Тени в переулке (сборник) Хруцкий Эдуард

Сталин (1952)

У меня украли сапоги. Вечером 31 декабря, приводя все имущество в порядок, я вычистил и надраил их до зеркального блеска.

Но в комнате немедленно запахло, как в казарме. Гуталин в те годы был продуктом весьма пахучим, и я выставил их за дверь, в наш коммунальный коридор.

Утром, когда мы с моей барышней вернулись с новогоднего «разгуляя», который имел место быть в Болшеве, на недостроенной даче, то я сразу увидел, что сапоги исчезли.

Я знал, кто их реквизировал, но качать права не пошел, так как это было бесполезно. Я уже однажды нокаутировал этого клиента, но тяга к ханке была сильнее его. Запивал мой сосед Сашка два раза в год. На месяц уезжал в «черный город», а в остальное время был вполне пристойным человеком.

Но мне в то утро было не до сапог, кстати сшитых на заказ в литерном военном ателье.

– Мы что, сапоги искать приехали? – спросила моя барышня Марина.

Вопрос был своевременный. Мы не спали всю ночь. За час до Нового года начали провожать 1951 год, а когда по радио часы пробили полночь, поздравили друг друга с Новым годом.

Компания собралась веселая. Студенты из ГИТИСа, иняза и две пары из МИМО (так в те годы именовался Государственный институт международных отношений).

После первого тоста ребята и девочки из ГИТИСа приготовились показать нам новогодний институтский капустник. Только начали пробовать старое пианино и настраивать гитары, как за столом поднялся лощеный студент из международного и, поправив очки, произнес тост.

Он предложил нам выпить за здоровье великого вождя, любимого товарища Сталина. В комнате воцарилась гробовая тишина, и мы выпили наши рюмки. И сразу же ушел новогодний накал, словно кто-то с темной террасы погрозил нам пальцем.

Но мы были молоды, а капустник был действительно веселый, мой дружок Лешка Шмаков замечательно пародировал великих артистов. К середине ночи, когда отсмеялись над капустником, потанцевали, прилично выпили, у нескольких ребят сформировалось мнение, что очкастого надо отлупить.

Сказано – сделано. Несчастного очкарика поволокли на террасу. Мне не понравилось, что четверо бьют одного, и я решил вмешаться и отбить будущего дипломата. Потом он уедет работать за «бугор», вернется на хорошее место в МИД, потом уйдет в ЦК КПСС и станет референтом генсека. И везде, где ему представится случай, он будет гадить мне и по мелочам, и крупно.

Первая электричка уходила в пять с минутами, и на ней мы с Мариной добрались до Москвы.

Проснулись мы днем, в начале четвертого, – и начали приводить себя в порядок. Нам предстоял визит к подруге Марины – Жанне.

Ровно в пять мы были в гостеприимном доме. Обедали, пили с ее отцом, он – водку, я – сухое, завтра тренировки, слушали Глена Миллера…

Зазвонил телефон. Отец Жанны взял трубку, и лицо его изменилось, глаза стали колючими.

– Сейчас он придет, – сказал он, кладя трубку.

– Господи! – всплеснула руками мама. А красивое лицо Жанны стало злым и неприятным. Через некоторое время в прихожей раздался звонок, зазвучал почтительно гостеприимный голос хозяина.

И в комнату вошел серый человек. У него было серое лицо, галстук, костюм. Он вручил Жанне огромный букет белых роз и громадную коробку шоколадного набора, на крышке которого был золотом выдавлен Кремль.

– Здравствуйте! – Он оценивающе поглядел на меня и протянул руку. Рукопожатие было вялым и слабым.

Короче, через десять минут мы с Мариной поняли, кто на этом празднике жизни лишний, и начали откланиваться.

В прихожей мать Жанны, прощаясь с нами, все приговаривала:

– Господи… Господи… Какое несчастье…

– Кто это? – спросил я.

– Поскребышев, – чуть не зарыдала мама, – увидел Жанночку в санатории этим летом и начал ухаживать.

– Да пошлите вы его, – посоветовал я.

– А ты знаешь, кто он?

– Серый человек.

– Глупый, он – секретарь самого Сталина.

Значительно позже я узнаю о нем достаточно много. О том, что он был тенью Сталина, перед ним заискивали министры и секретари ЦК, но я почему-то по сей день помню его вялую слабенькую руку.

Мы выскочили на лестницу. Там стояли двое в одинаковых шапках из черного каракуля и тяжелых пальто. Они посмотрели на нас и отвернулись.

Мы поехали в «Коктейль-холл», там было полно знакомых, веселившихся от души. За наш столик присел на несколько минут самый модный человек в Москве, замечательный мужик, знаменитый драматург Петр Львович Тур. Он был значительно старше меня, но у нас сложились очень добрые отношения.

Я поведал ему о том, кого я встретил полтора часа назад.

– Знаете, дружище, у вас, как я знаю, своих неприятностей хватает, поэтому больше о встрече с Поскребышевым никому не рассказывайте. Очень вам советую.

Потом я проводил Марину. Жила она в переулке рядом с Патриаршими прудами. Я возвращался домой по пустым улицам, ветер раскачивал фонари, и свет от них плясал в витринах магазинчиков. Тогда в городе было много булочных, молочных магазинов, гастрономов. В любом переулке можно было купить все необходимое.

В каждой витрине стоял портрет любимого вождя в форме генералиссимуса, декорированный елочными ветками. Свет фонарей плясал в стеклах, и казалось, что Сталин улыбается хитровато и добро.

Я в ту самую ночь еще не знал, что наступил последний год правления великого вождя. Два месяца 1953-го я не считаю.

И через четырнадцать месяцев моя жизнь круто переменится. Но я не знал этого и пока еще свято верил человеку на портрете.

Новый 1952 год начался странно. Уже в январе по городу пополз странный слушок о неизбежности новой войны. О политике в те годы старались не говорить, опасались, что собеседник стукнет куда следует и ночью в квартиру придут незваные гости с ордером на обыск и арест.

Эту новость обсуждали все. Война закончилась всего семь лет назад, но почему-то многие забыли начисто цену нашей Победы. Я не имею в виду цифры потерь и огромные жертвы среди мирного населения. Об этом тогда не знали. Но почему-то люди забыли о нужде и лишениях военного быта.

Большинство говорило, что Иосиф Сталин – великий полководец, а наша армия сильна, как никогда, и стоит она в Европе, поэтому за два перехода мы дойдем до Лондона, а атомные бомбы у нас также имеются.

Через полтора года я начал свою армейскую эпопею и могу со всей уверенностью сказать, что армия наша действительно была необычайно боеспособной. Но тогда я этого еще не знал, а к разговорам о грядущей войне относился совершенно спокойно. Война так война.

Много позже, став журналистом и работая с документами того периода, я точно понял, что слухи о войне были инспирированы МГБ, через свою агентуру они проводили некий социологический опрос.

Недаром на XIX съезде партии два доблестных маршала Булганин и Берия говорили о неизбежности третьей мировой войны. Мне думается, что, если бы мудрого вождя не хватил удар в марте, он мог бы развязать мировую бойню.

Но меня тогда, как, впрочем, и сейчас, не интересовала текущая политика. Да и что я мог о ней знать, читая газету «Советский спорт» и выписывая два журнала – «Огонек» и «Новый мир».

Меня, как и многих ребят из нашей компании, интересовала веселая и странная московская жизнь.

В Столешниковом переулке было изумительное кафе «Красный мак». Великолепная кухня, изысканный интерьер делали его местом весьма престижным и посещаемым определенной публикой.

Днем в кафе собирались люди, имеющие отношение к ювелирке. Мастера-художники, способные сделать любые украшения, ничем не хуже своих знаменитых коллег из фирмы «Фаберже», «черные» ювелиры, работающие с камнями и золотом с криминальной биографией, и тайные торгаши драгоценностями.

В двух шагах находилась знаменитая скупка ювелирки, и хотя она была на Петровке, ее все равно именовали скупкой в Столешниковом.

Вокруг нее толкалась куча перекупщиков. Самыми знаменитыми были два брата по кличке Морда и Морденок и здоровенный фиксатый мужик, имени которого никто не знал, и все его звали Булюль. Этот контингент никогда не посещал «Красный мак», их точкой встреч был ресторан «Урал» в самом конце Столешникова.

Единственным вольным охотником за ювелиркой, допущенным в чопорный мир солидных жуликов, был Юрка Тарасов по кличке Тарас. Он всегда был сногсшибательно элегантен, весьма образован.

Юрка одевался только в иностранные вещи, что могли позволить себе лишь люди, ездившие в загранкомандировки или работающие там. А таких было очень немного.

Мне удалось узнать, откуда Тарас достает фирменный прикид. Все оказалось просто: в его доме три квартиры занимали русские труженики американского посольства. Они по дешевке скупали у поджигателей войны пальто и плащи, костюмы, пиджаки, галстуки и перепродавали их через Тараса. Именно за эти возможности солидные люди из «Красного мака» держали Тараса как ровню: хорошо одеваться хотелось всем.

Юра Тарасов и рассказывал мне о постоянных посетителях. Особенно меня интересовал респектабельный господин Лаврецкий Герасим Августович. Он везде появлялся с красавицей женой по имени Лена. Это была весьма шикарная пара для Москвы тех странных времен.

Чету Лаврецких можно было встретить в самых злачных московских местах. Они всегда были богато и со вкусом одеты, а при виде Лениных украшений у московских дам сводило скулы от зависти.

Никто не знал, кто этот таинственный человек Лаврецкий. С каких денег он живет, так говорили в те годы московские деловые, было понятно – балуется камешками.

Тогда не существовало такого понятия, как нынче, – неработающий москвич. Тогда все проживающие в столице обязаны были работать и ежегодно сдавать в домоуправление справку с места, в котором он трудится. Иначе – поездка за сто первый километр с обязательным привлечением к труду.

Но гражданину Лаврецкому это не грозило, ежегодно он отдавал в домоуправление справку, что является художником-трафаретчиком фабрики облпромкооперации в городе Кунцеве. Тогда этот жилой массив гордо именовался городом районного подчинения.

Но об этом я узнал позже, когда Лаврецкого и его жену убили.

Молочница Варвара Ефимовна Евдокимова каждое утро разносила по дачам молоко, домашний творог и сливки.

Она знала всех, и ее знали все. На даче Лаврецких она оставляла на крылечке ежедневно литр молока, банку сливок и творог.

Деньги лежали в почтовом ящике на двери.

И в тот день, поставив продукты на крыльцо, полезла в ящик, но денег там не было. Она решила постучать. Но только прикоснулась к двери, как та открылась. Евдокимова опасливо вошла в дом и позвала хозяев. Молчание.

Тогда она заглянула в одну из комнат. Там царил чудовищный беспорядок. На полу валялись распоротые диванные подушки, книги; мебель была отодвинута, из шкафа выброшены все вещи.

Евдокимова прошла через вторую комнату, где была разворочена даже облицовка камина, поднялась на второй этаж и увидела хозяина дачи.

Лаврецкий был привязан к стулу, а руки большими гвоздями прибиты к столу.

Евдокимова многого насмотрелась за войну, поэтому не потеряла присутствия духа и поспешила на соседнюю дачу – к знаменитому летчику Михаилу Водопьянову, у которого стоял городской телефон.

Заместитель начальника уголовного розыска Московской области подполковник Скорин приехал на место убийства, чуть позже там уже работали его ребята и местные опера. Он прошелся по комнатам, спустился в подвал, на полу валялись разбитые бутылки вина и пахло землей и виноградом.

За полками зиял выпотрошенный сейф. Значит, хозяина пытали именно из-за этого железного ящика.

Налет и убийство были делом достаточно частым в работе угрозыска. Но с пытками, особенно такими зверскими, Скорин сталкивался только во время войны, когда милиция вслед за армией приходила в освобожденные города.

Оставив экспертов работать на месте преступления, Скорин вместе с опергруппой поехал в Москву по адресу убитого. После долгих звонков оперативники открыли замок и нашли в квартире труп молодой женщины, жены Лаврецкого. Эксперт определил, что, возможно, она была зверски изнасилована, потом ее пытали, после убили.

Криков Елены Лаврецкой никто не слышал, преступники заткнули ей рот кляпом и завязали куском, оторванным от портьеры.

В ванной комнате нашли вскрытый замаскированный сейф.

На полу в коридоре на ковровой дорожке обнаружили бриллиант в два с половиной карата. Видимо, налетчики потеряли его, когда складывали ценности в мешок.

Опрос соседей ничего не дал. Только на следующий день один из жильцов дома вспомнил, что видел, как со двора в арку входили трое хорошо одетых людей среднего возраста. Один в светлом костюме, двое других в темных. В руках у них были маленькие чемоданчики.

Оперативник, опросивший кассиршу на платформе Купавна, выяснил, что в Москву на вечернюю электричку брали билеты трое мужчин, один из них был в светлом костюме.

Убийство и ограбление семьи Лаврецких совершилось совсем некстати. Все силы уголовного розыска были брошены на разработку банды, грабившей магазины и сберкассы. Позже ее назовут бандой Митина. Тогда же появилась банда Комара, гастрольная группа Довганя, вооруженная кодла Матвеева.

Вообще, 1952 год был кровавым. Послевоенные банды удалось разгромить, а с ворами угрозыск справлялся достаточно удачно.

Министр госбезопасности Игнатьев вызвал к себе руководителей милиции. Необходимо пояснить, что арестованный как враг народа бывший шеф МГБ генерал-полковник Абакумов вывел милицию из подчинения МВД и перевел в МГБ. Поэтому всемогущий министр Семен Игнатьев и собрал на совещание милицейское начальство.

Игнатьев никогда не занимался оперативной работой, даже в армии не служил. Он был крепким партруководителем, привыкшим стучать кулаком на секретарей райкомов и материть председателей колхозов.

С милицейскими комиссарами он разговаривал как с колхозными бригадирами. Для начала он обложил матом людей в серебряных погонах, а потом пообещал, что если не разберутся с бандитами, то поставит их со свистками на перекрестках.

Указания министра с чудовищными угрозами покатились вниз, вплоть до самого замордованного опера, работавшего «на земле». Правда, их не очень испугала перспектива расстаться с милицейской службой.

Скорин после беседы с комиссаром милиции Овчинниковым, который не любил материться и говорил предельно вежливо, но так, что у подчиненных тряслись руки, вышел весьма печальный. Никаких зацепок по тройке бандитов пока не было.

Самые опытные агенты только разводили руками.

Ночью Скорина разбудил телефонный звонок. Звонил Дерковский из МУРа, работавший по убийству Елены Лаврецкой.

– Немедленно приезжай на Сретенку.

Убита была семья скупщика краденого Глухова по кличке Глухарь. Хозяина квартиры пытали и приколотили его руки к столу гвоздями.

– Работали наши клиенты, – сказал Дерковский, – но это не урки.

Блатники, даже арестованные, могли сдать подельника, но скупщика краденого – никогда.

Глухарь в московской блатной иерархии был человеком заметным и уважаемым. Он всегда выручал воров деньгами под будущее дело и никогда не брал процентов. Мог бескорыстно помочь вернувшимся из лагеря. Он слыл зажиточным, потому что имел дело с камнями и драгметаллами.

На следующий день в Сандуновских банях Скорин встретился с вором в законе Митрошей. После парилки пили пиво в кабинке с плотными шторами.

– Игорь Дмитриевич, я тебя уважаю, но мокрушников этих мы сами найдем и по нашим законам накажем. Они у Глухаря много чего взяли, там на сохранении лежали вещи авторитетных людей.

– Пока ты их искать будешь, они опять намокрушничают, на шестерых деревянный бушлат одели. Ты умишком-то раскинь.

– За Глухаря мы все равно должны получить.

– На зоне или в крытке получите за него за всю масть.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Я тебе верю, ты честный опер. Если что узнаю, тут же сообщу.

Но помощь Митроши не понадобилась. В письменном столе Лаврецкого при обыске нашли блокнот с номерами облигаций золотого займа. Вполне естественно, что эти номера были разосланы во все сберкассы Москвы и области.

И вот в угрозыск позвонили из сберкассы в Химках. Пришел человек с облигациями, номера которых совпадали с ориентировкой.

Человека взяли. Он оказался прорабом-строителем.

Задержанный рассказал, что продал мотоцикл трем хорошим ребятам и те предложили ему вместо денег облигации золотого займа.

Разницы не было. Эти облигации в сберкассах принимали один к одному. Он их тратить до тиража не хотел, а тут подвернулась трофейная легковушка ДКВ, он решил ее купить и пошел в сберкассу.

По дороге прораб вспомнил, что покупатели говорили о Долгопрудном.

Три дня милицейская облава каталась по Долгопрудному. Проверяли все гаражи, сараи, голубятни. Мотоцикла не было.

На четвертый день на самом краю поселка наконец нашли искомое. Хозяин, бойкий старичок, пояснил, что к нему обратились очень вежливые люди, попросили присмотреть за мотоциклом и хорошо заплатили за беспокойство.

Решено было оставить засаду.

За мотоциклом явились через два дня. Человек вошел во двор, поднял брезент, начал осматривать мотоцикл.

Хозяин дома и оперативники из окна наблюдали за ним.

– Это совсем другой человек.

Парень опустил брезент и позвал хозяина.

Тот вышел на крыльцо.

Гость сообщил, что привез деньги и должен отогнать мотоцикл своему соседу, хозяину мотоцикла. Тот занемог, поэтому и попросил его помочь.

Опера выяснили, что сосед – Григорий Цыганков по кличке Гришка Рома. Клиента этого отлично знали в угрозыске. В 1949 году Цыганков освободился, срок сократили по амнистии ко Дню Победы, и залег на дно.

Мотоцикл доставили Грише. И взяли его под плотное наблюдение.

Теперь-то Скорин понял, кто мог загонять гвозди в руки жертв. Гришка Рома славился необыкновенной жестокостью даже среди налетчиков, поэтому с ним вместе никто не хотел работать.

Через два дня наружка засекла, как Гришка вошел в будку телефона-автомата. Удалось засечь номер: Е2-17-18. Оказалось, что телефон установлен в коммунальной квартире и проживает там только один человек, вызывающий подозрение: уволенный в прошлом году за рукоприкладство лейтенант Сергей Славич.

Телефон поставили на прослушку и выяснили, что Славич, Рома и некто третий, по имени Вилен, должны встретиться в двенадцать часов в кафетерии «Форель» на улице Горького.

Было в Москве чудное место. Я никогда в жизни не ел и вряд ли уже попробую таких вкусных рыбных пирожков, которые пекли в «Форели»… А как там делали фаршированную рыбу и самое дешевое блюдо – запеченных крабов!

Именно в этом замечательном месте и встретились бандиты.

Народу в кафетерии было немного. За мраморными высокими столиками стояло несколько человек. Когда бандиты выпили по первой, к столу подошли Скорин и Дерковский.

– Красиво отдыхаешь, Гриша, – усмехнулся Сергей Дерковский.

Рома оглянулся: от столиков к ним приближались оперативники.

– Не дергайся, Гриша, – сказал Скорин, – все пере крыто. Чуть что – положим прямо здесь. В Таганку тебе пора, там тебя Митрошины кенты ждут, за Глухаря предъяву сделать.

Овчинников, выслушав доклад Дерковского и Скорина, поздравил их и премировал окладом. Как-никак уложились к съезду партии, который должен был начаться через три дня.

Меня съезд совершенно не волновал, газет я не читал, а по радио слушал только две передачи: «Театр у микрофона» и «Песни советских композиторов». Политикой я тогда, как, впрочем, и сейчас, не интересовался. В те времена – потому что верил нашему великому вождю, а сейчас, после ельцинской криминальной революции, не верю ни единому слову наших политиков.

Я не знал, что серого человека с вялым рукопожатием больше бояться не надо. 1952 год стал временем сговора Берии и Маленкова. Сталин был настолько плох, что даже не мог сделать основной доклад на съезде.

Над Ворошиловым и Молотовым сгустились тучи «царского гнева». Проживи Сталин на месяц дольше – и два пламенных революционера сгинули бы во внутренней тюрьме МГБ.

Маленков и Берия сделали невозможное: убрали две сталинские тени – личного секретаря Поскребышева и начальника личной охраны вождя генерала Власика.

Теперь на их пути к власти стоял лишь один человек – сам Сталин. И только они знали, насколько серьезно он болен.

А страна жила своей обычной жизнью. Люди работали, выполняли очередной пятилетний план, ходили в гости и в театры, только по-прежнему боялись ночных звонков. Именно в 1952 году с московского Бродвея исчез человек, который гулял там каждый вечер. Был он высок, элегантен и весьма импозантен. Он шел, раскланиваясь с примелькавшимися столичными фланерами. И люди, с которыми он здоровался, вздрагивали от страха.

Это был министр госбезопасности Виктор Абакумов. Все знали о его преданности Сталину, поэтому Берия и Маленков сделали так, что его арестовали, а министром стал партработник Игнатьев.

Я приведу отрывок из его письма Маленкову и Берии:

«Со мной проделали что-то невероятное. Первые восемь дней держали в почти темной холодной камере. Далее в течение месяца допросы организовывали таким образом, что я спал всего лишь час-полтора в сутки, и кормили отвратительно. На всех допросах стоит сплошной мат, издевательство, оскорбления, насмешки и прочие зверские выходки. Бросали меня со стула на пол… Ночью 16 марта меня схватили и привели в так называемый карцер, а на деле, как потом оказалось, это была холодильная камера с трубопроводной установкой, без окон, совершенно пустая, размером два метра. В этом страшилище, без воздуха, без питания (давали кусок хлеба и две кружки воды в день), я провел восемь суток. Установка включилась, холод все время усиливался. Я много раз… впадал в беспамятство. Такого зверства я никогда не видел и о наличии в Лефортове таких холодильников не знал – был обманут… Этот каменный мешок может дать смерть, увечье и страшный недуг. 23 марта это чуть не кончилось смертью – меня чудом отходили и положили в санчасть, впрыснув сердечные препараты и положив под ноги пузыри с горячей водой».

Вот ведь удивительное дело! Не знал министр, как допрашивают арестованных его подчиненные. А может, забыл, как сам выбивал показания, работая старшим опером секретно-политического отдела НКВД?

Последний год сталинской эпохи. В Москве разгул бандитизма, жесткие допросы в Лефортовской тюрьме, невероятная гонка вооружений и ожидание новой войны.

И через много лет я часто вспоминал ушедший 1952 год. И не по тем событиям, что происходили в Москве, – бандитизм, интриги в Кремле.

В моей личной судьбе тоже произошло неприятное событие. Но тогда я этого не знал. В новогоднюю ночь на холодной террасе дачи в Болшеве я заступился за очкастого студента-международника, забыв, что слабые никогда не прощают тем, кто им помог. Послушал бы свою девушку, не полез защищать – избежал бы многих неприятностей в своей пестрой и не самой легкой жизни.

Хрущев (1964)

Вторая половина октября была теплой и яркой. Особенно это было заметно за городом. Я жил тогда в большой деревянной даче в поселке Салтыковка. Хозяева уехали проводить политику партии и правительства в далекие африканские джунгли, а меня ребята-сослуживцы пристроили туда жильцом и одновременно сторожем и истопником.

Каждое утро перед работой я топил печки-голландки, то же самое делал, вернувшись после трудового дня.

В моем распоряжении была огромная, относительно теплая застекленная терраса. Кроме того, мне оставили телевизор «Ленинград», старую радиолу и приемник «Телефункен» с огромным количеством пластинок Апрелевского завода грамзаписи и рижской фирмы «Беллакорд».

Можно было проехать три остановки на автобусе, но я шел пешком. Я шел сквозь осенний лес, и настроение мое улучшалось с каждым шагом. По дороге на службу я решил заглянуть в кафе «Водопад», тем более что закрывалось это замечательное место 1 ноября.

А кафе было действительно замечательное. Пристроилось оно на краю оврага, внизу с шумом падала вода из родничка.

Здесь можно было выпить пива и портвейна, который продавался в пятилитровых банках, и, конечно, водки, выдаваемой буфетчиком добрым знакомым. Фирменным блюдом была яичница с колбасой и цыплята, жаренные на вертеле, которых привозили с Кучинской птицефабрики. Любили мы с товарищами по работе зайти сюда и огорчить организм белым хлебным вином.

Еще не доходя до «Водопада», я почувствовал божественный запах жареного мяса. В кафе за столиками – пивными бочками – сидели мой добрый товарищ шофер-дальнобойщик Костя Журавлев и четверо работяг с машиностроительного завода.

На мангале буфетчик жарил натуральные шпикачки, а стол у моих знакомцев был завален вяленой рыбой, солеными огурцами и крупно нарезанной колбасой.

– Давай, давай к нам! – весело заголосили они. Я сел, один из работяг достал две поллитровки и лихо разлил по граненым стаканам.

– Ну, давай с праздничком.

– С каким? – удивился я.