккуратный вид…

Умеют янкесы обустраиваться под любыми широтами. И порядок поддерживать умеют, этого у них не отнимешь. Мазур самокритично отметил, что отечественный военный аэродром где-нибудь в аналогичной глубинке выглядел бы со стороны отнюдь не так благолепно. Вон там непременно громоздились бы Эверестом ржавые бочки, вон там валялись бы грудами и россыпью ржавые железяки непонятного происхождения, а в тех вон подходящих кустиках отсыпался бы подальше от начальства запойный прапорщик. И уж обязательно — парочка заброшенных грузовиков без колес, хлам и мусор вокруг вонючих контейнеров, лужи солярки. А здесь — ничего похожего. Ровные дорожки, чистенькие, наглухо закрытые мусорные ящики, крылечки-занавесочки, лавочки. Даже несколько цветочных клумб обустроили эти декаденты…

И лениво обвисший звездно-полосатый штандарт на высоченном дюралевом шесте, тоже чистеньком, словно вымытом с мылом. И шестиствольные пулеметы на вышках — электрические монстры, выплевывавшие по несколько тысяч пуль в минуту (а ничего расположены, грамотно). И несколько легких бронемашин для подвижной обороны периметра при необходимости. И, разумеется, самолеты, самолеты… Аэропланы, ради которых все и затевалось. Точнее, затевалось-то все ради одного-единственного, даже не вооруженного.

Вот он, чуть левее от наблюдателя, совсем недалеко от безукоризненно параллельных «нитей» колючки (шесть нитей поверху и метровой высоты «спираль Бруно» по земле). Та самая птичка. Красавец, стоит признать, изящный, длиннокрылый, супераэродинамический, высотный. «Джи-эр-двенадцать», новейший самолет электронной разведки, оснащенный аппаратурой, гордо именуемой «техникой двадцать первого века» (хотя до конца двадцатого столетия, согласно хронологии, осталось еще пятнадцать с лишним лет)…

Уже не в первый раз Мазуру приходило в голову, что чин, отвечавший за безопасность базы, был классическим сухопутчиком. В свое время он поработал на совесть, оборудовав сухопутные подступы к базе емкостными датчиками, сигнальными ракетами, при малейшем прикосновении к тонюсенькой нити взлетавшими в небеса со свистом, рассыпая вороха разноцветных ослепительных искр — и даже полосами противопехотных мин. Что касается подступов водных, чин был не так ретив. Одни только столбы с колючкой и пресловутые «спиральки» — которые незваные гости, в отличие от здешних партизан, умели преодолевать быстро и без малейшего вреда для собственного организма. И все.

А может, секрет в инерции мышления, подводившей и более хитроумных спецов. Испокон веков здешние партизаны-герильеро были сугубо сухопутной напастью — разве что порой преодолевали водные рубежи на лодках или вплавь. И только. Аквалангов у них не водилось отроду. А потому никому и в голову не пришло, что по каскаду полуозер-полуболот на протекавшей близ базы реке могут прийти боевые пловцы.

А они взяли да и нагрянули, потратив на этот не самый легкий путь четверо суток, пусть и потеряв при этом одного из семерки от «неизбежных на воде случайностей». И вот уже четыре дня, невидимые миру и никем не обнаруженные, наблюдали за базой, чтобы окончательно увериться: их не ждут.

Примостившийся рядом Викинг легко коснулся его плеча и, когда Мазур медленно повернул голову, изобразил двумя пальцами ноги идущего человека, скупым жестом указал направление.

Мазур всмотрелся, понятливо кивнул и принял к сведению. Там, куда указывал Тынис (по причине прибалтийского происхождения носивший кличку Викинг), и в самом деле имело место незаметное неопытному глазу движение — бесшумное скольжение неких полос и пятнышек посреди густой зелени, этакое призрачное перемещение смутных контуров.

Но у них-то взгляд был наметанный…

Это с наступлением вечера возвращалась на базу очередная тройка рейнджеров из охраны базы. Судя по ухваткам и квалификации — «зеленые береты», неплохо обученные действиям в джунглях. Те еще мальчики. А впрочем, опять-таки ничего из ряда вон выходящего, рутина. Каждый день эти тройки, сменяясь трижды в светлое время, прилежно и скрытно патрулировали окрестные джунгли, надолго устраиваясь в засадах на спускавшихся к озеру склонах, — предосторожность на случай, если в окрестностях все же объявятся впервые за пару последних лет герильеро. На ночь «беретки» в джунглях никогда не оставались — а значит, не ждали никого конкретного. Рутинное патрулирование. Разумеется, за эти четыре дня они так ни разу и не засекли незваных визитеров — не те ребята пришли похулиганить…

Темнота здесь обрушивалась моментально и неожиданно, словно поворачивали выключатель — никаких красиво сгущавшихся сумерек и романтичных закатов. Только что стоял ясный день, и внезапно чащобу заливала тьма, на небе проступали крупные звезды, на смену дневным звукам с некоторым запозданием приходили ночные, а на базе вспыхивало множество фонарей и прожекторов, зажигались вереницы окаймлявших взлетно-посадочные полосы огней, окна светились уютно, мирно, по-домашнему.

Высоко над джунглями возник шелестящий рев, он креп, приближался, и вскоре, исполинской разлапистой тенью мелькнув над кронами, на полосу приземлился припозднившийся транспортник. Едва он остановился, вокруг тут же началась деловитая, продуманная суета — откинулась задняя аппарель, подкатили грузовики, началась разгрузка, продолжавшаяся, Мазур по въевшейся привычке отметил, ровно пятьдесят четыре минуты.

Чем дальше, тем сильнее он чувствовал нешуточное раздражение, порою переходившее в приливы злости — оттого, что они четверо суток, обратившись в зрение и слух, торчали в чащобе, как дикие обезьяны из Бразилии, оттого, что подвернулся тупой кайман, с одинаковым усердием нападавший и на лесную свинью, и на отличного парня с другого континента. А в это время те, на базе, жили в свое удовольствие, спали на чистеньких простынках в кондиционированной прохладе, принимали душ, жрали на завтрак фрукты, джем и бифштексы в три пальца толщиной — и окна так уютно светились, и музыка играла, и футбол по телевизору…

Ничего в этой злости не было плохого, наоборот — такой настрой как раз и придает боевого куража…

А потом пришел конец и посторонним мыслям и безделью. Морской Змей наконец-то подал знак, которого они ждали четверо суток, и это было словно медный рев боевой трубы, это означало, что началась работа, и ничего уже не изменить, не остановить, не переиграть…

Ни единого звука. Ни шороха, ни всплеска. Словно шестеро бесплотных призраков скользили меж стволов над грешной землей, сотканные из вещества того же, что и сон — как выражался триста с лишним лет назад бессмертный бард. Бесшумно они спустились к темной и теплой, спокойной воде, бесшумно опустились в нее с головой и, погрузившись не более чем на метр, поплыли к противоположному берегу, привычно колыхая ластами — помесь Ихтиандра и акулы-людоеда…

Меж береговой кромкой и колючей проволокой было метров тридцать поросшей буйной травой земли — и эту укрытую безмятежным мраком полосу суши они преодолели быстро, столь же бесшумно — духи, а не люди, шесть клочьев тумана. Оставив акваланги и приготовив оружие, залегли возле самого ограждения, так и не обнаружив ни датчиков, ни мин.

Отчего-то показалось вдруг, что от косматых спиралей, усеянных мириадами острейших лезвий, одуряюще пахнет железом, но это, конечно, чистейшей воды самовнушение. Скупой жест командира — и Граф окунулся в переплетение колючей спирали первым, слово в тяжелую болотную жижу. Вскоре затянутая в черный комбинезон фигура была уже на той стороне, залегла в траве, выставив дуло короткого автомата. За первопроходцем тем же манером просочились еще два черных призрака, а там настала и очередь Мазура с его двойкой. Прошло не более минуты — и вся шестерка уже на суверенной территории армии США, готовая огрызнуться метким и беспощадным огнем.

Стояла тишина, а метрах в ста впереди, на бетонке, замер «Джи-эр-двенадцатый», и возле него лениво прохаживался часовой, не ждавший никаких сюрпризов, не подозревавший, что его смерть пребывает совсем неподалеку в образе бесплотного черного призрака, не знающего жалости.

Очередной жест командира — и Мазур с Викингом и Страшилой перебежками двинулись вперед. Здесь хватало прожекторов, фонарей и кронштейнов с гирляндами ламп, но нереальной задачей было бы осветить всю базу. Оставалось немало полос и пятен темноты, которую незваные гости использовали мастерски. Все ближе к самолету, ближе, ближе, он вырастает на глазах, нависает над головой, уже прекрасно слышно, как часовой от скуки нудит под нос незнакомую мелодию, последнюю в своей жизни…

Тихонько щелкнул бесшумный пистолет — и мелодия оборвалась, часовой подломился в коленках, но упасть не успел, и свою автоматическую винтовку не выронил. Две тени, бесшумно вынырнув из-под фюзеляжа, подхватили его и уволокли на другую сторону, в темноту.

Буквально секунд через тридцать часовой вновь объявился на посту — в камуфляжном комбезе и высоких ботинках, в каске на пластмассовом подшлемнике, с «кольтом-коммандо» наперевес. Почти той же самой походочкой он бродил по прежнему немудрящему маршруту во влажном сумраке. Все в порядке. Ручаться можно, отряд не заметил потери бойца…

Мазур перевел дух. Теперь можно с уверенностью сказать, что их не поджидает засада, что не полыхнут в лицо прожектора, не лязгнут затворы… Мнимый часовой бродил себе, как кот ученый по златой цепи, а они со Страшилой, не мешкая, кинулись под выпуклое брюхо самолета, к багажному люку, который после двухнедельных тренировок на макете в натуральную величину могли бы нащупать и открыть с завязанными глазами.

Все их дальнейшие действия измерялись в секундах. Миг — и Мазур, кошкой взлетев на плечи напарника, нажал ручку и распахнул люк. Миг — и он внутри, в грузовом отсеке. Миг — и он, схватив за кисть подпрыгнувшего Страшилу, одним рывком втащил его к себе.

Они бесшумно поднялись по узкой крутой лесенке и оказались в салоне — обширном, во всю длину самолета. Постояли, ожидая, когда глаза привыкнут к темноте. Все вокруг приняло четкие очертания. Приборов и пультов здесь было превеликое множество, глаза разбегались. Однако благодаря тем же двум неделям тренировок на макете и тысячекратно повторенным наставлениям инструктора они совершенно точно знали, за чем пришли. Понятия не имели, для чего конкретно предназначены все эти штуки — но от них этого и не требовалось.

Не прошло и минуты, как Мазур увидел цель их нелегкого и экзотического путешествия — три пульта по правому борту, усыпанные чертовой уймой тумблеров, лампочек, переключателей и кнопок. Три выпуклых экрана в виде вертикальных прямоугольников — они самые, никакой ошибки…

Бодрости ради, он повторил про себя полюбившуюся цитату: «Что один человек построил, другой завсегда разломать сможет». И, похлопав по плечу Страшилу в знак того, что напарник должен бдительно стоять на шухере, достал кинжал из пришитых над коленом ножен. Вплотную приблизив к боковине пульта крохотный фонарик, осветил рабочее место, присмотрелся к креплениям. Отыскав нужную щель, вставил туда кончик лезвия, примерился, осторожно надавил, потом нажал посильнее.

Замер на миг — тихий скрежещущий треск показался громовым раскатом. Кровь оглушительно барабанила в виски. В салоне было довольно душно — вентиляция отключена, люки задраены. Резкими движениями головы, смахивая затекавшие в глаза струйки пота, Мазур продолжал ковырять кинжалом, выламывая хрупкие крепежи. И вскоре боковина подалась, стала заваливаться в сторону, Мазур, подхватив ее, хозяйственно поставил рядом.

Посветил фонариком внутрь. Электронная начинка выглядела диковинно и непонятно, но это не имело значения. Главное, он моментально определил, что добыча находится именно там, где ему объясняли, и выглядит именно так, как описывали. Свободной рукой он снял с пояса пластиковый мешок, расправил и положил на кресло, где совсем недавно восседал головастый парень, прекрасно умевший обращаться со всей этой премудростью.

Ну а Мазур обращался с содержимым по-варварски — правда, бережнейшим образом. Сам себе он напоминал разорявшего улей медведя — благо электронные внутренности и в самом деле крайне походили на пчелиные соты. Сноровисто и быстро он вырезал острейшим ножом из прочных рамок прямоугольные пленки, походившие на целлофан, только потолще. Отхватывал одним движением клинка тонюсенькие проводочки, и в голове у него звучал бесстрастный голос электронщика в штатском: «Главное, не повредить микросхемы. Главное, не повредить пленки».

Словно картину из рамы вырезал, как тот бандюга из кино… забыл название, ну да черт с ним… Стопа пленок-микросхем росла, пришлось расправить мешок, поднять горловину повыше. Ну вот, кажется, и все. Прилично набралось. Но это только один улей из трех, а его задачей было выпотрошить всю пасеку, до донышка. Мазур перешел к соседнему пульту, с приобретенной уже сноровкой выломал вторую боковину гораздо быстрее и вновь принялся вырезать микросхемы из рамок. «Делиться надо, ребята, — приговаривал он про себя, потому что работали только руки, а голова оставалась не при делах. — Христос велел делиться, сказала амеба и разделилась пополам. Делиться надо, вот что. У вас уже есть эти шпионские штучки, а у нас пока что нет, так что извольте делиться. А если что не так — ничего личного, как у вас выражаются. Нам, знаете ли, родина велела… А ежели нам велят, мы завсегда исполнительные. Честное слово, ничего личного. Кто бы поперся по собственной воле на противоположный конец планеты бултыхаться в болотах, ночевать в джунглях, прикинувшись пеньками, убивать насмерть совершенно незнакомых людей и красть секретнейшие микросхемы с самолета-шпиона? Вот вы бы поперлись? То-то. Но что поделать, родина велела…»

Третий пульт. Боковина выщелкнулась еще быстрее, чем предыдущая. Едва слышный скрип синтетики под острейшим клинком, тихий шелест, душная темнота, соленые струйки пота под глухим черным комбинезоном. И тишина снаружи — а значит, никто и не подозревает, что три остальных черных призрака бесшумно перемещаются по базе, выполняя свою часть работы.

Ну, вот и все, пожалуй. Пунктуальности ради Мазур посветил внутрь раскуроченного устройства — нет, выскреб улей дочиста, причем в сто раз элегантнее, чем это проделывал бы с сотами медведь…

— Ноги! — прошептал он.

Тем же путем они вернулись на бетонку. После душного салона теплынь вокруг показалась сибирским морозом. Пригибаясь, держа в левой руке на отлете драгоценный мешок — битком набитый, пухлый, надежно завязанный — Мазур бесшумно перебежал в траву, где и обнаружил Морского Змея с его двойкой. Надо полагать, все в порядке.

— Уходим, живо!

Мнимый часовой в три секунды расстался с чужой обмундировкой, положил винтовку в траву — и шестеро в темпе стали отступать к проволоке. Преодолели спирали с той же сноровкой, оказались снаружи, где в траве лежали акваланги и четыре шведских одноразовых гранатомета.

Глава вторая

Умный человек прячет лист…

По всем писаным и неписаным правилам после столь успешного завершения операции им полагалось столь же бесшумно и целеустремленно отступать прежним маршрутом. При другом раскладе они так бы и поступили. Но сейчас приказ требовал совершенно другого…

А потому Страшила извлек ножницы по металлу и принялся проделывать в «спирали Бруно» широкий проход, вполне достаточный, чтобы пролезть человеку. Закончив дело, не убрал кусачки в непромокаемую сумку, а бросил их тут же, в траву, с полнейшим пренебрежением к казенному имуществу. Рядом рассыпал из мятой пачки местные пакостные сигареты и кинул пачку неподалеку — теперь все выглядело так, словно она выпала из кармана по недосмотру. К разбросанным сломанным сигаретам прибавились обрывок газеты в пятнах ружейного масла, обгоревшие спички и несколько окурков.

После чего Морской Змей достал черную коробочку, выдвинул невысокую трехколенную антенну и, бросив быстрый взгляд на свое немногочисленное воинство, резко придавил большим пальцем кнопку, заранее втянув голову в плечи движением человека, попавшего под резкий порыв проливного дождя.

Довольно далеко от них, в глубине базы, оглушительно грохнуло, и всем шестерым показалось на миг, что они ослепли — вмиг погасли прожектора и лампы, фонари и огоньки вдоль взлетных полос, все до единого, словно нежданно наступил конец света, упала непроницаемая мгла.

И тут же посреди мрака с ревом и грохотом взлетел фонтан желто-багрового пламени, а секундой спустя громыхнуло так, словно небо, согласно представлениям древних, было натуральнейшей твердью, и эта твердь вдруг обрушилась на грешную землю, дробясь и рассыпаясь, исполинскими обломками сотрясая все вокруг.

Это вслед за превращенной в обломки электростанцией взорвалась парочка емкостей с горючим, лишний раз подтвердив репутацию радиоуправляемых итальянских мин. На базе началось светопреставление. Высококачественный авиабензин заполыхал, растекаясь из развороченных баков, над высоченными желтыми языками пламени то и дело взмывали багровые клубы дыма, напоминавшие ядерный взрыв в миниатюре, рев огня долетал даже сюда — и на его фоне замельтешили бегущие фигурки, промчался черный силуэт броневика, простучала парочка пулеметных очередей — неуверенных, панических, абсолютно бесполезных. Отчаянно завопили сирены. Неспешно ползли первые, самые страшные и хаотичные минуты всеобщего переполоха, когда никто ничего не понимает толком, когда еще не отданы первые суматошные приказы, когда кажется, что враг со всех сторон и все абсолютно полетело к чертям… Посочувствовать можно.

Еще одно нажатие кнопки — и, повинуясь короткому радиоимпульсу, взорвалась мина, заложенная Мазуром в самолете, пришлепнутая магнитной присоской прямо к одному из раскуроченных «ульев». Над головами залегшей шестерки пронеслась волна жаркого воздуха, сквозь темный пролом в борту шпионской птички видно было, как внутри разгорается пламя, с превеликой охотой пожирая пластмассу и синтетику.

Над бензохранилищем вставало жуткое желто-черно-багровое пламя на полнеба, надрывались сирены, метались броневики и пожарные машины. Вновь зачастили пулеметы, наугад, захлебываясь, трассирующие струи чертили в разных направлениях, но шестиствольные монстры на вышках, разумеется, молчали, из-за отсутствия электричества став совершенно бесполезными.

Викинг, привычно вскинув на плечо стеклопластиковую трубу одноразового гранатомета, нажал на спуск, и клубок огня с басовитым свистом понесся в глубину базы. В конце концов, реактивный снаряд, повинуясь закону всемирного тяготения, рухнул на бетонку, взорвался посреди аккуратной шеренги истребителей — на фоне геенны огненной, буйствовавшей на месте бензохранилища, вспышка получилась дохленькая, жалкая, но один самолет все же загорелся. А мигом позже примерно в ту же точку влепились еще два снаряда.

Вот теперь можно было уходить подальше от суеты и паники. Подальше от недавнего благолепного порядка, вмиг обернувшегося хаосом. Они бесшумно погрузились в спокойную воду, озаренную пляшущими повсюду отблесками высокого пламени и проворно двинули к противоположному берегу со всей возможной скоростью.

Иногда украсть что-то не так уж и трудно — и они блестяще это доказали на собственном примере. Гораздо труднее сделать так, чтобы кражи и не заметили вовсе, иначе кто-то неглупый очень быстро сделает соответствующие выводы и еще, чего доброго, примется клеветать, вражина идеологическая, пусть даже у него и не будет доказательств, но к чему нам лишняя клевета? То-то…

Этот финал позволял одним махом решить несколько задач. Не было никакой кражи, совершенной хваткими тренированными ребятами — просто-напросто окрестные партизаны, давным-давно грозившие добраться все же до оплота империализма, сиречь данной базы, свою угрозу в конце концов выполнили. Нагрянули ночной порой, порезали колючку, проникли на базу под покровом мрака, заложили с полдюжины мин, постреляли из гранатометов и, справедливо решив, что достаточно напакостили, злорадно полюбовались делом рук своих и убрались восвояси без малейшего для себя урона.

Именно к такому выводу придет комиссия, которая, конечно же, вскорости нагрянет сюда для расследования столь вопиющего ЧП. Мы прекрасно знаем, как это бывает, потому что у самих в подобных случаях дело обстоит точно так же. По обе стороны океана это выглядит одинаково: примчатся облеченные властью и полномочиями чины со стаей экспертов и особистов, полетят головы (в переносном смысле, конечно), несколько карьер окажутся бесповоротно сломаны, грянут грозные оргвыводы и, как водится под любыми широтами, выйдет еще несколько детальнейших инструкций об усилении бдительности и недопущении впредь. То самое старательное маханье кулаками после драки, свойственное любой бюрократической структуре независимо от ее идеологической и национальной принадлежности. Накатанная колея.

Нельзя исключать, конечно, что рано или поздно чья-то светлая головушка со временем все же докопается до истины — но если это и произойдет, то слишком поздно. Они уже будут дома, а драгоценные микросхемы попадут к тем, кто сумеет оценить их по достоинству и сварганить нечто подобное. Цинично выражаясь, чуть ли не обычный промышленный шпионаж, которым балуются все серьезные державы, а все прочее зовется неизбежными издержками…

…Рассвет застал их на суше, в самом сердце чащобы, километрах примерно в двадцати пяти от разгромленной базы. К тому времени все водолазное снаряжение с гидрокостюмами вместе, равно как и автоматы, было утоплено на глубокой воде со всей возможной надежностью и обстоятельностью. Тысяча против одного, что захоронку если и найдут, то археологи века двадцать третьего, и то по чистой случайности. Чтобы прочесать окрестные джунгли более-менее тщательно, потребуется парочка пехотных дивизий — которые американцы никогда сюда не пришлют, равно как и местное правительство. Конечно, рано или поздно сюда пригонят один-два обученных борьбе с партизанами батальона, вертушек подбросят, проведут рутинные вялые поиски… а может, и нет. Любой специалист сразу скажет, что партизаны не станут дожидаться поблизости от базы, пока их начнут ловить…

А самое смешное, что здешние инсургенты ничуть не обидятся, когда падкая на сенсации буржуазная пресса припишет именно им налет на базу. Вовсе даже наоборот. Ручаться можно, они сами с многозначительным видом будут намекать, что устроили все собственными силами — подобная акция кому хочешь добавит авторитета. Хотя дома, в Советском Союзе, здешних герильеро и представляют «мощным повстанческим движением против проамериканского режима, охватившим всю страну», люди информированные, вроде Мазура, прекрасно знают, что на деле все обстоит вовсе не так оптимистично. Партизанское движение тут, нужно признать, дохленькое, особыми успехами не блещет, многолюдством не страдает, повсеместной народной поддержкой, прямо скажем, что-то не пользуется, а если уж совсем откровенно (благо парткомы и цензура остались в другом полушарии), следует уточнить, что означенные партизаны добывают средства к жизни и борьбе главным образом наркоторговлей, а идеологическую базу подвели, чтобы придать себе респектабельность и отмежеваться от прочих кокаиновых баронов, коими Южная Америка богата. Одно дело — толкать кокаин в Штаты, и совсем другое — поднимать народ на борьбу с империалистической экспансией. Но подобные уточнения, тут же одернул себя Мазур, следует позволять себе только мысленно и вдали от родины — поскольку здешние партизаны удостоились целых двух фраз в отчетном докладе на последнем съезде КПСС как очередной пример борьбы южноамериканского пролетариата против вашингтонского империализма, а, следовательно, высочайше повелено считать означенных герильеро бескорыстными борцами за светлые идеалы…

Ну и черт с ними, если откровенно. Все равно не дождешься от них никакой благодарности за бескорыстную рекламную акцию в их пользу, да и провались означенная благодарность псу под хвост…

Время все более близилось к полудню — а в том районе, где они шагали вереницей, незаметно было каких бы то ни было признаков облавы. Только однажды в воздухе объявился одинокий чоппер[1], но он летел далеко, в другом направлении, свободно может оказаться, по другим делам…

— Стоп, — сказал Морской Змей.

Они остановились и собрались в кружок — уже не классические подводные диверсанты с иллюстраций к засекреченному учебнику, а самые что ни на есть мирные на вид обыватели, в поношенной слегка цивильной одежонке, за версту выдающей здешнего таежника, вооруженные столь убого, что любой военный человек лопнет от хохота…

Не было ни прочувствованных прощаний, ни напутствий-инструктажей — здесь собрались мальчики хваткие, с немалым жизненным и профессиональным опытом, и не было резона в сотый раз спрашивать их, не подзабыли ли, часом, ценные указания командования и консультантов. Морской Змей попросту сказал, негромко и буднично:

— Ну что, орлы, разлетелись?

И через пару секунд шестеро исчезли в джунглях, словно капля чернил в ведре чистейшей воды, в шести разных направлениях. Вот только что были — и нету. Была группа — и не стало группы, распалась на шесть совершенно самостоятельных тактических единиц.

Правила игры, знаете ли. В местах вроде здешних шестеро крепких мужиков, путешествующих кучей, непременно вызовут определенные подозрения — подобные компании, доказано многолетней практикой, если и не партизанят, то отправляются в джунгли с некими предосудительными целями: скажем, раскопать древнюю индейскую могилку ради драгоценных безделушек, намыть нелегально золотишка, а то и перетащить через границу нечто контрабандное. Скверно относится здешняя Фемида к организованным группам странников — неважно, из местных уроженцев они состоят, или из чужаков, разве что к чужакам отношение еще подозрительнее.

А вот одиночка — дело другое, будь он хоть трижды иностранец. Такова уж многолетняя национальная традиция. Поскольку здешние необжитые места крайне суровы к человеку, одинокий кладоискатель или «золотарь» предстает в глазах общественного мнения (да и Фемиды) чем-то вроде тронутого, таковым, строго говоря, и является. Группа — это предосудительно. Одинокий бродяга — субъект, достойный брезгливой, покровительственной жалости…

Именно поэтому им в свое время велели на определенном этапе рассыпаться. Возвращаться прежним путем, по воде, убив на это еще четыре дня, кому-то показалось рискованным, и им были даны соответствующие указания: поодиночке пробираться в ближайший городок, вооруженными нехитрыми, но правдоподобными легендами, выйти в условленную точку, явиться к надлежащему человеку, а далее, ребята, уже не ваше дело…

В общем, по чащобе целеустремленно шагал вовсе не подводный диверсант, а одинокий странник в прочных джинсах, армейских ботинках из списанного имущества, холщовой куртке и широкополой шляпе, в какой тут щеголяет каждый второй, не считая каждого первого. О том, что в подкладке поношенной куртки как раз и была защита одна шестая доля добычи, никто здесь и не подозревал — а чтобы обнаружить спрятанное, пришлось бы не на шутку потрудиться, Мазур убил два часа, дабы разместить сокровище должным образом…

За плечами у него болтался поношенный рюкзак, опять-таки выглядевший так, словно его приобрели у старьевщика, промышлявшего, помимо прочего, гешефтами со списанным армейским барахлом. Как ни приглядывайся, картина стандартная: очередной чужестранец, несолоно хлебавши возвращавшийся из джунглей — но, что отрадно, живым и здоровым…

Во внутреннем кармане куртки, заботливо зашпиленном английской булавкой, в целлофановом пакете покоился замызганный австралийский паспорт, трудами спецов с другого континента выглядевший так, словно Мазур и впрямь таскал его с собой последние десять лет. В паспорте имелась здешняя виза, выполненная по всем правилам, с гербом государства и подписью неведомого чиновника, которую тот, доведись проверить, непременно признал бы за свою.

Еще в пакете лежала столь же замызганная мореходная книжка — на то же имя, что и паспорт. Если верить обоим документам — а изготовлены они столь тщательно, что поверят многие — из джунглей объявился никакой не К. С. Мазур, а вовсе даже австралийский гражданин Джон Стьюгенботтхед.

Как и следовало ожидать, фамилия эта была выбрана не с бухты-барахты, а опять-таки тщательно продумана спецами. Здешние жители, в языке которых слова произносятся так, как пишутся, не особенно и сильны в английской грамматике. Даже более простые фамилии англосаксонского происхождения аборигенам трудненько бывает произнести без запинки — а уж запомнить этакую, тем более воспроизвести на бумаге… Все продумано. Девяносто девять человек из ста, которым странник будет представляться, уже через три секунды забудут столь заковыристую фамилию и повторить ее ни за что не смогут. Возможны, конечно, исключения в виде какого-нибудь местного интеллектуала, окончившего один из престижных штатовских университетов — но откуда ему взяться здесь, в глухой северо-западной провинции? В столице разве что…

Разумеется, оба документа были поддельными, но для провинциальных стражей порядка сойдут. Местная контрразведка, обученная американцами, конечно же, ущучит фальшак, но для этого нужно попасть к ней в лапы, будучи отягощенным нешуточными подозрениями, а вот это как раз было Мазуру строго-настрого запрещено. Такая работа. Он просто обязан был не попасть в контрразведку, и все тут. В лепешку расшибись, но не попади…

В том же кармане покоился хозяйственно перехваченный синей резинкой рулончик твердой валюты, сиречь долларов США — главным образом, пятерки, десятки и двадцатки, не бог весть какая сумма, а также гораздо более впечатляющая по объему охапка валюты местной. Увы, если учитывать, что курс ее к доллару равнялся примерно ста двадцати к одному, выходило даже меньше, чем в «гринбеках»[2]. А также — затертая фотография темноволосой симпатичной девушки — один бог ведает, кто такая, да парочка снимков, изображавших типично австралийские домики где-то в пригороде. Малый джентельменский набор реликвий с далекой родины, учитывавший латиноамериканскую сентиментальность, былая любовь, изволите знать, а также отчий дом и родная улица… При случае не грех и продемонстрировать с затуманенным взором.

В рюкзаке тоже не было ничего особенно интересного — запасные стираные джинсы, парочка чистых рубашек, зубная щетка с тюбиком пасты — бродяге это положено, коли он австралиец родом, пара банок консервов, початый флакон с обеззараживающими воду таблетками, старый компас, обшарпанный фонарик и прочая дребедень, изобличавшая в Джоне Стью-как-его-там достаточно опытного путешественника, матроса с немалым стажем, в один прекрасный день решившего поискать счастья на берегу. Предельно скромные пожитки, не способные привлечь внимание серьезных грабителей.

Имелось и оружие, а как же. Приличных размеров охотничий нож, второй, карманный швейцарский перочинник с двумя десятками причиндалов, а также потертый пистолет-кольт более чем двадцатилетнего возраста, но ухоженный и смазанный — именно такое оружие можно без особых проблем приобрести в портовых трущобах. Все продумано. Здешние полицаи с большим подозрением относятся к субъектам с автоматическим оружием на плече, зато не особо навороченный карабин или простенький пистолет в кармане в здешних местах считаются непременным атрибутом уважающего себя кабальеро, письменного разрешения не требуют и, в общем, подозрений не вызывают, пока с их помощью не сотворят чего-то незаконного.

Словом, с какой стороны ни взгляни, картина кристально ясна: очередной ловец неведомой удачи, привычная деталь пейзажа. Чтобы прикопаться к такому вдумчиво и тщательно, нужны веские основания, а вот их-то как раз Мазур постарается не давать.

— Пошла вон, подруга, — бодро, даже весело сказал он любопытной обезьянке, таращившейся на него из переплетения лиан в вышине. — А то еще в свидетели попадешь. Брысь, кому говорю!

Обезьяна заорала и пропала в кронах, а Мазур зашагал дальше, перепрыгивая через поваленные, гниющие стволы, зорко глядя под ноги — змей здесь было видимо-невидимо, их-то и следовало остерегаться в первую очередь. Прочие опасности вроде исполинских анаконд или свирепых ягуаров следовало отнести скорее на счет фантазии голливудских режиссеров. Анаконды водятся южнее, а ягуары попадаются редко, ищут добычу полегче, вроде дикой свиньи или обезьяны, и давным-давно усвоили, что от человека следует держаться подальше, пока он выглядит достойным соперником. И уж тем более здесь не сыщешь кровожадных индейцев-людоедов…

Экзотика вокруг была самая безобидная. Попугаи и еще какие-то яркие птахи запросто порхали меж стволами, как какие-нибудь воробьи, гирлянды ползучих растений свисали с деревьев и кустарников, порой можно было усмотреть великолепную орхидею, а однажды Мазур увидел на ветке большого ленивца, который, оправдывая свое название, даже не пошевелился, хотя прекрасно видел идущего. И преспокойно пошел дальше — все эти красоты в данный текущий момент были ему совершенно ни к чему, ему следовало побыстрее и без хлопот попасть из точки А в точку Б и убраться с этого континента…

Глава третья

Профессор Плейшнер на Цветочной улице

Через четыре с лишним часа, счастливо разминувшись с несколькими змеюками подколодными, так и не встретив ни ягуаров, ни людей (что в подобной чащобе порой опаснее любого хищника), Мазур вышел именно туда, куда стремился, в точку, знакомую ему до сих пор исключительно по карте. Поднялся на вершину обширного, пологого холма, частью поросшего густым кустарником, частью зиявшего проплешинами сухой красноватой земли.

Как и предупреждали, идеальный наблюдательный пункт. Вид открывается на несколько километров вокруг.

Справа виднелась Панамерикана — длиннейшее шоссе, прорезавшее с севера на юг обе Америки — и там наблюдалось довольно оживленное движение. Ради въедливой пунктуальности Мазур достал из рюкзака обшарпанную, поцарапанную подзорную трубу самого что ни на есть непрезентабельного облика, с клеймом никому не известной фирмы (между нами, посвященными, не существовавшей отроду в славном городе Берне). Зато увеличение она давала восьмидесятикратное, и, что немаловажно, не могла служить уликой (мол, куплена с рук в лавочке старьевщика то ли в Сингапуре, то ли в Кейптауне)…

Вмиг раздвинув ее на всю длину, Мазур застыл в позе этакого первопроходца-конкистадора давным-давно прошедших времен.

По шоссе деловито пролетали разнообразнейшие самоходы всех цветов, размеров, марок и возраста — легковушки суперсовременные, сверкающие новеньким лаком, легковушки времен чуть ли не второй мировой, старенькие автобусы, громадные грузовики-траки, невесть откуда взявшаяся и неведомо куда спешившая пожарная машина… Довольно скоро он отметил, что среди всего этого разнообразия не попадается ни военных, ни полицейских машин, вообще в окрестностях, насколько можно судить по тому, что он видел с верхотуры, не наблюдается ни малейших признаков чрезвычайщины, как то: мобильных патрулей, постов на обочине, проверки документов, застав, блокпостов… Ничего подобного. Сие ценное наблюдение не на шутку прибавляло оптимизма.

Он посмотрел левее — там от Панамериканы отходила асфальтированная дорога, не в пример уже, далеко не такая оживленная. И утыкалась она прямехонько в тот самый городок, где их шестерка должна была выйти на местного нелегала.

Городок простирался себе которую сотню лет — частью в низине, частью по пологим склонам окружающих холмов. Захолустье, здешний Урюпинск. Никаких небоскребов, самые высокие здания, какие удалось рассмотреть, гордо вздымались аж на три-четыре этажа. На улицах — большей частью узких, кривых и немощеных — никакого оживления не наблюдается. Попробуем определиться…

В уме он поворачивал городок и так и этак, словно крохотный макет на столе. И очень скоро смог привязаться к известным заранее ориентирам — острый шпиль старинной католической церкви, водонапорная башня из бурого кирпича, полукруглая площадь с бездействующим фонтаном посередине…

Как и подобает истому головорезу из спецназа, он чуточку свысока относился к кабинетным труженикам невидимого фронта. Однако приходилось признать, что и они порой не зря едят хлеб… Географы в штатском, как оказалось, натаскали его на совесть, демонстрируя вороха фотографий и карт, чертя по ним маршруты карандашиком, перечисляя ориентиры. Отсюда Мазур не мог разглядеть ни нужный ему отель, ни площадь с милитаристскими украшениями — и то, и другое заслоняли дома — но он уже знал, как пройти к цели, не расспрашивая прохожих.

В таком случае, не будем медлить, поскольку вечер близится, скоро упадет темнота, и все равно придется во исполнение инструкций ночевать в отеле напротив: если заявиться не вовремя, особо подчеркивалось, хозяин явки тебя в упор не узнает, сколько ни талдычь пароль. Мазур, как человек военный, признавал справедливость именно такой тактики и намеревался четко следовать приказу, потому что иначе просто не умел.

Примерно через полчаса он вошел в городок уверенной, неспешной походкой бывалого странника, повидавшего на своем пути превеликое множество таких вот местечек, и к тому же знающего дорогу. Шагал с должной усталостью и равнодушием, с радостью отмечая, что аборигены, если и попадаются на пути, удостаивают его лишь мимолетного взгляда, в котором не загорается и крохотной искорки интереса или удивления. Таких, как Мазур, здесь навидались, сразу ясно.

Повсюду были вывески, которых он не мог прочитать по причине полного незнания испанского. Разговоры прохожих тоже были совершенно непонятны. По обе стороны извилистой улочки тянулись одноэтажные домики с небольшими палисадниками, где запросто, как у нас анютины глазки, росли всякие экзотические цветы; с чистыми занавесочками на окнах, аккуратными калитками непривычных очертаний, кованными железными заборчиками, выкрашенными в разные, порой самые неожиданные цвета. Почти стемнело, и там и сям вспыхнули старомодные уличные фонари. В какой-то миг Мазуру показалось, что он спит и видит сон — бредет человеком-невидимкой по странным улочкам, и говор сплошь непонятный, и никому до него нет дела… В этом, как ни странно, было что-то приятное — в том, что никому до него и дела нет…

Ага, вот оно! Площадь в виде почти правильного треугольника, где посередине, на невысоком, квадратном кирпичном постаменте возвышается пушка времен первой мировой, и под ее стволом сложена пирамидка из вовсе уж старинных ядер, какими палили лет за сто до появления на конвейере таких вот трехдюймовок — сюрреалистическое сочетание, если вдуматься, но местных, надо полагать, вполне устраивает. Ибо наглядно показывает доблесть, проявленную их державой в первую мировую: ну как же, она отправила на европейский фронт целый стрелковый батальон и торжественно порвала отношения с Германской империей, а вдобавок году в шестнадцатом береговые батареи одного из военных портов целых два часа палили по той точке у горизонта, где какому-то бдительному вояке почудился германский крейсер… Объективности ради стоит уточнить, что во вторую мировую здешний, пусть и невеликий военно-морской флот вместе с союзниками патрулировал прилегающие воды и пару раз вроде бы даже стрелял по настоящим, а не привидевшимся подводным лодкам кригс-марине.

Нужный дом располагался на другой стороне площади, фасадом к ней, — но Мазур даже не посмотрел в его сторону, потому что время уже наступило неурочное. Ощущая некоторое нетерпение — интересно, первый он добрался или кто-то из ребят опередил? — он направился прямиком к двухэтажному отелю, построенному из того же бурого кирпича. Потемневшая вывеска на сей раз не могла поставить в тупик даже Мазура, знавшего по-испански лишь пяток самых известных слов. Во-первых, ему подробно рассказали об этом именно отеле, а, во-вторых, не нужно быть завзятым полиглотом, чтобы сообразить, что означает надпись «Hotel Eldorado». Тоже мне, бином Ньютона…

По обе стороны входной двери — невысокое крылечко, обе стеклянные половинки двери расписаны потемневшими цветами и узорами — горели неяркие желтые шары на древних витых кронштейнах. Мазур повернул ручку и вошел в обширный вестибюль, тускло освещенный, с потертым ковром под ногами и массивными, неподъемными креслами, обтянутыми потускневшей материей. Тихо, и пылью пахнет.

В дальнем конце вестибюля на старомодной конторке горела настольная лампа с сиреневым стеклянным абажуром, по первому впечатлению, ровесница военного монумента, а за ней в ленивой позе восседал индивидуум немногим моложе и лампы, и монумента, взиравший на Мазура с философским спокойствием счастливца, измерявшего время не часами и даже не веками, а, пожалуй что, геологическими периодами. Полное впечатление, что человек с таким лицом и не подозревает о существовании столь мизерных отрезков, как минуты и часы. Было в старике нечто от изначальной и вечной египетской пирамиды.

Он так и не шелохнулся, пока Мазур преодолевал обширный полутемный вестибюль. Лишь когда вошедший, непринужденно опершись локтями на широкую стойку, выжидательно пожал плечами, старик вяло произнес пару фраз по-испански.

— Нон абла эспаньоль[3], — пустил в ход Мазур одну из немногочисленных домашних заготовок. — Может быть, вы говорите по-английски?

— Конечно, сеньор, — сказал старик на том же наречии. — Как я догадываюсь, вы хотите снять номер?

Перед лицом такой проницательности Мазур даже не попытался уверять, будто ищет, где можно подковать лошадь или купить прогулочную яхту. И кивнул, стараясь придать себе столь же философский вид никуда не спешащего человека.

— Надолго?

— Для начала — дня на три, — сказал Мазур.

— Ваш багаж прибудет?

Мазур мотнул головой и, не вдаваясь в долгие объяснения, продемонстрировал тощий рюкзак.

— Шестьдесят долларов, — сообщил старикан. — Тысяча извинений, сеньор, но у нас полагается платить вперед…

Цена, как тут же сообразил прошедший горнило вдумчивых инструктажей Мазур, была безбожно задранной, но спорить не приходилось. Наверняка высокая плата была чем-то вроде своеобразной страховки — всякого можно ждать от вышедших из джунглей бродяг: чего доброго, по пьянке апартамент спалит или засунет под кровать полкило контрабандного кокаина, так что хозяин потом на взятки полиции разорится…

А посему Мазур без всякой торговли достал рулончик «гринбеков», освободил его от резинки, отсчитал четыре десятки и четыре пятерки, придвинул деньги к старикану. Тот без всякого проворства, без тени алчности лениво смахнул их в выдвинутый со скрипом ящик стола, осведомился:

— Надеюсь, документы у сеньора в порядке?

— И паспорт, и виза, — Мазур сделал ленивое движение рукой к внутреннему карману. — Желаете взглянуть?

Старик поднял ладонь:

— К чему мне, сеньор, я же не полицейский… Если документы в порядке — буэно[4]. У нас цивилизованная страна, и полиция не любит людей без документов. У вас же самого будут неприятности, если что не так… Места у нас своеобразные, и народец попадается тоже… своеобразный. Слышали, что вчера случилось на американской базе?

— Слышал что-то краем уха, — сказал Мазур. Ухмыльнулся: — Ну, уж тут-то я решительно ни при чем…

— И слава богу, сеньор, и слава богу, — протянул старик. — От таких вещей нужно держаться подальше. Утром в ту сторону прошла колонна с солдатами, летают вертолеты, по джунглям рыщут и гринго, и наша жандармерия, в такое время документы должны быть в полном прядке… — он придвинул к себе толстую растрепанную книгу и ловко раскрыл ее в нужном месте. — Как мне вас зарегистрировать, сеньор? — И нацелился на чистую графу старомодной авторучкой. Мазур не без внутреннего злорадства сказал:

— Меня зовут Джон Стьюгенботтхед.

Ремесло содержателя гостиницы, если заниматься им достаточно долго, непременно воспитывает в человеке терпение и выдержку. Старикан остался непроницаемым, но явственно вздохнул. Переспросил кротко:

— Простите, как ваша фамилия?

— Стьюгенботтхед, — сказал Мазур, ухмыляясь про себя.

Однако он недооценил старикана. Тот разделался с проблемой молниеносно — попросту придвинул Мазуру толстенный гроссбух и попросил, не моргнув глазом:

— Напишите уж сами, а то я человек необразованный, темный, могу исковеркать вашу благородную фамилию, и сеньор, быть может, будет задет… Поставьте число, потом фамилию, потом распишитесь, и на этом с формальностями будет покончено…

Мазур бросил на страницу, заполненную лишь наполовину, пытливый взгляд. Согласно проставленным датам, сегодня, до его появления, в отеле зарегистрировались три постояльца. Быть может, все трое и были его добрыми друзьями. Или двое. Или один. Или — никто. Он представления не имел, под какими именами выступают остальные пятеро. Никто из шестерки не знал, какие имена и подданство получили другие — так надежнее, правила игры…

Он поставил дату, вывел фамилию и неразборчиво расписался. Придвинул книгу хозяину. Тот, небрежно ее захлопнув, осведомился:

— Путешествовать изволите?

Ему наверняка было скучно торчать тут в полном одиночестве. К тому же интерес мог быть и профессиональным — мы, знаете ли, не вчера родились, и прекрасно знаем, что повсюду на свете гостиничный персонал оказывает специфические услуги соответствующим органам. Что ж, австралиец с непроизносимой фамилией вовсе не был угрюмым, нелюдимым, наоборот, рубаха-парень, болтун и весельчак, готовый чесать язык с любым встречным-поперечным и скрывать ему абсолютно нечего…

Старательно поддерживая свой сценический образ, Мазур поудобнее облокотился на стойку и с ухмылкой сказал:

— Вы, должно быть, имеете в виду, не турист ли я? Да что вы, сеньор, ничего подобного. Вот уж не думал, что парень вроде меня похож на туриста — с одним-то жалким рюкзачком и полупустым карманом? Я моряк, знаете ли. Из Австралии. Слыхали?

— Ну, как же. Когда-то учил в школе. У вас там кенгуру и бумеранги… Значит, сеньор — моряк? Это, должно быть, так романтично? Я в детстве хотел сбежать из дома и устроиться юнгой на корабль… Не получилось. Романтично, должно быть…

Издевался или говорил серьезно? Хрен поймешь… Мазур терпеливо продолжал:

— Помилуйте, сеньор, какая там романтика? Лет сто назад — быть может, хотя крепко сомневаюсь… Работы много, а денег мало. Вот я и решил сменить профессию. В порту мне встретился один сеньор, и у него была совершенно точная карта богатого клада, закопанного в те времена, когда ваши прадеды здесь воевали за независимость…

Старик произнес мягко, чуть свысока:

— Молодой человек, таких карт обычно в тысячу раз больше, чем кладов…

— Вот и я очень быстро пришел к тем же выводам, — сказал Мазур, — и вовремя, сдается мне, пошел на попятный, так что не успел потерять ни денег, ни жизни. Махнул на все рукой и потихонечку убрался из этого самого кладоискательского лагеря. Предлагал то же самое сделать другим, но они не послушались. Ну, это их проблемы. Нет там никакого клада. А вот в чащобе бродят не только ягуары, а и герильеро. Прихватит полиция, оправдывайся потом… Короче, я решил возвращаться в порт. Документы в порядке, подыщу хорошее судно — и снова в море. Это надежнее, чем гоняться за несуществующими кладами… У вас в горе не найдется работы для парня вроде меня? Я бы с удовольствием подработал где-нибудь пару месяцев.

— Даже не представляю, где у нас может найти себе применение моряк… А что вы еще умеете, сеньор?

Мазур старательно задумался:

— Ну… Машины вожу неплохо. Знаю моторы. Силенкой бог не обидел, смею думать. — О своем умении неплохо стрелять он упоминать не стал — такое вряд ли сойдет за достоинство, скорее насторожит…

Старик непритворно озаботился:

— Не знаю даже, что вам и сказать с ходу, сеньор… Жизнь у нас простая и незатейливая, рабочих хватает, местным уроженцам негде руки приложить. Такое уж местечко. Вот в двадцатые годы, когда был каучуковый бум… Вы не слышали про каучуковый бум? О-о… Через наш городок проходила дорога на север, в Урупарибу, а уж там-то был настоящий размах… Дворцы из привозного мрамора, оперный театр, скопированный с какого-то знаменитого европейского, и там пели европейские звезды… А потом бум прошел. Нас это задело гораздо меньше, а вот Урупарибу превратился в город-призрак — со всеми его мраморными дворцами, фонтанами и прочей роскошью. Люди разъехались, город совершенно обезлюдел, разрушается помаленьку, все заросло кустарником и опутано лианами… Вы знаете, я порасспрашиваю. Вдруг да понадобится кому-то толковый водитель или механик. Наши люди, признаться, с моторами возиться не любят, а иногда без этого не обойдешься…

— Буду вам чрезвычайно обязан, — сказал Мазур.

Пока что все вроде бы в порядке. Недалекий малый, словоохотливый и безобидный, который никуда не спешит, наоборот, выражает желание осесть в городке… Не вызывает подозрений, а? Будем надеяться, что так…

Старик снял с доски и протянул ему ключ, прицепленный к огромной деревянной груше с облупившейся синей краской:

— Вот, извольте, сеньор. Второй апартамент. Во-он та дверь. Рукомойник там есть, кровать, разумеется, тоже, а все, гм-м, прочие усовершенствования — в конце коридора. Желаю удачи на новом месте…

— Благодарю, — сказал Мазур.

Отпер указанную дверь, вошел и щелкнул выключателем. Комната была обширной, металлическая кровать, столик и пара стульев — умилительно старомодными. Постельное белье, к его некоторому изумлению, оказалось чистым.

Сунув под подушку кольт с патроном в стволе — вполне уместная предосторожность и для диверсанта, и для лесного бродяги — Мазур плюхнулся в тяжеленное кресло, снял куртку, старательно ее ощупал. Что ж, если не знать, что там зашито, можно принять за непромокаемую подкладку…

Расшнуровав тяжеленные армейские ботинки — приходится лишь посочувствовать здешним армеутам, советские сапоги хоть и неказистые, да полегче — блаженно вытянул ноги и выкурил сигарету, неспешно затягиваясь. Потом погасил свет, подошел к высоченному окну, отвел москитную сетку и чуть приоткрыл правую створку.

Осторожно выглянул, укрываясь за сеткой. С наступлением темноты площадь ожила — там и сям под фонарями прогуливались парочки и целые компании, явственно доносился женский смех, разговоры на непонятном языке. Справа, где размещался здешний ресторанчик — длинный, открытый с четырех сторон навес над двойным рядом столов и лавок — доносились переборы гитары и звуки какого-то иного музыкального инструмента, незнакомого, послышалась песня, слабый звук вылетевшей пробки, перезвон стаканов.

«Здешний Бродвей, — понятливо отметил Мазур. — Ночная жизнь в полном разгаре. Вообще, чинно гуляют, культурно. Пьют, конечно, но нажравшихся не видно и не слышно. У нас в похожем провинциальном городишке, что греха таить, кто-нибудь давно бы уже штакетину выламывал с целью вразумления оппонента, и матюги звучали бы, и права б качали… А тут все культурненько, полное впечатление, им и дела нет, что страна пребывает под пятой реакционной американской военщины, осуществляющей империалистическое проникновение в Латинскую Америку. Им бы партком действующий и лекторов из общества «Знание», а то беззаботные, спасу нет…»

Он сердито фыркнул, почувствовал легкую зависть оттого, что был чужим на этом беззаботном празднике жизни с его мягкими гитарными переборами, девичьим смехом и оплетенными бутылями вина. Присмотрелся к нужному зданию на противоположном конце площади, почти напротив отеля.

Небольшой двухэтажный домик старинной постройки — неизменный бурый кирпич, высокие окна. Во двор ведут глухие ворота с полукруглым верхом, над ними — кирпичная арка. На втором этаже горят все три окна по фасаду, на первом, отсюда видно — магазинчик с темной витриной, заставленной чем-то неразличимым. Интересно все же, кто хозяин — местный вербанутый элемент или надежно обосновавшийся под чужой личиной Вася Иванов из какого-нибудь Талдома? Вот положеньице, ха — профессор Плейшнер на Цветочной улице… А что, похоже. Только никак нельзя проявить себя растяпой, подобным Плейшнеру, с которым, как известно, воздух свободы сыграл злую шутку…

Поразмыслив, он разделся и забрался в постель — не было смысла бдить всю ночь у окна, следовало выспаться, потому что один бог ведает, придется ли спать завтра ночью. Солдат всегда здоров, солдат на все готов, и пыль, как из ковров…

Глава четвертая

«Я вам не Плейшнер!»

Пробуждение было мирным и абсолютно спокойным. Никто не стоял над постелью, не тыкал автоматом в рожу, не требовал расколоться немедленно и всех выдать — в общем, день начинается неплохо…

Умывшись над рукомойником и посетив «прочие усовершенствования» в конце коридора, Мазур заботливо одернул начиненную куртку, являвшую собою самый настоящий клад, и браво направился к стойке. Старичка там на сей раз не было. Повесив ключ на соответствующий гвоздик, Мазур вышел на улицу, под безмятежно голубое небо. Погода стояла приятная, до полуденной жары еще далеко.

Огляделся с видом своего человека, уже прижившегося здесь. Местная ресторация — тот самый навес над двумя длинными лавками — уже приступила к работе. В торце ее дымила железная печка, на которой шкворчало не менее полудюжины сковородок и парочка кастрюль, распространявших не самые аппетитные на свете, но все же приятные запахи, позволявшие надеяться, что обойдется без экзотики в виде каких-нибудь маринованных ящериц или тушеного с черемшой каймана. Рядом возвышался старомодный белый холодильник с огромной никелированной ручкой — электрический провод от него тянулся куда-то на задворки отеля.

Мазур лениво побрел в ту сторону. Уже издали он заметил, что ресторанные посетители четко разделились на две группы, занявшие места в двух противоположных концах заведения. На одном — судя по всему, местные, уткнувшиеся в свои тарелки с отрешенным видом. На другом — четверо коротко стриженых парней, выставивших перед собой целую батарею пивных бутылочек.

«Э-ге-ге, — сказал себе Мазур, приглядевшись к ним. — Упитанные, кровь с молоком, бошки у всех на единый манер оболваненные, цивильная одежонка немудрящая… Да тут и гадать нечего. Вы, соколики мои, ручаться можно, с той самой базы будете, доподлинная US ARMY. Крепенько же вам повезло, что вчера ночью никто из вас в карауле не стоял…»

У печки суетился веселый абориген со щербатой улыбкой, давно нестриженый, в потертых джинсах и белой майке. Мазур договорился с ним в два счета на смеси ломаного английского и выразительных жестов, заплатил местную деньгу — огромную, четырехцветную, с разлапистым государственным гербом и экзотическими птицами — получил глубокую тарелку, где дымилось жареное мясо с какими-то овощами, две бутылочки пива, и вновь ощутил себя своим человеком в Латинской Америке.

Несколько секунд он колебался — как поступил бы на его месте заправский бродяга родом из Австралии? — и, сделав выбор, направился в сторону коротко стриженых парней. Всякий, кто не местный — непременно гринго, а гринго обязаны держаться вместе…

— Эй, найдется тут местечко для белого человека? — спросил он сидевшего ближе всех к нему солдатика.

Тот покосился без особого интереса:

— Для белого найдется, а местной макаке — сразу в рожу…

Подобающе осклабившись, Мазур бросил, опуская на стол тарелку и бутылки:

— Эй, ты не путай натурального австралийского парня со здешними макаками… Американец?

— Ага, — сказал тот малость полюбезнее.

Остальные трое таращились на Мазура без враждебности, скорее как на случайное развлечение.

— Студенты? — спросил Мазур общительно. — Хичхайкеры?[5]

Собеседник фыркнул:

— Пальцем в небо, кенгуру, — и провел двумя пальцами по груди, там, где у янкесов на военной форме обычно красуется табличка с фамилией. — Имущество дяди Сэма, армия США…

— А, понятно, — сказал Мазур. — Знакомая картина. Я сам служил в армии, у нас в Австралии, в парашютистах. Штаб-сержант, между прочим, это вам не хрен собачий. По-вашему… да черт его знает, как там по-вашему, но сержант — всегда сержант…

— Уж это точно, — вклинился второй. — Сержант — всегда сержант. Глотка иерихонская и полторы извилины…

— Что делать, служба… — сказал Мазур с видом крайнего простодушия. — Выйдешь в сержанты — сам орать будешь, как нанятый…

На него смотрели уже гораздо дружелюбнее. Наладился некоторый контакт.

— Выйдешь тут… — проворчал первый. — В ящик тут выйдешь… Это у вас в Австралии, надо думать, тишь-гладь да божья благодать, а тут, того и гляди, в ящик сыграешь…

— Да ну, — сказал Мазур. — Места вроде тихие…

Его собеседники так и заржали. И наперебой принялись рассказывать, как позапрошлой ночью на базу, мать ее гребаную, налетели макаки-партизаны, мать их гребаную — и подпалили, гады, с полдюжины самолетов, мать их гребаную, а также взорвали неимоверное количество горючки, мать ее гребаную. Причем, что характерно, каждый из новых знакомых Мазура не ударил в грязь лицом — и подстрелил, браво, парочку нападавших, уж парочку-то, это точно.

— Туда им и дорога, мать их гребаную, — глазом не моргнув, сказал Мазур. — Чего им не сидится?

— Коммунисты, — веско пояснил собеседник.

— А, ну да… — понятливо кивнул Мазур. — Мать их гребаную…

— Везет вам, в Австралии. У вас, говорят, коммунистов нету…

— Это точно, — сказал Мазур. — Кенгуру до черта, а вот коммунистов что-то не водится…

Завязался обычный треп. Видно было, что Мазур не вызывает ни малейших подозрений. Вскоре он преподнес свою легенду в сжатом изложении, рассказал, как накололи его с кладом местные макаки — и сошлись на том, что доверять местным не стоит ни при какой погоде, мать их гребаную…

Простые были ребятки, как сибирский валенок, поначалу Мазур чувствовал себя, как рыба в воде, но потом у него возникло некое внутреннее неудобство. Это был тот самый «потенциальный противник», с которым судьба его сводила под разными широтами, и Мазур в своей бурной жизни отправил к праотцам не одного их земляка — а сограждане этих вот парнишек ухайдакали кое-кого из его добрых друзей и сослуживцев. Впервые он так мирно и безмятежно дул за одним столом пиво с типичными представителями «потенциального противника» — и поневоле приходило на ум, что позавчера они прикончили в точности такого вот паренька, которому выпала несчастливая судьба стоять на карауле возле «Джи-эр-двенадцатого»: ничего личного, просто-напросто им нужно было попасть в самолет, убирая любые препятствия, кто ж виноват, что так сложилось…

Разумеется, он не ощущал ничего, хотя бы отдаленно напоминавшее угрызения совести — с чего бы вдруг? Правила игры придуманы не нами, такова жестокая се ля ви. Просто… Просто он никогда раньше не сталкивался с противником таким вот образом — когда тот словно бы и не противник вовсе, а обыкновенный стриженый пацан, только американский, дует пиво, немудряще хохмит и вполне дружелюбно расспрашивает тебя о родной Австралии. Поневоле возникает некоторое душевное неудобство, вот и все…

Через плечо одного из новых знакомых он глянул на старинный двухэтажный домик с лавчонкой на первом этаже.

И напрягся весь внутренне. Где-то рядом явственно послышался звон туго натянутой струны, перешедший в тревожный набат колоколов громкого боя…

Вот так. Но я вам не профессор Плейшнер, с которым воздух свободы сыграл злую шутку…

На подоконнике приоткрытого окошка, первого справа на втором этаже, не было ни белой салфетки с синей вышитой каймой, ни коричневого глиняного горшка!

А меж тем они обязаны там быть. Обязаны. Большая квадратная салфетка с синей, в три ряда вышитой каймой, хорошо заметная издали, и коричневый глиняный горшок в виде перевернутого усеченного конуса, в котором опять-таки обязан расти зеленый кустик, усыпанный гроздьями маленьких алых цветочков!